Заяицкий Сергей Сергеевич - Баклажаны

чтоб лет ста, если кресло, чтоб свернуться в нем калачиком, выспаться, отлежаться... Например, вот эта комната... Да таких комнат в Москве просто нет... Их давно перегородили на десять частей, и в каждом закутке поселили семью в пять человек... Честное слово!

   Он в припадке восторга встал и зашел в комнату. Это была в самом деле очень большая и уютная гостиная с трельяжами и мебелью красного дерева. В углу стоял старый палисандровый рояль. Стены были увешаны портретами и гравюрами, - наследие бабушки Анны Ефимовны. В самом темном углу мерцала лампадка, и золотые ризы бледно сверкали. Маленький огонек напрасно силился затмить яркий день, напиравший из окон и дверей, а святые с неудовольствием, казалось, прятали в золоте свои черные лица.

   - А во что превратились люди, - продолжал Степан Андреевич, выхода на террасу, - до чего все изоврались.

   - Ну, враньем вы нас, Степа; не удивите... Так, как лжет Марья, никто не может лгать.

   - Ну, Марья - простой, необразованный человек, а у нас врут профессора... А женщины? Как себя ведут женщины! Вы читали Нана? Ну, так Нана перед ними святая... Хоть мощи, открывайте... Пьют, целуются с кем ни попало.

   Говоря так, Степан Андреевич как-то невольно и нечаянно облизнулся и смутился, и тотчас продолжал с нарочитым негодованием. Он увлекся своей моральной, в этот миг, высотой:

   - Молодых девушек в обществе иногда рвет.

   - От отвращения? - спросила Вера.

   - Какое от отвращения! От вина. Я, например, Вера, смотрю на вас и восхищаюсь. Вы ведете свою линию от тех русских женщин, которых воспевали старые поэты. У вас есть костяк.

   - Да, Вера худеет, - сказала со вздохом Екатерина Сергеевна, разливавшая чай, - прежде ты бы у нее ни одной косточки не прощупал.

   - Мама, вы уж дайте Степе рассказывать, замечания ваши не всегда бывают удачны.

   - А семья? У нас нет семьи... Женщины не рожают детей, чтоб иметь возможность пить вино и кривляться в театральных студиях. Какая-нибудь девчонка, научившаяся произносить монолог, стоя на голове, уже считает себя второй Саррой Бернар... Одна мне сказала: "Я не могу иметь семьи - семья, это тенета на крыльях гения". Понимаете, никто не живет первыми интересами. Пошлейшая клоака... Потом, вот вы недовольны вашей Марьей. А знаете, какая у нас в Москве прислуга? Отработала свои восемь часов, и в кино или на какое-нибудь заседание. Честное слово! Хозяйка за ней, как за барыней, убирает.

   - Я бы такую прислугу сразу вон выгнала, - сказала Вера, сверкнув глазами, - глупые хозяйки.

   - Боятся. Профсоюз. Чуть что - в суд. Ну, просто безобразие! Вот вам: "мы наш, мы новый мир построим".

   - Осторожнее при Петре Павловиче, - сказала Вера, - он спит и видит стать большевиком.

   - Вера Александровна, уж это нехорошо.

   - Конечно, вы вчера еще кричали: искусство устарело... Не надо нам ни Сурикова, ни Айвазовского, подавай нам футуристов.

   - Вера Александровна, а не то говорил. Я говорил только, что когда я в четырнадцатом году был в Москве, то у Маяковского был талант и какая-то искорка.

   - Петр Павлович и в бога не верует.

   - Вера Александровна, вы на меня клевещете... Я пантеист вроде Спинозы...

   - Ну, уж не знаю, в роде Спинозы или не в роде, а постов вы не соблюдаете.

   - Я не моту по состоянию здоровья.

   - Крепко же вы веруете... Ну, скажите, Степа, как у вас в Mоскве относятся к Петру?

   - К какому Петру?

   - К блюстителю патриаршего престола.

   - А к нему... прекрасно относятся.

   Наступило молчанье.

   Степан Андреевич впервые услыхал, что Петр блюдет патриарший престол. Ему представился этот престол в виде огромного золотого с бархатом кресла, и как нарочно лезло в голову дурацкое: ходит вокруг кресла их бывший швейцар Петр в золотой рясе и ловит моль - блюдет престол патриарший...

   Небо между тем становилось бледнее и на земле сгущалась зеленая тень - к шести часам шло дело.

   - А что еще очень забавно после Москвы, так это украинский язык. Во-первых, от "и с точкой" я за эти семь лет вовсе отвык.

   - Почему отвыкли?

   - Да ведь теперь его не пишут...

   - Не знаю, как другие, а я пишу.

   - У нас нельзя... Все перешли на новое правописание, даже ученые. И это ведь, знаете, еще Мануйлов вводил. Но украинский язык пресмешной. На вокзале в Харькове, например, театральная афиша: "Ехидство и коханье". Как вы думаете, что это такое?

   - "Коварство и любовь", - сказала Вера, даже не улыбнувшись, - если язык наш для вас смешон, так это потому, что вы его не знаете. А для украинцев смешон русский.

