Заяицкий Сергей Сергеевич - Баклажаны

   Ее лицо так все и подпрыгнуло от радости.

   - Вы их нашли? Господи! А я-то думала, что их дивчата украли.

   - Но они у меня дома, - сказал Степан Андреевич, слегка раздражаясь на проявленную радость (он-то ожидал смущения). - Я вам при случае отдам.

   К ним подошла Вера.

   - Вы поняли проповедь, Степа? - спросила она.

   - Признаться, нет.

   - Отец Владимир говорил об обновленческой церкви... Он говорил, что лучше в язычество перейти или иудейство, чем христианам отойти от истинного православия... И заметьте, как все его слушали.

   - А вы тоже не любите обновленцев? - спросил Степан Андреевич у Пелагеи Ивановны.

   - Разве можно их любить? Довольно странно было бы.

   Духовенство между тем двигалось in соrроrе ["Всей корпорацией", в полном составе (лат.)] к столам, уже уставленным яствами. Отец Владимир издалека поманил свою супругу.

   Бороновский сидел в стороне на каком-то камне, опустив голову на руки. Он словно никого не видал.

   - Он очень болен, - заметил Степан Андреевич, глядя, как усаживалась Пелагея Ивановна среди белых и черных бород и чесучовых ряс.

   - Да, - вздохнула Екатерина Сергеевна, - и ведь был совсем здоровый человек. Это у него после пытки.

   Екатерина Сергеевна вдруг, сказав так, покраснела до слез, и он заметил, как сверкнули при этом глаза у Веры.

   Степану Андреевичу при слове "пытка" представился темный готический зал, где за красным столом сидят судьи в черных мантиях. Бороновский, до пояса обнаженный, стоит перед ними, а палач в стороне раздувает жаровню.

   Разговор оборвался, словно ничего особенного не было сказано, и все молча пошли домой.

   По лазурному небу мирно и спокойно плыл аист и, сверкая на солнце бело-черными перьями, должно быть, вспоминал, как припекало его это самое солнце, когда в Африке пролетал он с приятелями над синими водами Танганьики.

   А пыльные ребятишки кричали ему вслед:

   - Лелека, лелека! Где твой батько? Далеко!

  

   Следующая неделя прошла все в том же блаженном, солнцем нашпигованном безделье. Степан Андреевич рылся в старой кошелевской библиотеке и среди пыли десятилетий находил неожиданные сокровища: романы графа Салиаса, самые что ни на есть исторические романы про "донских гишпанцев", про "московскую чуму", про "орлов екатерининских". Сочинения графа Салиаса, издание Поповича - вот уж действительно все несозвучно. Взять и прочесть. Романы знаменитого Дюма - милые и дорогие с отроческих лет.

   А вот еще чудо: журнал "Искра", приложение к "Русскому слову", переплетенный по годам. Десять огромных книг, и в них все недавнее прошлое Российской империи.

   Степан Андреевич поволок эти жуткие "Искры" в густой кустарник, разросшийся в нижней части сада. Там было уютно и спокойно лежать и не так знойно даже в самый полдень, ибо издалека кидала тень огромная шелковица. Раскрыв первую "Искру", Степан Андреевич умилился. Генерал-адъютант Алексеев - новый наш наместник на Дальнем Востоке. Сколько звезд и сколько лент, и как может грудь человеческая не лопнуть от чувства "лестности", ибо и со стороны лестно было смотреть на генерала. А потом уже сплошь все генералы и архиереи, и вид озера Байкал, и четырехтрубный крейсер "Варяг", наклоненный на один бок, и адмирал. Макаров с прекрасными бакенбардами, и художник Верещагин в шубе и бобровой шапке...

   Да. Степан Андреевич на секунду откинулся на спину. Печальные страницы. Он тогда был еще маленьким гимназистиком и собирал в классе полтинники на усиление флота. Приготовишки пищали "Боже, царя", а либерального вида надзиратель из юристов делал гримасу, словно принимал касторку, и "просил", именно "просил" "не шуметь". Оживился надзиратель, когда через год те же приготовишки, но перешедшие уже в первый класс, загнусили марсельезу, французскую песенку на русский лад.

   Вот и второй том: полковник - черт побери! - Мищенко - лихой полковник, с усами, и сухопутный адмирал Дубасов, отдубасивший основательно первую московскую революцию. Сожжение баррикады на Новинском бульваре, жертва освободительного движения - кухарка, убитая случайно на Большой Пресне. Степан Андреевич жил тогда в Кудрине и помнил, как к его отцу приходил в гости знаменитый Маклаков и говорил с негодованием о бестактности правительства: его свергают, а оно не хочет.

   Вдали ухали пушки. Опасались каких-то золоторотцев и еще союзников (тогда союзники были не то, что потом), союзниками были черносотенцы и громили жидов и студентов. Могли разгромить и адвоката, - отец Степана Андреевича был адвокат, - хотя в семье очень все надеялись на фамилию: Кошелев - русская фамилия. Кроме того, знакомый драпировщик, осенью вешавший, а весною снимавший шторы, был союзник и обещал не трогать. "Мы, - говорил, - понимаем, что вы хоть и адвокат, а православный, а бьем мы только жидов, потому что это уж так от бога. Еще будем Плеваку бить, но уж это он знает, за что".

