Заяицкий Сергей Сергеевич - Баклажаны

е!..

   - Серьезно...

   "Если она этого и не говорила, - подумал при этом Степан Андреевич, - то могла ведь сказать".

   - Вы передайте ей от меня привет и скажите, чтоб она на меня не сердилась... дело в том, что у нее могут быть причины на меня сердиться.

   Дверь в комнату вдруг распахнулась. Вошел небольшого роста плотный и уже пожилой человек в люстриновом потертом пиджаке и в соломенной фуражке. Он был красен красным загаром, оттенявшим его седые усы.

   - Вот, - проговорил Бороновский с некоторым страхом, - это доктор Андрей Петрович, а это... Кошелев, Степан Андреевич... племянник Екатерины Сергеевны.

   - Очень приятно-с...

   Доктор хмуро оглядел комнату, потом подошел к Бороновскому и, глядя в пол, принялся щупать его пульс...

   - Гробовщика в гости позовите, чайку попить... чтоб гроб получше сделал, - грубо сказал он вдруг.

   Бороновский смущенно поглядел на Степана Андреевича, словно хотел сказать: "Ведь вот - он всегда так, а между тем гуманнейший человек".

   - Небось вставали сегодня? Сознайтесь, вставали?

   - Только к окну... Вот их...

   - Ну, и подыхайте, мне наплевать!..

   - Андрей Петрович, голубчик...

   - Сами лечиться хотите, извольте-с... Мне хлопот меньше... Сволочь вы эдакая, ведь вам же нельзя двигаться... и разговаривать нельзя...

   - Я разве разговариваю?

   - Гостей принимаете... Вы бы салон открыли... Подумаешь... мадам Рекамье.

   - Я просто так зашел, - пробормотал Степан Андреевич,

   - Да, вот вы просто так заходите, а человек из-за этого может околеть тут же, на месте... Нельзя ему говорить, понимаете, нельзя... Вы должны, если, конечно, добра ему хотите, кулак вот так держать у него перед пастью... Скажет слово - по зубам...

   - Андрей Пет...

   - Цыц!.. Ей-богу, ударю... Скотина какая!.. Одного легкого совсем нет, от другого осталась дыра с каемочкой, а он все философствует... Душа, мол... бессмертье... Галиматью-то свою разводит... Лопух, лопух вырастет, - и на том скажите спасибо матушке-природе. А я тот лопух сорву и буду от мух отмахиваться... Понимаете?.. А я умру - другой будет моим лопухом. Вот тебе и мировая эволюция... Ну, дыхните-ка...

   Он приложил ухо к груди Бороновского.

   Степан Андреевич кивнул головой и на цыпочках направился к двери.

   Бороновский тоже кивнул.

   - Не болтай головой... Еще вздохни... Скажи: раз, два, три...

   Степан Андреевич вышел во двор.

   Теперь уже прямо по улице направился он к дому священника.

   И - странно. Опять у дома стоял фаэтон Быковского, но на этот раз выносили из дома корзину!

   "Неужели уезжают, - подумал он. - О, счастье!"

   Ему уже ясно представилось мелодраматическое объяснение в светленькой, чистенькой комнатке. Вероятно, будут сопротивления, а потом и слезы, но в середине произойдет нечто, что заставит забыть и сопротивления и примирит со слезами. О, счастье!

   Опять на крыльце четверо целовали одну, но поразило то, что эта одна была в шляпке и в пальто, а остальные все в самом домашнем: инженер в толстовке, Софья и девицы в шитых рубахах.

   Ах!

   Фаэтон с дребезгом покатил по булыжнику. Попадья покатила. Куда?

   Степана Андреевича провожавшие (только провожавшие) заметили. Надо было идти по намеченному направлению, то есть к ним. Девицы кусали губы и медленно багровели. Софья щурилась и улыбалась. Инженер кроил идиотскую харю.

   - Здравствуйте! - сказал нарочито развязно Степан Андреевич. - Куда это Пелагея Ивановна поехала?

   - В Харьков, можете вообразить, - отвечала Софья.

   - Тоска по мужу, - подтвердил инженер.

   Девицы взвизгнули и, теряя веревочные туфли, ринулись в дом. Слышно было, как там они вопили от хохота.

   Степан Андреевич против воли покраснел.

   - Заходите, - сказала Софья, - вы в трилистник играете?

   - Спасибо... Я, собственно, гуляю...

   - Не пойти ли купануться... а, Софи? Фи готофи?