   - Вы говорите "ваш", разве вы украинка?

   - Я родилась в Украине и всю жизнь в ней прожила... И я знаю одно, Степа, - большевики к нам из Москвы пришли, заметьте это.

   - Вера Александровна великая самостийница, - вставил, улыбаясь, Бороновский, - при Петлюре она все флаги вышивала - голубые с желтым.

   - Да, конечно, если разобраться, то язык, как язык... но...

   - Но заметьте, Вера Александровна, - проговорил ласково Бороновский, - что, например, богослужение на украинском языке не прививается. Вот моя соседка хуторянка прямо говорит: "Не гоже на храме, як на базаре, калякати".

   - Это какая хуторянка? Дарья Дыменко?

   - Ну да.

   - Так она же дура. Вы, Петр Павлович, удивительно умеете хорошо подбирать примеры... Вы, должно быть...

   И вдруг Вера умолкла и напряженно стала прислушиваться.

   Словно шел кто-то по саду, бормоча, или хрюкая, или даже напевая тихо в нос.

   - А ведь это Лукерья идет, - сказала Вера, изменившись в лице.

   Екатерина Сергеевна вся как-то задрожала и поставила на стол недомытую чашку.

   И тут все увидали у террасы медленно передвигавшуюся уродицу с перекошенным лицом - казалось, запихала она за щеку целое яблоко. Глаза смотрели бессмысленно, за плечами болтался баул. При каждом шаге нищенка опиралась на посох, который словно втыкала в землю, а потом подтягивалась. Сквозь изодранное платье желтели куски немытого тела. Уродица остановилась, вкопав в землю посох, и затянула гнусаво: "Подайте, мамуся, подайте, татуся".

   Степан Андреевич не успел опомниться. В следующий миг Вера кинулась к куче камней и принялась швырять их в нищенку, отбиваясь от Петра Павловича, который хватал ее за руки, а уродица мчалась по саду быстро, как газель, размахивая посохом и подобрав юбку на пол-аршина выше колен. Один камень таки угодил ей в мешок.

   - Пустите, я убью ее! - крикнула Вера и так рванулась от Петра Павловича, что тот налетел на стол, и самовар заплясал на нем вместе с чашками.

   Екатерина Сергеевна стояла, сложив молитвенно руки. Степан Андреевич не знал, что делать.

   Вера вдруг поглядела на него, и лицо ее покрылось пятнами.

   - У меня с этой подлой счеты,- сказала она и захохотала и хохоча выкрикивала: - Вы видели, как она бежала, как бежала... Как бежала...

   И все хохотала, и слезы градом текли у нее по щекам, и, наконец, вскочив с кресла, кинулась она в комнаты, а за нею Екатерина Сергеевна, споткнувшаяся о порог и подпрыгнувшая при этом чуть не на целый аршин.

   - Что такое? - пробормотал Степан Андреевич. - Она с ума спятила!

   Бороновский, бледный, как воск, хотел улыбнуться, но подбородок у него вместо этого запрыгал во все стороны и челюсть застучала, как при ознобе.

   - Эту нищенку в прошлый раз Вера Александровна прогнала, а та ей издали показала дулю... Ну и вот... Вера Александровна очень вспыльчивый и самолюбивый человек.

   - Что же, она эти камни для этого и припасла?

   Бороновский ничего не ответил, а запахнулся в пиджак и все стучал челюстью.

   - Простите, - сказан он, - я домой пойду... Мне что-то холодно... У меня к этому времени жар повышается... Немножко я пересидел свое время...

   Он ушел на цыпочках, беспокойно оглядев окна белого домика. Степан Андреевич тоже ушел с террасы.

   "Странные люди, - думал он, - какие-то бешеные темпераменты".

   И опять ощупал в кармане чулочки.

   На дворе, между двумя пустыми ведрами, сидел хорошенький хлопец и забавлялся тем, что засовывал себе в нос стебелек. При этом он чихал и хохотал от удовольствия. Перед ним стояла старая Марья, словно, аист, на одной ноге и скребла рукою пятку другой ноги, обутой в грязь и мозоли. Два пса вертелись тут же и валялись в траве, рыча от восторга.

   У хлопца были очень славные курчавые волосы.

   Степан Андреевич подошел и хотел потрепать его по голове, но тот отскочил вдруг и схватился за уши.

   - А вже ж вы его не бейте, - сказала Марья добродушным басом, - це хлопец добрий...

   - Да я его не собираюсь бить... Хотел по голове потрепать... Больно кудрявый...

   Хлопец улыбнулся и зарделся.

   - Вот что, - сказал Степан Андреевич, - на тебе полтинник, сбегай за папиросами, тут на углу лавка... А то я что-то себе сандалией ногу стер... На пятачок можешь себе конфет купить, а остальное принеси.

   - О, спасибо, - сказал хлопец, и у него даже видно дух захватило. Он побежал.

   Марья между тем переменила ногу и принялась скрести другую пятку.

   Степан Андреевич пошел в отведенную ему комнату.