   Плевако в газете тогда написал, будто один батюшка во время литургии деньги собирал на покупку себе коровы.

   Потом несколько томов так называемого мирного времени; это вот когда все было, как в мирное время. И странное дело, и в мирное время через каждые пять страниц на шестой обязательно трупы: трупы казаков, замученных на персидской границе, трупы зверски убитых албанцев, трупы армян, зарезанных турками в окрестностях Эривани, и генералы, только уже не на первой странице.

   На первой странице иеромонах Илиодор, Шаляпин, лепящий свой бюст, и Качалов в виде Анатэмы. Гимназистка, бросившаяся. с Ивана Великого на почве непонимания цели жизни. Провалившийся в Государственной думе потолок. Уцелевшее место деп. Пуришкевича. Французские гости в Москве: банкет. Английские гости в Москве: банкет. Итальянские гости в Москве: банкет. А затем: эрцгерцог Франц-Фердинанд, убитый в Сараеве Принципом.

   Дальше Степан Андреевич не стал смотреть. Дальше уж ничего хорошего. Он повернулся на спину и устремил взор в ясное небо. Жалко Россию... И опять начал раздражаться, ибо вот и жалко, а не особенно. А по-настоящему должен он был сейчас пасть ниц и реветь, как еврей на реках вавилонских, и бить себя в сосцы и поститься сорок дней и сорок ночей.

   Не успев в чувстве или т. е. в эмоции, обратился он к своему логическому разуму. Если верить сочинениям Карамзина, думал он, любовь к отечеству бывает физическая, нравственная и политическая.

   Физическая любовь - это когда лапландец любит ледяную плешь, на которой живет, и хлещет рыбий жир с таким же удовольствием, как русский - казенное очищенное вино.

   Нравственная любовь - это любовь к согражданам, т. е. это то, что, по словам Карамзина, заставляет двух русских, встретившихся на берегу Фирвальдштедтского озера, кидаться друг другу в объятия и лить на взаимные жилеты слезы умиления. Между прочим, очевидно, во времена Карамзина было по-другому, чем после, Степан Андреевич помнил, как, бывало, за границею содрогался его отец, заслышав русскую речь, и как быстро шептал он сыну: "Русские идут, parle francaais¹". [Говори по-французски (фр.)]

   Наконец, политическая любовь - это гордое сознание могущества своего отечества и его географических размеров.

   Теперь, если разобраться, то разве только физическая любовь и осталась. Любовь к согражданам теперь дело еще более сомнительное, чем прежде, ибо каких-таких сограждан любить? Мужичков любить как-то уж странно, да и не нуждаются они больше в любви образованного класса; представителей так называемой интеллигенции или буржуазии, можно, конечно, любить, но все так заняты, что уж никому не до любви.

   Третий сорт любви, т. е. гордое сознание могущества своего отечества, конечно, может быть и теперь, ибо как не гордиться страной, которая, разоренная и расхищенная, однако, преспокойно берет под свое покровительство огромный Китай со всякими там Кантонами и Сингапурами. Но тогда нужно уж стоять на платформе.

   Одним словом, из-под русского патриота выдернули Россию, как выдергивают теплый платок из-под разоспавшегося кота. Кот недоуменно озирается. Был, дескать, платок, и удобно на нем было лежать, а теперь нет его. И, подумав, кот ложится на то же место, но без платка и через миг уже мурлычет с удовольствием. Дескать, ничего, думал, что хуже будет.

   В это время на грудь Степану Андреевичу шлепнулся листик, он смахнул его и продолжал размышлять. Но не удивительно ли, что еще одиннадцать лет тому назад, двадцатого июля тысяча девятьсот четырнадцатого года, все ходили по Москве, грозя кулаком Феррейну и Густаву Листу, а молодые люди покупали солдатские фуражки, объясняя приказчикам, что сегодня они еще погуляют, а завтра пойдут записываться в добровольцы, И ведь не фантазия же Кузьма Крючков! Хороша фантазия - одиннадцать немцев одним взмахом шашки!

   Очевидно, было, было что-то, что вдруг утратилось, и почему утратилось - никто не знает. Психология масс. И опять-таки не столько психология, сколько физиология - трудность добывания продуктов и боязнь потерять жизнь. А на что же тогда существует героизм? Какую-нибудь Жанну д'Арк или Ивана Сусанина не сманили бы пудом пшена или дополнительной карточкой широкого потребления.

   Степан Андреевич несколько повернулся на бок... и удивленно уставился в траву. То, что он принял за листик, было на самом деле бумажкою, сложенною на манер аспириновых порошков. Он быстро развернул ее и прочел карандашом нацарапанные слова: "Сегодня в десять часов приходите в захарченскую клуню. Вас будут ждать".

   Он вскочил в одно мгновение. Никого, конечно, уже кругом не было.

   - Клюнула-таки! - крикнул он неприлично громко. И тут же пришло ему в голову, что, может быть, не им, а чулками главным образом интересуется написавшая эти строки.

