Айзман Давид Яковлевич - Кровавый разлив

ло что-то облегчающее. И такъ широко разлилась эта потребность бѣжать и искать безопаснаго мѣста, что самые спокойные люди, самые разсудительные, какъ ни сдерживали себя и ни убѣждали, при видѣ какъ бѣгутъ друг³е, какъ бѣгутъ всѣ, приходили, наконецъ, въ такое невыносимое волнен³е, что начинали метаться, кричать и стонать...

   Бѣжали. Укрывались. Но вездѣ было страшно, все было страшно. Вездѣ было опасно, все было опасно. Забивались въ сарай,- и страшна была темнота его, и страшенъ былъ свѣтъ, проникавш³й въ щели. Уходили въ погребъ,- и страшно было молчан³е его, и страшенъ былъ гулъ, доносивш³йся извнѣ. На чердакъ взбирались,- и страшно было оставаться тамъ, и ясно, такъ отчетливо и ясно видѣли люди, какъ сбрасываютъ ихъ съ чердака внизъ, головою внизъ, на камни, на топоры, на окровавленные ломы... Вездѣ было опасно, все было опасно. Въ первомъ этажѣ опасно потому, что сюда прежде всего проникнутъ громилы. Въ этажахъ верхнихъ опасно потому, что оттуда труднѣе бѣжать. Днемъ опасно потому, что свѣтло и все видно, ночью опасно потому, что темно и ничего не видно. Опасно находиться въ домѣ, населенномъ евреями,- сюда громилы придутъ тучею. Опасно оставаться въ домѣ съ жильцами русскими,- тутъ свои же сосѣди изувѣчатъ. Какъ воздухъ есть вездѣ, какъ наполняетъ во время ливня всѣ выбоины дороги вода, такъ вездѣ былъ страхъ, отъ каждаго предмета, отъ каждой мисли, отъ движен³я каждаго, и звука. На что ни посмотришь - все рождаетъ одно и то же жестокое и непобѣдимое чувство, чувство растущаго, все растущаго страха... И всѣ предметы вокругъ сдѣлались чуждыми, враждебными. Самыя невыразительныя вещи, и самыя любимыя, наиболѣе привычныя и трогательно-близк³я - все, все смотрѣло съ холодной отчужденностью, съ затаенной, безмолвной угрозой. Каждымъ предметомъ можно ударить, и объ каждый предметъ можно ударить. И лампой могутъ раскроить черепъ, и объ шкафъ могутъ бить твоей головой. Съ балкона могутъ сбросить, и въ чуланѣ могутъ задушить... Откуда знать, чѣмъ, какъ, на какомъ мѣстѣ искалѣчатъ тебя, и при посредствѣ чего покроютъ смертельными ранами? Moжетъ быть добрыми кормильцами-инструментами, которые много лѣтъ помогали добывать кусокъ хлѣба? Можетъ быть, зонтикомъ выколютъ глаза? Можетъ быть бѣлой рубашечкой малютки-первенца перетянутъ тебѣ шею? И не священный ли талесъ будетъ брошенъ на полъ подъ дѣвушку-дочь, когда ее станутъ насиловать?

   Все было опасно, все было страшно. Страшно было ходить и суетиться,- движен³ями скорѣе навлечешь на себя вниман³е врага. Страшно было оставаться недвижными,- казалось тогда, что ничего не дѣлаешь для своего спасен³я, что ближе гибель. Страшно было оставаться безоружнымъ,- оруж³емъ все же напугаешь, отгонишь врага. Страшно было оруж³е имѣть - непривычная рука съ нимъ не справится, его отниметъ уб³йца, и твоимъ же оруд³емъ самозащиты прерветъ твою жизнь... И припрятавъ въ карманѣ какой-нибудь ножъ, револьверъ, или гирю, люди въ трепетѣ нащупывали оруж³е, не зная толкомъ,- другъ это, спаситель, сладостный мститель отчаян³я, или, напротивъ того, ехидный предатель-уб³йца... Жадно хотѣлось ножъ сохранить - какъ послѣднее прибѣжище, какъ единственную надежду. И терзала жестокая потребность сейчасъ же выбросить его вонъ, подальше, какъ можно дальше...

   Молча сидѣли люди, и замученные дѣйствительностью, искали убѣжища въ нелѣпыхъ грезахъ. Если бы двойной потолокъ! Забраться въ пустую черноту между потолками и тамъ переждать, пока бушевать будутъ въ квартирѣ и громить... Море если бы разостлалось вдругъ,- вонъ тамъ, въ концѣ двора! И было бы на немъ иностранное судно! Сѣсть на судно, отчалить отъ берега, и сразу тогда покончено съ ужасомъ!

   Но легче дыма разсѣевались пустыя мечтан³я, и послѣ нихъ, еще болѣе мучительной становилась живая правда... И какъ будто мало было ему опасностей дѣйствительныхъ, существующихъ,- измученный, истерзанный, больной умъ человѣка начиналъ создавать опасности воображаемыя.

   И чудились повсюду измѣна и предательство; и далек³е, скрытые уголки, въ которыхъ искали спасен³я, вдругъ представлялись злой западней, сознательной и ехидной. Чуланъ въ глубинѣ двора, подлѣ сарая, незамѣтный, замаскированный кустами. Тамъ спрятаться... Но не туда ли прежде всего бросятся громилы? Вѣдь они знаютъ, что если квартиры пусты, значитъ скрылись жильцы по сараямъ, по погребамъ. И пожалуй, даже минуя квартиры, сразу бросятся обыскивать чуланы и сараи, и тамъ всѣхъ и перебьютъ...

   Опасно въ чуланѣ, опасно.

   Бѣжать!

   Куда?

   Въ невыносимомъ колебан³и проходятъ минуты.

   Оставаться, бѣжать... Оставаться, бѣжать... Велик³й выигрышъ, или гибель всего. Спасен³е, или вѣрная смерть...

