Айзман Давид Яковлевич - Кровавый разлив

и и грудью. Точно грозные звуки эти образовывали густую, плотную среду, и въ ней ходить было - какъ въ морѣ въ день зыби... Временами, когда долеталъ крикъ особенно отчаянный и горьк³й, онъ останавливался, отшатывался,- какъ если бы плывшее навстрѣчу невидимое бревно съ силой ударяло его въ грудь.

   "Къ нимъ... къ Абраму... защитить... спасти надо!.."

   И вдругъ онъ бросился бѣжать.

   Но онъ бѣжалъ недолго.

   За угломъ, на Рождественской улицѣ, громили...

   Уже бѣлой была мостовая отъ перьевъ, уже усѣяна была она обломками мебели, и на синемъ фонѣ неба странно раскачивалась и вздувалась вѣтромъ выброшенная изъ третьяго этажа и зацѣпившаяся за телеграфную проволоку розовая юбка. Грохотъ стоялъ, звонъ, лязгъ, дикое, радостное гоготан³е...

   - Что вы дѣлаете!.. Несчастные... проклятые... что вы дѣлаете!

   Съ лицомъ безумнаго, поднявъ кверху руки, Пасхаловъ врѣзался въ толпу.

   - Проклятые... звѣри... несчастные!

   - Ребята, лови люльку!..

   Въ окнѣ третьяго этажа показался Кочетковъ. Откинувъ голову, скаля зубы и показывая свою крѣпкую юношескую шею, онъ поднималъ надъ головой, колесами вверхъ, бѣлую дѣтскую колясочку.

   - Тихонъ... Тихонъ!..

   - Лови, братцы!.. Жиденка унесли, да мы - ничего: сейчасъ и его сыщемъ... Лови!

   Полетѣли, кружась, двѣ маленьк³я подушки и бѣлое одѣяльце, и тотчасъ за ними, сверкая лакомъ, описала въ воздухѣ широкую дугу дѣтская колясочка.

   ... Громко рыдалъ Пасхаловъ, задыхаясь; онъ что-то дико кричалъ, размахивалъ руками, руками схватывалъ людей за плечи и сильно ихъ трясъ...

   - Да треснуть его, сукинаго сына, по башкѣ,- проревѣлъ веселый голосъ. - Демократъ это... жидъ... Бей его, хлопцы!

   - Кого бить, б³сова таракуцка? - вразумительно сказалъ подворотн³й Трохимъ, ограждая своимъ тѣломъ сбитаго съ ногъ Пасхалова. - Чи ты сб³сывся?.. А ще городовой!.. це-жъ дохторъ, Хведоръ Павловычъ, отца Павла сынъ...

   Отстраняя грудью людей и расталкивая ихъ руками, онъ озабоченно добавилъ:

   - Звощика надо, та до дому!

  

  

  

   - Маму... маму... не трогайте маму!..

   Однимъ и тѣмъ же, немѣняющимся, ровнымъ, дикимъ, полнымъ смертельнаго ужаса голосомъ кричала Роза. И было непонятно, что такъ кричитъ, что такъ можетъ кричать человѣкъ, худенькая дѣвочка, тринадцати лѣтъ. Жуткая и опасная тайна была въ этомъ, грозное дѣйств³е нездѣшнихъ силъ,- и ледяное вѣян³е ихъ проходило острой сталью по сердцу, по спинѣ,- даже у громилы.

   - Та цыть, не ори, горло проклятое!

   И цѣлая туча мелкаго щебня и тяжелыхъ камней посыпалась изъ-за окна въ комнату, на полъ, на вещи, на людей. Звонъ раздался, дробный трескъ, и мягкое, сдержанное шлепан³е.

   - Ой! что это? - вскрикнула Хана.- Обваливается... потолокъ обваливается.. домъ валится... Абрамъ, валится домъ... Я говорила...

   Абрамъ бросился къ окну, гдѣ уже не было стеколъ, а торчали одни лишь острые осколки, протянулъ поперекъ его; какъ распятый, руки, и задыхаясь, и обливаясь слезами, сколько силъ было, завопилъ:

   - Я васъ прошу... я васъ какъ Бога прошу... уйдитѣ, не трогайте... Здѣсь больная... здѣсь умираетъ... женщина умираетъ... Какъ Бога прошу, какъ Бога... дайте умереть...

