Айзман Давид Яковлевич - Кровавый разлив

  

  

  

  

  

   ... Безпокойство царило въ домѣ, томлен³е и глухая печаль.

   И раздражен³е...

   Раздражен³е было отъ сознан³я, что все могло бы идти отлично, мирно и пр³ятно, все могло бы протекать и совершаться по установленному порядку, доброму и милому, въ тихой суетливости, въ свѣтломъ и дружелюбномъ соглас³и, все могло бы бытъ очень хорошо,- но вотъ, влилъ добровольно человѣкъ въ свое сердце ненужную муку, тревогу и скорбь, влилъ, а друг³я сердца, близк³я, родственно-чутк³я, должны отзываться на скорбь смутной печалью и тяжкимъ, глухимъ безпокойствомъ...

   Арина Петровна, крупная, полная женщина, съ шарообразной головой, съ маленькимъ носомъ надъ тонкими, яркими губами, сердито смотрѣла впереди себя выпуклыми, круглыми, лишенными рѣсницъ, сѣрыми глазами, а отецъ Павелъ устремилъ свой взоръ на жену, и во взорѣ этомъ и робость была, и укоръ, и тихая просьба ребенка...

   - Пойду къ нему! - сказала Арина Петровна.

   Отецъ Павелъ встревожился.

   - Не надо бы... докучать бы не надо...

   - А онъ намъ не докучаетъ! - попадья повернулась къ двери.- Смотрѣть на него буду!..

   Отецъ Павелъ встревожился сильнѣе.

   - Наталью-то... Наталью изъ дому выжили... Какъ бы и онъ не ушелъ.

   - Федоръ-то?..- На лицѣ попадья появилась пренебрежительная улыбка.- И много ты, попъ, понимаешь!

   Она оправила на себѣ юбку и передникъ и, окинувъ мужа брезгливымъ взглядомъ, тяжело ступая, направилась къ сыну.

   Въ глубинѣ кабинета, у окна, сидѣлъ Пасхаловъ, Федоръ Павловичъ, человѣкъ лѣтъ тридцати, высок³й, худой, узкогрудый. У него почти совсѣмъ не было усовъ, а золотистая бородка росла узкой каемкой близко у ушей и подъ челюстями, такъ что собственно лицо оставалось безъ растительности, чистымъ. Онъ былъ блѣденъ и вообще казался человѣкомъ нездоровымъ, а потому впечатлѣн³е странное производило яркое пятно его свѣжихъ, рѣзко очерченныхъ губъ. Странное что-то было и въ глазахъ Пасхалова, большихъ, свѣтло-сѣрыхъ, съ зеленоватымъ отливомъ. Они сидѣли очень глубоко, подъ прямыми, у переносицы слегка поднятыми бровями, и выражен³е въ нихъ было какое-то особенно сложное - виноватое, недовольное, грустное... Точно увидѣлъ человѣкъ этотъ въ далек³е дни злое, несправедливое дѣло, захотѣлъ въ него вмѣшаться, ривуться въ борьбу, но силъ для этого въ себѣ не нашелъ, очутился внѣ битвы,- и ужъ такъ, съ горькой неудовлетворенностью, съ мучительной скорбью о своей неудачливости, навсегда и остался...

   - Федя... Что жъ это такое будетъ?

   Арина Петровна охватила низъ своего вздутаго живота обѣими руками и укоризненнымъ, холоднымъ взоромъ уставилась на сына.

   - Что такое?

   - Какъ "что такое"?.. Спрашиваеть еще!.. Не ѣшь, не пьешь, молчишь все... скучный... Куришь не переставая,- а отъ табаку въ печенкѣ камни дѣлаются...

   Часъ назадъ, за обѣдомъ, былъ разговоръ. Арина Петровна выражала мысли так³я жесток³я и безчеловѣчныя, что Федору Павловичу,- хоть онъ и хорошо зналъ свою мать,- сдѣлалось нестерпимо тяжело и противно, и онъ, не докончивъ обѣда, всталъ изъ-за стола и ушелъ. Теперь это появлен³е матери, ея нѣжныя заботливыя слова его раздражали, тяготили и вызывали въ немъ чувства враждебныя и злыя.

   "Тысячу человѣкъ зарѣжутъ,- и это ей ничего, даже довольна... А не доѣлъ сынокъ котлеты,- и вся встревожилась"...

  

  

   Послышались шаги... Потомъ на порогѣ показалась небольшая, худенькая фигурка молодой дѣвушки. Лѣтъ двадцать было дѣвушкѣ, она была бѣлая и розовая, съ голубыми, смѣющимися глазами, съ яркимъ, весенеимъ ртомъ. Чѣмъ-то легкимъ и прозрачнымъ вѣяло отъ нея - отъ простодушнаго, открытаго взгляда, отъ серебристыхъ, почти дѣтскихъ переливовъ яснаго голоса и все казалось, что вотъ запоетъ эта дѣвушка весело, или зазвенитъ безпричиннымъ и радостнымъ смѣхомъ,- смѣхомъ молодости и силы, смѣхомъ, въ которомъ свѣтъ апрѣля слышенъ, и дыхан³е травъ степныхъ, и отсвѣты чистаго неба.

   - Наталья? - удивленно вскрикнула Арина Петровна.

   - Я, мама.

   Дѣвушка добродушно усмѣхнулась.

   - Вотъ, пришла,- сказала она потомъ.

   На головѣ ея былъ небольшой, жокейск³й картузикъ, съ козыречкомъ и съ пуговкой наверху, съ плечъ падала длинная, сѣрая пелерина, и было видно, что подъ оттопыренной полой пелерины рука держитъ небольшой, но плотно набитый чемоданчикъ.

   - Пришла, но сейчасъ и ухожу... Вотъ въ чемъ дѣло,- она опустила чемоданчикъ на полъ.- Я уѣзжаю ночнымъ пароходомъ... Я на квартирѣ расплатилась, и... и... поругалась тамъ немножко, и...- дѣвyшкa зaпинaлacь,- ну, мнѣ тамъ ужъ неудобно было оставлять вещи... Я принесла... вотъ...- Она толкнула ногой чемоданъ.