   Это была чистая, большая, выбеленная, с крашеными полами комната. Окна выходили прямо в сад, мебели было немного: кровать, кресло, стол и зеркало в простенке между окнами. Все это было прочное, старое, без обмана. Еще на стене висела странного содержания большая картина: дохлая крыса на талом снегу, придавленная кирпичом.

   У Степана Андреевича вдруг сказалось дорожное утомление. Мысли спутались. Он скинул сандалии, лег на постель и заснул так сразу, словно провалился в какую-то яму.

  

   Он проснулся, не понимая, где находится.

   Кто-то тихо тыкался вокруг него в темноте на фоне двух больших зеркал, где отражались какие-то серебряные снега.

   - Проснулся, Степа, - послышался голос Екатерины Сергеевны, - неужто я таки тебя разбудила?

   - Помилуйте... серого сна вполне довольно, - пробормотал Степан Андреевич, еще не вполне очухавшись. Слово "серый" резнуло его своею нелепостью, и он сразу проснулся. Он увидал, что за зеркала он принял окна, за которыми застыл облитый лунным сиянием сад.

   Он зажег свечу и надел сандалии.

   - А у нас сидит Пелагея Ивановна, - умиленно говорила Екатерина Сергеевна. - Ну и заспался же ты... Я ко всенощной ходила и уже вернулась... Завтра ведь Казанская.

   - Да, да... правда.

   - Пойдем ужинать... Пелагее Ивановне интересно будет с тобой познакомиться. У нее в Москве есть знакомая...

   - А кто это Пелагея Ивановна?

   - Матушка... нашего приходского батюшки, отца Владимира, жена.

   - А что Вера успокоилась? - спросил Степан Андреевич, зевнув и равнодушно приглаживая рукою пробор.

   - Помолилась и успокоилась. Господь ее не покидает... А то с ее нравом просто беда была бы... Но молитва сохраняет... Ты ей только уж не напоминай про Лукерью. И ведь какие наши собаки подлые. На заказчиц Вериных лают, а на нищих хоть бы разочек тявкнули, ну, словно пропали - не лают, и все тут.

   Они вышли в сад и пошли к светлому пятну террасы, желтевшему среди лунного серебра. Где-то на реке пел громкий и стройный хор, словно в опере "Черевички". Подходя к террасе и еще не вступая в полосу ее света, Степан Андреевич в изумлении остановился.

   - Кто это? - спросил он тихо, кивая на внезапно явившееся, озаренное лампой виденье.

   - А это и есть Пелагея Ивановна, - сказала тетушка, - ты погляди на нее, она очень миленькая.

   Попадья что-то говорила, наставительно подняв пальчик. Вера, склонившись над работой, молча слушала и усмехалась. Степан Андреевич с нарочитым эффектом внезапно появился в полосе света. К его изумлению, увидав его, матушка мало проявила удивления. Она слегка поджала губки, протягивая ему свою прекрасную с родинками руку, словно хотела сказать: "За спасение благодарю, а целоваться было довольно нахально".

   - Вот позвольте вас познакомить, это мой племянник Степан Андреевич, покойного Андрея Петровича сын... А вот это Пелагея Ивановна Горлинская, отца Владимира супруга... Вы ведь, кажется, Пелагея Ивановна, интересовались про свою подругу узнать, ну, так расспросите... Степа, я думаю, не откажется сообщить вам все, что знает...

   - Боюсь, что я обману в данном случае ваши ожидания, - любезно проговорил Степан Андреевич, чувствуя, как слабеют его коленки от красоты попадьи. - Москва так велика и обширна, а порядка в ней нет.

   - Моя подруга живет на Таганке, Дровяной переулок, двадцать второй дом.

   - Дровяной переулок... гм. Я живу на Плющихе.

   - Ее фамилия Свистулька... Татьяна Романовна.

   - Свистулька? - переспросил Степан Андреевич.

   Должно быть, Вера усмотрела в его тоне что-либо обидное, ибо, подняв голову, спокойно сказала:

   - Покойный Свистулька, ее отец, был большой друг папы и здешний земский начальник. Мы его очень любили и уважали.

   - Ну, я же не сомневаюсь, - поспешил сказать Степан Андреевич, ибо начинал Веры побаиваться, - к сожалению, - обратился он к Пелагее Ивановне, - я ничего не могу сказать про вашу свистульку.

   Ну, конечно, Степан Андреевич хотел сказать "подругу". Язык, как говорится, подковырнул скверный оборотец, но тут помогла неожиданно тетушка.

   - Наши здешние фамилии и впрямь странные, - сказала она, - ну, вот хоть пекарь здешний, огромный дядько, с эту дверь, а фамилия его Фимочка. Я раз зашла к водовозу насчет воды, а жена водовоза мне и говорит: он, говорит, на сеновале с Фимочкой.

   - Мама, - сказала Вера, - я уже говорила вам, что ваши рассказы не всегда бывают удачны.

   - Таганка очень далеко от Плющихи, - сказал Степан Андреевич, - да и потом в Москве столько народу. Разве всех можно знать... Вы в Москве изволили бывать?

   - Нет, не приходилось. А в Харькове я бывала.

   - Вы коренная баклажанка?