   По ту сторону окна, во дворѣ, впереди всѣхъ, держась окровавленными пальцами за переплетъ окна, въ розовой бумазейной рубахѣ, въ синемъ жилетѣ съ двумя рядами металлическихъ пуговокъ, стоялъ растрепанный, тщедушный и какой-то искривленный мужичонка, незначительный и сѣрый. Ничего звѣрскаго, разбойническаго въ немъ не было. Маленьк³й, вздернутый, дѣтск³й носъ, желтоватая, вялая бороденка, узк³е глаза, сѣрые, весело улыбающ³еся... Абрама человѣкъ этотъ зналъ много лѣтъ, и его Абрамъ тоже зналъ хорошо, и въ лѣтн³й зной часто подходилъ къ его кваснѣ на привозной площади, выпить на копѣйку хлѣбнаго квасу. - "Кабы не вашъ, Микита, замѣчательный квасокъ и съ ледомъ,- говорилъ онъ, вѣжливо улыбаясь,- то по такой жарюкѣ таки можно очень хорошо растаять". - "Квасъ дѣло Божье,- съ такою же дружелюбной и довольной улыбкой отвѣчалъ Никита,- человѣку на прохлажден³е. Прохлаждается внутренность..."

   Теперь на сѣро-желтомъ, мятомъ лицѣ Никиты было радостно хлопотливое выражен³е,- точно подошла большая и щедрая компан³я къ его кваснѣ и потребовала сразу полдюжины бутылокъ "боярскаго", по гривеннику за бутылку... Но и легкую примѣсь озадаченности выражало оно, и какая-то тѣнь удивлен³я, тѣнь неясной досады, мелькала въ его глазахъ, пока онъ смотрѣлъ на молившаго Абрама и на то, что дѣлается позади него.

   - Ай уйти, ребята? - медленно повернулъ онъ назадъ голову.- Въ другое мѣсто куда... Жидовъ много...

   И уже.упала рука его съ переплета окна... Но, что то остро сзвязгнуло, порвалось, гукнуло, упало, нѣсколько человѣкъ толкнули Никиту, навалились на его спину, и онъ, вмѣстѣ съ сорвавшейся гнилой рамой, бухнулся, сперва на подоконникъ, а потомъ на полъ. Въ окно, одинъ за другимъ, стали прыгать люди. Отброшенный къ комоду, Абрамъ снова метнулся впередъ, загораживая руками дорогу къ Ханѣ, и вопилъ:

   - Какъ Бога... какъ Бога прошу...

   - Идолъ!.. Просишь?..

   Большая, жилистая, обнаженная до локтя, пороошая черными волосами, рука схватила съ комода сапожную колодку, взвилась кверху и колодкой, задкомъ ея, ударила Абрана между глазъ. Раздался коротк³й, сухой трескъ, точно наступили каблукомъ на скорлупу орѣха. И красное вдругъ брызнуло, сверкнуло, и быстро потекло внизъ... Рука взвилась опять, и опять раздавилъ каблукъ скорлупу,- уже другую и еще мельче... Абрамъ покачнулся. Онъ протянулъ впередъ руки и судорожно ими замахалъ. Онъ подался было въ сторону, но въ трет³й разъ послышался коротк³й трескъ падавшей на обнаженный черепъ колодки... И безъ звука, безъ стона, Абрамъ свалился.

   На спину свалился, и лицо его, съ открытымъ и молчавшимъ ртомъ, все залитое краснымъ, очутилось между комодомъ и стуломъ, а глаза направлены были къ потолку... Цѣлый ворохъ вещей, и обломковъ вещей, въ минуту наваленъ былъ на неподвижно лежавшее тѣло, на красную, быстро расширявшуюся лужу у головы; и по ногамъ Абрама, по груди его и по лицу метавш³еся въ квартирѣ громилы ступали, какъ по вещамъ...

   - Что такое?.. Что тутъ дѣлается? - вопила Хана.

   Голова ея властною рукою болѣзни прикована была къ плечамъ, какъ стальными лапами, и повернуть голову женщина не могла. Она не могла двигать и глазами, и глаза смотрѣли только прямо впередъ, по двумъ неизнѣннымъ, какъ телеграфныя проволоки вытянутымъ лие³ямъ, и то, что дѣлалось по сторонамъ, ей плохо было видно.

   - Грабители... разбой... это разбой...

   И пока изъ-подъ нея рвали нодушки, и выпускали изъ нихъ пухъ, пока ломали мебель, били посуду, и въ бѣшеномъ весельѣ, со свистомъ, ревомъ, хохотомъ, гиканьемъ, разбрасывали сапожницк³й инструмеитъ и заготовленную для почивки старую обувь, Роза лежала на полу и, прижавшись головой и грудью къ ногамъ больной, рыдала.

   - Маму... маму... не трогайте маму...