   Лицо дѣвушки сдѣлалось какимъ-то напряженнымъ. Было похоже, что она что-то путаетъ, говоритъ неправду, сочиняетъ, и при этомъ чувствуетъ, что сочиняетъ нескладно и неправдоподобно... Она быстро отвернулась и стала подсовывать чемоданчикъ подъ диванъ...

   - Вотъ еще новости! - сердито вскрикнула Арина Петровна,- Да куда же ты, Наташа, ѣдешь?

   - Туда, куда надо, мама... Какъ разъ туда.

   Опять лицо Натальи прояснилось, и голосъ прозвучалъ свѣтло, просто и увѣренно. Была какая-то особенная рѣшимость въ немъ, особенная опредѣленность и энерг³я, и чувствовалось ясно, что ни противорѣчить, ни разспрашивать дальше уже нельзя...

   - Да ужъ, конечно... ужъ если ты сказала... - Арина Петровна печально, но съ легкимъ оттѣнкомъ злобы, развела руками...- Ужъ ты извѣстно какая.

   Наталья Павловна уже около года не жила съ родителями. Она оставила ихъ, когда Арина Петровна выразила неудовольств³е по поводу того, что къ дочери ходитъ разный темный народъ. Къ Натальѣ Павловнѣ дѣйствительно приходило много людей,- молодежи и рабочихъ,- и сама она тоже много уходила изъ дому, и часто не возвращалась ночевать, часто давала у себя пр³ютъ разнымъ невѣдомымъ лицамъ. О. Павелъ сносилъ это молча, печально вздыхая, Арина же Петровна терпѣла со скрежетомъ зубовнымъ, цѣлыми днями сердито огрызаясь и осыпая дочь язвительными намеками. Но намеки Натальѣ надоѣли, и она изъ дому ушла. Не было бури при этомъ, ни сколько-нибудь шумной ссоры,- собрала свои вещи, сказала, что не можетъ стѣснять другихъ, но не хочетъ, чтобы стѣсняли ее,- и ушла... Къ родителямъ она потомъ заходила - не часто, и всегда только въ тѣ часы, когда бывалъ дома о. Павелъ; она говорила съ ними о разныхъ дѣлахъ и о разныхъ людяхъ, и только о себѣ не говорила, о томъ, чѣмъ занята, и какъ проводитъ дни. Но старики и сами знали, что дѣлаетъ дочь. Революц³онерка, занимается пропагандой на литейномъ заводѣ, печатаетъ прокламац³и,- и не сегодня-завтра ее посадятъ... Разъ уже было арестовали Наталью, но должно быть важнаго ничего не вашли, продержали семь недѣль, а потомъ отпустили... Пробовала Арина Петровна умолить дочь, вернуть ее домой, на путь истины наставить, но ничего не выходило: съ первыхъ же словъ матери, ласковое, тихое, полудѣтское лицо Натальи становилось такимъ каменнымъ и рѣзкимъ, такая холодная пренебрежительность появлялась въ ея свѣтлыхъ глазахъ, и такая поднималась въ нихъ грозная сила, что - чувствовала Арина Петровна - одну только злобу и негодован³е рождаютъ всѣ укори ея и молен³я... А потомъ ужъ не было и этого; дочь оставалась равнодушной и безразличной, совершенно спокойной,- точно и не слышитъ ничего изъ материнскихъ укоровъ, точно на другомъ краю безмѣрной степи стоитъ она, и не доходитъ голосъ...

   Но отцу Павлу Наталья однажды сказала:

   - Хочу жить по правдѣ, папаша, какъ совѣсть велитъ... Что же скажешь?..

   Старикъ опустилъ голову, думалъ напряженно, пожималъ плечами, что-то неясно шепталъ... Потомъ, обративъ къ дочери успокоенное лицо, тихо ее благословилъ...

   И когда, затѣмъ, приходила она къ нему,- всегда радостная, бодрая и свѣтлая, весеннимъ утромъ обвѣянная, ароматомъ юности звенящая,- тепло и радостно становилось старику, билось съ гордостью отцовское сердце, и умилен³емъ свѣтились глаза... Отъ жены онъ скрывалъ свои чувства. При женѣ хмурился онъ и ворчалъ на дочь, но внутренно весь наливался свѣтлой печалью, нѣжной печалью гордости и красоты, и въ молчан³и дочь благословлялъ...

  

  

   - Я вечеромъ зайду за чемоданомъ,- сказала Наталья Павловна.- А если не успѣю, такъ ужъ завтра

   - У тебя тамъ, часомъ, не кпижки запрещенныя?- съ тревогой спросила Арина Петровна. - Ужъ вѣрно прокламац³и... Лучше бы ты ихъ въ другое мѣсто куда...

   Наталья холодно, съ выражен³емъ брезгливости, посмотрѣла на мать...

   - Чутье у васъ ничего себѣ,- сказала она:- какъ у сыщика... Ворочемъ, прокламац³й нѣтъ...- И звонко разсмѣялась:- даю вамъ слово, что ни одной прокламац³и въ чемоданѣ нѣтъ. Будьте спокойны.

   Наталья прошлась по комнатѣ и, остановившись противъ зеркала, стала себя разсматривать.

   - Федоръ,- начала она:- а ты бы попробовалъ еще... Можетъ быть уѣхать бы тебѣ отсюда.

   - Вотъ выдумала чего! - въ тревогѣ вскрикнула Арина Петровна.- Сама, Богъ тебя знаетъ, куда ѣдешь, и его тоже подбивать пришла... Куда ему ѣхать?

   Наталья, не отвѣчая матери, все смотрѣла - то въ зеркале, на себя, то на брата.

   - Ротъ... носъ... овалъ лица... - медленно, тихо и задумчиво говорила она.- Какъ будто и похожа я на тебя, и какъ будто и совсѣмъ не похожа... Не пойму.

   Помолчавъ, она также задумчиво и неторопливо продолжала:

   - Люблю я тебя?.. Люблю, да... Уважаю?.. Нѣтъ, Федоръ, не могу тебя уважать.

   - Что за странный разговоръ?