   Между прочим, в состоянии погоды произошло резкое изменение. В воздухе стало томительно и душно, небо заволакивалось тучами, а Екатерина Сергеевна вздыхала, глядя на барометр.

   - Давеча упал на мизинец, - говорила она, - а теперь еще на указательный палец. Самая уборка сейчас, и непременно смочит. А недавно сохло все, молились о дожде - не послал.

   - Что такое захарченская клуня? - спросил Степан Андреевич за вечерним чаем у Веры.

   И Вера вдруг насторожилась, словно даже уши у нее как-то острее стали. Екатерина Сергеевна задрыгала чашкой и скривила рот, но замерла тотчас же.

   - А почему вы интересуетесь захарченской клуней? - не подымая глаз от шитья, спросила Вера,

   - Кто-то тут говорил...

   - Это такой сарай разрушенный на берегу реки. Захарченко был раньше богатый мельник, но потом сошел с ума, когда дочь его стала бог знает чем. Она была довольно интересна и хорошо кончила гимназию. А потом во время гражданской войны влюбилась в одного бандитского атамана Степана Купалова. Этот Купалов был такой подлец, но красивый, разбойник. Он и взял себе в жены захарченскую дочку и бил ее, если она ему не доставала водки. Она приходила к нашим соседям и на последнюю юбку выменивала у них самогону. Просто юбку снимала, а бутылку брала. Потом он ее совсем прогнал и спутался с другой женщиной, а когда она все-таки пришла к нему, он привязал ее к хвосту лошади за косу и так таскал по всем Баклажанам... Лошадь гнал в карьер, а на углах останавливался и читал по бумаге, в чем она провинилась. Пьяный был. Ногу ей сломал, челюсть и почти все зубы... Тогда же Захарченко рехнулся и в этой самой клуне повесился... Говорят, ночью иногда там ходит.

   - А дочь его жива осталась?

   - Да вот нищая сюда приходила - Лукерья. Это ж она и есть. И теперь такая же мерзавка, хоть совсем идиотка.

   Вдали проворчал гром. Словно сердился, что люди ругаются в такую тревожную для природы минуту.

   - Ну, а бандит этот? Куда он делся?

   Вера вдруг уколола до крови себе палец. Она встала и ушла в свою комнату.

   Екатерина Сергеевна вздохнула глубоко, потом подошла и еще раз стукнула по барометру.

   - Ну, смотри, пожалуйста. Еще на пол ногтя.

   Она даже перекрестилась.

   - Будет гроза. Лишь бы не град. Спаси бог.

   К десяти часам наступила непроглядная тьма, и Степан Андреевич, ощупью добравшись до дыры в заборе, вылез на дорогу к реке.

   Молнии пробегали вдали, и гром уже подрокатывал, но было еще очень тихо и дождем не пахло. Только темно было, как в берлоге, и один раз с размаху налетел Степан Андреевич на дерево.

   "Глупее всего будет, если она не придет, - думал он, пробираясь по берегу, - наверное, не придет. Вернусь обратно".

   И, однако, тут же вспомнилось ему замечательное тело, лежавшее перед ним на траве, облизнувшись, почувствовал он на губах пряный вкус попадьи и - уж так был создан - что пошел, спотыкаясь во мраке, к захарченской клуне. При отблеске далекой молнии увидел он и самую клуню, черный полуразрушенный сарай. "Глупо, - подумал он, - ее, наверное, нет", - и все-таки подошел к сараю и принялся ощупывать стену, ища входа. Из мрака маленькая рука схватила его и повлекла внутрь сарая.

   - Ну, вы, однако, храбрая женщина,- проговорил он тихо. Страх его от присутствия другого живого существа, - да еще какого существа, - мгновенно рассеялся. - Но позвольте начать с возвращения вам вашей частной собственности. Вот ваши чулочки.

   Он протянул их в темноте и в то же время получил теми же чулками несколько хлестких ударов по щеке, а потом слышно было, как слегка плеснула вода от чего-то, упавшего в нее.

   Тень отпрыгнула от него и притаилась во мраке, только два глаза на миг сверкнули, как у кошки.

   Внезапно лиловый, фантастический день на секунду блеснул в ночи - то молния с грохотом перепрыгнула с тучи на тучу.

   На одном колене, и как-то по-балетному простирая вперед руки, явилась на секунду та самая тень.

   Степан Андреевич вздрогнул и вдавился в черную стену клуни.

   "Не она", - подумал он и вдруг защелкал зубами.

   Нелепейшая мысль так и врезалась клином между обоими мозговыми полушариями. А тень медленно подвигалась к нему, протянув вперед руки.

   Там где-то сейчас бегут себе к заставам красноглазые трамвайчики, там человек в круглых очках и с синим карандашом, там на календаре с Ильичем тысяча девятьсот двадцать пятый год. А в этой мгле разве разберешь, какой теперь век, и человек ли, оборотень ли крадется из мглы с простертыми руками?..