   Истерзанный сомнѣн³емъ, замученный страхомъ, близк³й къ безум³ю, срывается вдругъ человѣкъ съ мѣста, невѣроятными прыжками пересѣкаетъ дворъ, бѣжитъ, мечется, кружится въ отчаян³и, подъ свистъ ликующей смерти, и потомъ, въ ужасѣ, все возрастающемъ, мчится назадъ,- къ опасному мѣсту, откуда спасался, мчится къ нему, чтобы спастись...

   Затихнувъ, снова сидятъ придавленные гранитомъ безмолв³я, и въ безмолв³и этомъ съ бѣшеной энерг³ей работаетъ воображен³е, и душа вся изнемогаетъ и содрогается отъ жестокой работы. И каждый шорохъ поднятой вѣтромъ бумажки, и мягк³й шумъ пробѣгающаго по крышѣ кота, и каждый толчокъ сто десять ударовъ въ минуту отбивающаго сердца - кажутся новыми, несомнѣнными, точными вѣстниками погромнаго разлива.. И уже нельзя молчать. Разорвется отъ молчан³я сердце. Прочь надо прогнать это ужасное безмолв³е, безмолв³е, составляющее начало безмолв³я другого,- великаго безмолв³я смерти... И кто-нибудь заговоритъ... Безсвязное, медлительное бормотан³е, тусклость бреда, прерывистый хрипъ умирающаго, темный, холодный... И отзовется на хрипъ другой голосъ,- такой же истерзанный, такой же мертвенно-блѣдный и гаснущ³й. Потомъ оборвется... И вновь безмолв³е. И вновь слышенъ шорохъ бумажки, и мягк³й бѣгъ кошки по крышѣ, и удары готоваго навѣки умолкнуть сердца... И вновь несомнѣнные вѣстники кровавыхъ всплесковъ разгрома.

  

  

  

   По дорогѣ Абрамъ узналъ объ ужасномъ отвѣтѣ, который получила депутац³я отъ губернатора. Онъ направился домой почти бѣгомъ, и здѣсь, не входя въ квартиру, присѣлъ на грудѣ щебня. Онъ боялся, что видомъ своимъ испугаетъ Розу, и хотѣлъ нѣсколько пр³йти въ себя.

   - Какъ Богъ захочетъ, трепетно бормоталъ онъ, думая о своемъ рундукѣ.- Какъ Богъ захочетъ, а спасать товаръ теперь уже поздно... Теперь каждую минуту можетъ вспыхнуть, и не слѣдуетъ показываться на улицѣ...

   Абрамъ жилъ въ большомъ, старомъ, наполовину развалившемся домѣ, заброшенномъ вглубь длиннаго и узкаго двора. Въ домѣ было еще нѣсколько квартиръ, но за ветхостью и разоренностью онѣ давно сдѣлались необитаемыми, и Абрамъ жилъ здѣсь одинъ. Онъ занималъ ту часть строен³я, въ которой сохранились еще потолки и окна, и считалось, что онъ охраняетъ домъ и мѣшаетъ сосѣдямъ растащить его бренные остатки въ конецъ.

   Когда Абрамъ вошелъ въ домъ, Розочки въ спальнѣ не было. Хана сидѣла, какъ и вчера, какъ и весь послѣдн³й мѣсяцъ, неподвижная, уродливо-огромная и страшная, и глаза ея были мутны, какъ вода въ стаканѣ, на днѣ котораго остается немного молока. За послѣднюю ночь ей стало значительно хуже: лицо налилось полнѣе, черты безобразно раздулись, щеки сдѣлались круглыми и полупрозрачными, какъ пузыри, образующ³еся отъ ожога. Казалось, тронь щеку булавкой, и брызнетъ широкая, упругая струя... Что-то безконечно жуткое навѣвала эта застывшая масса, что-то нездѣшнее, таинственное было въ искажен³и человѣческихъ формъ. Даже не издѣвательствомъ было оно, не мстительнымъ глумлен³емъ остервенѣлаго врага. Здѣсь было что-то дикое, несообразное, противоестественное, что-то неподававшееся усил³ямъ пониман³я, и въ пыль разбивавшее все наиболѣе несомнѣнное, самую правду... И при видѣ Ханы уже нельзя было не вѣрить въ сказку, въ дик³е сны, въ дѣла кащеевъ и злобныхъ вѣдьмъ...

   - Чего ты пришелъ?

   И голосъ былъ чудовищный,- тонк³й, сплющенный, хриплый.

   - Чего ты пришелъ?.. Осень, торговля идетъ бойко, и надо сидѣть въ лавкѣ...

   Абрамъ успокоилъ жену, сказавъ, что сейчасъ уйдетъ.

   - Розочка, дай мнѣ напиться,- попросила Хана. И ворчливо продолжала:- новыя моды вовсе! Расхаживаетъ!.. А торговать кто будетъ?.. Покупатель за тобой побѣжитъ?.. Подождешь, пока побѣжитъ... Розочка, пить!..

   Но раньше, чѣмъ дѣвочка успѣла подать матери прописанную Пасхаловымъ подслащенную настойку изъ дигиталиса, больная уже впала въ дремоту.

   Абрамъ присѣлъ противъ жены, на сундучкѣ, и печальными, тревожными глазами уставился на больную. Плоск³я, больш³я уши его были блѣдны, какъ тѣсто, блѣдно было и лицо и губы, и губы слегка дрожали.

   Такъ еще недавно человѣкъ этотъ чувствовалъ себя отлично, почти счастливымъ, и у Бога своего просилъ только одного - здоровья для жены. И казалось, что и этой мольбѣ внимаетъ Всеблаг³й, и что Хана поправляется. Абрамъ подсаживался тогда къ женѣ, и съ ней вмѣстѣ начиналъ радостно мечтать о будущемъ.

   - Теперь, Хана, Богъ за насъ,- говорилъ онъ.- Онъ хочетъ намъ помочь, ты видишь сама.

   - Да будеть благословенно Его святое имя,- со вздохомъ благодарности отвѣчала Хана.

   - И вотъ я знаю, что ты скоро совсѣмъ выздоровѣешь... Легче пьянаго поставить на ноги, чѣмъ бѣднаго, а мы, однако, вотъ поднялись... И Розочка теперь ужъ непремѣнно будетъ человѣкъ!

