Айзман Давид Яковлевич - Кровавый разлив

ины ухожу... Ну тебя совсѣмъ, Федоръ,- отъ тебя и отъ твоей сестрицы заболѣешь...

   Васильковск³й, красиво оскаливъ зубы, усмѣхался. Внутренно же онъ былъ хмуръ и очень золъ.

  

  

  

   Пасхаловъ шелъ внизъ, къ болоту. Иногда онъ останавливался, поднималъ глаза, обводилъ ими улицу, дома, далек³й горизонтъ, бурыя хаты деревни Татарки на немъ,- и выражен³е унылаго недоумѣн³я еще рѣзче становилось на его лицѣ... Вездѣ люди, русск³е люди, они дѣлаютъ обычное свое дѣло, торгуютъ, судятъ, лѣчатъ, пишутъ бумаги, работаютъ въ мастерскихъ и въ полѣ, все идетъ безъ большихъ измѣнен³й, по старому, какъ шло вчера, какъ годъ назадъ шло, вездѣ русск³е люди беззаботно и спокойно дѣлаютъ привычное дѣло свое, и онъ одинъ стоитъ отдѣльно отъ нихъ, стоитъ одинъ...

   Онъ думалъ о томъ, что говорила мать о погромѣ, о благожелательныхъ возражен³яхъ ей отца, и о томъ думалъ, что слышалъ сегодня на больничномъ дворѣ... Онъ вспоминалъ голубые глаза Кочеткова, жалѣвшаго курицу, онъ негромко, но вслухъ, бормоталъ: "я выписалъ его, я его выписалъ",- и ясно, такъ отчетливо и ясно видѣлъ, что стоитъ одинъ, далеко и одинъ... И острѣе, чѣмъ когда-либо, сильнѣе, чѣмъ во всю жизнь свою, чувствовалъ, что онъ русск³й.

   Вотъ идетъ онъ по улицѣ,- и никто на него ломомъ не замахнется. Онъ не прячется, и не дрожитъ... А они дрожатъ... Они въ тоскѣ и страхѣ всѣ дрожатъ...

   И стало Пасхалову казаться, что если бы не былъ онъ русскимъ, что если бы испытывалъ онъ тотъ же страхъ и ту же тоску, легче бы было ему, много легче...

   И продолжая свой путь, онъ сталъ рисовать себѣ, какъ сидитъ онъ, трепетный, въ комнатѣ съ закрытыми ставнями, какъ ходитъ въ ней на цыпочкахъ, прислушиваясь къ далекимъ шорохамъ, какъ, пробираясь тихонько въ погребъ, въ далек³й чуланъ, бросаетъ тамъ прощальные взгляды на окружающихъ его близкихъ и дорогихъ людей... Онъ такъ живо представлялъ себѣ все это, что начиналъ испытывать ужасъ, и отъ этого ужаса ему дѣлалось какъ бы легко и пр³ятно...

   Но вотъ мелькнула у него мысль, что онъ не имѣетъ права на этотъ облегчающ³й ужасъ: неси свое бремя!

   Онъ не долженъ желать себѣ уменьшен³я боли. Надо оставаться въ своемъ станѣ, надо держать отвѣтъ на все, что сдѣлали свои. Кровавую ношу ихъ надо нести, и сбросить ее онъ не имѣетъ права.

   "Русск³й"... Мелькали странныя мысли о часѣ расплаты, и мелькало слово искуплен³е. Усталый, подавленный, онъ не могъ овладѣть своей мыслью, не могъ развить ее до конца, какъ это было ему нужно. Въ тревожномъ сумракѣ души не могъ онъ найти лучъ для ос³ян³я этой, какъ будто бы новой, какъ будто бы стародавней - съ весеннихъ дней, со временъ Мосейки, бившейся въ сердцѣ, жуткой, радостной и милой мысли объ искуплен³и. Но приходила она, но томила она, шелестѣла бѣлымъ крыломъ, бѣлые гимны пѣла, и твердила одно: грѣхъ народа твоего понесешь ты, понесешь кровавую ношу.

  

  

   Пасхаловъ шелъ къ Абраму.

   У него былъ планъ: больную Хану перевезутъ въ больницу, а старикъ и Роза укроются въ церковномъ домѣ, онъ предоставитъ имъ свой кабинетъ.

   Но Абрама онъ не засталъ, а Роза, даже не подумавъ, предложен³е отвергла. Матери хуже, разставаться съ ней она не хочетъ, и сюда,- въ полуразрушенный домъ, въ заброшенный переулокъ, гдѣ евреевъ почти нѣтъ, громилы не придутъ.

   Пасхаловъ въ дикой тревогѣ смотрѣлъ на дѣвочку. Смотрѣлъ, и молчалъ, и прислушивался къ себѣ... И чувствовалъ, какъ въ ужасѣ радуется сердце... Пусть остается!.. Пусть остается она здѣсь,- худенькая, бѣлокурая дѣвочка съ яснымъ лицомъ. И старый отецъ ея, и эта заплывшая, неподвижная, могилой обвѣянная Хана пусть остаются. Пусть всѣ они остаются здѣсь,- и то, что свершится, во всей полнотѣ жестокости пусть свершится, во всей непонятной безмѣрности своей.

   - Но вѣдь нельзя же быть увѣреннымъ, Роза!.. Вѣдь нельзя ни за что ручаться... Согласитесь...

   Онъ смотрѣлъ въ чистые, голубые глаза бѣлокурой дѣвочки, смотрѣлъ на узк³я плечи ея, на едва начинавшую формироваться грудь... Онъ убѣждалъ дѣвочку и упрашивалъ...

   - Согласитесь, Роза!

   И не хотѣлъ, чтобы она согласилась. И не боялся, что она согласится. Онъ зналъ уже окончательно, что она не согласится, что Хана останется дома, и останутся дома Абрамъ и бѣлокурая дѣвочка. И то онъ зналъ, что случится съ ними ужасное, непоправимое...

   "Но со мной ничего не будетъ... Но я буду жить"...