   Изо всех сил вдавился в стену Степан Андреевич и... перекрестился. С глухим стоном впилась ведьма зубами себе в руку и, сорвавшись с места, в один миг растаяла, растворилась во мраке, и гром с неистовой силой грянул оземь, и тысячи молний заметались по небу. Дождь, вихрь, вой, и при свете молний вся природа наклонилась на один бок под хлеставшим ее ураганом.

   Скользя в грязи, не бежал, а летел домой Степан Андреевич, падая, вставая, опять падая, в безумном ужасе закрывая голову, чтоб не пробили ее хлесткие градинки. Он влетел на кухонное крыльцо и чуть не сшиб с ног Марью, преспокойно курившую злейшую махорку.

   - Пан? - сказала та удивленным басом. - Дюже мокрый. А вы уже не говорите господам, що я курила. Ну их к бicy.

   Сказав так, она отшвырнула окурок и с двумя ведрами храбро пошла под дождь набирать воды из-под желоба.

   Степан Андреевич прошел в свою комнату, зажег свечу и с радостью увидал, что все ставни заперты.

   Сняв платье и накинув мохнатый халат, он, однако, все еще был как-то плохо уверен в себе, одним словом, был в том состоянии, когда к человеку стоит подойти тихонько сзади и щелкнуть слегка по затылку, чтоб с человеком сделался жесточайший родимчик.

   "Что за идиотство, - думал он, - что за идиотство. Подлые нервы".

   И вдруг - о, человек в круглых очках и с синим карандашом, видел ли ты это? А если видел, неужели не подпрыгнул от удовольствия на своем обсиженном стуле?

   Степан Андреевич подошел к чемодану и вынул одну из тех самых на всякий случай захваченных рукописей. Он внимательно прочел две страницы, а потом сел, взял альбом и, оглядываясь на дверь, стал рисовать.

   И при этом воображал он себе знакомые улицы, трамвайную суету у Второго Дома Советов, рекламы американской пароходной компании, деловой спор с подозрительно настроенным редактором и червонцы, милые, белые червонцы на маленьком окошечке стеклянной кассы. И когда вообразил он себе все это отчетливо и ясно, то стало постепенно замедлять размахи расходившееся сердце. Пионеришка на рисунке смотрел храбро и успокоительно поднимал красное знамя.

   Странная ночь выдалась в этот раз в Баклажанах. Много удивительного видела молния, заглядывая в щели старых баклажанских ставней.

   Два старых еврея сидели в комнате, увешанной библейскими картинками, совсем сблизив лбы и отставив на край стола огарок, чтоб не опалить себе бороды. Один из них все время опасливо поглядывал на перегородку, но другой успокоительно махал рукой, словно говорил: "Никого нет там". Но он ошибался. За перегородкой, прижавшись к ней ухом, стояла только что вернувшаяся с прогулки, вся мокрая и грязная, бессонная его дочь. Она влезла в окно и теперь слушала, и черные брови ее совсем сдвинулись. Шелест червонцев долетел до нее, и она зажала уши и бросилась на кровать, кусая подушку, чтоб не слышно было рыданий. Какой же такой товар продал старый потомок Израиля, что так слезообильно заплакала его дочка?

   Еще видела молния молодую блондинку, мечтавшую в бессоннице. Но о чем она мечтала, молнии, конечно, известно не было.

   Перед лампадою молилась в своей опочивальне шекспировская королева. Иногда подходила она к двери и говорила с раздражением: "Да не храпите же, мама, я молиться не могу". И тогда маленькая старушка садилась на постели и, вздохнув, пальцами поддерживала слипающиеся веки.

   И еще видела молния такое же бледное, как и у нее, лицо, с тоскою из окна озиравшее небо. Словно странник собирался в дорогу. Полумертвое лицо. На такие лица лучше не смотреть в темные ночи. 

  

   Степан Андреевич заснул только тогда, когда обрисовались розовыми полосками щели ставней. Поэтому и проснулся он довольно поздно.

   День был снова чудесный, настоящий летний, ненастье не зарядило по-северному на две недели.

   При свете этого дня ужасно смешны и постыдно глупы были ночные страхи. Оставалось, правда, непонятным все. Но в конце концов некоторая таинственность даже приятна на нашем реалистическом, так сказать, фоне. Степан Андреевич посмотрел на пионера, который был наполовину готов, и швырнул его в чемодан за ненадобностью. Потом он пошел пить кофе.

   На террасе стояла Екатерина Сергеевна и сомнительно поглядывала то в сад, то на свои веревочные туфли.

   - Мокро, - говорила она, - мокро и грязно. Господи, помилуй.

   - Да, мокро, - согласился Степан Андреевич, жуя словно из ваты испеченный хлеб. Хлеб этот мялся и не разгрызался и назывался тут калачом. Какая насмешка над Великороссией!.

   - Да ведь дождь-то какой вчера был. Заступница! Ну как я пройду?

   - А вы куда собрались?

   - Жидовке одной платье отнести. Вера сама не ходит к заказчицам, ей самолюбие, конечно, не позволяет... Но она это платье просрочила... Меня посылает...

   - Так давайте я отнесу. У меня галоши.

   - Степа, да ты не найдешь.