   - Вся эта обстановка... общество... обиходъ домашн³й... эти бѣлыя церковныя стѣны... Ты, Федоръ, слишкомъ близокъ къ церковнымъ стѣнамъ...

   - Ты-то сама въ какихъ стѣнахъ живешь? - вызывающе огрызнулась Арина Петровна.

   - Конечно, ты человѣкъ, уже давно сложивш³йся,- говорила Наталья.- Но все-таки... попытаться бы еще... Вѣдь такъ же нельзя, Федоръ, вѣдь нельзя же такъ!- со скорбной горячностью юнаго, любящаго и сильно страдающаго существа вскрикнула она.

   - А пошла бы ты себѣ, Наталья, откуда пришла,- строго нахмурилась Арина Петровна.

   - Ты взгляни, что вокругъ дѣлается... и ты посмотри на себя... Если бы ты былъ... ну хоть Васильковскимъ, что ли, я бы понимала тебя... Но, Федя, ты же не онъ, ты не онъ... Господи, я неужели толкъ изъ тебя такой же, какъ и изъ него!

   Она сказала это со стономъ. И почувствовала вдругъ, что брата любитъ, горячо и сильно.

   - Если бы ты былъ мнѣ чужой, я бы съ тобой объ этомъ двухъ словъ не сказала. Я мало надѣюсь на тебя... Но - братъ вѣдь ты!.. И мнѣ больно...

   Она направялась къ двери.

   - И придется, можетъ быть, говорить еще не разъ... Трудно мнѣ молчать... А теперь мнѣ идти... Такъ до вечера... или до завтра.

   - Вернулась бы ты, Наталья, домой,- жалобно сказала Арнна Петровна. - Ѣдешь вотъ, а Господь одинъ знаеть, куда пр³ѣдешь.

   - До завтра,- повторила Наталья, кивнувъ брату.- Завтра я приду.

   Она бросила озабоченный взглядъ на чемодавъ и не торопясь вышла.

  

  

   Пасхаловъ долго ходилъ потомъ по комнатѣ, взволнованный. Онъ читалъ газету,- старую, уже читанную бросалъ ее, нервно переставлялъ вещи на столѣ... Онъ взялъ съ этажерки длинную конторскую книгу, въ которую записывалъ наиболѣе интересные случаи изъ своей практики, и сталъ ее перелистывать. Онъ просматривалъ истор³ю нѣкоторыхъ болѣзней, пополнялъ ихъ воспоминан³ями, отрывочными размышлен³ями о ходѣ лѣчен³я, о самихъ пац³ентахъ, и занят³е это успокаивало его и отвлекало отъ тревожныхъ и сумрачныхъ чувствъ.

   Кесарево сѣчен³е у жены податного инспектора... Переломъ трехъ реберъ... Загадочный параличъ нижнихъ оконечностей у Гомулицкаго... Случай съ Кочетковымъ...

   Когда Федоръ Павловичъ пробѣгалъ истор³ю заболѣван³я Кочеткова, хмурое выражен³е сходило мало помалу съ его лица, и на полныхѣ, свѣжихъ губахъ его заиграла добродушная улыбка.

   Тихонъ Кочетковъ, шестнадцатилѣтн³й парень, былъ плотникъ. Весною пришелъ онъ изъ Саратовской губерн³и и нанялся работать на баржѣ, на рѣкѣ. Во время работы онъ упалъ, всего съ высоты какого-нибудь аршина, но такъ несчастливо, что разбилъ себѣ надколѣнную чашечку. Ногу залили гипсомъ, и больной пролежалъ въ постели шесть недѣль. Понемногу кость срослась; Кочетковъ, при помощи костылей, началъ уже передвигаться. Еще недѣля другая, и онъ былъ бы совсѣмъ здоровъ. Но тутъ случилась новая бѣда.

   Ковыляя однажды по больничному двору, Кочетковъ увидѣлъ, что за курицей гонится Дружокъ, кухаркина обака. Онъ крикнулъ на Дружка,- собака не унялась.

   Кочетковъ сталъ кричать громче... Курица съ отчаяннымъ кудахтаньемъ, хлопая крыльями, падая и ударяясь грудью объ землю, носилась по двору, изъ стороны въ сторону, изъ угла въ уголъ, а разыгравш³йся Дружокъ мчался на ней съ радостнымъ лаемъ и уже настигалъ ее... На крики Кочеткова онъ временами оглядывался, съ веселой, плутоватой хвастливостью - "ага, какой я молодчина!.." Неловко подпрыгивая, стуча костылями, Тихонъ понесся на выручку. Но бѣжать было далеко. Курица съ собакой бросались изъ одного угла въ другой, больная нога у мальчика не сгибалась,- а Дружокъ уже схватилъ свою жертву ногами... и уже летѣли по двору ея бѣлыя перья... Кочетковъ поднялъ тогда надъ головой костыль, широко раамахнулся и швырнулъ имъ въ Дружка. И тутъ же, лишенный опоры, какъ подрубленное деревцо, тяжело грохнулся на камни мостовой... Сросшаяся, но еще не окрѣпшая кость переломилась во второй разъ, и разорвалось сухожил³е.

   - Щожъ це ты, б³сова таракуцка, зробывъ? - съ ласковымъ укоромъ говорилъ подворотн³й Трохимъ, внося искалѣченнаго мальчика въ палату.

   Помертвѣвшее лицо Тихона все дергалось и корчилось отъ жестокой боли.

   - Жа...жалко ку...рицу,- сквозь стоны, лишаясь чувствъ, пролепеталъ онъ.

   Къ молодому плотнику этому Федоръ Павловичъ относился съ какою-то особенной, совершенно исключительной симпат³ей. Ему нравились въ немъ и голосъ, и выговоръ, и ласковая, кроткая улыбка, и рѣзкая, не знавшая уклоновъ, ничему не уступавшая, правдивость, въ присутств³и его онъ всегда становился какъ-то веселѣе и разговорчивѣе... Онъ часто наводилъ мальчика на разговоръ,- о родной деревнѣ, о голодѣ въ ней, о Волгѣ, о лѣсныхъ скитахъ, о безпорядкахъ и бунтахъ, объ агитаторахъ, приходившихъ въ деревню,- и пока тотъ говорилъ, онъ вдумчиво и дружески смотрѣлъ въ его красивые, син³е глаза... Въ усталую душу вливалось чувство тихаго и сладкаго успокоен³я, свѣтлыя надежды снова вставали въ ней, вставали и росли,- а минутами, когда мальчикъ вдругъ вспыхивалъ возмущен³емъ и гнѣвной энерг³ей, надежды эти превращались въ крѣпкую и радостную увѣренность...