   - Мы с Пелагеей Ивановной в Баклажанах родились, - сказала Вера, - и в Баклажанах умрем... Я, по крайней мере, непременно умру в Баклажанах.

   - Верочка, ну, к чему это... на ночь.

   - Да ведь я, мама, не вечный жид. Когда-нибудь умру. Вы, Cтепа, как относитесь к смерти?

   - Не люблю. Сегодня на берегу реки...

   - До свидания, - сказала вдруг Пелагея Ивановна, - я вспомнила про одно дело.

   - Да полноте, дайте рассказать Степе, - с удивлением вскричала Вера, - какое у вас дело?

   Пелагея Ивановна молча села, но глазки ее стали строги.

   - Сегодня на берегу реки мы беседовали об этом с вашим приятелем и решили, что - да здравствует жизнь, но, конечно, жить надо умеючи. Между прочим, у вас тут русалки не водятся? У вас ведь тут Полтавщина... Русалочье гнездо. Сам Днепр недалеко.

   Степан Андреевич вдруг почувствовал, что пьянеет, так сказать, на глазах у почтеннейшей публики, и хоть глупо было пьянеть без вина, и он это сознавал, а все признаки опьянения были налицо, и хотелось выкинуть что-нибудь и болтать без конца умиленную чепуху, хотя бы и при неодобрительном молчании собеседников.

   - А скажите, - воскликнул он вдруг, неожиданно даже для себя громко, - у вас тут в Баклажанах фокстрот процветает?

   - Фокстрот, - произнесла Вера удивленно, - это что такое?..

   - Как, вы не знаете? Ну, я же говорил, что вы женщина, воспетая Некрасовым или Тургеневым... А вы, Пелагея Ивановна, тоже не знаете?

   - Это танец такой, - конфузливо прошептала та.

   - Ага! Вы таки знаете! Да, это танец... Но это не простой танец вроде какого-нибудь там па-де-труа или венгерки... О, это знаменитый танец... Этот танец танцует сейчас весь мир, его танцуют миллиардеры на крышах нью-йоркских небоскребов, танцуют до того, что валятся с небоскреба прямо на улицу и, не долетев вследствие высоты, разлетаются в порошок, которым потом пудрятся все их родные по женской линии... Думаете, преувеличиваю? Ей-богу... его танцуют убийцы в притонах Сан-Франциско, его танцуют парижские модистки и английские леди - правнучки Марии Стюарт... Это Danse macabre [Пляска смерти (фр.)] великой европейской культуры, это грозный танец, его боятся даже те большевики, которые ничего не боятся... У нас в Москве танцующий фокстрот считается контрреволюционером.

   - А какое в нем па? - спросила Екатерина Сергеевна. Ей, должно быть, при этом вспомнился институт, где когда-то стучала она ножкой, откидывая докучливую пелеринку, может быть, вспомнился и какой-нибудь старичок танцмейстер, который большую часть урока проводил, сидя на полу, рукою переставляя непокорные каблучки и восклицая: "Эх, дите, вам бы две телячьих ноги с боку привесить".

   - О, па самое простое и в то же время очень трудное.

   - А как держатся?..

   - Я вам сейчас нарисую...

   И он быстро набросал на Вериной папиросной бумаге пару, танцующую фокстрот, явив при этом всю свою рисовальную технику. По привычке даже поставил две буквы С. и К. Пожалел, что никто не уплатит гонорара... А может быть, и будет оплачен рисунок особой валютой?

   - Да ведь они лежат? - сказала удивленно Екатерина Сергеевна.

   - Нет, вы, тетя, смотрите сбоку... Вот отсюда надо смотреть на рисунок...

   На секунду умолкли все, а Степан Андреевич пытливо смотрел на склоненную золотую головку. А там, в саду, совершалось загадочное таинство украинской ночи, и, должно быть, это она так пьянила.

   - И красивая музыка? - спросила Вера, отстраняя рисунок.

   - Хотите, сыграю...

   - Сыграйте... Вот хорошо иметь двоюродного брата - и художника и музыканта... По крайней мере, просветит нас.

   - Я еще и член общества спасанья на водах! - брякнул Степан Андреевич, идя в комнату.

   Степан Андреевич прошел в гостиную, где теперь без всякой уже конкуренции мерцала неугасимая. И лики святых были спокойны, ибо молитва - ночное дело. Свет падал на клавиатуру рояля. Террасы отсюда не было видно, но Степан Андреевич сквозь стену чуял - насторожилась. Он, все еще пьяный, тронул клавиши... У большого святого был поднят палец, словно святой приготовился слушать и просил не мешать. Степан Андреевич подмигнул ему. Печальными и мерными синкопическими скачками помчались на террасу звуки, и должны они были по заданию поглощаться сердцем блондинки и таять на этом сердце, как снежинки на горячей ладони. А перед Степаном Андреевичем, вдохновленным и пьяным, развернулся огромный ночной мир, и казалось ему, что сидит он в какой-то таинственной калифорнийской таверне, где прислуживают нагие красавицы и улыбаются пунцовыми губами, а он плачет, отшвырнув в сторону соломинку и разлив пунш, плачет, как гимназист, о тихом баклажанском саде, о нежной блондинке, на любовь ему не ответившей. И уж слезы туманили его глаза, а он все играл, и уж сердце его замирало от тоски и непонятных желаний, а он все играл, и внимательно слушал его, подняв черный палец, святой в золотой ризе.