   На комодѣ, покрытомъ вязаной гарусной скатертью, подъ фотографической карточкой Мосейки, сверкаютъ золотые обрѣзы наградныхъ книгъ Розочки; надъ Мосейкой - въ золоченой рамочкѣ, за стекломъ, ея послѣдн³й похвальный листъ. Въ углу, подъ стуломъ, стоятъ ея новыя ботинки, желтыя, на пуговицахъ, и на стулѣ лежитъ зеленая, новая же форма... Абрамъ смотритъ на все это, и сердце его переполняется умилен³емъ и гордостью... Возбужденный, онъ мечтаетъ.

   - Ты думаешь, простымъ докторомъ будетъ Розочка?.. Ого! Знаменитымъ докторомъ. Лучше всѣхъ профессоровъ!.. Будетъ жить въ Одессѣ, на самой главной улицѣ... а то, такъ даже въ Петербургѣ... Думаешь, испугается Петербурга? Нисколичко... И не безпокойся, она не будетъ, какъ наши собаки - Бернфельдъ и Степаненко, которые бѣднаго человѣка и не допускаютъ до себя... Всѣхъ лѣчи, всѣ одинаковы!- бѣдный, богатый, все равно... У богатаго - сто рублей за визитъ, двѣсти бери!.. Богатый можетъ!.. Богатый все можетъ! Богатая дама можетъ себѣ позволить и два раза въ году рожать... Съ богатаго дери... А бѣдный... Ахъ, Хана! Если бы ты только могла понять, какая голова у нашей дѣвочки!

   - "Герои Грец³и",- задумчиво, тихо протягиваетъ Хана.

   - А еще бы! - глаза Абрама дѣлаются суровыми, вызывающими.- А то какъ же иначе?.. Если кто учится просто хорошо,- когда на пять, когда на четыре,- ну, такъ ему даются как³я-нибудь басни, или тамъ стихотворен³е, Лермонтова, Пушкина... А когда Розочка имѣетъ всегда круглое пять съ плюсомъ, то ей таки и награда серьезная слѣдуется...

  

  

   Абрамъ вспомнилъ теперь о серьезной наградѣ, о "Героихъ Грец³и",- и сердце его такъ и заколотилось.."

   Неужели?..

   И эту книгу... и ее... и ее тоже...

   Абрамъ вскочилъ, съ минуту постоялъ въ неподвижности, и выражен³е глубокаго изумлен³я было на его блѣдномъ, какъ бы вдругъ окаменѣвшемъ лицѣ... Потомъ легла на лицо гримаса, и стало похоже, будто испытываетъ человѣкъ этотъ жестокую тошноту... Ноги не держали Абрама, и онъ грузно опустился на сундукъ.

   Черезъ нѣсколько минутъ, набравшись силъ, онъ съ болѣзненной, жалкой улыбкой, вполголоса, сказалъ дочери:

   - Я знаю?.. Это таки глупо... конечно... И человѣкъ всегда дѣлаетъ глупости... всю жизнь...

   - Что такое, папаша?

   Абрамъ, пораженный, молчалъ. Нѣтъ другихъ мыслей у дѣвочки, кромѣ черныхъ мыслей. Нѣтъ другихъ чувствъ въ ея сердцѣ, кромѣ страха и тоски. А она стоитъ передъ нимъ спокойная, ясная,- и точно золотые лучи легли вокругъ ея чистаго лба...

   Какъ можетъ она?.. И отчего нѣтъ у него этой силы? Всѣ радости жизни онъ отдалъ бы за то, чтобы выглядѣть теперь спокойнымъ, беззаботнымъ, чтобы улыбнуться, чтобы найти для дѣвочки хоть одно утѣшающее слово... Но нѣтъ его, этого слова, его нѣтъ,- ни въ душѣ, ни на языкѣ нѣту его, и полный страха, полный трепета, онъ бормочетъ:

   - Твои книги... наградныя книги твои...

   - Но, вѣдь, ничего, папаша, не будетъ. Навѣрное, ничего не будетъ.

   Голосомъ блѣднымъ и мутнымъ, давясь словами и какъ бы умоляя о прощен³и, Абрамъ лепечетъ:

   - Конечно, ничего не будетъ... навѣрное не будетъ... Но... книги... твои наградныя книги...

   Руки его трясутся и въ нихъ такъ и прыгаетъ продолговатый, бархатный, съ облѣзлыми бисерными кисточками мѣшокъ. Въ этомъ мѣшкѣ хранятся молитвенныя принадлежности. Тридцать пять лѣтъ назадъ Хана сшила его Абраму, своему жениху. Былъ тогда мѣшокъ красивъ и ярокъ, и весело сверкали на малиновомъ фонѣ вышитыя бисеромъ пальмы. Теперь онъ изношенъ и жалокъ,- какъ и старый владѣлецъ его.

   - Если книги будутъ спрятаны, то развѣ повредитъ?.. Не нужно прятать... Не нужно... Я знаю, что это лишнее и глупо... Но... но развѣ повредитъ?..

   Трясутся руки, и все тѣло трясется... "Герои Грец³и" въ переполненный мѣшокъ не входятъ, и книга упорно торчитъ кверху, сверкая золотомъ обрѣза. Абрамъ встряхиваеть мѣшокъ, и кое-какъ втискиваетъ въ него дорогую книгу. Потомъ онъ снимаетъ со стѣны маленькую, осыпанную ракушками рамку. Изъ-подъ тусклаго, запыленнаго, съ пузырьками стекла, сверху, въ углу, треснувшаго, печально смотритъ испуганное лицо маленькаго гимназистика...

   - Проси ты,- безъ словъ молитъ Абрамъ, вглядываясь мигающими глазами въ изображен³е сына.

   Оно выцвѣло, угасло, изображен³е. Оно угасло,- какъ угасаетъ и въ сердцѣ образъ давно ушедшихъ, давно умершихъ... Но что-то таинственно-важное скрыто въ сѣрыхъ полутонахъ его, и что-то бодрящее и живительное зарождаетъ оно въ душѣ старика. Мы надежда ли? Не далек³й ли отсвѣтъ благодарственной пѣсни?..