   И острую муку, причиненную этой мыслью, смягчали только все тѣ же неясныя грезы объ искуплен³и, о безмѣрной тяжести кровавой ноши, которая ляжетъ на него.

   - Да, это хорошо... И пусть дѣвочка остается... Пустъ всѣ они остаются здѣсь...

   ... И вдругъ предсталъ передъ нимъ образъ сестры,- гнѣвный, строг³й, карающ³й... "Господи, а что сказала бы она,- беззвучно простоналъ онъ тогда:- что сказала бы Наталья!.."

   Нелѣпо-дикими, безумными и изувѣрскими показались вдругъ всѣ эти мысли о кровавой ношѣ, о возможности и нужности искупительныхъ жертвъ. "Это безум³е... безум³е... я просто схожу съ ума"... И самъ себѣ онъ казался противнымъ и страннымъ...

   Потомъ, нѣсколько успокоившись, онъ опять обратился къ дѣвочкѣ.

   - Это необходимо! - твердо и рѣшительно сказалъ онъ: - вы обязаны... Рѣчь идетъ о вашемъ спасен³я. Согласитесь, Роза!

   - Я не соглашусь,- тихо проговорила дѣвочка, вставая.- Я не соглашусь ни за что.- Она крѣпко сжала рукой край стола, и маленьк³й шестой палецъ, торчавш³й у мизинца, отчетливо выдѣлился на темной клеенкѣ.- Не хочу спасать себя!.. Какъ съ другими, такъ и съ нами...

   Брови дѣвочки сошлись; голубые, продолговатые глаза ея внезапно округлялись, и отъ огромныхъ искръ запылавшаго въ нихъ гнѣва они странно посвѣтлѣли...

   - Зачѣмъ вы сюда пришли! - рѣзкимъ голосомъ прозвенѣла Роза.- Вѣдь вы не спрячете весь городъ въ своемъ кабинетѣ... Если хотите намъ помочь, ступайте въ оборону. Возьмите револьверъ и защищайте... Защищайте васъ!..

   Страннымъ образомъ она - такая изящная и хрупкая - сильно напоминала теперь неуклюжаго Абрама, когда онъ взволнованнымъ голосомъ говорилъ про Бога и его велѣн³я; и въ то же время она казалась очень похожей - какъ младшая сестра - на чужую ей Наталью, суровую и требовательную...

   - Розочка, согласитесь! - настаивалъ Пасхаловъ.

   И не хотѣлъ, чтобы согласилась. Не хотѣлъ, чтобы погасъ этотъ образъ - гнѣвнаго, отважнаго, отваги требующаго ребенка. Не хотѣлъ, какъ не хочешь, чтобы правда замѣнялась кляузой, сумракомъ свѣтъ, весенняя радость тлѣн³емъ осклизлыхъ гробовъ.

   ...Потомъ, когда очутллся онъ дома, и увидѣлъ въ кабниетѣ диванъ, надъ нимъ портретъ Драгом³рова,- все привычное, ежедневное, и подумалъ, что такъ оно будетъ и завтра, и не будетъ здѣсь Абрама, Розы, что остались Абрамъ и Роза и неподвижная Хана дома въ глухомъ переулкѣ, гдѣ все можетъ случиться, все, гдѣ случиться можетъ все,- имъ овладѣло чувство страха, такое жестокое, какъ если бы внезапно всталъ передъ нимъ эшафотъ, на который надо всходить...

   - И Кочеткова я выписалъ,- мертвымъ голосомъ сказалъ онъ.

   Теперь онъ зналъ уже, для чего отпустилъ Тихона, и понялъ окончательно, для чего приказалъ выписать его немедленно... Пусть свершается все въ непонятной безмѣрности. Послѣдн³й камень храма пусть падаетъ стремглавъ и, падая, пусть раздавитъ сердце.

  

  

   Толки о погромѣ поднимались каждый годъ по нѣскольку разъ, особенно передъ Пасхой. Но теперь они волновали сильнѣе, чѣмъ всегда. Теперь, чувствовалось, произойдетъ что-то совсѣмъ новое, необычное, неслыханно свирѣпое. Теперь все по иному было, по иному заявляло о себѣ, и по иному развертывалось. Друг³е организаторы, друг³е пр³емы у нихъ, другая смѣлость и энерг³я, и потому, не только непосредственно заинтересованные, но весь рѣшительно городъ, всѣ до единаго обыватели были подъ постояннымъ вл³ян³емъ мысли о погромѣ. Говорили и не о немъ, заняты были и посторонними дѣлами, но главной темой, къ которой возвращались постоянно, былъ погромъ. Люди здоровались, смѣялись, работали, ѣли, заняты были разными хлопотами, заботами,- а ожидан³е, а напряженное ожидан³е было тутъ же, все время было тутъ. И тѣ, которые погрома жаждали, и тѣ, которые предпочли бы, чтобы его не было, и тѣ, въ которыхъ онъ вызывалъ жжен³е позора и стыда, всѣ ждали ежеминутно, все напоено было ожидан³емъ, и казалось, что и дома, и улицы всѣ, и тротуары, и длинныя шеренги акац³й вдоль нихъ, все ждетъ и ждетъ...

   Всѣ заражались, охватывало всѣхъ небывалое волнен³е, и оно все росло и все поднималось.

   Всегда остороженъ, сдержанъ, стѣсненъ. Опрокинешь что-нибудь, разобьешь - нужно заплатить; свое ли, чужое ли,- все равно, поплатиться нужно. И сдавленъ всю жизнь обычаемъ, законами, охраною, стыдомъ и прилич³емъ. Нельзя вправо, нельзя влѣво,- прямо или, по дорогѣ, начертанной правиломъ, правилу покорный. Нудно и скучно, и душно, какъ въ высокой фабричной трубѣ... И вотъ, всѣ падаютъ преграды, границы исчезаютъ, открывается свободная ширь, и по ней несись стремительно и бурно, какъ хочетъ твой духъ, какъ скажетъ случай. Никто не остановитъ, ничто не помѣшаетъ, не будетъ упрека, и отвѣтственности нѣтъ. Радостные дни широкихъ волнен³й, когда бить можно и рвать, ломать и топтать ногами, разрушать и жечь,- цѣнное, дорогое, красивое, когда владыкой чувствуешь себя надъ городомъ, надъ жизнью и смертью, когда царемъ становишься надъ всѣмъ, что вчера было недосягаемымъ и недоступнымъ.