   - Ну, вот еще... Вы объясните, как пройти...

   - Спаси тебя Христос... Ты Ларек знаешь?..

   - Знаю.

   - Ну, вот - от Ларька направо и будет Полтавская улица. Пятый дом направо, с голубым крыльцом, спроси Зою Борисовну Львович. Она жидовка. Скажи, что от Веры, мол, Александровны Кошелевой. Сегодня суббота, она будет дома.

   - Есть.

   Ведь вот и маленький город (город - полюбуйся, урбанист!), - а делится на три части резко и несомненно.

   Первая, главная, торговая, единственная мощеная улица, освещаемая даже электричеством, мощеная огромным с добрый кавун булыжником - Степная по названию, вечером даже с уклоном в падение нравов - ибо - это факт - существует кокотка Баклажанская - хохлушка могучая, одетая по-московски - и еще еврейка волоокая с пристальным исподлобья взглядом - обе очень и очень. На этой улице Санитария и Гигиена, Державная Аптека и всякая москательщина и бакалейщина - плакаты: "ж³нки, т³кайте до сп³лки".

   Вторая часть - как бы переходная часть - реально, даже материально осуществленная смычка города с деревней. Появись в Баклажанах двуликий Янус - был бы он в этой части одним лицом к городу, другим - к деревне. Домики грязно-белые, но все же улицы ни на что другое, кроме улиц, не похожи. Тротуар горбом из бурого кирпича, кое-где от старости выпали кирпичи - тротуар обеззубел,- но пройти и в грязь физически возможно. Белые акации придают этим улицам нарядную живописность. В этой части жил Львович и, должно быть, все его родные - детишками кишели улицы.

   Третья часть, самая аристократическая и самая демократическая - усадьбы и хутора - Кошелевы жили там все сорок лет - фруктовые сады, пустыри с навозом и огороды. Грядки с залихватскими усиками - грядущими тыквами. Подсолнухи желтеют ослепительно, - а кое-где кровью разбрызгались маки. Овцы, вылепленные из грязи, пасутся у заборов. В этой части после дождя хлюп-хлюпанье и чертыханье - галоши и обувь лучше прямо оставить дома.

   Но кое-как все-таки перебрался Степан Андреевич из третьей части во вторую - солнце уж больно сушило - грязь твердела, как воск на потушенной свече, - и благополучно дошел до Ларька. Ларек этот был единственною лавкою на огромной, совершенно пустой площади, до того грязной, что Степан Андреевич даже содрогнулся, подумав: "А что же бывает тут поздней осенью!" Вообще площадь наводила уныние. Однако был у нее булыжный хребет, и по нему, перейдя ее, Степан Андреевич вышел на Полтавскую улицу и увидал невдалеке голубое крыльцо. Из всех окон на него смотрели с любопытством женские и детские головы. На голубом крыльце стоял примечательного вида человек, - был бы он раньше Ной или Авраам, - в широкополой шляпе и допотопном сюртуке, с грязной, белой, пророческого вида бородой, которую он ловко накручивал на палец и опять раскручивал. На ногах у него были надеты огромные сапоги, а вот брюк как будто вовсе не было, по крайней мере, когда распахивался сюртук, то видно было грязное dessous [Белье (фр.)], весьма даже во многих местах продырявленное.

   - Не здесь ли живет гражданка Зоя Борисовна Львович? - спросил Кошелев.

   - Здравствуйте, молодой человек. Она живет здесь... вот в этом доме живет она...

   - Вера Александровна Кошелева прислала ей платье.

   - Мерси, молодой человек, ну, так что же мы стоим тут в грязи, идемте в дом.

   Они вошли в совсем темные сени, где пахло многим, и прошли в довольно просторную комнату, уставленную старою кожаною мебелью. Кожа на креслах и на диване стала совсем шершавой и словно заржавела от времени. На стенах висели картины библейского содержания, тоже очень старые, и множество пожелтелых фотографий каких-то огромных семейств.

   Никого в комнате не было.

   - Садитесь, молодой человек, на этом кресле... Ну, как же вы дошли по такой грязи?.. Ай, какая грязь, и это после одного дождя... Зоя, ну, иди же сюда. Тебе принесли платье.

   В ответ из-за перегородки послышалось какое-то утвердительное междометие, но никто не вышел.

   - Она дичится, - сказал Львович.- Ну, Зоя, скажи мерси молодому человеку, он не побоялся идти в такую грязь... Вы с Москвы приехали, молодой человек?

   - Да, из Москвы. Далеко, не правда ли?

   - Что значит - далеко, молодой человек? Наш сосед Келлербах - ну, так он ездит в Москву каждую среду.

   - Каждую среду? Ведь это с ума можно сойти...

   - Келлербах не сошел с ума... У него двенадцать деток... они просят кушать... Келлербах кормит своих детей. Он - мануфактурист.

   - Надо заплатить три рубля,- сказали из-за перегородки.

   - Если надо заплатить три рубля, то мы заплатим три рубля. Молодой человек, когда шел сюда, уже знал, что Львович не мошенник. А хорошо жить в Москве, молодой человек?

   - Как кому.