   И продолжая вдумчиво вглядываться въ ясные, правдивые глаза Кочеткова, продолжая вслушиваться въ милыя, то нѣжныя, то гнѣвныя ноты, онъ мысленно говорилъ:

   - Ничего, возьмешь свое! Все побѣдишь и что нужно - возьмешь!

   ...Образъ Тихона Кочеткова отчетливо рисовался теперь Федору Павловичу. И встревоженная, оскорбленная, жаждавшая просвѣта душа доктора улыбалась ему, тихо и благодарно...

  

  

  

   Въ этотъ вечеръ сапожникъ Абрамъ сидѣлъ за ужиномъ, и на лицѣ его была тревога и сосредоточенная, мрачная дума.

   Была суббота, и блюда стояли передъ Абрамомъ отмѣнныя: рыба, остатки бульона, куриное горло и компотъ изъ яблокъ и лимонной корки. Ѣлъ, однако, Абрамъ разсѣянно, молча, не обращая никакого вниман³я на изысканность блюдъ и не думая о нихъ. И жена Абрама, Хана, сидѣвшая на кровати, по другую сторону стола, обидѣлась.

   - Такъ курицу не ѣдятъ!.. Если такъ вотъ ѣсть, то можно и картошку въ мундирахъ варить...

   И обиженной женщинѣ захотѣлось мужа проучить и отнять у него рѣдк³я, дорого стоющ³я блюда. Но сдѣлать это она не могла: она страдала водянкой, все тѣло ея, всѣ члены,- руки, ноги, торсъ и даже голова,- были сильно вздуты и налиты водой, и она уже четвертый мѣсяцъ не вставала съ постели.

   Она и не ложилась тоже, и день и ночь проводила въ сидячемъ положен³и, опираясь на подушки. Ей трудно было шевельнуть ногой или рукой, и когда приходилось поправлять ея постель, Абрамъ звалъ сосѣда-меламеда, его жену или тещу, и всѣ вмѣстѣ, съ большимъ трудомъ, приподнимали больную, поддерживали ее минуту-другую въ стоячемъ положен³и, а Роза, тринадцатилѣтняя дочь Ханы, тѣмъ временемъ, быстро дѣйствовала узкими, худыми руками по кровати, взбивала подушки, мѣняла простыню. Больная тяжело опускалась потомъ на постель,- какъ огромный мѣшокъ съ пшеницей. Опускалась и застывала въ мертвой неподвижности... И въ неподвижности этой было что-то дикое и страшное, и страшное было въ искаженныхъ, неправдоподобныхъ формахъ больной. Не человѣкъ сидитъ, казалось, а какое-то безумное смѣшен³е человѣка съ огромнымъ животнымъ, что-то невозможное, небывалое, невѣроятное, что-то выходящее вонъ изъ предѣловъ человѣческаго пониман³я, изъ всѣхъ существующихъ и возможныхъ въ воображен³и нормъ... Темную оторопь, тревожную тоску вызывало это непонятное таинственное извращен³е,- и только послѣ большихъ усил³й, и только послѣ долгаго навыка и присматриван³я, соглашались мириться съ нимъ глазъ и душа... - "Милл³онщикъ! - гнѣвно думала Хана:- завтра у него опять будетъ курица... видалъ ты такое!.." Ей хотѣлось - если ужъ наказать нельзя - по крайней мѣрѣ поучить, какъ слѣдуетъ, мужа, прочесть ему и разительную нотац³ю, объяснить ему всю неделикатность его и легкомысл³е; уже приходить стали въ голову хорош³я слова, язвительныя, ѣдк³я, но тутъ вздутыя вѣки больной опустились, дыхан³е сдѣлалось глубокимъ, и она погрузилась въ дремоту.

   Со времени сильнаго развит³я болѣзви, у нея появилась особаго реда сонливость, похожая на одурѣн³е, и послѣ короткаго промежутка вялаго бодрствован³я она впадала въ состоян³е длительнаго, тупого забытья.

   Абрамъ искоса посмотрѣлъ на жену. И замѣтивъ, что она спитъ, отодвинулъ отъ себя тарелку съ недоѣденнымъ куринымъ горломъ и подперъ голову кулакомъ. Ѣлъ онъ и пилъ, повидимому, только для того, чтобы доставить удовольств³е больной, чтобы не вызвать въ ней подозрѣн³й... Ему же самому было не до ѣды.

  

  

   - Розочка,- тихо позвалъ онъ послѣ продолжительнаго молчан³я. - Розочка... дай мнѣ что-нибудь почитать... истор³ю дай...

   Онъ былъ большой охотникъ до чтен³я. Всего больше любилъ онъ газеты и нелегальные листки. Но когда газетъ не было, читалъ что попадалось, читалъ и перечитывалъ учебники дочери, географ³ю, истор³ю,- и даже задачникъ Минина и Арбузова онъ просматривалъ много разъ...

   Розочка, худенькая, бѣлокурая дѣвочка вошла въ комнату. И все здѣсь точно озарилось вдругъ тихимъ, матовымъ свѣтомъ. И въ нѣжномъ мерцан³и его, какъ сгустокъ тумана, мягко проступало узкое, блѣдное личико, и на немъ странно темнѣли огромные, син³е глаза.

   Безъ улыбки смотрѣли глаза, и безъ хмурости, и не было въ нихъ и печали. Они были широко раскрыты, глядѣли куда-то впередъ, далеко куда-то,- сквозь стѣны, сквозь тьму, за стѣнами скопленную,- и то, что видѣли они тамъ, полно было тайны, тайны могильнаго холода...

   - Дочечка... почитать... что-нибудь почитать...