   И, бросив в ночь три громоподобных аккорда, которыми полагал добить робкое баклажанское сердце, кинулся он на террасу.

   И что же он увидал? На том стуле, где он только что сидел, теперь сидел худой священник с острым, как бритва, лицом, с большим шрамом над правой бровью и жидкой мефистофельской бородкой.

   Атрибуты священства - соломенный полуцилиндр и длинная палка - лежали на столе. Священник говорил, а три женщины внимательно его слушали.

   - Степа, познакомьтесь, это отец Владимир, - сказала Вера, - вы только послушайте, что он рассказывает.

   Священник встал и низко, но с достоинством поклонился, протягивая руку. Потом сел и продолжал прерванный рассказ:

   - Тогда все...

   - Простите, отец Владимир, - перебила Вера, - Степе будет интересно услыхать сначала... Не правда ли, Степа, да и мы выслушаем с удовольствием второй раз.

   Степа.молча и робко кивнул головой.

   - Дело в том, что завелся тут у нас обновленческий епископ, некий Павсихий, быстро и с украинским акцентом заговорил священник, - человек беспринципный и пронырливый. У него и брат коммунист, и в Москве связи. И он пожелал отслужить в прошлое воскресенье литургию в Щевельщине... у нас тут монастырь такой - Щевельщинский... Женский монастырь. Монахини встретили его с большим неудовольствием, но игуменья по слабости литургию ему служить разрешила, а сама, отговорившись болезнью, в храм не пошла. Однако щевельщинский благочинный, человек старый, прямой - спину не гнет ни перед кем - служить с ним не стал и храм покинул демонстративным образом. И весь народ тогда вышел за ним и все монахини, и Павсихий служил в пустом храме, а когда вышел из храма, то многие женщины принялись кидать в него молодой картошкой и даже сшибли с него клобук.

   Вера радостно сверкала глазами, Пелагея Ивановна улыбалась довольно, Екатерина Сергеевна умиленно захватила губою губу - и все молчали. А в саду все совершалось и совершалось таинство ночи.

   - Ну, Пелагея Ивановна, пойдем домой, - сказал священник. - Завтра большой храм.

   - Владыко у вас служить будет?

   - А як же. Дал свое согласие по примеру прошлых лет. Мое почтенье.

   Степан Андреевич простился, но поцеловать руку Пелагее Ивановне не решился. Вообще он чувствовал себя так, словно учинил некое безобразие, о котором все по вежливости умалчивают.

   Вера пошла проводить до ворот, а Екатерина Сергеевна сказала тихо:

   - Отец Владимир хоть и молодой человек, а не уступит иному старому: он после двенадцати евангелий до самой светлой заутрени ничего не вкушает... Постом Великим на него смотреть страшно... Говорят, на страстной седмице вериги носит...

   Она смяла фокстротный рисунок и принялась им стирать со стола крошки.

   Степан Андреевич машинально полез в карман за папиросами, но, нащупав чулки, отдернул руку. Тут он вспомнил:

   - Что же хлопец-то мне папиросы не принес? - сказал он.

   - Какой хлопец?

   - Тут я дал одному мальчишке на дворе... который абрикосы собирал.

   Екатерина Сергеевна молитвенно сложила руки.

   - Да ведь это ж сам Ромашко Дьячко, - воскликнула она, - ну, я же тебя предупреждала... Украл он. Украл твой полтинник.

   - Что такое? - спросила Вера, поднимаясь на террасу.

   - Вообрази, Степа дал полтинник Ромашке Дьячко.

   - Я послал его за папиросами.

   - Ну, что же, Степа, одним полтинником будет у вас меньше.

   - Нет, Степа, ты не беспокойся. Я это завтра же выясню...

   - Да я не беспокоюсь; я думаю, что он еще принесет папиросы...

   - Он?

   Вера тихо рассмеялась.

   - Ваша доверчивость, Степа, достойна похвалы, а полтинника вы все-таки не увидите.

   - Ну, как-нибудь обойдусь.

   - Вы, мама, должно быть, не предупредили Степу?

   - Предупредила, Верочка, предупредила.

   - Я спать пойду, - сказал Степан Андреевич, ибо надо было как-нибудь кончить беседу. - Покойной ночи.

   - Покойной ночи... Не плачьте о полтиннике, а в другой раз будьте осторожнее... и еще Марье не верьте... Марье у нас только мама верит.

   - Верочка! И не грех тебе? Ну, когда же я Марье верю?

   Неподвижен был сад, весь серебряный, с черными тенями, а луна, яркая, как солнце, разогнала на самый край неба бледные звезды и, казалось, обижена была, что ей предпочитают полтинник.