   И не знаешь, гдѣ и на чемъ остановится внезапное обогащен³е, одну ли награбишъ мѣру, десять ли, сто... Била людей лихорадка при мысли о грабежѣ, и горѣли у женщинъ глаза отъ мечтан³й о новыхъ одеждахъ, о шаляхъ, объ юбкахъ, о серьгахъ. Сколько хочешь бери, чего хочешь бери. И лампу, и сахаръ, и самоваръ, и часы, и сколько захватишь ботинокъ и шубъ... И самые мирные люди - всегда честные, и наиболѣе умѣренные обыватели - всегда тих³е, выражали теперь мысли преступныя, желан³я злобныя, стремлен³я хищныя. Духъ быстраго обогащен³я, духъ внезапной наживы забрался въ сердца - даже чистыя, ихъ тревожилъ и смущалъ и наливалъ такимъ напряжен³емъ, такимъ острымъ страхомъ прогадать, прозѣвать, упустить счастливый, можетъ быть, единственный случай, что тутъ же, потихоньку, давались клятвенныя завѣрен³я не сплошать, не сплошать ни за что, и уже принимались всѣ нужныя мѣры - осмотръ и приготовлен³е уголковъ, гдѣ награбленное удобнѣе спрятать... Уже строились разные планы, уже намѣчали улицы и лавки, куда надо пойти за товаромъ, уже перечислялись наиболѣе богатыя еврейск³я квартиры...

  

   Мечтан³я несложныя, младенчески-наивныя переплетались съ алкан³ями звѣря. Рядомъ съ чаян³ями мелкаго воровства слышались темные планы уб³йцъ.

   Выше и выше поднималась волна возбужден³я, шире разливалась она и разящей чумою изъ города покатилась по окрестнымъ деревнямъ. И въ нихъ, мужики и бабы, старцы и дѣти, богатые м³роѣды и голодные батраки,- всѣ говорили объ одномъ, все о томъ же,- и уже работы всѣ и дѣла распредѣлены были такъ, чтобы освободить время, нужное для поѣздки въ городъ. На пиршество хотѣлось всѣмъ. Но всѣхъ забрать не было возможности, и тутъ, при выборѣ, происходили ссоры, раздавались крики, брань, и доходило до дракъ... Никогда еще не было въ городѣ такого огромнаго наплыва сельчанъ - развѣ когда провожали явленную икону. Возы тянулись со всѣхъ сторонъ, съ сѣвера и съ юга, и черезъ мостъ, справа, и пошоссейной дорогѣ слѣва. И значен³е этого нашеств³я всѣмъ было понятно,- русскимъ, евреямъ...

  

   Въ городскихъ жителяхъ приливъ ковкурентовъ не вызывалъ враждебнаго чувства. Напротивъ, горожане довлльны были и оказывали пр³ѣзжимъ большое гостепр³имство. Они чувствовали себя польщенными, чувствовали себя хозяевами пышнаго, роскошно обставленнаго праздника, на которомъ мѣста хватитъ для всѣхъ... Приходите! И посмотрите, какъ умѣло и расторопно, какъ мило и молодцами будемъ мы распоряжаться. Веселая горделивость была въ обращен³и горожанъ съ гостями, ласковая привѣтливость старшихъ членовъ счастливой семьи. Какъ евреи породнены были между собою въ чувствѣ ужаса, такъ эти люди объединевы были въ возбуждающей радости, въ смѣющемся ожидан³и счастливцевъ. Ходили толпою, стояли кучками, говорили объ одномъ, и другъ другу обѣщали удачу и успѣхъ. Деньги тратили широко, не скупясь, пили много, не расчитывая, не распредѣляя,- ибо знали, что деньги будутъ новыя, что хватитъ всего... Облѣпляли радостно грамотныхъ и съ праздничными лицами слушали чтен³е прокламац³й, испуская подбадривающ³е возгласы и весело угрожая. Смаковали чтен³е, сопровождали его фантастическими толкован³ями, расширяя и безъ того широк³й смыслъ прочитаннаго до размѣровъ чудовищныхъ и безумныхъ. Одна и та же прокламац³я однимъ и тѣмъ же лицомъ читалась разно; появлялись добавлен³я, импровизац³и, кровожадныя и волнующ³я... Для огромнаго большинства вся эта агитац³я являлась совершенно излишней,- оно было готово... Тѣхъ же немногихъ, которые еще сомнѣвались, или робѣли, рѣзк³е выкрики чтеца и его увѣренные жесты быстро побѣждали. И такъ хотѣлось быть побѣжденнымъ, такъ было пр³ятно и хорошо, что сомнѣн³е уходитъ, что смѣлость и увѣренность воцаряется въ душѣ!.. И чтобы окончательно утвердить въ душѣ смѣлость, и чтобы совершенно угасли въ ней отблески совѣсти, начивали сомнѣвающ³еся припоминать всѣ ссоры, всѣ дрязги, как³я когда-либо имѣли съ евреями; старыя обиды свои воскрешали и огорчен³я,- и отъ всего этого быстро блекли послѣдн³е остатки угрызен³й, и появлялось прочное сознан³е и правоты своей и права.

   И ждали начала, ждали опаленные страстью, съ дрожью нетерпѣн³я, съ мукою жажды, ждали начала.

   И въ смущен³и, недовольные, въ первомъ налетѣ зарождавшихся подозрѣн³й, озираясь другъ на друга, хмуро говорили, что "вездѣ уже били", что "давно уже пора начать"... И хоть знали, знали твердо, что бить будутъ, вотъ-вотъ, сегодня, сейчасъ же, по минутами впадали вдругъ въ сомнѣн³е,- и отъ него становились еще болѣе нетерпѣливыми и болѣе бурными...