   Онъ чистъ былъ, этотъ мальчикъ; онъ былъ невиненъ и кротокъ. Горька была жизнь его, и печальва, и была она отнята до времени. За что? Зачѣмъ?.. Кто скажетъ?.. Кто пойметъ?.. Не затѣмъ ли, чтобы увести его туда, вверхъ, къ золотому престолу Предвѣчнаго? Не стоитъ ли онъ тамъ свѣтлымъ ангеломъ, не творить ли святую молитву, заступникъ, предъ небеснымъ Отцомъ, и не о спасен³и ли бѣдныхъ людей говоритъ Ему?..

   - Говори, проси!.. За Розочку проси... за больную мать... за стараго отца проси, за весь изстрадавш³йся старый народъ твой проси и требуй, Моисей!

   ... Но гаснетъ блѣдная надежда.

   И нѣтъ уже лучезарнаго призрака, нѣтъ заступника и хранителя. Худенькое, посинѣлое тѣльце, искаженное смертью, лежитъ. Послѣдней судорогой уродливо скрючены члены; выражен³е жестокаго страдан³я кричитъ въ остеклѣвшихъ глазахъ,- и запахъ... Запахъ тлѣн³я. Запахъ тлѣн³я.

  

  

   Абрамъ положилъ карточку въ мѣшокъ, затянулъ очкуръ и вышелъ въ сѣни.

   Въ потолкѣ з³ялъ широк³й, черный прямоугольникъ,- ходъ на чердакъ. Кадка съ водой стояла въ углу, а подлѣ нея былъ большой ящикъ со старой обувью. Абрамъ торопливыми движен³ями выдвинулъ впередъ бочку, изъ ящика выкинулъ всю обувь, и поставивъ ящикъ на кадку, сталъ взбираться на чердакъ. Какая-то особенная, тяжелая духота сдавила ему грудь, какъ только голова его и плечи вонзились въ черноту прямоугольника. Пахло сажей, пылью, прѣлымъ деревомъ, и было такъ темно, что глазамъ становилось больно.

   У самаго входа, гдѣ было свѣтлѣе, ясно намѣчался невысок³й боровъ. Абрамъ оперся на него, какъ на плечо ребенка, и тихонько поползъ. Глаза стали освоиваться съ темнотой, она не была уже такой плотной, и можно было различать стропила, скатъ крыши, как³е-то неопредѣленные бугры справа, наваленныя другъ на дружку оконныя коробки слѣва...

   Проснувшаяся Хана заговорила внизу,- и здѣсь, въ пустомъ, придавленномъ осѣвшей крышей чердакѣ, голосъ ея гудѣлъ особенно дико и странно... Абрамъ добрался до того мѣста, гдѣ боровъ дѣлалъ поворотъ, и здѣсь сѣлъ. Минутку передохнувъ, онъ сталъ тихонько бить по борову кулакомъ. Никого не было. Никого здѣсь быть не могло. Никто не подымался сюда уже мног³е годы. Но Абрамъ пугливо оглядывался,- то направо, гдѣ мертвой глыбой стояла плотная тьма, то налѣво, гдѣ вдали длиннымъ пятномъ ярко горѣло въ накатѣ отверст³е входа,- и внезапно замирая, прерывалъ свою трепетную работу. Сердце его, отъ непривычныхъ усил³й, отъ волнен³й - билось такъ громко и сильно, точно онъ ночью влѣзъ въ чужую квартиру, чтобы ограбить, и поджечь, и убить... Онъ начиналъ работу опять, опять билъ по борову кулаками,- и опять бѣжало во тьмѣ чердака тревожное, глухое гудѣн³е... Кряхтѣла и стонала дряхлая крыша, накатъ трясся и плакалъ, и казалось, что это старики въ богадѣльнѣ, испуганные ночнымъ кошмаромъ, кричатъ и взываютъ о помощи...

   Боровъ подался, наконецъ, тяжелый кирпичъ провалился внутрь. И туча сажи, много лѣть холоднымъ пластомъ покоившаяся на днѣ, заколыхалась и быстро взвилась кверху. Выломавъ еще два кирпича, Абрамъ просунулъ мѣшокъ въ отверст³е, и потомъ поползъ обратно.

   - Хорошо спрятано... очень хорошо...

   Онъ сидѣлъ на накатѣ чердака, свѣсивъ внизъ ноги, и платкомъ вытиралъ себѣ лицо. Спрятано такъ удачно, что цѣлыя сутки можно шарить и ничего не найдуть. Да... Что угодно можно дѣлать, а мѣшокъ теперь въ безопасности, въ полнѣйшей безопасности...

   - Розочка, пить,- послышался голосъ Ханы. И вдругъ Абрамъ затрепеталъ.

   Мысль, которая давно стучалась къ нему въ сердце, мысль, которая давно и неотступно вилась около сердца, теперь вдругъ, сразу, сердцемъ овладѣла. Овладѣла, и сдавила его,- съ такой силой, что Абрамъ чуть не свалился внизъ, потрясенный, раздавленный...

   - Но она... но Хана... Что же будетъ съ Ханой?.. Мѣшокъ спрятанъ... Если придутъ, если стануть разбивать и грабить, Абрамъ можетъ убѣжать, и Розочка можетъ убѣжать и спастись. Но она, Хана, прикованная къ постели, не владѣющая ни однимъ членомъ, что сдѣлаетъ она!..

   Вопросъ этотъ дикой смерчью сталъ въ душѣ Абрама и весь ядъ многочисленныхъ жалъ своихъ сразу пролилъ въ его кровь.

   - Розочка, поправь мнѣ одѣяло! - донеслось снизу.

   - Сейчасъ, мамаша.

   - Отодвинь мою ногу... еще отодвинь... И подними мнѣ вѣки, я хочу тебя видѣть.

   Умолкла. Уснула. Застыла. Застыла, неподвижная, какъ мертвецъ, и чувствительная, какъ больной.

   - Что будетъ съ Ханой?