   Но на книжку, которую дѣвочка молча положила передъ отцомъ, Абрамъ и не взглянулъ. Книжка не была ему нужна. Ему нужно было увидѣть свою дѣвочку, ея маленькую, худую фигурку... И еще ему нужно было эту маленькую фигурку привлечь къ себѣ, на грудь, приложиться заросшей щекой къ лицу ея, къ бѣлому гребешочку на ея головѣ, и бурнымъ, клокочущимъ шопотомъ разсказать про свое горе, про свой страхъ, про свои муки, и просить утѣшен³я. Утѣшен³я просить, и утѣшен³я дать,- ей его дать, бѣдной, загнанной, тѣми же страхами томящейся, тою же мукою замученной, скорбной, мятущейся дѣвочкѣ...

   Но сдѣлать это онъ не посмѣлъ.

   Онъ смотрѣлъ нѣкоторое время въ раскрытую дверь, гдѣ виднѣлась длинная, бѣлокурая коса и бѣлый дугообразный гребешочекъ... Потомъ онъ погасилъ свѣчу и легъ.

   Онъ провелъ одну изъ тѣхъ безконечныхъ, кровавыми призраками населенныхъ ночей, которыхъ такъ много было потомъ въ его жизни...

   Онъ ложился, лицомъ къ стѣнѣ,- такъ близко къ ней, что его начиналъ душить кислый запахъ отсырѣвщей извести. Потомъ онъ поворачивался и устремлялъ глаза въ черную пустоту комнаты. Онъ вздрагивалъ, быстро вскакивалъ, садился, трепетно прислушивался... И временами, охваченный нестерпимымъ ужасомъ, начиналъ шептать торопливую молитву.

  

  

  

   Утромъ, вначалѣ десятаго, Абрамъ вышелъ изъ дому и направился на базаръ, къ башмачному ряду. Здѣсь, у самаго начала ряда, противъ длиннаго, крытаго соломой амбара съ надписью синькой по желтому "Продажа къ Римски соль", стоялъ большой сѣрый рундукъ. Абрамъ приблизился къ нему и внимательно сталъ его оглядывать. И онъ не просто оглядывалъ, а какъ бы изучалъ рундукъ: ощупывалъ, толкалъ, постукивалъ рукой по крышкѣ, отходилъ въ сторону и смотрѣлъ на сѣрую махину издали... Онъ точно допытывалъ ее, упрямо молчаливую, и о чемъ-то тоскливо просилъ...

   - А, здравствуйте, господинъ Абрамъ,- раздался вдругъ ласковый, любезный голосъ.

   Абрамъ вздрогнулъ и быстро обернулся. Сзади стоялъ Небесный, Акимъ Лаврентьевичъ, фельдшеръ городской больницы. Правой рукой онъ вѣжливо поднималъ надъ головой кожаную фуражку, въ лѣвой держалъ большой фотографическ³й аппаратъ и завороченный въ черное сукно треножникъ.

   - Какое пр³ятное утро,- удивительно сладкимъ и какимъ-то всхлипывающимъ голосомъ говорилъ фельдшеръ, ласково и нѣжно улыбаясь.- Неправда ли, чудесное?.. А вы свой магазинъ открываете, господинъ Абрамъ?.. А желаете, я васъ сниму. Сейчасъ! Вотъ какъ вы сидите за рундукомъ и торгуете!.. Вы согласны? Вамъ угодно?

   Глаза Абрама сдѣлались какими-то особенно напряженными. Казалось, силится этотъ человѣкъ понять что-то, силится, и понять не можетъ...

   - Вы будете себѣ сидѣть и торговать, а я: чикъ-чикъ! - и сниму васъ.

   Акимъ Лаврентьевичъ проворно поставилъ на землю аппаратъ, и началъ отматывать съ треножника черное сукно. Лицо фельдшера, круглое, бритое, жирное, съ влажными губами, съ аляповатымъ, на крупную грушу похожимъ носомъ, и съ узенькими глазками, озарилось такой радостной, блаженной улыбкой, что можно было подумать: Богъ вѣсть как³я сладк³я и рѣдкостныя ощущен³я должны сейчасъ нахлынуть и затопить этого человѣка.

   - Снимать?.. Да... да.. хорошо,- торопливо проговорилъ Абрамъ, уловивш³й наконецъ смыслъ фельдшерскаго предложен³я.- Снимите... Только, знаете, не сейчасъ, Акимъ Лаврентьевичъ, какъ нибудь другимъ разомъ.

   - Другимъ разомъ...- Черное сукно упало къ ногамъ Акима Лавреитьевича.- Ну хорошо. Хорошо. Таки другимъ разомъ... Когда захотите, господинъ Абрамъ. Я всегда съ удовольств³емъ.- Онъ опять завернулъ треножникъ въ сукно и поднялъ съ земли аппаратъ.- А сейчасъ я на пристань иду, уходящ³й пароходъ буду снимать... Я вамъ тоже дамъ снимокъ, хотите, господинъ Абрамъ? Да?

   У фельдшера Небеснаго было постоянное непреходящее горе: никто въ цѣломъ городѣ не хотѣлъ питать къ нему уважен³е. Фельдшеръ онъ былъ хорош³й, манеры имѣлъ элегантныя, одѣвался всегда по модѣ, занимался такимъ благороднымъ, аристократическимъ искусствомъ, какъ фотограф³я, а люди относились къ нему съ обиднымъ пренебрежен³емъ, съ насмѣшливой фамильярностью, нерѣдко переходившей въ грубое издѣвательство... Чуть не всѣхъ замѣтныхъ людей въ городѣ онъ переснялъ - даромъ, никогда не соглашался брать даже за пластинки, былъ неизмѣнно предупредителенъ, услужливъ, любезенъ,- а его всѣ огорчали... Когда Акимъ Лаврентьевичъ оставался одинъ, онъ жестоко мстилъ людямъ: ругалъ ихъ смѣло и нещадно, и даже кулакомъ объ столъ стучалъ. Но въ бесѣдахъ съ ближними сразу дѣлался сверхъестественно милымъ, почтительно-преданнымъ, почтителенъ былъ даже съ низшими, даже съ Аксюткой, больничной прачкой; а та, напиваясь пьяной, подпирала руками бока, и на весь больничный дворъ, на всю госпитальную улицу, голосисто и безъ запинокъ, возвѣщала: "хоть ты и фельчиръ, хоть ты и фотографчикъ, а я вотъ тебѣ дамъ дулю, а ты слопай..." Небесный сокрушенно слушалъ плохо воспитанную женщину, и тихо улыбался виноватой, почтительно-милой улыбкой...