   И не было жалости, не было сострадан³я, утрачивались чувства правды и стыда,- и все, что человѣка отъ скота отдѣляетъ, утрачивалось и исчезало. Темнѣе скота становился человѣкъ, кровожаднѣе волка. Вооруженный умомъ, онъ сладострастно мечталъ о грядущей отрадѣ, и на желѣзо, на ярость, на обезпеченную безнаказанность опирался. Презирая наживу, не думая о наживѣ, съ расширенными зрачками, тяжело дыша, грезилъ о безбрежномъ разгулѣ, о грохотѣ падающихъ роялей, о звонѣ стекла, о дикой мѣшанинѣ криковъ, своихъ, чужихъ, о крови,- объ алой, горячей, широкимъ полукругомъ вверхъ упруго-бьющей человѣческой крови... Звѣрь, который сидѣлъ въ черномъ сердцѣ, былъ звѣрь трусливый. Размаху не было у него, не было шири, онъ не могъ выйти изъ опасности и не могъ открытымъ преступлен³емъ, возмезд³е несущимъ, погасить тяжкое алкан³е свое. Онъ долго томился, ничтожный, и только сѣтью проступковъ.- мелкихъ, тайныхъ, предательскихъ,- обманывалъ свою темную страсть... Но время пришло... Горяч³й рокотъ алыхъ потоковъ стоялъ въ сгустившемся воздухѣ, и красный паръ клубился надъ раздробленными черепами...

   Кровь и безнаказанность!..

   Мутнѣли глаза, оскаливались зубы, дыхан³е становилось короткимъ и тяжкимъ, всѣ мыщы напрягались - для радостнаго прыжка къ связанной жертвѣ. Кровь и безнаказанность!

   И ждали.

   И тѣ, которые погрома жаждали, и тѣ, которые предпочли бы, чтобы его не было. Всѣ ждали. Все напоено ожидан³емъ, все опьянѣло отъ ожидан³я, и казалось, что и дома, и тротуары, и два ряда акац³й на нихъ, и зеленыя скамьи межъ деревьями, и всѣ балконы, и окна всѣ, и телеграфные столбы со звонкими проволоками,- все насторожилось въ болѣзненномъ трепетѣ, все ждетъ,- сумятицы, топота, осколковъ, обломковъ, тучъ пуха, безумныхъ криковъ, безумныхъ звѣрствъ,- крови ждетъ все, горячей крови...

  

  

  

   - Погрома не будетъ, Розочка, теперь ужъ навѣрное не будетъ погрома.

   - Да, да, папаша, погрома не будетъ.

   Изъ всѣхъ закоулковъ дома, изъ-за грудъ щебня, изъ пустыхъ оконныхъ коробокъ, изъ-за высокихъ кустовъ колючекъ на пустырѣ рисовались ему страшныя дик³я головы, огромные кулаки, топоры, ломы... А онъ все тѣ же слова бормочетъ,- и словамъ тѣмъ не вѣритъ...

   - Ты знаешь, вѣдь ходили къ губернатору... и губернаторъ обѣщалъ... губернаторъ ручается...

   - Да, да... погрома не будетъ.

   Раскачиваются и сверкаютъ на солнцѣ топоры. И ревъ несется, глухой, грозный; дрожитъ земля, что-то на нее сыплется и падаетъ, что-то огромное, внутри пустое, и оттого тяжк³й гулъ пошелъ въ воздухѣ, долг³й, долг³й...

   Больная Хана сидитъ неподвижно въ комнатѣ и дремлетъ; она не знаетъ ничего о грозѣ, а здѣсь во дворѣ уже дрожитъ земля, и идетъ въ воздухѣ долг³й гулъ...

   И вотъ трескъ раздается,- дробный, частый, мелк³й трескъ...

   - Ррро... Ррро-Розочка...

   Руки Абрама ловятъ дѣвочку, прыгаютъ ввергь, внизъ, по сторонамъ. И весь онъ трясется - такъ сильно, что вдругъ отдѣляется отъ стѣны, и потомъ снова ударяется объ нее спиною. И льеть по лицу потъ, а губы скошены судорогой.

   - Ро-Роззочка...

   Онъ рванулся впередъ, подскочилъ къ дѣвочкѣ, схватилъ ее за руку и внезапно измѣнившимся, высокимъ, звонкимъ, безумно торжествующимъ голосомъ закричалъ:

   - Ты слышишь, Роза, ты слышишь?.. Барабанъ!.. Ты слышишь барабанъ?..

   Онъ поднялъ кверху указательный палецъ. Его глаза сдѣлались круглыми, огромными, и дикая радость загорѣлась въ нихъ.

   - Барабанятъ, Роза!.. Это солдаты... Это прислали въ городъ солдатъ!.. Это объявляютъ, что погрома не допустятъ... Когда были у губернатора, губернаторъ обѣщалъ... Ты слышишь - барабанятъ!

   - Барабанятъ?.. Развѣ барабанятъ?.

   Дѣвочка прислушивалась. И пока прислушивалась, лицо ея худѣло и уменьшалось, и черныя тѣни ложились у глазъ.

   - Развѣ барабанятъ?..

   - Перестали... Но только что барабанили. Только что очень громко барабанили...

   Онъ не договорилъ. Блѣдный, гаснущ³й вздохъ вышелъ изъ его груди, блѣдный и тих³й вздохъ умирающаго ребенка. И медленно, медленно сталъ Абрамъ опускаться на землю. Всѣ силы его отлетали, всѣ мысли исчезали. Онъ не владѣлъ ни ногами своими, ни руками, ни языкомъ; умолкало сердце, уходила жизнь.

   Все лицо его было уже мертвымъ, и только глаза, устремленные на дѣвочку, жили. Одни глаза жили, и было въ нихъ что-то странное, что-то похожее на горькую просьбу, на страстную мольбу о прощен³и... И вотъ уже гаснутъ глаза, и умиралъ человѣкъ.

   Умиралъ человѣкъ, но умереть ему нельзя было.

   Ему нельзя было умереть. У него была дочь.

   И Абрамъ всталъ.

   Самую смерть побѣдилъ человѣкъ и всталъ.