  

  

  

   Тепло, свѣтло, сухо и ясно,- такъ ясно въ воздухѣ, что съ горы, изъ церковнаго двора, отчетливо видна вся Соборная улица, и дальше, противоположный берегъ рѣки, а на немъ крохотныя хатки деревни Татарки. Солнце свѣтитъ радостно и весело, точно оно впервые увидѣло землю, увидѣло только все доброе на ней и хорошее,- и восхищенное, въ благодарномъ волнен³и, обливаетъ ее и лаской, и нѣгой, и любовною рѣчью безъ словъ.

   Арина Петровна сидѣла во дворѣ на каменной скамьѣ и еще больше, чѣмъ во всѣ послѣдн³е дни, была мрачна и взбудоражена. А o. Павелъ, печально вздыхая, ходилъ взадъ и впередъ по утрамбованной и посыпанной золотистымъ пескомъ площадкѣ, и временами бросалъ на жену пугливые, вопрошающ³е взгляды.

   - Вонъ Костинька идетъ,- сказалъ онъ, оборачиваясь къ открывавшейся съ визгомъ калиткѣ. И на лицѣ старика появилось вдругъ выражен³е радостной надежды.- А можетъ... а можетъ онъ что сдѣлаетъ!..

   Во дворъ входилъ высок³й, плотный, осанистый и очень изящно одѣтый въ сѣрое, господинъ. У него было цвѣтущее, розовое лицо, богатые темно-русые усы и крупный, съ широкими ноздрями, красивый носъ. Изъ-подъ золотого пенснэ, съ котораго падала внизъ широкая, въ два пальца, черная тесьма, привѣтливо и ласково смотрѣли глубок³е, безмятежнымъ довольствомъ и дѣтской веселостью свѣтивш³еся глаза, а раздвинутыя добродушной улыбкой ярк³я губы позволяли видѣть двѣ шеренги веллколѣпныхъ, бѣлыхъ, точно двѣ полоски фарфора, зубовъ. Это былъ Васильковск³й, Константинъ Михайловичъ, инженеръ, племянникъ Арины Петровны. Выхоленностью своей, величественной осанкой, изящными манерами, онъ походилъ на родовитаго барина, пожалуй на какого-нибудь кнная. На самомъ же дѣлѣ онъ былъ изъ духовнаго зван³я, сынъ дьячка. Манеры, впрочемъ, были у него "двухъ сортовъ". Когда это бывало ему нужно, для дѣла, Васильковск³й держался важно, чинно, торжественно, и говорилъ, какъ придворный,- величественно или угодливо,- и всегда многозначительно. Если же надобности не представлялось, въ кругу близкихъ, онъ "паньск³я штукенц³и" отбрасывалъ прочь, давалъ себѣ свободу, и какъ бы вознаграждая себя за тягостные и вынужденные часы чопорности и дѣловитаго формализма, безъ конца балагурилъ, шутилъ, дурачился,- и другихъ дурачилъ. Онъ былъ человѣкъ ловк³й, талантливый и знающ³й, отлично во всемъ успѣвалъ, и въ тридцать два года занималъ очень видное положен³е на одномъ изъ крупвѣйшихъ южнорусскихъ заводовъ. Въ компан³и съ однимъ вл³ятельнымъ графомъ добивался онъ,- почти добился,- концесс³и на устройство въ городѣ порта и элеватора, и теперь пр³ѣхалъ сюда затѣмъ, чтобы съ мѣстными муниципальными дѣятелями наладить послѣдн³я детали предпр³ят³я.

   - Костя, родной мой! - бросилась къ нему Арина Петровна.- Поговори, Христа ради, съ Федей... Можетъ хоть ты разсѣешь его.

   Васильковск³й скорчилъ страдальческую гримасу и сталъ по-чумацки скребти за ухомъ.

   - Тетечка... вы бы лучше краснаго вина предложили:

   - Голубчикъ, Костенька...

   Арина Петровна торопливо, безсвязно, путаясь и повторяясь, стала говорить Васильковскому о своихъ горестяхъ... Она разсказывала ему о нихъ и вчера, и три дня назадъ, и вообще въ каждое его посѣщен³е, и все-таки возобновила теперь разсказъ съ самаго начала, съ "проклятаго Мосейки", отъ котораго Федя ожидовѣлъ на всю жизнь... Она перешла къ событ³ямъ послѣднихъ дней,- къ тому, что не ѣстъ и не пьетъ Федя, что глаза у него, точно его на казвь ведутъ; что такъ вѣдь и служить нельзя, и практика вся разлѣзется...

   Она говорила волнуясь, нараспѣвъ, и круглые безъ рѣсницъ глаза ея сверкали то злостью, то печалью, руки разсѣкали воздухъ, и огромныя, вислыя груди, какъ два мѣшка съ отрубями, тяжело болтались подъ просторной фланелевой кофтой...

   Васильковск³й долго слушалъ, терпѣливо, серьезно и молча. Онъ поддакивалъ, причмокивалъ языкомъ, покачивалъ сочувственно головой... Потомъ вдругъ отчаянно ахнулъ, грохнулся, какъ съ крыши сброшенный, на скамью, склонилъ вабокъ голову, опустилъ книзу руки, закрылъ глаза...

   - Въ смерти моей,- невнятно, чуть слышно, коснѣющимъ языкомъ залепеталъ онъ:- въ смерти... винить... тетку... Уб³йцу Петровну...

   Аринѣ Петровнѣ шутовск³я выходки племянника были знакомы давно, и потому, не смущаясь трагической кончиной его, она продолжала свои причитан³я.

   - Смотри, Ариша, хрипитъ вѣдь уже,- добродушио засмѣялся о. Павелъ.

   - Чортъ знаетъ изъ за кого, и изъ за чего Федя такой сдѣлался, что ну, прямо вотъ, какъ будто сейчасъ тифомъ болѣлъ...

   - Ну нѣтъ, это ужъ слишкомъ! - звѣрски заоралъ Васильковск³й, вскочивъ.- И усопшаго не жалѣете?.. Ужъ лучше я къ Федькѣ пойду.

   Сопровождаемый любовнымъ смѣхомъ о. Павла и обиженными, сердитыми укорами тетки, Васильковск³й поспѣшно направился въ домъ. Онъ прошелъ въ узеньк³й корридорчикъ, заставленный сундуками и шляпными коробками, и постучалъ въ дверь.