   - В Москве всякому лучше жить, молодой человек, потому что в Москве вся публика и все для Москвы.

   - Зато в эти тяжелые годы мы едва не умерли от голоду. О вашей Украине мы мечтали, как о царствии небесном.

   - Плохое же это было, молодой человек, небесное царствие... правда, была у нас мучица, и крупица, и курятина... а сколько у нас было красных, и белых, и бандитов... И как те бандиты резали публику... Старых евреев прибивали к полу большими гвоздями через глаза и оставляли так гнить... Молодых девушек обижали на глазах у отцов, так что они умирали... А нехай лучше были бы мы голодные!

   - Ну, зато теперь все это кончилось...

   - Да, слава богу, молодой человек, теперь жить стало хорошо.

   - Стало быть, вы довольны Советской властью?

   - А как я могу быть доволен или недоволен... Я маленькая сошка, и я не политик... Нехай будет всякая власть, только чтобы не мучили людей и торговали всяким товаром.

   - А у вас только одна дочь?

   - Нет, слава богу, у меня много детей и внуков. Но один сын мой живет в Минске, другой в Житомире, а старшие дочери замужем и живут в Кременчуге. Их мужья честные торговцы и крепко любят жен. У меня на той неделе родился шестнадцатый внук.

   - Теперь очередь за Зоей Борисовной?

   - Она молода и еще подождет... Она опора моей старости.

   - Папа, отдайте три рубля.

   - Да не убегут твои три рубля... А вы, молодой человек, племянник мадам Кошелевой?

   - Да.

   - Им не так теперь легко жить. Ох, ох, ох... А прежде, ой, как они жили! У них был домик - игрушечка... Ой, какой был пан дотошный... Настоящий был пан и никогда не обижал бедных людей. Такому пану нужно поставить каменный памятник на площади и на золотой дощечке написать его имя. Три рубля... ты сказала, три рубля?

   - Да...

   - Ну, так, стало быть, три, а не два... Львович когда-то учился арифметике и еще не разучился считать.

   Он медленно пошел в соседнюю комнату.

   Степан Андреевич случайно взглянул на стол.

   Там лежал список белья - простой список белья, должно быть, предназначенного в стирку. Тот самый почерк.

   Степан Андреевич вздрогнул, и на один миг как-то снова по-ночному туманно стало у него в мозгу.

   - Вот три рубля, молодой человек, - сказал старый еврей, - мерси и кланяйтесь многоуважаемой Екатерине Сергеевне и многоуважаемой Вере Александровне. Ай, какая она красавица! Я ведь помню ее еще вовсе деточкой. Она была совсем как ангел... Такая симпатичная барышня. Опора матери... Ой, чтоб делала мадам Кошелева, если б не дочь. Она была бы вовсе нищей... А вы, молодой человек, адвокат или доктор?

   - Нет, я художник.

   - Художник... Вы рисуете картины?

   - Да.

   - И за них плотят деньги?

   - Платят...

   - Дай же вам бог, молодой человек, нарисовать очень много картин. А вы женаты?

   - Нет.

   - Хорошей жены и много, много маленьких деток...

   - Подождите... еще надо найти невесту.

   - А в Москве разве нет хороших невест?.. Там много девушек, и они все охотно пойдут за такого красавца... И надарят ему детей, сколько он захочет...

   - Скажите, это вы писали?

   - Нет, это писала Зоя. А почему вам это хочется знать?

   - Красивый почерк...

   - Для прачки надо писать красиво, молодой человек, а то она не поймет и потеряет белье. Необразованному человеку трудно читать.

   - До свидания.

   - До свидания, молодой человек, дай бог вам благополучно перейти площадь... Зоя, скажи - до свидания. Выше подверните брюки и ступайте краем...

   Львович стоял на крыльце и, когда оборачивался Кошелев, ласково кивал ему патриархальною своею головой. Но Степан Андреевич совсем не для этого оборачивался.

   "Да, - думал с самодовольством Степан Андреевич, - я могу еще кое-кому вскружить голову. Но уж очень у них там чем-то пахнет. Нет. Надо на попадью направить главный удар и не разбрасываться".

  

   - Степа, - сказала тетушка,- у меня к тебе большая просьба: живет у нас тут через три дома одна дама, бывшая здешняя помещица, урожденная графиня Шилова. Муж имел подлость ее бросить в трудные годы... Мерзавец уехал в Аргентину и теперь отлично там устроился. А она, бедная, положительно бедствует... Знаешь, ты бы прошелся к ней со мной... Сейчас уж просохло! Она очень хочет про Москву тебя расспросить. Сама она не может выйти из дома.

   - Что ж. Я с удовольствием.

   - Ну, так пойдем... Марья! О, дурная баба... Я ж вам велела остатки печенки собрать.

   - Це они, ваши остатки. Пудавитесь!

   - Дура! Не смейте так говорить.

   Марья хотела что-то ответить, но вместо того вдруг плюнула черным плевком и повернула в кухню.

   Екатерина Сергеевна взяла сверток с печенкой и. вздохнув, засеменила к воротам.