   - Началось! - просто сказалъ онъ правду.- Уже началось. Уже бьютъ.

   - Бьютъ... уже бьютъ, папаша.

   - Ты не бойся. Не бойся, дочь моя! Ты не бойся,- съ нами Богъ.

   Онъ сказалъ это тихо, но такъ выразительно, и сильно, и увѣренно, что страхъ ушелъ отъ Розы. Она спокойно прижалась къ отцу и довѣрчиво заглянула ему въ лицо. А отецъ взялъ ее за руку, повыше кисти, какъ бралъ ее, малютку, когда училъ ходить, и сказалъ:

   - У насъ Богъ крѣпк³й, Богъ сильный, Богъ добрый... Онъ спасетъ насъ... Онъ насъ спасетъ.

   Онъ обернулся лицомъ къ востоку, къ землѣ предковъ, гдѣ на развалинахъ храма царя-мудреца два тысячелѣт³я стонетъ Израиль и плачетъ. Онъ обервулся лицомъ къ странѣ восхода, куда съ разныхъ концовъ Господней земли каждый день оборачиваются евреи въ молитвѣ. Онъ стоялъ и слушалъ... И если бы духъ зла увидѣлъ его въ эту минуту - дрогнуло бы недрожавшее сердце, и горько бы зарыдалъ онъ отъ сострадан³я и скорби.

   Онъ ведвижно стоялъ, обернувшись къ востоку.

   - Вотъ день... Господи, не въ этотъ ли? Не до заката-ли возьмешь ты душу мою и души близкихъ моихъ? Господи!

  

  

   Шумъ не былъ особенно сильнымъ, и толпа, которая бушевала невдалекѣ, не была очень многочисленна. Но Абраму адъ чудился и ураганъ. Безчисленные желѣзнодорожные поѣзда налетали другъ на друга, еще и еще, и разбивались, и валились въ пропасть. Дробились стекла, звенѣла сталь. Изъ тѣсныхъ свистковъ паръ вырывался, оглушая, и на тысячи осколковъ разлетались котлы. И черные духи, радуясь празднику разрушен³я, съ побѣднымъ визгомъ неслися плотною тучей, скрежетали зубами, звенѣли копытомъ, хвостами сплетались и рогами выбивали красныя искры.

   И надъ всѣмъ этимъ хаосомъ треска и грохота гдѣ-то поблизости, въ третьемъ дворѣ, засверкалъ вдругъ женск³й крикъ,- отдѣльно, высоко, ослѣпительно-остро засверкалъ женск³й крикъ, неземнымъ ужасомъ налитый молодой женск³й крикъ...

   Абрамъ понялъ.

   И когда понялъ, схватилъ Розу на руки и бросился бѣжать.

  

  

   Онъ понесся черезъ дворъ, по мусорнымъ кучамъ. Потомъ бѣжалъ онъ черезъ пустырь, средь невысокихъ кустовъ колючекъ, вдоль широкой канавы, лоснившейся сѣроватой, жидкой грязью. Шапка свалилась съ него и, подхваченная вѣтромъ, помчалась въ сторону, къ кустамъ. Онъ бѣжалъ, захлебываясь и задыхаясь, и как³е-то коротк³е, хриплые звуки, похож³е на обломки рычан³я, вырывались у него изъ горла... Онъ крѣпко прижималъ къ себѣ дочь. На груди своей, у подбородка, видѣлъ онъ бѣлое лицо ея, ея голубые глаза... И онъ бѣжалъ.

   Вотъ заборъ. По ту сторону безопасно. Въ небольшомъ особнячкѣ живутъ русск³е люди... Абрамъ видѣлъ ихъ... Абрамъ знаетъ ихъ... Тамъ спасен³е ..

   Абрамъ подбѣжалъ къ забору, поднялъ кверху обѣ руки, и перебросилъ Розочку на чужой дворъ. Онъ вскочилъ и самъ на заборъ и бросился съ него внизъ. Онъ упалъ на колѣни, а лицомъ и руками уткнулся въ густо и широко разросш³еся прутья ежевики. Сотни шиповъ вонзились въ него, въ платье, въ кожу,- съ такой радостной жадностью, будто давно уже подстерегали его и ждали, и ужъ боялись, что онъ не придетъ... Абрамъ рванулся, хотѣлъ встать, но шипы не пускали. Онъ рванулся сильнѣе. Кровь сразу показалась на лицѣ его и на рукахъ. Быстро, почти безсознательно, онъ обломалъ нѣсколько въѣвшихся въ него прутьевъ, вскочилъ, опять схватилъ Розу въ руки, и растерзанный, растрепанный, съ сухими стеблями и листьями въ волосахъ и бородѣ, побѣжалъ...

   - Дочь... дѣвочку... спасите мою дѣвочку...

   Кухарка держала въ лѣвой рукѣ большую разливную ложку и вытирала ее краемъ фартука. У бабы было блѣдноватое, дряблое лицо, очень морщинистое, и негустые, съ сильной просѣдью, волосы, тонкими пластинками ложились отъ бѣлаго пробора по обѣимъ сторонамъ головы. На плитѣ въ котлѣ что-то кипѣло, паръ торопливо постукивалъ черной крышкой и, вырываясь изъ-подъ нея, клубился къ потолку.

   - Нѣтъ, голубчикъ, нѣтъ... Сюда нельзя, нельзя...

   - Дѣвочку... спасите мою дѣвочку... спрячьте дѣвочку мою...

   - Говорятъ, нельзя сюда!.. Не хозяйка я тутъ, въ услужен³и... Господа узнаютъ... я распоряжаться не могу...

   Абрамъ протягивалъ впередъ руки, раскрывалъ ротъ, хотѣлъ говорить,- и говорить не могъ. Кровь была у него на пальцахъ и на лицѣ, подъ лѣвымъ глазомъ.

   - Тамъ бьютъ,- прохрипѣлъ онъ. Глаза его остановились и застыли...- Тамъ женщины... уже кричать женщины...