   Долговязый парень, скуластый, узкогрудый, босой, и въ засученныхъ штанахъ, съ надвинутой на самыя брови свѣтло-сѣрой мерлушковой шапкой, подбѣжалъ къ Ханѣ и, сильно размахнувшись, ударилъ ее въ лицо, сбоку, по щекѣ... И Хана не пошевельнулась и не вздрогнула. Неподвижная оставалась она, какъ стѣна, какъ огромный желѣзный цилиндръ, доверху налитый водой, и не поднялись ея руки,- ни для мольбы, ни для иистинктивной самозащиты. Мертвыя, не шелохнулись руки.... И скуластый парень не понялъ. Съ изумлен³емъ смотрѣлъ онъ на человѣка, который, какъ каменный столбъ, какъ свая, недвижнымъ сидитъ подъ ударами....

   Странно смущенный, и въ то же время какъ бы чѣмъ-то неизвѣстнымъ обиженный, во внезапно нахлынувшей тупой ярости, сорвалъ онъ вдругъ со стѣны зеркало, уже разбитое, высоко поднялъ его обѣими руками надъ головой и, какъ топоромъ при рубкѣ дровъ, замахнулся на Хану.

   Тогда Роза быстро поднялась съ пола, стала между матерью и громилой, къ нему лицомъ, вся вытянулась, сильно вытянула кверху обѣ руки и начала молить:

   - Не убивайте.... не бейте!...

   Парень смотрѣлъ на нее въ мгновенномъ замѣшательствѣ.... И вдругъ Роза высоко подскочила, вцѣпилась громилѣ въ поднятыя руки, пониже локтей, и такъ на немъ повисла. Маленькая, она не касалась ногами пола и изо всѣхъ своихъ силъ трясла парню руки, въ надеждѣ выбить изъ нихъ тяжелое зеркало, въ надеждѣ спасти свою мать....

   Раза два зеркало нагнулось, вправо, влѣво; оно выскользнуло потомъ и съ тонкимъ лязгомъ грохнулось на груду обломковъ, позади парня. Руки его тогда опустились, и Роза упала на полъ.

   - Не трогайте... не трогайте маму...

   ... Кругомъ ломали, рвали, горланили. Сыпались ругательства, хохотъ раскатывался, рвалъ воздутъ острый свистъ.... А скуластый парень стоялъ неподвижно противъ Розы, молчалъ, пр³открывъ ротъ, и на нее смотрѣлъ.

   Маленькая.

   Тоненькая.

   Бѣлая...

   Бѣлое, нѣжное лицо и бѣлая дѣтская шея, обнаженная въ борьбѣ... бѣлая кофточка на узкихъ плечикахъ, на едва замѣтныхъ выпуклостяхъ юной груди... И свѣтлые волосы, длинные, густые, разсыпались по плечамъ....

   Ротъ парня скашивался, зубы оскаливались...

   И все молча смотрѣлъ онъ,- на нее, на маленькую, на худенькую, съ обнажившейся въ борьбѣ дѣтской бѣлой шеей, на тонкую, бѣлую дѣвочку молча смотрѣлъ онъ.

  

  

   ... Парень схватилъ Розу подъ мышки, отдѣлилъ ее отъ пола, поднялъ въ уровень своихъ плечъ и бросился въ сѣни.

   И маленькая, тоненькая, вся бѣлая, билась Роза въ рукахъ парня и трепетала,- какъ въ бурю трепещетъ покрытая цвѣтомъ юная ъѣтка яблони. И здѣсь Хана поняла...

   - Иду!

   Обѣ руки больной крѣпко нажали кровать, и женщина качнулась.

   - Иду!

   Она качнулась опять.

   - Иду!.. Иду!..

   И чудовищная, неестественная, похожая на человѣка форма, долг³я недѣли не шевелившая ни однимъ мускуломъ, сразу теперь встала и пошла.

   - Иду!

   - Мм... мма... мамма!..

   - Иду!.. Иду!..

   На опрокинутомъ и разбитомъ комодѣ, средя непонятной кучи поломанныхъ изувѣченныхъ вещей сверкало продолговатое лезв³е остро-отточеннаго, до половины обмотаннаго кожей, сапожницкаго ножа. Хана взяла ножъ, зажала въ рукѣ,- и теперь мертвые пальцы слушались....

   Она шла.

   Она перешла уже черезъ всю комнату....

   Но здѣсь летѣвш³й изъ кухни самоваръ ударилъ ее въ животъ...

   Раскрывъ ротъ и странно ахнувъ широкимъ, низкимъ звукомъ, больная замотала головой, качнулась и, какъ сброшенная съ пьедестала бронза, рухнула у порога, на ноги неподвижнаго Абрама.