  

  

   - Федоръ, съ чего это у тебя видъ такой веселый?

   Онъ стоялъ на порогѣ и съ удивлен³емъ смотрѣлъ на Пасхалова.

   - Веселый? - глухо спросилъ Федоръ Павловичъ.

   - Да... точно любимую женщину сейчасъ схоронилъ.

   - Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ,- добавилъ Васильковск³й черезъ минуту, перемѣнивъ тонъ:- что это съ тобой?.. Нездоровится?

   Федоръ Павловичъ сидѣлъ на диванѣ, а надъ диваномъ висѣлъ роскошный портретъ генерала Драгом³рова. Портретъ былъ мѣстнаго производства, геройски скверный и очень большой. Широкая рама изъ папье-машэ свирѣпо горѣла новенькой позолотой, и было похоже, что она смазана жиромъ. Это художественное произведен³е очень огорчало Пасхалова, онъ раза три выносилъ его вонъ, въ чуланъ, но Арина Петровна приносила генерала обратно, вѣшала на мѣсто, и при этомъ сильно сердилась на сына. Сердился и Федоръ Павловичъ на мать, но поставить на своемъ не умѣлъ, и побѣдоносный генералъ такъ ужъ навсегда въ кабинетѣ и воцарился.

   - Тамъ старики кое-что говорили мнѣ...- сказалъ Васильковск³й, отводя въ сторону зацѣпившуюся за усы широкую тесьму пенснэ.- Неужто-жъ до такой въ самомъ дѣлѣ степени волнуетъ тебя это все?..

   Выражен³е просительное, смѣшанное съ выражен³емъ скрытой, несмѣлой досады, появилось на блѣдномъ лицѣ Пасхалова. "Ты веселъ, ты доволенъ,ты здоровъ,- говорили печальные глаза доктора,- у тебя свои дѣла... пр³ятныя... проходи себѣ дальше... пожалуйста, проходи..."

   Васильковск³й сѣлъ.

   - Сестричка твоя идетъ... Дѣвица столько же революц³онная, сколько и миловидная... И, говорятъ, всѣхъ рабочихъ съ завода въ рукахъ вотъ какъ держитъ.

   Вошла Наталья, живая, бойкая и свѣжая, какъ всегда; но теперь лицо ея было нѣсколько блѣдно, и въ глазахъ было что-то сосредоточенное, строгое. Войдя, еще прежде чѣмъ поздороваться, она бросила торопливый взглядъ подь диванъ, на то мѣсто, гдѣ оставила вчера чемоданъ. Чемоданъ смутно вырисовывался изъ мрака кирпично-красной массой, и на черныхъ ремняхъ его тускло желтѣли широк³я мѣдныя шляпки гвоздей.

   - Такъ и случилось, вчера не успѣли собраться,- сказала Наталья,- ѣду сегодня, и сейчасъ заберу чемоданъ.

   Она присѣла.

   - Вояжъ - дѣло святое,- замѣтилъ Васильковск³й. И, обратившись къ Пасхалову, продолжалъ: - Позволь мнѣ сказать тебѣ, Федоръ, ты слишкомъ близко принимаешь все это къ сердцу... И волнуешься напрасно.

   - Тебя это не волнуетъ?

   - Меня?..

   "Уйти... Ей-Богу, лучше будетъ".

   Чувствовалъ инженеръ, что можетъ завязаться разговоръ,- длинный, пожалуй шумный... А для чего? Никакого ни интереса, ни удовольств³я въ этомъ нѣтъ, Если же пойти къ Марьѣ Александровнѣ, то она споетъ ар³ю Сантуццы или изъ Отелло "Ave Maria", и это дѣйствительно будетъ весьма невредно...

   - Волнуетъ ли это меня? - медленно переспросилъ Васильковск³й.

   Онъ испытывалъ затруднен³е и не зналъ, какой теперь взять тонъ,- тотъ, которымъ говорилъ сейчасъ съ теткой, дурачливый, веселый, или же серьезный и дѣловой... Съ минуту поколебавшись, онъ выбралъ среднее, и какъ-то неопредѣленно сказалъ:

   - Непр³ятная, конечно, можетъ выйти штука, но... вѣшаться изъ-за всѣхъ этихъ истор³й я... не думаю, чтобы было полезно.

   Пасхаловъ всталъ и прошелся по комнатѣ.

   - Ты газеты читалъ? - тихо спросилъ онъ.- Въ десяткахъ городовъ шелъ разгромъ.... Сотни тысячъ разоренныхъ... лилась кровь...

   - Ахъ, Федоръ!.. Это преувеличено,- съ внезапной горячностью перебилъ Ваеильковск³й.- Разумѣется, все это очень скверно, и тяжело,- на лицѣ его легла морщина досады,- но... вѣдь ужъ было время привыкнуть къ этимъ явлен³ямъ... И отчего же у тебя теперь такое трагическое лицо?

   Инженеръ внимательно, и съ начинавшейся тайной печалью, смотрѣлъ на Федора Павловича, и ему отъ души жаль становилось родича. Натура чистая, нѣжная, тонкая,- думалъ онъ,- натура съ огромной чувствительностью... Съ такой чуткостью жить бы гдѣ-нибудь въ сказочныхъ странахъ, въ надзвѣздныхъ сферахъ, гдѣ все гармон³я и справедливость. А на грѣшной землѣ съ ней разобьешься въ дребезги и пропадешь...

   - Можно жить и на грѣшной землѣ,- тихо возразилъ Пасхаловъ, когда Васильковск³й высказалъ ему часть своихъ соображен³й.- Не вездѣ на землѣ происходятъ изб³ен³я ни въ чемъ неповинныхъ людей...

   Наталья Павловна въ разговоръ не вмѣшивалась, но было видно, что онъ очень ее занимаетъ, даже волнуетъ. Она вскидывала тревожные глаза то на брата, то на Васильковскаго,- и когда Федоръ Павловичъ говорилъ, по лицу ея пробѣгала тихая дрожь, и появлялось на немъ выражен³е нетерпѣн³я и досады...