   - И женщины кричатъ, и мужчины. Всѣ теперь кричатъ,- недовольнымъ тономъ сказала кухарка.- Еще бы не кричать, когда такое дѣлается... Ну только вы, пожалуйста, идите себѣ стсюда, пока баринъ не услыхалъ. Ей-Богу, идите...

   - Дѣвочку мою... только дѣвочку...

   Абрамъ стоялъ на колѣвяхъ. Опираясь обѣими ладовями въ полъ, онъ цѣловалъ полъ, лежавшую на немъ рогожку. Чернымъ горбомъ вздымалась согнутая спина его, сѣдые окровавленные волосы падали съ обнаженной головы на рогожку, и прижавшись одна къ другой, вертикальво, носками внизъ, стояли широк³я подошвы съ большими шляпками желѣзныхъ гвоздей.

   - Дѣвочку... только дѣвочку мою... Я уйду... я сейчасъ домой уйду... у меня тамъ жена больная. Спрячьте только дѣвочку.

   - А!.. Да когда-жъ не могу я, говорятъ тебѣ!.. Вотъ настырный, ей-Богу!.. У насъ и такъ въ сараѣ Нухимъ съ ребятами спрятался... шесть душъ... А какъ и до насъ жулики придутъ, бить начнутъ? Не посмотрятъ тогда, кто и русск³е... думаешь какъ?.. Идите себѣ, идите скорѣе... Лучше вы рядомъ пойдите, до капитана, тамъ вашихъ никого нѣту, тамъ и схоронитесь...

  

  

   И вотъ, стоитъ уже Абрамъ во дворѣ, подлѣ ежевики, у забора. И Роза стоитъ около него, и онъ держитъ ее за руку.

   Куда?..

   Куда же?..

   Все налетаютъ другъ на друга безчисленные поѣзда поблизости, съ грохотомъ валятся въ пропасть, звенитъ стекло, разрываются котлы, свистятъ немолчно свистки, красныя искры, и красные ручьи бьютъ фонтаномъ, разсыпаются, и все собой покрываютъ.

   Куда же, куда?..

   - Степанида, что тутъ за шумъ у васъ?

   Васильковск³й, сворачивая листъ бристольскаго картона, вышелъ изъ столовой и остановился на порогѣ кухни.

   - А да ну ихъ, баринъ, совсѣмъ, съ этими и съ евреями! - Кухарка взмахнула руками. - Прибѣгалъ тутъ одинъ съ дѣвчонкой, прятаться.

   - Гдѣ же онъ?

   - Гдѣ? Послала до капитана, вотъ гдѣ.

   - Это чортъ знаетъ что, Степанида!.. Отчего вы не оставили ихъ здѣсь?

   - А что мы имъ за сторожа далися?.. И такъ въ сараѣ у насъ можетъ больше пятнадцати душъ ихъ собралось. Другого мѣста нѣтъ?

   Васильковск³й, держа въ рукахъ бѣлый свертокъ, съ хмурымъ, злымъ лицомъ смотрѣлъ на кухарку. И думалъ онъ о Пасхаловѣ...

   - Звѣрская у васъ душа.

   Степанида смутилась.

   - Ну какъ же въ самомъ дѣлѣ? Все до насъ, да до насъ... Тоже и у насъ не миква еврейская.

   - Миква?.. Что такое миква?

   - Да... такая она... еврейская... Приходятъ евреи и молятся: геръ-геръ-геръ, геръ-геръ-геръ...

   Васильковск³й все стоялъ на порогѣ, въ хмурой нерѣшительности.

   - А ничего имъ и не будетъ,- продолжала Степанида.- Не безпокойтесь, всѣхъ не перебьютъ, на разводъ всегда останется.

   "Десять жиденятъ дружески ѣдятъ",- мелькнуло въ головѣ инженера. И лицо его сдѣлалось еще болѣе пасмурнымъ и печальнымъ...

  

  

   - Надо домой, къ мамашѣ,- тихо сказала Роза.

   Абрамъ очнулся, вспомнилъ... И снова прорѣзалъ весь грохотъ налетавшихъ и проваливавшихся поѣздовъ пронзительный женск³й крикъ... Абрамъ опять схватилъ дѣвочку на руки и опять помчался - черезъ канаву, черезъ кусты, черезъ кучи мусора и щебня. А сзади несся женск³й крикъ...

   Бѣлое лицо Розочки лежало на груди Абрама, и смотрѣли отцу въ глаза голубые глаза дочери.

   Абрамъ прибѣжалъ домой, ввалился въ сѣни, поспѣшно захлопнулъ дверь и также поспѣшно задвинулъ тяжелый засовъ. Кадку съ водой, которая стояла въ углу, онъ придвинулъ къ двери, на кадку поставилъ ящикъ съ обувью, и поверхъ ящика для чего-то сталъ бросать все, что попадалось подъ руку - метелку, синюю эмалированную кастрюлю, как³я-то тряпки...

   И вотъ тихо стало вокругъ. Совсѣмъ стало тихо, и всѣ вокругъ замерли звуки. Ни криковъ, ни треска, ни гула, ни женскаго вопля,- ничего уже не было слышно...

   Абрамъ прильнулъ глазомъ къ щели. На дворѣ никого не было. И въ переулкѣ никого не было видно. И въ течен³е нѣсколькихъ минутъ не видно было людей и неслышно было криковъ... А потомъ, изъ-за мостика, изъ Александровской улицы, выплеснуло въ переулокъ пеструю ватагу быстро мчавшихся ребятишекъ. И сейчасъ послѣ дѣтей показались и взрослые,- мужчины и женщины. Всѣ неслись впередъ, по переулку, съ крикомъ, съ гамомъ, на бѣгу пригибались къ землѣ, схватывали камни и швыряли ими по сторонамъ. Отставъ отъ всѣхъ шаговъ на тридцать, ковыляла хромая старуха. Она была совсѣмъ уже сѣдая, очень тощая и высокая. При каждомъ шагѣ она сильно подавалась влѣво, точно въ поясѣ переламывалась, и казалось, что ей очень больно ступать, и что вотъ вотъ она упадетъ. Но она не падала, бѣжала впередъ, за другимя, все больше и больше отставая. Красный платокъ сползъ съ ея головы на плечи, сѣдыя косички распались и тонкими космами развѣвались по вѣтру. Она бѣжала, переламываясь, и старымъ, хриплымъ, злымъ и жалобнымъ голосомъ, давясь, кричала:

   - Да суды же, суды!.. Да куды жъ вы?.. Да лучше же суды...