   - Иду!.. - рычала она, сжимая въ рукѣ ножъ:- иду!..

   Но уже не шла. Она лежала неподвижно, какъ огромный, тяжелый куль, сваливш³йся съ воза, и захлебываясь, продолжала рычать:

   - Богъ! Богъ!.. Гдѣ же ты, Богъ!..

   И то, что дѣлали съ ея дочерью, совершалось въ полуаршинѣ отъ нея.

  

   Толпа ушла. Въ квартирѣ стало совершенно тихо.

   Абрамъ, почти совсѣмъ оголенный, брошенъ былъ на обнаженное тѣло дочери. Хана лежала тамъ же, гдѣ свалилась, и въ ротъ ей вдавлена была отрѣзанная, залитая кровью, грудь дѣвочки.

  

  

   Еще пятьдесятъ часовъ длился погромъ. А потомъ, когда онъ прекратился, началась страшная работа.

   Начали разыскивать и подбирать убитыхъ людей и недобитыхъ, и остатки людей, отрѣзки,- руки, уши, ноги, груди. Тѣла, съ вколоченными въ нихъ гвоздями, еще дышавш³я и уже застывш³я, подбирали. Обгорѣлые трупы и раздавленные; ввутренности, вырванныя изъ утробы, и мертвецовъ съ пустою утробой. Въ одиночку лежали мертвецы и цѣлыми семьями, отцы на дѣтяхъ, съ братьями сестры, подлѣ слугъ хозяева, посинѣлые, багрово-черные, вспухш³е, раздутые, въ липкихъ лужахъ гнилой крови. Лежали, гдѣ засталъ ударъ, на лѣстницѣ, въ чуланѣ, въ печкѣ, на коврѣ, у остатковъ фортепьяно,- и тамъ лежали, куда успѣли отползти, осыпанные ударами, полуживые. Лежали лицомъ къ землѣ, въ зловонной грязи, и глазами кверху, къ вѣчному небу. Или на мертваго смотрѣлъ мертвецъ - тусклымъ окомъ, странно протянувъ свои переломанныя руки. Уже стоялъ запахъ, уже источали трупы клейкую жидкость, и лопалась на лицѣ кожа и облѣзала... Встрѣчались лица тих³я, нѣжно-блѣдныя, глубоко-спокойныя, съ глазами прикрытыми,- какъ для нѣжной мечты; и рядомъ виднѣлись искаженные, изувѣченные ужасомъ и болью глаза,- и черные, широко раскрытые рты, въ которыхъ крикъ застылъ кровавымъ чудовищемъ, огромнымъ, какъ горы. Еще звучалъ этотъ крикъ, хотя давно уже окоченѣлъ трупъ, и мучительныхъ переливовъ его не заглушить ни стону морей, ни потокамъ вѣковъ. Дѣтск³е трупики валялись по двое, по трое и больше,- мальчики, дѣвочки, въ дѣтскихъ одеждахъ, въ рубашенкахъ, въ короткихъ по колѣни штаникахъ, въ гимназическихъ курткахъ. Жалобно и грустно бѣлѣли обнаженныя тѣльца грудныхъ младенцевъ, и пухлыя ручки, уже пожелтѣвш³я, были сведены послѣдней конвульс³ей, а межъ маленькихъ пальчиковъ чернѣли кровяныя струйки. Чья кровь? Самого ли младенца? Отъ громилы, неловкимъ жестомъ себя оцарапавшаго, пала она, или пролилась изъ груди матери, лежащей тутъ же, съ перерубленнымъ накрестъ лицомъ?.. Заворочены юбки матери,- верхняя, черная; подъ ней еще одна, тоже черная, и потомъ - красная фланелевая со спиралевиднымъ узоромъ изъ темно-синей тесьмы. Видны ноги, въ червыхъ чулкахъ, и ботинки, одна нога лежитъ на другой, носокъ къ носку, въ профиль, но торсъ вывороченъ грудью кверху,- должно быть раздроблены въ тазу кости; на груди судорожно скрюченные пальцы лѣвой руки, а правая рука отброшена прочь, и черепъ, отъ самыхъ бровей, отрубленъ. Черное пятно з³яетъ вмѣсто черепа, и въ срединѣ его смутво сѣрѣетъ что-то, и какъ-будто шевелится... Черви шевелятся... Извивается сброшенный съ крыши истерзанный младенецъ. Стонетъ братъ его, схватываясь холодѣющей рукой за ружейную рану въ животѣ. И хрипитъ, вращая глазами, раздавленная опрокинутымъ пьянино старуха... Мальчикъ лѣтъ шестнадцати лежитъ на мостовой, и на его лицѣ три раны отъ пуль: двѣ въ верхней части, и одна на подбородкѣ. Молодое лицо сохранило выражен³е грозное, выражен³е гнѣвнаго мстителя. Въ мертвыхъ пальцахъ зажатъ револьверъ... Душа была затоплена великой любовью и великой ненавистью, и къ смерти съ угрозой пошелъ потомокъ Маккавея. И вотъ, лежитъ онъ, вѣчно-недвижный, и неотомстивш³й, лежитъ пронизанный пулями казаковъ.