   Степан Андреевич после фокстрота испытывал жуть, знакомую музыканту, который соврал в самом важном месте на многолюдном концерте, или писателю, который в уже напечатанной книге обнаружил непоправимую нелепицу: герой, все время называвшийся жгучим брюнетом, под конец дарит возлюбленной свой золотистый локон. И ведь бывают, и ведь бывают такие случаи.

   Не найдя свечи, он разделся в темноте и лег спать с открытым окном. Лежа, он задумался, но мысли, его обуревавшие, не были привычными московскими мыслями. Он был в каком-то странном недоумении и никак не мог соотнести себя со всеми этими людьми. Конечно, думал он, это должно случиться со всяким, кто попадает в совершенно новую обстановку. Что бы было с ним, если бы он вдруг попал, скажем, в Париж? Париж и Баклажаны. Гм... И однако, было какое-то легкое и очень глухое раздражение, такое смутное и неопределенное, что Степан Андреевич отнес его к не совсем удобной кровати. Он поэтому даже встал и перебил сенник, заменявший матрац. Какого черта притащился этот поп! Впрочем, Степан Андреевич тут же сам на себя нахмурился за эту мысль. Это человек идейный и достойный уважения. Таких надо ценить и беречь. Да-с. Да-с.

   - Ты еще не спишь, Степа? - проговорил тетушкин голос в окно. - А я нашла способ, как твой полтинник у Ромашки выудить. И Вера мой способ одобрила. Ну, спи. Христос с тобой. Но какой же это мошенник!

   Она ушла, и теперь была за окном только та самая украинская ночь. Самая первая и самая непримиримая самостийница.

  

   - Ту-ту-ту-ту-ту-ту...

   Словно швейная машина быстро работала за стеною.

   Кто-то шил на машинке и при этом хныкал и ревел во весь голос:

   - Ту-ту-ту-ту-ы-ы-ы-хнык, хнык, хнык...

   Степан Андреевич открыл глаза.

   Янтарем ясного солнца залита была вся комната. Ослепительно зеленел за окном сад. Даже дохлая крыса на картине, казалось, улыбалась из-под своего кирпича.

   - Ту-ту-ту... ы-ы-ы...

   Это вовсе не швейная машина стучала, это бормотали что-то приглушенные стеною голоса, а среди них кто-то действительно хныкал и ревел иногда тихо, иногда во весь голос.

   Лицо тетушки в кружевной наколке заглянуло в окно и скрылось.

   - Когда оденешься, зайди в кухню,- произнес из-за окна голос.

   Степан Андреевич умылся с наслаждением холодной водою и надел, кроме трех предметов, которые составляли его туалет, на этот раз и пикейный пиджак. Затем тщательно причесался перед зеркалом. На столике он нашел коробку папирос и несколько медяков. Медяки он оставил на столе, а папиросы сунул в карман. "Ну вот, а тетушка волновалась",- подумал он.

   Затем он пошел в кухню.

   Кухня в доме Кошелевых была столь же необыкновенна, как и все в этой стране солнечных и лунных фантазий. Белая и чистая как снег, она сияла крашеным полом и хорошенькою кафельного плитою. Стены были сплошь увешаны глянцевитыми женскими головками, вырезанными из немецких журналов. Красавица кормила голубя зернышками изо рта, другая прикладывала пальчик к губам, сделав из ротика малюсенький бутончик, третья играла на арфе, а амурчик сидел у нее на плече и давал ей нюхать розу.

   Перед кухнею на дворе - на зеленом, поросшем травою дворе - стояло целое общество.

   Тут была тетушка Екатерина Сергеевна в белом праздничном чесучовом платье и с кружевом на голове. Тут была Марья, грязная как черт, но как будто менее грязная, чем вчера: очевидно, она по случаю праздника не окунулась в помойку. Еще стоял какой-то дядько с седыми усами, как у Тараса Бульбы, в пиджаке и блестящих сапогах, какая-то женщина, слегка кривобокая, но довольно красивая, одетая по-праздничному в красную юбку, голубую кофту и белую косынку, словно царский флаг, решивший назло всем прогуляться по Советскому государству. А еще стоял Ромашко Дьячко, тоже одетый по-праздничному, но не по-праздничному хныкавший и причитавший. Седой дядько от времени до времени дергал его за ухо, и тогда Ромашко принимался реветь во весь голос и вырывался, однако осторожно, чтобы не измять своего праздничного наряда.

   Увидав Степана Андреевича, и Тарас Бульба и трехцветная женщина поклонились ему почтительно, а Екатерина Сергеевна сказала торжественно:

   - Послушай, Степа, что только говорит этот мошенник. Будто он к тебе в комнату вчера отнес папиросы и сдачу.

   - Верно, - сказал Степан Андреевич и показал папиросы.

   Все недоуменно переглянулись между собою, словно увидали фокус, и все лица изобразили немое разочарование. Только Марья выразила удовольствие:

   - Я ж говорила, що понапрасну хлопца трусили...

   - Ну, все равно, Степа, ты ж ему не доверяй... А ты сдачу-то пересчитал ли?

   - Пересчитал.

   - Так-таки ничего не украли?.. И в комнате все цело? Полотенце цело ли?

   - Все на месте...