   В ворота в этот миг вошел Бороновский. Он был по обыкновению, зелен, но глаза его изображали удовольствие.

   - Здравствуйте, Екатерина Сергеевна, - сказал он, - здравствуйте, Степан Андреевич! Поглядите, как после вчерашнею дождя расцвела природа... Деревья совсем от сухости истомились... А вот попили - и смотрите, какими козырями стоят... Уже я за них вчера радовался. Вера Александровна дома?

   - Дома-то она, дома.

   - А что?

   - Нервы у нее... Ох, уж эти мне нервы!.. И кто это их открыл! В мое время не было нервов.

   - То есть быть-то они были... Да на них внимания не обращали.

   - Уж не знаю... Всю ночь молилась... ну, конечно, не выспалась.

   - А вы бы ей сказали, что, мол, вредно себя утруждать.

   - К ней во время молитвы разве подойдешь?.. Она, когда молится, часы останавливает, чтобы не били..: говорит, отвлекают.

   - Ну, я пока по саду поброжу. Может быть, Вера Александровна на террасу выйдет.

   Анна Петровна Кобылина, урожденная графиня Шилова, обитала в доме бывшего баклажанского мещанина Зверчука.

   В темной прихожей на вошедших навалилась острая вонь, похожая на ту, которая бывает в зоологическом саду зимою в обезьяньем доме.

   Екатерина Сергеевна постучала в дверь.

   - Кто там? - сказал за дверью настоящий дамский голос.

   - Здравствуйте, Анна Петровна. Помилуй бог, или не признали?

   - Екатерина Сергеевна? Дорогая моя, входите осторожнее. Мурс спит и видит удрать... Постойте... Муре! Я тебе задам, усатый! Пошел! Ну, входите, моя радость, но быстро.

   Светлая полоска ударила по глазам. Екатерина Сергеевна вошла, а за нею двинулся и Степан Андреевич. Анна Петровна, в близоруком полумраке не видя его, хотела захлопнуть дверь, но та ударилась о его плечо, а в это время под ногами с быстротой молнии прокатился темный шар.

   - Муре, Муре! - закричала Анна Петровна отчаянно и кинулась опрометью в сени, отпихнув неловкого гостя. - Дверь затворите! - крикнула она через плечо.

   Степан Андреевич смущенно прошел в комнату, взяв дверь на тяжелую щеколду.

   - Как же это ты, Степа, замешкался? - проговорила Екатерина Сергеевна, покачав головою: - Ведь если Мурс не вернется, Анна Петровна может прямо с ума сойти.

   - Здравствуйте, Екатерина Сергеевна, - послышался знакомый голос из-за шкафа.

   Пелагея Ивановна появилась, красотою своею насыщая тесные пределы комнаты, и даже вонь стала как-то приятна и не рвала ноздри.

   - А, и вы тут,- сказала тетушка.

   - Я с рынка зашла... Принесла кой-что Анне Петровне.

   Комната Анны Петровны перемешала в себе в странной смеси все степени житейского благополучия. Возле стены стояла прогнувшаяся ржавая железная кровать с тюфяком без матраца. Тюфяк был полосатый, красный, без простыни и без подушки. Рядом с кроватью этой возвышалось огромное кресло: белые ручки с золотыми грифонами, спинка и сиденье, обитые голубым штофом - огромное кресло, присутствовавшее в комнате, как генерал на свадьбе у бедных родственников. Еще был простой, из немореного дерева стол и стулья, развинченные и расклеенные, готовые ежесекундно развалиться от первой же горячей жестикуляции сидящего на них. В углу стояла старая горка с посудой, но не с пестрым фарфором и не с сазиковским серебром, как бывает, а с примусом и двумя алюминиевыми кастрюльками. Окно было затянуто ржавою железною сеткою. В сетке этой застревала терпкая вонь.

   Была одна в комнате деталь, которая не в первый миг выявилась, но когда выявилась, то решительно завладела вниманием - живая деталь: котищи, коты, кошки, кошечки, котята, котеночки, - всюду - на постели, под постелью, на столе, под столом, на горке, пол горкой, на кресле, под креслом, рыжие, черные, пестрые, серые, белые, клубком, сфинксиком, умываючись, всячески, в безмерном довольстве, в роскошной праздности, презрительные к миру.

   - Как вы думаете, Мурс вернется? - спросила с озабоченностью Екатерина Сергеевна.

   - Вернется, Анна Петровна напрасно волнуется... Беда, что они вовсе не приучены гулять.

   Из-под стула, на котором сидел Степан Андреевич, в это время вылез большой серый кот и, страшно выгнув спину, начал с хрустом потягиваться.

   Затем он прыгнул на кровать, где спали кошки, и - с видом султана в гареме - принялся их лениво осматривать. Апельсиновый кот на горке, еще не проявляя особого оживления, тем не менее уставил на него тяжелый взгляд. Серый кот поглядел наверх и выпучил зеленые глаза с восклицательным знаком зрачка.

   - Что вы поделываете, Пелагея Ивановна? - спросил развязно и по-светскому Степан Андреевич. - Как поживает отец Владимир?