   Подбирали во дворахъ, въ домахъ и по улицамъ, убитыхъ и раненыхъ, клали на дроги, на телѣги, и увозили на кладбище, наполняли покойницк³я въ больницахъ, и длинными рядами складывали трупы на землѣ, подъ небомъ, противъ длинныхъ рвовъ, которые рыли десятки людей. Звенѣли лопаты, взлетали кверху комья земли, сначала черные, потомъ желтые, и росли и возвышались длинные холмы, и росли, удлиняясь, братск³е рвы и могилы...

   Непрерывными полосами лились люди на кладбище, и съ него лились. Всѣ лица были странно схожи между собой,- старыя, молодыя, мужск³я и женск³я,- ибо на всѣхъ на нихъ было одно и то же выражен³е муки, отчаян³я и ужаса, и всѣ лица были мокры отъ слезъ. Только на молодыхъ видевъ былъ порой еще и гнѣвъ, и великая рѣшимость. Въ борьбѣ пасть!..

   Съ темнымъ пламенемъ въ глазахъ стояли дѣвушки у кладбищенскихъ воротъ и юноши, и протягивали къ входившему народу кружки и тарелки, на которыхъ лежали монеты, бѣлыя и мѣдныя. Разоренные, сразу обнищавш³е, на непрерывный голодъ и страдан³е осужденные, бросали люди въ тарелки бѣдныя пожертвован³я свои,- "для сиротъ убитыхъ", "для раненыхъ", "для самообороны"... Раненые, съ перевязанными руками, съ перевязанными головами, съ лицами блѣдными, какъ и сама перевязка, отдавали случайныя крохи, и шли дальше, къ убитымъ...

   Чернымъ было кладбище отъ густыхъ толпъ, чернымъ было оно отъ стенан³й живыхъ и отъ молчан³я мертвыхъ. Бились и рыдали живые, не хотѣвш³е быть живыми, бились и цѣловали мертвецовъ... Съ ужасомъ, съ великой любовью, съ великимъ отвращен³емъ, припадали къ смраднымъ рядамъ разлагавшихся труповъ, и кричали крикомъ безумныхъ, и съ мукой нездѣшней... И тотъ, который изъ многочисленной семьи одинъ уцѣлѣлъ, и тотъ, который изъ родныхъ никого не потерялъ,- всѣ въ трепетѣ рыдали и бились, и бросались въ судорожныхъ корчахъ на землю, раздирали землю руками, и грызли, и вскакивая, ломали руки, рвали на себѣ волосы, и били себя по головѣ, и по лицу... И еще, и еще подвозили убитыхъ. Свисали съ дрогъ руки и ноги, и стучали головы объ дно фургоновъ, и кровавый слѣдъ стлался за бѣжавшими колесами,- до воротъ кладбища, и по кладбищу, по аллеямъ его. Не хватило черныхъ носилокъ, и по два трупа на носилки укладывали люди, спѣшно отвосили ихъ изъ покойницкихъ,- туда, къ длинному ряду мертвецовъ, противъ длинныхъ могилъ. Толпа отливала за носилками, рыдая, а потомъ возвращалась опять, опять вдавливалась въ покойницк³я, опять снаружи облѣпляла окна ихъ, и двери, и ступеньки... Разыскивали своихъ. Не находили ихъ дома, не встрѣчали среди живыхъ, и въ нестерпимыхъ конвульс³яхъ, опережая себя мыслью, опережая мысль собой, съ пламенемъ горячки въ глазахъ, бросались по больницамъ, мчались на кладбище, и тамъ искали, и распознавали тамъ. Поднимали окровавленный брезентъ, покрывавш³й мертвецовъ, и распознавали... Уже измѣнялись черты покойниковъ, мног³я дица были изувѣчены топорами и ломами, и узнавать по лицу нельзя было. По одеждѣ узнавали, по обуви. Раздирающ³е крики стояли надъ молчавшими рядами убитыхъ, и узнавш³е падали къ ногамъ мертвецовъ, полумертными падали, безъ словъ, безъ движен³я, безъ чувства!..