   - Ну, ступай, Ромашко, - сказала тетушка со вздохом, - но смотри, в другой раз не кради... Бог все видит, вон он на нас смотрит.

   Екатерина Сергеевна указала пальцем на небо. Все поглядели. Чистое, голубое было небо, только одно облачко белело высоко, высоко. Может быть, и в самом деле была то седая борода Саваофа, внимательно наблюдающего за земными жуликами.

   Чинно поклонившись, удалилось семейство Дьячко, а из дому между тем в белом кисейном платье вышла Вера.

   В церкви уже звонили, и звон был очень странный. Казалось, что молотком бьет по сковороде нервный человек.

   Храм Казанской божьей матери в Баклажанах был синеглавый, голубой деревянный храм, чистенький, и уютный, и легкий, как елочный картонаж. Стоял он очень красиво среди огородов и баштанов, и перед ним была большая зеленая лужайка.

   На этой лужайке теперь толпился народ, словно на ярмарке. Разряженные сивые волы мерно пережевывали свою жвачку и вид имели при этом очень важный, словно профессора, читаюшие в сотый раз одну и ту же лекцию. Возле арб сидели и возились загорелые ребятишки. Там и сям горел, как крыло жар-птицы, оранжевый рукав иной черноокой жинки. Но где вы, куда вы исчезли, знаменитые хохлы в вышитых свитках и в синих, с Черное море шириною, шароварах? Спокойно и важно расхаживали между дивчатами парубки в защитных френчах и в галифе с флюсом, а на кудрявых их головах не красовались уже серые смушки, а велосипедные картузики, заломленные назад по системе парижских апашей.

   Перед храмом стояли длинные столы, в стороне на кострах, в огромных котлах, бабы варили что-то и мешали ложками. Горой лежали хлебы и пироги, румяные и поджаристые.

   - Это будут после обедни угощать духовенство и нищих, - сказала Екатерина Сергеевна, - впрочем, всякий может поесть, кто проголодается. Ведь сюда за много верст съехались и с хуторов и из поселков. Вон Роман Дымба приехал, а ему уже сто двадцать лет. Помнит он бунт декабристов, он тогда в Петербурге служил солдатом, только все он путает, говорят, что у Николая Первого была длинная рыжая борода и сам был он будто маленький и толстый.

   Роман Дымба, слепой и седой как сыч, сидел согнувшись в тени двух огромных волов и что-то строгал ржавым ножом.

   - Это он праправнуку дудку точит... А вон и Петр Павлович.

   Бороновский был в белой полотняной куртке, заштопанной местами, но чистой, и в руках держал соломенную шляпу.

   - Часы кончаются,- сказал он тихо, благоговейно глядя на Веру, - сейчас начнется.

   Степан Андреевич давно не был в церкви у обедни. Бывал только с барышнями на пасхальной заутрене, но и тогда вместо молитв предавался он романтическим мечтаниям о невозвратимом детстве и о том, как, бывало, в старину разговлялись. Ему вдруг чрезвычайно захотелось проникнуться общею торжественностью. Он вошел в церковь почтительно и постарался оробеть, как робел, бывало, в детстве. Впрочем, робости настоящей не вышло, только шея скривилась.

   Стали все Кошелевы на почетном месте справа, на когда-то очень пестром коврике. В голубом тумане, прорезанном косыми лучистыми колоннами, обозначались изображения святых. Палач взмахивал мечом над головою склонившегося Крестителя.

   Однако благоговенья все как-то не получалось, и когда дьякон, выйдя из алтаря, поднял орарь и возгласил: "Благослови, владыко" - Степан Андреевич вспомнил, что забыл дома мелочь.

   "Наверное, пойдут с тарелкой, - подумал он, - скандал какой".

   Огляделся и замер.

   Блондинка стояла впереди, немного наискосок. Она была в белом платье, сшитом не совсем по-модному, но не слишком длинном. На ней были белые чулки и белые туфельки на высоких каблучках, которые имели, впрочем, тут, в храме, весьма смиренный вид, так что было даже удивительно - простой каблук, а понимает. Блондинка крестилась, склоняя лебединую шейку. Степан Андреевич возвел очи и попытался помолиться. Ему при этом вспомнилась его старая няня, имевшая обыкновение молиться так: "Господи, помилуй, денег дай". Потом пришел в голову глупый каламбур, что молиться истово можно, молясь в то же время неистово. Он встряхнул головою и оглянулся на происходивший в середине храма торжественный обряд. Четыре священника облачали владыку, а он стоял, высокий и величественный, - Шаляпин в роли Годунова.

   Екатерина Сергеевна молилась истово. Качая головою скорбно и умиленно, она сначала долго придавливала ко лбу щепотку, а затем переносила ее медленно к животу и плечам, шепча что-то убедительно беззубым ртом. Видно было, что все эти нарисованные на стене святые - ее близкие друзья и вполне реальные знакомцы и что она отлично знает, к кому, зачем и как обратиться.

   Вера стояла почти все время на коленях, и лицо ее было какое-то просветленное, какого ни разу еще не видал у нее Степан Андреевич.