   Мило улыбнулся онъ и Абраму. Но, отойдя отъ него шаговъ на двадцать, оглянулся и сдѣлался отважнымъ.

   - Ахъ ты, жидюга!.. "Другимъ разомъ"... А подождешь ты, Симъ, Хамъ и ²афетъ, другого разу... Да я тебя, свиное ухо, и за тыщу рублей снимать не сталъ бы, аппаратъ паскудить... Бьютъ вотъ васъ, да мало... Стребить васъ всѣхъ надо, лапсердакъ хвостатый.. фаршированный царь Давидъ...

  

  

   Пока длилась эта лирика, Абрамъ огибалъ площадь, направляясь домой. На углу, подлѣ длиннаго, желтаго здан³я "Столичной Гостинницы" онъ увидѣлъ высокую фигуру доктора Пасхалова. Абрамъ встрепенулся; что-то похожее на надежду вдругъ пробѣжало у него по лицу, и онъ сталъ нагонять доктора.

   - Ахъ, это вы,- воскликнулъ Федоръ Павловичъ, пожимая Абраму руку.- Что слышно у васъ?

   Вмѣсто отвѣта, Абрамъ поднялъ на Пасхялова свои налитые тревогой выпуклые, сѣрые глаза... И взгляда этихъ глазъ Пасхаловъ не выдержалъ. Онъ отвернулся и уставился на землю, на засохш³е стебли колючекъ.

   - Федоръ Павловичъ... что я у васъ спрошу... вы не слыхали?.. Это таки будетъ?..

   Пасхаловъ какъ-то странно съежился: точно хлыстъ поднялся надъ нимъ.

   - Послушайте, Абрамъ, это невозможно! - не то просительно, не то убѣждая вскрикнулъ онъ.- Я... я не могу этому повѣрить.

   То особенное выражен³е, похожее на далекую надежду, которое появилось было въ сѣрыхъ глазахъ Абрама, мгновенно погасло. Не этого хотѣлъ Абрамъ. Ему, для успокоен³я, нужно было что-нибудь опредѣленное, точное, ясное. А взволнованныя восклицан³я Пасхалова имѣли вл³ян³е какъ разъ обратное и только болѣе мучительною дѣлали тревогу сердца.

   Пасхаловъ понималъ это. Онъ понималъ и то, что для Абрама,- даже для Абрама! - онъ человѣкъ изъ враждебнаго стана, и эта мысль давила его и оскорбляла. Ближе, чѣмъ когда-либо, былъ ему Абрамъ, сильнѣе, чѣмъ всегда, влекло его къ еврею, но цѣлый океанъ отчужденности лежалъ теперь между ними. И не могъ онъ, и не смѣлъ онъ взять еврея за руку, и не смѣлъ онъ, какъ хотѣлъ бы, въ страстныхъ, торопливыхъ словахъ сказать ему о боли своей, о стыдѣ и о мукѣ...

   - Абрамъ, знаете ли, что я вамъ скажу? - тихо проговорилъ докторъ, продолжая глядѣть себѣ подъ ноги, на высохш³е, сбитые стебли колючекъ.- Товаръ вашъ... перенесли бы вы его ко мнѣ...

   - Къ вамъ?.. Ахъ, да конечно! - и векрасивое, заросшее и хмурое лицо еврея на мгновен³е какъ будто просвѣтлѣло.- Федоръ Павловичъ, вы всегда были мой спаситель!..

   "И какъ случилось, что я раньше не подумалъ объ этомъ,- мелькнуло у него.- Отъ горя и отъ страха такъ-таки потерялъ всякое соображен³е".

   - Сейчасъ я иду въ больницу,- сказалъ Пасхаловъ,- а къ часу буду дома. Тогда и приходите... Къ часу, не раньше.

   Послѣдн³я слова онъ сказалъ, подчеркивая, но понизивъ голосъ. У него явилось опасен³е, что если еврей явится въ его отсутств³е, Арина Петровна не впуститъ его и вышвырнетъ прочь товаръ...

   - Хорошо! Чудесно!.. - оживился Абрамъ.- Таки послѣ часу... Весь товаръ принесу... въ нѣсколько разовъ, отдѣльными узлами... чтобы не замѣтили... А теперь побѣжу домой, посмотрю, что тамъ дѣлается.

   Простившись, онъ торопливо ушелъ.

   .А Федоръ Павловичъ продолжалъ свой путь въ больницу, гдѣ служилъ ординаторомъ. Онъ скоро очутился въ еврейскомъ кварталѣ, на берегу смрадной гн³ющей рѣчушки. Въ обычное время здѣсь стояла суета и гамъ, грѣлись на солнцѣ больные старики, визжали и плакали дѣти, барахтаясь въ пыли, или расхаживая, засучивъ штанишки, задравъ рубашки, въ зеленыхъ лужахъ; галдѣли женщины, обмѣниваясь новостями или крикливой бранью. Стучали молотки ремесленниковъ, мычали голодныя козы. Teперь нигдѣ не видно было людей, не замѣчалось ни въ чемъ жизни. Все живое попряталось, притаилось, приникло въ ожидан³и жестокихъ часовъ, а домишки, темные, убог³е, несчастные, какъ и люди, которыхъ они пр³ютили, глядѣли такъ сумрачно, и такъ уныло, съ такой глубокой, безпомощной скорбью, что, казалось, никогда не свѣтило здѣсь солнце, и вѣчно царила бѣда.