   И это былъ свѣтлый эдемъ, когда они лежали безъ словъ; безъ движен³я, безъ чувства...

   Но сбѣгало онѣмѣн³е, но вновь приходило проклятое сознан³е, но возвращалась живая мысль опять. Смерть. Смерть. Смерть.

   Такъ было огромно-дико и невѣроятно все свершавшееся, что отказывалась вѣрить душа, и приходили въ голову страниня мысли: казалось, что это только кошмаръ, что больное это видѣн³е, что разсѣвтся оно,- должно сейчасъ разсѣяться и сгинуть,- и все опять пойдетъ попрежвему, по старому... Вотъ эти, молча лежащ³е, встанутъ сейчасъ, сбросятъ окровавленный брезентъ съ себя и уйдутъ. Матери возьмутъ за руку своихъ дѣтей, обопрутся на свои палки сѣдые старики и пойдутъ, каждый въ свою сторону, по своему дѣлу...

   Но мигъ проходилъ, и часъ проходилъ, и къ сумеркамъ день склонялся, и не исчезало жестокое видѣн³е. Лежали съ убитыми дѣтьми убитыя матери, убитые старики лежали и старухи, и сильные юноши, и дѣвушки-невѣсты. Смерть. Смерть. Смерть.

   И казалось порой, что пока рыдаютъ и стонутъ живые, безмолвную, имъ однимъ слышную, бесѣду ведутъ эти недвижные, накрытые брезентомъ люди. Сурово осуждаютъ плачущихъ,- за то осуждаютъ и винятъ, что не защитили ихъ, не спасли, не оградили отъ жестокихъ мучен³й... Съ холоднымъ укоромъ смотрятъ остеклѣвш³е глаза, и въ сѣрой тусклости ихъ, въ окаменѣн³и членовъ всѣхъ, чудилось что-то сознательное, умышленное, затаенное и гордое,- величавое пренебрежен³е къ недостойнымъ чудилось...

   Но и это утѣшен³е проходило. Но таяла и эта мечта.

   Нѣтъ безмолвныхъ осужден³й, и нѣтъ презрительнаго укора, ничего нѣтъ, кромѣ ряда холодныхъ тѣлъ, недвижныхъ, умолкшихъ, навѣки умолкшихъ. Смерть. Смерть. Смерть.

   И тѣ, которые ходяли по кладбищу и здѣсь рыдали, и рыдая рыли длинныя братск³я могилы, съ удивлен³емъ смотрѣли другъ на друга. Вы живы? но будете ли живы и вечеромъ? Разгромъ развѣ окончился? Не стануть ли избивать снова, не придутъ ли и сюда? Вѣдь всѣхъ сразу изувѣчатъ, всѣхъ, кто стоитъ здѣсь и плачетъ, и не въ эту ли могилу, которую копаю теперь, будетъ сброшенъ и мой истерзанный трупъ?.. Смерть. Смерть. Смерть.

   И уже звали ее: приди, избавительница! Благослови холодной рукой, на вѣчную тьму!.. При видѣ недобитыхъ, при взглядѣ на недомученныхъ, въ страстныхъ вопляхъ неустанно звали ее, радостную, сладкую; точно Богу-Творцу униженно кланялись ей, и чернаго дыхан³я ея просили, какъ пощады,- для себя, для близкихъ, для чужихъ. У нея искали прибѣжища,- и у Бога.

   Сидитъ на землѣ, у ряда труповъ, дѣвочка, и обративъ испуганное лицо къ небу, лепечетъ: - Боже мой... Боже мой велик³й... А хромой ветх³й нищ³й, который проходитъ мимо, въ ярости схватываетъ дѣвочку за оба плеча, весь трясясь - отъ муки, отъ гнѣва,- стучитъ бѣшено костылемъ въ землю и неистово кричитъ: - Не говори ты съ Нимъ!.. Уйди отъ Него!.. Онъ отступникъ, Онъ предатель, Онъ вѣковѣчный мучитель людей... Я семьдесятъ лѣтъ вѣрилъ Ему!.. Я любилъ Его, я служилъ Ему, я молился Ему въ святыхъ одеждахъ, я все отдалъ Ему, что было у меня лучшаго, я душу мою Ему отдавалъ!.. Тысячи лѣтъ мы вѣримъ Ему,- больше не нужно, люди!.. Больше не смѣйте теперь!..

   Въ изнеможен³и онъ падаетъ на влажный холмъ, у длиннаго рва. Его костыль соскальзываетъ въ неготовую еще могилу, руки глубоко вонзаются въ сырой и рыхлый бугоръ, и желтые комья глины, сверкая, катятся назадъ, въ яму.