   Бороновский держался в стороне, Он совсем не крестился, он был напряженно задумчив и иногда, прищурившись, словно выискивал что-то в туманном куполе.

   Дядьки и жинки молились с чувством и деловито. Еще были в храме какие-то дамы, одетые по моде семидесятых годов, имевшие весьма жалкий вид. Они все тихонько здоровались с Екатериной Сергеевной.

   Владыко служил, словно некий опытный и хорошо знающий свое дело чародей. Видно было, что он свой человек среди этих золотых риз и огромных свечей. Он не то чтобы очень торопился, но и не очень медлил, казалось, служение богу стало для него своего рода мастерством, которым он и занимался с уверенностью и спокойствием профессионала.

   - Мир всем.

   - И духови твоему.

   - Помело, помело, помело, - набрав воздуха, затараторил хромой псаломщик.

   Отец Владимир вышел из алтаря, бледный и строгий, и на него даже слегка покосился владыко.

   Степан Андреевич, увидав, что тетушка комочком рухнула в земной поклон, балансируя, и сам стал на одно колено.

   Величественным куполом возвышалась перед ним склонившаяся Вера, а там, немного наискось, и блондинка до полу склонила золотые локоны.

   Степан Андреевич отвернулся и постарался вспомнить что-нибудь очень трогательное - и, как нарочно, лезла в голову действительно трогательная история, как он, обняв блондинку, плывет по реке и потом несет ее на руках на горячий песок.

   Тогда Степан Андреевич начал молиться.

   - Господи! Если ты существуешь, - говорил он, - яви чудо, какое-нибудь самое простое доказательство своего бытия, ну, пускай, например, вдруг угаснет вон та лампадка, никто на это не обратит внимания, припишут сквозняку, а я буду знать, что ты существуешь... и тогда...

   Тут он осекся... Что тогда? Тогда, очевидно, придется в корне переменить всю жизнь, потому что ведь если наверное знать, что бог существует, то ведь нельзя не думать о нем неустанно, нельзя же не стать святым. Но тогда, значит, навсегда отказаться от этой, например, блондинки, от всех блондинок, от всех брюнеток, от всех шатенок, отказаться от вина, от вкусной еды, от издательских гонораров (но это уж дурацкая мысль). Степан Андреевич с некоторым страхом поглядел на лампадку. Горит. "Стало быть, - подумал он тут же, - мне приятнее думать, что бога нет... А вдруг есть? Тогда скандал".

   Философские размышления эти были прерваны неожиданно и конфузно.

   Хромой псаломщик вышел из алтаря, неся на тарелочке две просфоры. Он направился к тому месту, где стояли Кошелевы, ногами как бы выбивая "рубль двадцать" (известно, что нехромые люди походкою как бы говорят: "рубль", "рубль", а хромые: "рубль двадцать, рубль двадцать"). Одну просфору поднес он Екатерине Сергеевне, которую та и приняла, перекрестившись и положив на тарелочку двугривенный. Другую просфору он поднес Степану Андреевичу. Тот принял ее, смущенно пробормотав: "Спасибо, кошелек дома забыл", - и постарался принять самый независимый и молитвенный вид. "Оскандалился московский гость, - подумал он, - ну, в другой раз дам полтинник, только пожалуй, в другой раз не дадут просвирки".

   Повалили к кресту. Толпа сама притиснула Степана Андреевича к белой попадье, и он шепнул: "Мне нужно нечто передать вам". Она быстро оглянулась строго и недовольно.

   В это время в толпе послышался глухой стон. Степан Андреевич увидал среди голов белое лицо Бороновского, ставшее вдруг лицом трупа. Он нырнул куда-то вниз. Произошло движение, Бороновского выносили, "Дурно стало, - сказал какой-то дядько, - больной человек".

   Вера сурово оглянулась назад и покачала головой. Степан Андреевич больно ударился носом о холодный золотой крест и сошел с амвона.

   Народ не расходился из храма: отец Владимир готовился говорить проповедь. Степан Андреевич из приличия тоже остался, хотя не мог понять ничего, ибо отец Владимир говорил по-украински и очень быстро. Но Степана Андреевича заинтересовало не что он говорил, а как он говорил. Это не была умиленная проповедь, слегка в нос, слушая которую старушки с первых же слов начинают плакать навзрыд. Это была резкая, с напором, митинговая речь, уверенная и строгая, где о боге говорилось так, словно это какое-то совершенно реальное лицо, замешкавшееся в алтаре, но которое каждую минуту может выйти и распорядиться с каждым тут же на месте по делам его. Дядьки слушали, разинув рты и выпучив глаза, а жинки в страхе и трепете крестились, прижимая к себе младенцев. Заканчивая проповедь, священник строго погрозил пальцем всей пастве, и вся паства потупилась.

   Потом, как бы смилостивившись, он благословил всех и пошел в алтарь.

   Все двинулись к выходу.

   Степан Андреевич посмотрел на Пелагею Ивановну. Лицо ее было умиленно строго, и шла она потупившись, с видом наисмиреннейшей христианки.

   На лужайке перед храмом, он, улучив момент, подошел к ней:

   - Я должен передать вам ваши чулочки.