  

  

  

   Абрамъ былъ тщедушный, сутулый, почти горбатый человѣкъ, и лицо имѣлъ нездоровое и некрасивое. Носъ у него былъ длинный, узк³й и нѣсколько кривой, глаза черезчуръ больш³е и сильно выпуклые, а уши странно широк³я и плоск³я. Круглая, необыкновенно густая и жесткая борода облѣпила его щеки и скулы, и доходила почти до самыхъ глазъ. Когда-то борода была огненная, теперь, отъ обил³я сѣдыхъ волосъ, она посвѣтлѣла, посѣрѣла и цвѣтомъ напоминала свѣж³я отруби. Похоже было, будто намазалъ себѣ Абрамъ лицо чѣмъ-то клейкимъ, медомъ или тѣстомъ, и потомъ ткнулся лицомъ въ мѣшокъ съ отрубями... По несимметричному, хилому тѣлу, по всѣмъ жестамъ Абрама, нерѣшительнымъ, пугливымъ, по разбитому, глухому голосу его, было видно, что онъ много терпѣлъ и страдалъ, и что еще въ утробѣ матери онъ пораженъ былъ злымъ худосоч³емъ, мѣшавшимъ рости и развиваться... Въ глазахъ его, мутно-карихъ, чуть-чуть косившихъ, было столько скорби, столько тяжкой печали и унын³я, что, думалось, все горе живое, всѣ муки людей узналъ и пережилъ этотъ человѣкъ...

   Съ докторомъ Пасхаловымъ Абрамъ былъ знакомъ чуть не съ самаго появлен³я своего въ городкѣ. Появился же онъ лѣтъ двадцать назадъ. Онъ пр³ѣхалъ изъ маленькаго мѣстечка Каменецъ-Подольской губерн³и, откуда выгнало его медленное и вѣрное умиран³е голодной смертью. На родинѣ Абрамъ былъ крошильщикомъ табаку, мыловаромъ - и немножко пѣвцомъ: на Пасху и осенн³е праздники онъ за два съ полтивой подпѣвалъ синагогальному кантору. Здѣсь онъ сдѣлался сапожникомъ.

   Но сапожникъ онъ былъ плохой. И онъ не только не могъ шить новую обувь, но и починку сколько нибудь сносную не въ состоян³и былъ сдѣлать. Новому ремеслу учился онъ у голода и безработицы. И все же осенью и зимой дѣла его шли недурно: было много починокъ. Весною благополуч³е начало увядать, а лѣтомъ исчезло совершенно. Къ отсутств³ю подошвъ, къ разверстымъ носкамъ сапога значительная часть населен³я относилась въ теплые дни съ такой желѣзной невозмутимостью, что оправдать существован³е въ городкѣ "латыжника" не представлялось никакой возкожности.

   Въ лѣтн³е мѣсяцы, вслѣдств³е этого, Абрамъ дѣлался лишнимъ человѣкомъ. И дѣлаясь лишнимъ человѣкомъ, онъ превращался въ негоц³анта. Бралъ въ руки длинную палку, перебрасывалъ черезъ плечо мѣшокъ и отправлялся гулять по городу.

   Въ мертвые, знойные дни, когда городокъ погружался въ безмолв³е соннаго млѣн³я, и носились въ немъ, по землѣ и надъ домами, желтыя тучи горячей пыли, унылый и разслабленный бродилъ онъ по улицамъ, съ утра и до вечера, постукивалъ палкой въ заросш³я калачиками и крапивой ворота; и подъ злобный лай разбуженныхъ собакъ, хрипло и съ опаской, вытягивалъ:

   - Старрр'вещь п'кпаемъ!

   И часто изъ-за запертыхъ воротъ доносился лѣнивый отвѣтный голосъ:

   - А новыя крадемъ... Ступай, ступай отсюда, Иродъ,- маршъ!

   Эту свою торговую дѣятельность Абрамъ очень не любилъ. У него совсѣмъ не было тѣхъ универсальныхъ познан³й въ товаровѣдѣн³и, которыя необходимы каждому уважающему себя старьевщику... Въ сапогахъ онъ толкъ зналъ. Сапоги уму его говорили ясно и внятно. Окинетъ онъ сапогъ проницательнымъ окомъ, пальцемъ въ одно-другое мѣсто ткнетъ - и готово!.. Всѣ достоинства, всѣ изъяны товара опредѣлены точно и правильно, и правильно опредѣлена стоимость его. Ошибки не будетъ. А ружье съ отломаннымъ дуломъ, тетради нотъ, аппаратъ для выдѣлки сельтерской воды, или отъ треуголки футляръ... какъ тутъ во всемъ этомъ разберешься?

   И стоитъ, бывало, негоц³антъ Абрамъ, розовый, атласный корсетъ въ глубокомъ раздумьѣ туда-сюда вертитъ, и никакъ не можетъ рѣшить: грошъ этому инструменту цѣна, или же, напротивъ того, и цѣлый полтинникъ за него отдавши, все еще гривенникъ барыша на товарѣ наживешь.

   - Прямо несчастье,- кряхтѣлъ онъ, запутавшись въ какой-нибудь предательской сдѣлкѣ: - я знаю!.. Тутъ надо имѣть голову министра.

   И ждалъ онъ, ждалъ съ нетерпѣн³емъ и тоской, осенней слякоти и холодовъ, ждалъ свѣтлой поры, когда бѣган³ю босикомъ настанетъ конецъ, когда подъ оголенной, намокшей акац³ей у ветхой синагоги снова можно будетъ установить вѣрную табуретку верстачекъ, и когда изъ многочисленныхъ, кривыхъ, вросшихъ въ землю домишекъ опять станутъ приносить въ нему изувѣченные сапоги и разваливающ³яся на части калоши...

   Такъ жилъ Абрамъ.

   Такъ прожилъ онъ здѣсь два десятка лѣтъ. Но съ недавняго времени въ существован³и его произошла крупная перемѣна. Онъ превратился въ собствевника, въ торговца,- въ настоящаго торговца, и сдѣлался владѣльцемъ большого и почтеннаго рундука, который биткомъ набитъ былъ великолѣпнымъ товаромъ.

   Вотъ какъ это произошло.

  

  

   Въ городъ, для постояннаго жительства, вернулся только что окончивш³й университетъ Пасхаловъ.