   - Изб³ен³е! - васильковск³й пожалъ плечами.- Сказано сильно... но изб³ен³й, вѣроятно, не было, а были отдѣльные случаи насил³я, и еще неизвѣстно кѣмъ и вызванные... Конечно, это страшно возмутительно и гнусно. Но все же, главнымъ образомъ, народная ненависть выразилась, вѣдь, въ разгромѣ имущества. А тутъ, Федоръ, бѣда, при всей своей огромности, не такъ ужъ непоправима. Евреи, ты и самъ знаешь, человѣчки энергичные, дѣятельные, и у нихъ очень развита благотворительность. Пойдутъ сейчасъ разные тамъ сборы и подписки, комитеты, и въ непродолжительномъ времени все и заживетъ... Ну, а у кого были долги,- инженеръ весело оскалилъ красивые зубы,- тотъ воспользуется случаемъ и не заплатитъ...

   - "Заживетъ"! - не глядя на Васильковскаго сказалъ Пасхаловъ.- Хорошо, пусть и заживетъ... Но ты вотъ что мнѣ скажи: вотъ, твой народъ совершаетъ ужасное, жестокое дѣло. Проливаетъ кровь, убиваетъ... Женщинъ, младевцевъ, всѣхъ... Ты,- голосъ его сталъ глуше, а глаза печальвѣе,- ты отвѣтственнымъ за это дѣло себя не считаешь?

   Васильковск³й нетерпѣливо заворочался.

   - Я?.. Отвѣтственнымъ?..

   Онъ намоталъ на палецъ широкую черную тесьму отъ пенснэ и потомъ торопливо размоталъ.

   - Голубчикъ, да, вѣдь, я громить не ходилъ.

  

  

   - Хорошо, Федоръ! - вдругъ отозвалась Наталья.- Ты вотъ считаешь себя отвѣтственнымъ... Но что же ты сдѣлалъ, что же ты сдѣлаешь, для того, чтобы это самое жестокое дѣло не совершилось? Что?!

   - Что я сдѣлаю?

   - Да, что ты сдѣлаешь? - Наталья порывисто встала. - Какъ, чѣмъ будешь ты ему противодѣйствовать?..

   Пасхаловъ помолчалъ въ смущен³и, и потомъ тихо сказалъ:

   - Что же я могу... Я не знаю... Кажется, у меня никакихъ средствъ...

   - Вотъ! Вотъ то-то и есть! - гвѣвно, и съ болью, вскрикнула Наталья.- Только и зналъ ты всю свою жизнь, что хныкать и ныть... Господи, да что же это такое!.. Вотъ, Константинъ расхваливалъ тебя,- "нѣжная, тонкая, чуткая натура"... А я твою чуткую натуру ненавижу, и ты внушаешь мнѣ чувство злобное, омерзѣн³е ты мнѣ внушаешь!

   - Charmant, ma cousine! - взвизгнулъ Васильковск³й, весело подскакивая на стулѣ.- Стиль у тебя удивительно мягк³й.

   - Право же, Федоръ! - съ какою-то дѣтской наивностью и въ то же время съ возрастающей горячностью воскликнула Наталья.- Ну, что же ты дѣлаешь! И за всю свою жизнь, что ты дѣлалъ?.. Ты посмотри вокругъ... Какое радостное, какое прекрасное время настало! Новая жизнь строится, прекрасная и свѣтлая. Передъ ея ростомъ дрожитъ и стонетъ все отжившее... Оно корчится отъ ужаса передъ неминуемой гибелью, оно задыхается уже отъ смрада своего гн³ен³я... Какая радость, какое непонятное, незаслуженное блаженство выпало намъ - жить въ пору этой борьбы... и принимать въ ней участ³е... Ахъ, Федоръ! Вѣдь рая не нужно будетъ!.. Вѣдь... вѣдь...

   Голосъ ея прервался. Она стояла посреди комнаты, вся с³яющая и трепетная, нѣжная, какъ юность, и какъ юность сильная. Слезы стояли у нея въ глазахъ и шли изъ глазъ золотые лучи, и отъ лучей этихъ свѣтлѣе и прозрачнѣе сдѣлалось обратившееся къ сестрѣ тусклое лицо Пасхалова...

   - Ты тоже могъ бы войти въ жизнь, сдѣлаться судьей въ ней и строителемъ!..- продолжала Наталья, волнуясь.- И мстителемъ можно сдѣлаться, Федоръ, мстителемъ!.. Зачѣмъ же терять это счастье свое... отворачиваться отъ него, отдаваться хныканью, нытью, пустому доброжелательству, оставаться "чуткой, нѣжной натурой", ничего не дѣлать и только стонать... Ахъ, отвратительно это мнѣ, отвратительно!

   Она поднесла оба кулака къ своему внезапно и стравно измѣнившемуся лицу и ими потрясла.

   - Отвратительно, Федоръ!.. И вотъ ты, Константинъ.- Она быстро повернулась къ Васильковскому. - Ты знаешь самъ, какъ мало ты мнѣ симпатиченъ,- ты и всѣ твои грабительск³я дѣла. Но... но... ей-Богу же, въ концѣ-концовъ, даже тебя я больше уважаю, чѣмъ вотъ его.

   - Очень тронутъ,- сказалъ Васильковск³й. - И говорю это серьезно.

   - Поставилъ ты себѣ цѣлью милл³онъ,- и грабишь съ жадностью. Хочешь ты свои собственные заводы имѣть,- и идешь къ нимъ. Ты идешь!.. Ты все же человѣкъ дѣйств³я, поступка, рѣшительнаго движен³я,- и на тебя можно расчитывать... А этотъ вотъ, а онъ... чувствителенъ, какъ невскрывш³йся нарывъ, и нуженъ людямъ, какъ нарывъ же... Кротость у него какая-то, смирен³е, вотъ и чувство отвѣтственности у него, елеемъ онъ какимъ-то особеннымъ пропитанъ, или вотъ, отражен³емъ этихъ церковныхъ стѣнъ,- не разберу и сама... Но одно знаю, негоденъ онъ ни къ чему, и никакого дѣла съ нимъ нельзя имѣть... Вчера, напримѣръ, понадобилась мнѣ отъ него услуга одна...