   Ее не слушали ни ребятишки, ни взрослые; всѣ бѣжали, дальше, впередъ,- и старуха тоже бѣжала. Ярко сверкалъ подъ затылкомъ ярко-красный платокъ, сѣдые волосы змѣились на немъ, и она бѣжала, отставшая, и жалобно, со слезами и злясь, звала, спотыкаясь:

   - Да суды же, суды... да лучше же суды...

   И потомъ скрылась,- послѣдняя.

   - Ушли! - съ дикой радостью закричалъ вдругъ Абрамъ, оторвавшись отъ щели и схвативъ Розу за руку.- Насъ не замѣтили, ушли.

   Онъ припалъ къ свѣтлой головѣ дочери и сталъ осыпать ее поцѣлуями.

   - Ушли... ушли... Дитя мое... дочечка моя.. Господь спасъ насъ, Господь защитилъ насъ! У насъ крѣпк³й Богъ... У насъ крѣпк³й и праведный Богъ..

   - Чего ты кричишь? - сердито отозвалась изъ комнаты очнувшаяся Хана. - Что это за новыя моды так³я, чтобы кричать!

   Абрамъ замеръ, вытаращилъ глаза и положилъ палецъ на губы.

   - Шш... тише...- прошепталъ онъ.- Пусть она не знаетъ, пусть ничего не знаетъ.

   - Роза, отчего ты не пойдешь прогуляться? - недовольнымъ тономъ сказала больная.- Цѣлый день дома... Надѣнь новую форму, пойди, пройдись.

   - Я пойду, мама.

   - Пойди. Одѣнься и иди...

   Во дворѣ, подъ самымъ окномъ, прокатилась громкая ругань Потомъ свистъ пронесся, топотъ... Что-то гулко ухнуло, раздался звонъ, крикливый плачъ разбиваемыхъ стеколъ. Нѣсколько камней и деревянныхъ обломковъ черезъ окно влетѣли въ комнату, ударились въ стѣну и упали на комодъ, гдѣ стоялъ подносъ со стаканами и блюдцами. Красный, съ чернымъ закоптѣлымъ краемъ кирпичъ, мягко шлепнулся на постель Ханы. И показалось въ окнѣ нѣсколько чужихъ фигуръ, весело и яростно ругавшихся...

   Роза изъ сѣней метнулась въ комнату.

   - Мама!.. Мама моя, мама!

   Она бросилась къ матери, на полъ, обвила тонкими руками ея неподвижныя, налитыя водой, умерш³я ноги, и щекой крѣпко прижалась къ колѣнямъ. И надъ чернымъ хаосомъ звона, визга, треска, рева, лязга, надъ побѣднымъ рычан³емъ свирѣпѣвшихъ звѣрей, какъ одинокая чайка надъ клокочущимъ моремъ, билась, сверкая, дѣтская мольба:

   - Мама моя... не трогайте маму... маму...

  

  

  

   Шелъ. Шелъ, расширяясь, изъ улицы въ улицу, изъ дома въ домъ, изъ сердца въ сердце, шелъ черезъ людей, опустошающ³й, и всѣхъ, тысячерук³й, ровнялъ: банкира съ нищимъ, младевца съ ветхимъ, съ несчастнымъ побѣднаго, притѣснителя съ рабомъ,- всѣхъ, какъ смерть, роввялъ, и всѣхъ топилъ въ бездонномъ ужасѣ. Не разверзалась земля, не спускалась огневая десница съ небесъ, не вступался Господь, и все, что въ нихъ было нечистаго, злого и мрачнаго, исторгнулъ изъ нѣдръ своихъ адъ и влилъ человѣку въ душу. И несся человѣкъ чернымъ дьяволомъ, какъ темное проклят³е смерти, и смерть сѣялъ, и сѣялъ муку,- муку, какой не знала земля.

   Цѣпенѣли евреи, застывали, и выражен³е дикое стояло въ мутныхъ, въ угасшихъ глазахъ. Не разговаривали, не двигались, не дышали... Потомъ, вдругъ, неизвѣстно почему,- отъ шопота, отъ шороха, отъ вздоха, отъ тѣни мелькнувшей, дик³й вопль поднимался, бросались бѣжать, на бѣгу падали, валились съ лѣстницъ, летели съ балконовъ...

   Но никто не преслѣдуетъ, никто не бьетъ... И убѣдившись, что тревога на этотъ разъ ложная, люди быстро стихали, снова сходились въ тайныя убѣжища свои, и опять только подавленные вздохи звучали, и только слышался неровный бѣгъ замиравшихъ сердецъ.

   И такъ были всѣ неподвижны, безмолвны и блѣдны, что, казалось, не живые люди, а выходцы изъ могилъ сидять, и было странно, что видишь живыя одежды, а не бѣлыя складки истлѣвшаго савана... Темныя искры безум³я ложились на лица, и боясь его, и чтобы не видѣть его, люди отворачивались другъ отъ друга, смотрѣли въ сторону, закрывали глаза. Но и съ закрытыми глазами, но и черезъ опущенныя вѣки видѣли, чувствовали, ясно и рѣзко чувствовали холодный налетъ помѣшательства,- и на собственномъ я на чужомъ лицѣ,- и минутами, страхъ передъ нимъ и страхъ передъ тѣмъ, что должно свершиться, дѣлался такимъ нестерпимымъ, что ужъ являлось жадное желан³е сойти съ ума поскорѣе, что укрыться въ черной пучинѣ безум³я хотѣлось сейчасъ же. И о самоуб³йствѣ ласкала душу упорная мысль, и о собственноручномъ уб³йствѣ дорогихъ и близкихъ людей...