   - Возьми-жъ къ себѣ,- беззвучно молитъ старикъ, прижимаясь лицомъ къ землѣ:- хоть ты прими.

   Но не приходитъ она, желанная, свѣтлая, радостная,- все не приходитъ, хоть и страстно зовешь ее:... Смерть! Смерть! Смерть!

  

  

  

   Съ утра бродилъ по городу Пасхаловъ, по разгромленнымъ, опустѣвшимъ дворамъ, входилъ въ квартиры, гдѣ все - вплоть до подоконниковъ, обоевъ на стѣнахъ и замковъ на дверяхъ - было изорвано, изломано, раздроблено... Были блѣдныя лица, были тих³я рыдан³я, были мертвыя, ненужныя слова... И самъ онъ тоже былъ блѣденъ, и самъ, порою, тихо плакалъ, и самъ говорилъ,- и другимъ, и себѣ,- безцѣльныя, лишн³я слова.

   ... На головѣ его была бѣлая перевязка; его лицо было искажено, какъ и всѣхъ, кто ходилъ и стоялъ здѣсь, на черномъ кладбищѣ, и слезы текли по лицу его, долго текли. Потомъ слезъ не стало. И съ красными, распухшими глазами онъ все бродилъ по кладбищу, отъ группы къ группѣ, отъ рядовъ убитыхъ къ длинному, все выроставшему рву, куда убитыхъ положатъ... Къ дрогамъ, привозившимъ трупы, подходилъ, и внимательно оглядывалъ трупы, пока ихъ снимали съ дрогъ и укладывали на землѣ, рядами. Къ рыдавшимъ матерямъ подходилъ, и къ дѣтямъ, оцѣпенѣло и молча стоявшимъ передъ трупами родителей,- и такъ смотрѣлъ на нихъ, какъ если бы все горе, и весь ужасъ, и всю муку ихъ сердца въ свое хотѣлъ перелить сердце... И молчалъ, и тихо дрожалъ. Уходили люди и приходили друг³е, зарывали убитыхъ и приносили новыхъ; стоялъ немолчный гулъ рыдан³й, стоновъ, воплей... Какъ въ шахтѣ, насыщенной ядовитыми газами, здѣсь нельзя было оставаться долго, а онъ оставался. И тяжелая отрава проникала въ него, въ сердце его и мозгъ, и мозгъ тяжелѣлъ и мутился.

  

  

   - Такъ я и зналъ, что найду тебя здѣсь!

   Въ толпѣ протискивался Васильковск³й. Какъ всегда, изящный и статвый, въ сѣромъ, съ пышно взбитыми усами. Но здоровый румянецъ на щекахъ потускнѣлъ, и въ глазахъ выражен³е мрачной печали... Онъ пошелъ рядомъ съ Пасхаловымъ и нервно надвигалъ на носъ золотое пенснэ, а сѣрую шляпу надвигалъ на пенснэ.

   - Я не представлялъ себѣ, чтобы это такъ вышло,- глухо проговорилъ онъ.

   Потомъ шелъ молча, останавливаясь, гдѣ останавливался Пасхаловъ, и снова начиная ходить, когда шелъ тотъ.

   - Федоръ! - нерѣшитильно сказалъ онъ наконецъ.- Можетъ быть... уйдемъ уже... Здѣсь... нельзя долго оставаться... я чувствую...

   Противъ ожидан³я инженера, Пасхаловъ сказалъ:

   - Идемъ.

   Они вернулись домой. Обѣдали вмѣстѣ, и отецъ Паведъ во время обѣда былъ грустенъ и вздыхалъ, а Арина Петровна сдержанно суетилась, бросала на Васильковскаго благодарные взгляды, и сыну совсѣмъ не надоѣдала... Потомъ, когда Пасхаловъ ушелъ къ себѣ, она дала волю своимъ чувствамъ, слезамъ и языку, проклинала страшными проклят³ями Мосейку, евреевъ, говорила, что съ ними со всѣми сразу надо бы покончить, солдатъ противъ нихъ послать,- батальонъ, два батальона, полкъ,- и солдаты пусть ходятъ изъ квартиры въ квартиру, и гдѣ еврейская душа, такъ сейчасъ и убить. Васильковск³й, досадливо морщась, останавливалъ тетку, и словомъ хмурымъ, и словомъ шуточнымъ, но она только сильнѣе распалялась, а o. Павелъ, котораго коробили ея слова, не отваживался высказаться, и только жевалъ губами и временами вздыхалъ...