   Наталья бросилась къ дивану и проворно вытащила изъ-подъ него свой чемоданъ.

   - Надо мнѣ было въ надежномъ мѣстѣ скрыть... вотъ это... Такъ, вѣдь, не рѣшилась прямо сказать ему, въ чемъ дѣло! Должна была врать... три короба наврать: - уѣзжаю, съ хозяйкой поссорилась, чортъ знаетъ, что еще...

   - Значитъ, таки нелегальщина,- криво усмѣхнулся Пасхаловъ:- а увѣряла честнымъ словомъ, что это не прокламац³и.

   - А, я увѣряла!..- Наталья съ насмѣшкой сожалѣн³я посмотрѣла на брата.- Ну, что жъ, увѣряла и не солгала: тутъ нелегальщины и нѣтъ, и ни одной прокламац³и нѣтъ... Тутъ... тутъ вотъ что...

   Проворно щелкнувъ ключомъ, она раскрыла чемоданъ, и посыпались изъ чемодана, вмѣстѣ съ кофточками, чулками и носовыми платками, разныхъ калибровъ револьверы...

   - Это вотъ что,- лукаво смѣясь одними глазами, сверкающими и злыми, повторила Наталья.- Для самообороны... Сейчасъ отнесу въ одно мѣсто и тамъ раздалутъ... Вотъ, спрятала у него чемоданъ, и всю ночь неспокойна была...

   - Чего жъ ты боялась, выдамъ, что ли? - уныло спросилъ Пасхаловъ.

   - А кто тебя разберетъ, "чуткую натуру" твою?.. Развѣ можно довѣрять тебѣ, развѣ можно знать, какая еще нелѣпая идея зародится въ твоей прокнсшей душѣ?.. Можетъ бьпъ "злу не противься", можетъ быть "самооборона еще больше ожесточитъ"... Вѣдь, ты же и трусъ...

   Она собрала револьверы, завернула въ бѣлье, и сунула въ чемоданъ.

   - Я очень жалѣла потомъ, что не къ Константину отнесла.

   - Ко мнѣ такихъ вещей не носи,- спокойно отозвался Васильковск³й,- я не впущу.

   - Господи!.. Братъ онъ мнѣ, братъ!..- тоскливо и какъ бы съ недоумѣн³емъ вскрикнула Наталья послѣ нѣкотораго молчан³я.- И, вѣдь, все же люблю я его... Если не считать отца,- единственный же ты, Федя, человѣкъ на землѣ, котораго я люблю... Но ты... ты проклятъ проклят³емъ внутренняго безсил³я, ты гадокъ мнѣ, и... и... и, кажется, съ радостью взяла бы я вотъ этотъ самый чемоданъ, да такъ бы по головѣ тебя, негодяя, и двинула... Чтобъ не стало тебя!

   - Это, ей-Богу, чудесно! - весело хлопнулъ себя по бедрамъ Васильковск³й.- Къ Марьѣ Александровнѣ я собирался,- глазки у ней эф³опск³е, и ар³ю Сантуццы она хорошо поетъ. Но ничего, не жалѣю, что не пошелъ: занятно и тутъ...

   Наталья стояла у окна, спиной къ свѣту, и въ рукахъ держала чемоданъ. Теперь она была очень блѣдна, губы ея слегка дрожали, и дрожали рѣсницы. Казалось, подступали къ нимъ слезы, и Наталья, стыдясь и негодуя, сдерживала ихъ, топила въ гнѣвѣ своемъ, въ любви своей и въ горькой печали.

   Черезъ раскрытое окно тихо вливалось золотое пѣн³е солнечныхъ лучей, оно въ молитвенномъ восторгѣ припадало сзади къ головѣ дѣвушки, къ слегка растрепавшимся волосамъ ея, и русые, они с³яли, какъ ореолъ да старомъ, потемнѣвшемъ холстѣ...

  

  

   - Я пойду,- просто сказала Наталья.

   - Ты, можетъ быть, и права, сестра!

   И Пасхаловъ умолкъ.

   Молчала Наталья, печальная и строгая, и ничего не говорилъ и Васильковск³й.

   ... Какъ будто случилось что-то.

   Какъ будто одно и то же чувство,- или, можетъ быть, предчувств³е, непонятное, но важное, глубоко-значительное, охватило и Васильковскаго, и Федора Павловича.

   Какъ будто пахнуло на дѣвушку крыломъ своимъ будущее,- и было святое крыло это въ гимнахъ, въ с³ян³и безсмерт³я, орошенное тьмою могилъ.

   - Ты, можетъ быть, и права, сестра,- еще тише проговорилъ Пасхаловъ.

   И опять всѣхъ трехъ охватило молчан³е,- глубокое, значительное, почти торжественное.

   А потомъ заговорилъ Васильковск³й,- тономъ звонкимъ и дѣланно веселымъ.

   - Нѣтъ, правъ я... Если я отвѣтственъ за погромы, то въ неменьшей мѣрѣ отвѣтственъ я и за землетрясен³е на японскомъ побережьѣ. Да... и оба вы - чудаки... Да... А евреи?.. Я скажу вамъ, дѣти мои, что нѣтъ на свѣтѣ публики болѣе живучей, чѣмъ евреи... Знаете ли вы, напримѣръ, дѣти мои, с³ю глубоко правдивую кантату:

  

   Десять жиденятъ

   Дружески ѣдятъ,

   Жаль, одинъ-то другъ

   Подавился вдругъ,

  

   другой потомъ утонулъ, трет³й застрѣлился, четвертый огурцомъ зарѣзался, и такъ дальше... Цѣлыхъ девять еврейчиковъ погибло, остался одинъ. Одинъ!.. И все жъ таки, черезъ годъ,- глядь! - и ужъ снова

  

   Десять жиденятъ

   Дружески ѣдятъ...

  

   - Константинъ!

   Пасхаловъ быстро поднялся.

   - Да, я Константинъ.- Васильковск³й нахмурился и тоже всталъ.- Я Константинъ Васильковск³й... И по случаю этой прич