   Много лѣтъ назадъ, въ прогимназ³и, онъ учился вмѣстѣ съ сыномъ Абрама, рыженькимъ, веснусчатымъ, зеленолицымъ Мосейкой, и дружба у обоихъ мальчишекъ была удивительная. Въ классѣ они всегда сидѣли рядышкомъ, на перемѣнахъ не разлучались, вмѣстѣ и завтракали, и играли, а послѣ уроковъ каждый день бѣгали другъ къ другу въ гости,- хоть и жили на развыхъ и очень отдаленныхъ концахъ города: Пасхаловъ - въ лучшемъ кварталѣ, "на горѣ", въ большомъ и красивомъ, утопавшемъ среди огромнаго сада, церковномъ домѣ, Мосейка - на бѣдной окраинѣ, въ жалкой хибаркѣ, подлѣ широкаго, никогда не просыхавшаго, смраднаго и гнилого болота.

   Мосейка былъ мальчикъ старательный, исполнительный, работящ³й,- хоть работы онъ и не любилъ,- и при весьма посредственныхъ способностяхъ, шелъ всегда первымъ. Пасхаловъ же весь пылъ и всѣ силы своей одиннадцатилѣтней души отдавалъ такимъ дѣламъ, какъ плаван³е, пускак³е змѣевъ, ловля раковъ и т. д. Въ чахломъ, полуживомъ и всегда необычайно серьезномъ другѣ своемъ онъ, какъ могъ, старался вызвать интересъ къ своимъ предпр³ят³ямъ.

   ... - Мосейка, на, возьми мои коньки!.. Мнѣ дядя Анатол³й друг³е купитъ, настоящ³й полугалифаксъ!.. Только, говоритъ, чтобы въ четверти не больше одной двойки было. Бери!..

   ... - Скорѣй, Мосейка, побѣжимъ! - требуетъ онъ въ другой разъ.- Я на рѣчкѣ, въ камышахъ, жабьи яйца нашелъ... здоровяч³и!.. въ крапушкахъ... Побѣжимъ!..

   - Жабы яицъ не кладутъ,- спокойно, дѣловито и не торопясь замѣчаетъ Мосейка.

   - Кладутъ, ей-Богу кладутъ!.. Вотъ увидишь самъ!..

   Шустрый Пасхаловъ весь горитъ отъ нетерпѣн³я, онъ вырываетъ изъ рукъ Мосейки книжки, нахлобучиваетъ ему на голову фуражку... Но - серьезный человѣкъ,- Мосейка фуражку снимаетъ и медлительнымъ тономъ говоритъ, что у него "полторы задачи" еще не переписаны.

   И только когда всѣ уроки сдѣланы, тщательно аккуратно, пойдетъ Мосейка съ товарищемъ за "здоровячими" жабьими яйцами, и по другимъ подобнымъ дѣламъ.

   Эта дружба,- "дружба лапсердака съ паникадиломъ",- служила предметомъ постояпнихъ шутокъ не только для товарищей-гимназистовъ, но и для самого Николая Ивановича, инспектора. Николай Ивановичъ, въ сатирическихъ упражнен³яхъ на счетъ чахлаго Мосейки, силу проявлялъ чисто щедринскую. Передъ такой силой наленьк³й Пасхаловъ, скрѣпя сердце пассовалъ, но съ гимназистами, какъ бы велико ихъ юмористическое дарован³е ни было, кулакъ его справлялся довольно успѣшно.

   Мосейка, когда былъ въ четвертомъ классѣ, заболѣлъ злокачественной лихорадкой и умеръ. Смерть эта, "несправедливая смерть", произвела на Пасхалова огромное впечатлѣн³е. Она разбудила въ немъ мысль и встревожила сердце.

   ... Тихо колыхались черныя носилки съ маленькимъ тѣломъ, скорбно молился за упокой души сѣденьк³й канторъ съ блѣднымъ лицомъ, дождь моросилъ, и смоченные имъ, убитые и жалк³е, шли Абрамъ и Хана.

   И причитан³я ихъ бились такъ горестно, такъ страшно, и такъ безумно дрожали среди нихъ рыдан³я Пасхалова...

   Нѣтъ Мосейки, нѣтъ Мосейки...

   Окончится день, и ночь наступитъ, другой потомъ начнется день, и снова будетъ ночь, много ихъ будетъ и ночей, и дней; много новыхъ дней, солнечныхъ, радостныхъ, добрыхъ; и ночей такъ будетъ много, теплыхъ, глубокихъ, ароматомъ весны и тихою тьмой напоенныхъ ночей,- все это будетъ, все это будетъ, и слезы будутъ, и смѣхъ, и страдан³е, и радость, будеть все, будетъ все,- но не будетъ Мосейки...

   Гдѣ же Мосейка?.. Гдѣ улыбка его, звукъ его голоса, блескъ грустныхъ, задумчивыхъ глазъ?..

   Тамъ? Вверху? Въ небѣ?..

   Пусто небо, небо пусто...

   Отчего смерть? Отчего умеръ Мосейка? Отчего былъ онъ такой печальный и слабый? И отчего у него не было своихъ коньковъ? Отчего жилъ онъ на смрадномъ болотѣ, гдѣ лихорадка? Отчего говорятъ "жидъ пархатый"? Отчего говорятъ "мужицкое хайло"? И отчего лицо у мужика и на самомъ дѣлѣ грубое и не пр³ятное, а не такое, какъ у отца благочиннаго, или у инспектора Николая Ивановича?

   Къ пускан³ю змѣевъ, къ катанью на конькахъ мальчикъ сталъ охладѣвать. Книга звала, томила мысль.

   Бойк³й, веселый, беззаботный шалунъ мальчикъ сталъ превращаться въ юношу, вдумчиваго, трепетно-ищущаго.

  

  

   Къ Абраму Федоръ Павловичъ не переставалъ питать доброе, теплое чувство. И когда студентомъ пр³ѣзжалъ домой, всегда заходилъ къ сапожвику повидаться и поговорить. Говорили о печаляхъ жизни, о тяготахъ ея, о сумракѣ и боли существован³я. Рыж³й сапожникъ гулко постукивалъ кривымъ молоткомъ по подошвѣ зажатаго межъ колѣнями сапога, торопливымъ движен³емъ рукъ вытягивалъ въ обѣ стороны длинную дратву, а гость смотр