   Часа въ четыре Пасхаловъ опять ушелъ на кладбцще, и оставался тамъ до вечера, пока заперли калитку. И утромъ на другой день, очень рано, первый входилъ въ кладбищенск³я ворота, и часовъ до одиннадцати бродилъ, ожидая чего-то. Чего? Онъ зналъ: Абрама, Хану, Розу...

   Ихъ не привозили.

   И около полудня Пасхаловъ пошелъ къ нимъ, въ больницу.

   Подворотн³й Трохимъ встрѣтилъ его необыкновенно дружелюбно, радостно, и долго поздравлялъ "съ поправлен³емъ здоровья". Онъ низко кланялся, и при этомъ снималъ съ головы уже не самодѣльную, похожую на боченокъ шапку, а богатую бобровую шапку съ синеватымъ бархатнымъ верхомъ

   Въ больницѣ были безпорядокъ и суета, приввзено было много раневыхъ, и у воротъ толпились люди, родные, добивавш³еся впуска. Волновался и юлилъ фельдшеръ Небесный, бѣгая съ фотографическимъ аппаратомъ. А въ кабинетѣ на окнѣ, рядышкомъ, какъ убитые на кладбищѣ, лежали черные негативы и сушились.

   - Господа евреи просили снимать раненыхъ,- съ выражен³емъ счастья и всхлипывая, объяснялъ Пасхалову Небесный. - И убитыхъ... Я, Федоръ Павловичъ, съ удовольств³емъ... Хорошую плату даже предлагаютъ, но это зачѣмъ же? Мнѣ не нужно платы, я очень радъ, я имъ это съ удовольств³емъ... Наши семинарск³е тутъ синагогу ихнюю поджигали,- я тоже снимочекъ сдѣлалъ... Очень интересно... Я и для васъ отпечатаю, Федоръ Павловичъ, на хромо-серебряной бумагѣ.

   Абрама Пасхаловъ нашелъ перваго. Старикъ былъ живъ и въ сознан³и, и все умолялъ, чтобы сказали ему, гдѣ жена его и дочь. Жена и дочь лежали черезъ корридоръ, Хана - остывшимъ уже трупомъ, Роза - живою, съ признаками наступавшаго улучшен³я.

   Пасхаловъ долго смотрѣлъ на дѣвочку, отвернувъ одѣяло, смотрѣлъ на худыя, бѣлыя руки, на коротеньк³й шестой палецъ, торчавш³й на лѣвой кисти у мизинца... "Бо Розочку Богъ таки любитъ... И ужъ она не будетъ терпѣть так³я унижен³я, какъ ея родители"...

   Онъ вышелъ потомъ изъ палаты въ корридоръ, и изъ корридора на улицу.

   - Как³я же распоряжен³я, Федоръ Павловичъ,- всхлипывая, погнался за нимъ Небесный.

   Пасхаловъ не взглянулъ на него, не отвѣтилъ, и продолжалъ идти.

   Онъ опять пришелъ на кладбище, и опять бродилъ здѣсь,- среди рыдавшихъ и среди навѣки умолкшихъ... Бродилъ до вечера, и когда вечеромъ рыдавш³е ушли, и остались только умолкш³е,- остался съ ними и онъ... И какъ они, молчалъ онъ, хоть и живой, и какъ они, молчалъ онъ и на другой день, когда измученные, потрясенные, въ ужасъ ввергнутые безплодными розысками въ течен³е долгой ночи, нашли его, наконецъ, пр³ѣхавш³е на еврейское кладбище о. Павелъ, Арина Петровна и инженеръ Васильковск³й. Онъ не отвѣчалъ имъ на ихъ вопросы, онъ не зналъ, спрашиваютъ ли его; онъ медленно и не оглядываясь шелъ среди могилъ, впередъ, все впередъ...

   Потомъ, внезапно повернувшись къ отцу, онъ отчетливо и твердо произнесъ:

   - Ты права, сестра! Ты права.

   ... И изъ всѣхъ человѣческихъ словъ это были единственныя, которыя оставались теперь у него, и которыя и впослѣдств³и, въ течен³е всей недолгой и грустной его жизни, удалось кому-нибудь отъ него услышать:

   - Ты права, сестра!..

   И когда увозили его старики съ кладбища, на Александровскомъ проспектѣ встрѣтилась имъ, окруженная полиц³ей и быстро прискакавшими казаками, Наталья - спокойная, гордая, свѣтло улыбающаяся улыбкою мстигеля. Въ возбужденной толпѣ несся смутный гулъ: "убила губернатора, застрѣлила губернатора".