   Дрожатъ уже прочныя стѣны. Пришелъ ужъ кровавый разливъ. За окномъ онъ... И смотритъ безмолвно молодая мать на своихъ дѣтей, и безмолвно взывая къ Богу,- или въ изступлен³и Его проклиная,- прощается съ ними. Мать ли убьютъ, дѣтей растерзаютъ ли, всѣхъ ли вмѣстѣ зарубитъ уже красный топоръ?..

   И въ послѣдней заботѣ о дѣтяхъ, мать кладетъ дѣтямъ въ карманы хлѣбъ: если спасутся, убѣгуть, если нужно будетъ скрываться, гдѣ нибудь одиноко таиться - за городомъ, въ плавняхъ, въ заросшемъ оврагѣ, въ щеляхъ прирѣчныхъ обрывовъ, пусть не задушитъ ихъ голодъ...

   Но можетъ быть поздно? Но можетъ быть смерть?

   И нужно предстать предъ Господомъ?

   Со страннымъ спокойств³емъ ставитъ еврейская мать свое дитя на столъ, обмываетъ ему лицо, расчесываеть неторопливо свѣтлые волосы, надѣваетъ на него чистую рубашку, и тихимъ, ровнымъ голосомъ читаетъ ему предсмертную молитву. "Скажи, мой первенецъ, предсмертную молитву". И дитя съ расчесанаыми свѣтлыми волосами повторяетъ за матерью предсмертную молитву.

  

  

   Въ этотъ день Пасхаловъ съ утра сидѣлъ въ своемъ кабинетѣ и даже къ чаю не вышелъ въ столовую. Онъ весь поглощенъ былъ странными мыслями объ искуплен³и. Какое будетъ оно, въ чемъ именно должно оно заключаться, это искуплен³е,- онъ не зналъ. Но чудился выходъ, доброе разрѣшен³е. "Грѣхъ народа своего понесешь ты"... Блѣдное лицо становилось спокойнымъ и негрустнымъ,- только очень серьезнымъ было оно, очень задумчивымъ. Куда-то кверху обращались глаза, къ небу, къ его тайнымъ глубинамъ, къ лучезарвому молчан³ю его... Сердце билось ровно и тихо, исчезалъ страхъ, замирала тоска. Одѣтыя солнцемъ, вѣжно с³яли свѣтлыя стѣны церкви, син³й куполъ ея сливался съ синей безгрѣшностью неба, а золотой крестъ наверху струилъ въ своихъ бѣлыхъ лучахъ и ласку, и миръ, и увѣренность... "Грѣхъ народа твоего понесешь ты"...

   Онъ думалъ о томъ, что дѣлается въ городѣ, объ Абрамѣ и его семьѣ, и ему было страшно, что ихъ убьютъ. Онъ думалъ: не нужно, чтобы ихъ не убили, это будетъ нехорошо, если ихъ не убьютъ. Во всей безмѣрности ужаса пусть свершится грѣхъ,- и полнѣе будеть искуплен³е.

   Все наверхъ смотрѣлъ онъ, на небо, на бѣлѣвш³й въ немъ лучистый крестъ,- и лучиться начинало изможденное лицо его, и его глаза. Чистый пламень молитвеннаго умилен³я вспыхивалъ въ нихъ, и радостную благодарность Богу тихо шептали уста.

   Но потомъ опять налетали черныя тѣви и ложились на лобъ. Опять выражен³е страдан³я являлось, и онъ тяжко вздыхалъ. Мысли простыя, жестк³я, какъ правда, и свѣтлыя, какъ правда, становились передъ нимъ, и отъ нихъ укрыться ужъ нельзя было. Весь этотъ нелѣпый и дик³й вздоръ о какомъ-то искуплен³и навѣянъ старой поповской закваской. Отецъ священникъ, и дѣдъ священникъ, и съ дѣтства видѣли глаза, такъ близко, все эти же церковныя стѣны. Наталья права: онъ слишкомъ близокъ къ церковнымъ стѣнамъ. Несмѣлый духъ его, лишенный силъ, бродилъ межъ нихъ, все межъ нихъ, и, уходя, уйти не могъ, и, освобождаясь, не могъ освободиться... Теперь, въ червый день нестерпимыхъ страдан³й, онъ рабски припадалъ къ старой лжи, и отъ нея ждетъ избавлен³я. Зловредный сумракъ брошеннаго храма вотъ снова стелется въ малой и слабой душѣ, и ее покоряетъ. Съ приподнятаго креста упалъ обманный лучъ, и гниль холоднаго мрака убралъ пагубной фальшью смирен³я и мертвящими брызгами елея... Какую ненависть, какое безмѣрное презрѣн³е, какой страстный гнѣвъ должны вызвать въ Натальѣ всѣ эти изувѣрск³я мысли объ искуплен³и!.. И никогда, никогда не осмѣлился бы онъ высказать ихъ ей, и ему самому они глубоко противны и ненавистны.

  

  

   Когда долетѣли до Пасхалова первые всплески разлива, и ударилъ его въ сердце первый крикъ избиваемыхъ,- онъ медленно сталъ, и, закрывъ глаза, съ минуту постоялъ безъ движен³я, прислушиваясь... Потомъ неторопливо, жестомъ разбитаго, больного чиловѣка, взялъ шляпу и вышелъ.

   - Ты куда же это, Федя! - перегородила ему дорогу Арина Петровна.

   Пасхаловъ сдѣлалъ шагъ вправо и обошелъ мать. Но Арина Петровна, пятясь, все преграждала ему путь и съ мольбой, повышая голосъ, твердила:

   - Не ходи ты туда... Федя, родной мой, не ходи!.. Христосъ съ тобой... Что ты затѣялъ?.. Не ходи!..

   Федоръ Павловичъ, ничего не отвѣчая матери, шелъ къ калиткѣ, а черезъ минуту шагалъ уже на улицѣ, вдоль церковной ограды.

   Въ воздухѣ носились далек³е крики, далекое глухое ухан³е, и слышались порою одинок³е выстрѣлы. Пасхаловъ шелъ медленно и какъ-то странно напрягаясь плечам