   - Он занят очень. Столько у него хлопот с церковными делами: на днях поедет с владыкою в Харьков.

   - В самом деле? И надолго?

   Взгляд у рыжего кота становился все пристальнее, а позиция все сосредоточеннее. Серый кот насторожился.

   - Да дня на три.

   - Поскучать вам придется.

   - Сейчас скоро варенье варить.

   Коты теперь так и кололи друг друга глазами.

   - Вот, вероятно, вкусное будет варенье.

   - Почему же?.. Обыкновенное будет варенье.

   - Ау-уа! - раздался дикий кошачий вопль.

   Рыжий кот лавиной рухнул на серого, и они с воем покатились на пол. Кошки шипя выгнули спины, котята, котеночки, котешоночки посыпались, как горох, и исчезли под горкой. Черный кот с белыми усами взвыл и метнулся на воюющих.

   - Разнимите их, они съедят друг друга! - кричала Екатерина Сергеевна.

   Пелагея Ивановна схватила рыжего кота и тотчас, вскрикнув, выпустила. На ее белой руке от локтя сразу протянулись три кровавых полоски.

   - Ах, негодяи! - воскликнул Степан Андреевич и с рыцарским бесстрашием ногой хватил по сражающимся.

   Коты перекувыркнулись, и разлетелись по углам. Степан Андреевич вынул из кармана чистый платок и разорвал его.

   - Степа! Что ты! - с жалостью вскричала Екатерина Сергеевна: - Батистовый-то.

   - Бог с ним. Пелагея Ивановна, позвольте вашу ручку: я опытный хирург и прекрасно перевязываю раны... Ах, подлые коты... Не туго?

   - Ничего. Платок только жалко.

   Без эффекта прошла перевязка.

   В дверь постучали.

   - Пелагея Ивановна,- послышался голос Анны Петровны, - у меня к вам, душечка, просьба. Отворите дверь и сразу захлопните, боюсь, как бы не удрал Макдональд.

   Анна Петровна просочилась в комнату сквозь почти незримую щелку. На руках у нее уже спал толстый полосатый кот.

   - Вот он, злодей, - говорила Анна Петровна, улыбаясь счастливо, - вот он, разбойник. Кот! Кот! Мы гулятиньки захотели... нам надоело дома сидюшеньки. Кот! Кот!

   Это была не старая еще женщина, очень худая и бледная, слегка похожая на Данте, в черном шелковом платье с бархатными заплатами и в широких мокасинах из рогожи.

   - Вот это мой племянник, - сказала Екатерина Сергеевна, - Напрасно вы волновались... Мурс никогда не пропадет.

   - Ах, не говорите, Екатерина Сергеевна, - очень приятно познакомиться, милости прошу садиться, - он иной раз на соседний двор бегает к одичавшим кошкам... Ну, помилуй бог, - обидят его мальчишки или собаки задерут... А мы ведь драчуны... Ох, мы какие драчуны!

   Полосатый кот вдруг подпрыгнул и, вырвав из рук Екатерины Сергеевны сверток, разбросал печенку.

   Тучей бросились из всех углов котики, коты, кошки, кошечки, котята, котеночки.

   - Ах, обжоры, ну, посмотрите! Ведь только что их накормила. Гур, не мешай же кушать Гризетке... А этот-то... этот гуляка за обе щеки так-таки и уплетает... Ах, вы, мои глупышоночки!

   Коты, чавкая и журча, жрали печенку, узорами растаскивая по полу сало.

   У Степана Андреевича сквозь череп слегка стал просачиваться острый смрад. Мозгу тесно стало.

   - А без вас тут драка была... Макдональд с Васькой... Пелагее Ивановне вон как руку починили.

   - О, они починят... Мне раз до кости палец прокусили. Мы, скажите, зубастые... у нас когти острые, зубы крепкие... Мы, скажите, драчуны, шалуны... Кот! Кот! Да не мешай же кушать Гризетке!.. и за едой ловеласничает.

   Но тут уже все гости сконфузились и сделали вид, что кошек и нет вовсе в комнате. Только Анна Петровна легонько шлепнула Мурса по жирному полосатому заду:

   - Брысь, ловелас!.. Стыдно!.. И ты, Гризетка, не срамись. Под стол ступайте, под стол... Подумаешь, какие! Ромео и Джульетта.

   - Степа прямо из Москвы приехал, - вздохнув, заговорила Екатерина Сергеевна, в то время как Пелагея Ивановна усиленно скребла ноготочком на столе какие-то пятна.

   - Каково мне это слышать, моя золотая! Ведь я-то сама коренная москвичка. Всегда с рождения жила в Москве, в Сивцевом Вражке, у теток там был дом... И вот теперь... гнию в Баклажанах... Без копейки денег. А прежде тратила на платья по четыреста рублей за фасон... Я в Париж ездила специально шить платья у Пуарэ... Ламанова ко мне за советом обращалась. Макдональд... не увлекайтесь печенкой... помните, мой друг, что у вас некрепкий желудок... Я проклинаю тот день, когда я покинула Москву и по увещанию мужа поселилась в нашей здешней экономии. Я так скучал