   Степан Андреевич вышел в степь.

   Вдали над черной дорогой стояло легкое облачко черной пыли.

   Небо было ясное, синее.

   Он оглядел весь этот чудесный пьянящий мир и со вкусом сказал:

   - Дура!

  

   Дни потекли опять однообразно, и каждый день разбивался так: утром купание с инженером, потом завтрак, потом спать, потом обедать, потом рассказывать про Москву и слушать рассказы про петлюровщину, махновщину и добровольщину. В тишине августовского вечера однозвучно лилась тетушкина речь.

   - ... и тогда они ему кожу всю состругали рубанками и он, конечно, через три дня от гангрены умер. А еще был у нас картузник Засыпка, так ему живот разрезали и кишками к дереву привязали. Ну, он, конечно, и часу не прожил... А картузы делал такие, что гвардейцы ему из Петербурга заказы присылали...

   Вера в это время уже не шила. Было темно. Розовый сумрак тихо надвигался на дом и на сад. Тускнели деревья.

   - А я вчера в комнате тарантула убила, - сказала Вера.

   - Да что ты? Знаешь, Степа, что это значит?

   - Нет. Понятия не имею.

   - А это значит, что лето кончается... Тарантул в доме тепла ищет. И чувствуешь, уже свежо становится к вечеру.

   Стемнело довольно рано, и Степан Андреевич пошел спать. Делать было решительно нечего.

   Перед сном, однако, он прошелся по саду и внизу возле самого забора увидал вдруг темную человеческую фигуру. Он вздрогнул по привычке, привык за революционное время бояться незнакомых. Однако тотчас узнал доктора Шторова.

   - Мое почтение, - сказал тот не слишком как-то любезно, - очень рад, что на вас наткнулся. Я-то именно к вам... Дело вот в чем. Бороновскому этому каюк пришел. Подыхает.

   - Да что вы говорите?

   - А вот - то самое, что говорю. Да-с. И он, понимаете, на стену лезет... Желает знать, не передаст ли ему чего... эта ст... сестра ваша двоюродная... Жить ему остался кошкин хвост. Я бы не пошел такие сантименты разводить. Да жаль его... чтоб его черт подрал. Скажите ей, что, мол, он умрет вот сейчас... Больше ничего...

   - А вы сами...

   - Н-нет... я с ней не разговариваю... Извините... Только надо торопиться.

   Степан Андреевич заробел (таких людей опасался) и пошел наверх, к дому.

   - Вера, вы не легли? - спросил он, подойдя к ее окну.

   Ответ был дан не сразу.

   Из соседнего окна высунулось искаженное ужасом лицо тетушки.

   - Тсс... они, - шипела она. - Вера молится.

   Но Вера вдруг резко подошла к окну:

   - Не суйтесь, мама, не в свое дело! Вы меня, Степа?

   - Да... дело в том, что Бороновский умирает...

   - А...

   Она сказала "а" совершенно равнодушно.

   - Почему вы знаете?

   - Там... доктор Шторой...

   - Жаль... да ведь этого надо было ожидать...

   - Я сейчас к нему пойду... вам... ничего не надо передать ему?

   - Что же передать... поклон умирающему неудобно передавать.

   И она беззвучно, сделав злые глаза, расхохоталась.

   - Верочка, - робко раздалось в глубине комнаты, - ты бы сходила к нему.

   Но Вера даже не удостоила ответом.

   - Лучше всего скажите ему, что я уже спала, и вы меня не видали...

   - Хорошо.

   Степан Андреевич сошел вниз, спотыкаясь на бугры и рытвины.

   - Ну? - окликнул доктор из мрака.

   - Ничего не велела передать.

   - Ничего? Ах...

   После этого крепкого изъяснения наступила тишина.

   - Слушайте, - вдруг тихим голосом заговорил доктор, - если вы не такой же, как эта ваша б³сова родственница, сделайте великое дело. Пойдите к нему... обманите его... скажите, что она ему велела... ну, хоть, я не знаю, вот этот цветок передать... Нельзя же так... Ведь человек же в самом деле...

   Степан Андреевич нерешительно взял цветочек.

   - Пойдемте... Я боюсь только... что...

   - Она не узнает, а он все равно через час сдохнет... Да последние-то секунды зачем человеку отравлять? Нельзя же, господа, ведь человек все-таки... Собаку и то жаль... Ах, стерва! Подлая стерва!

   Сквозь разрушенный забор они вышли на дорогу и пошли мимо левады темных пирамидальных тополей.

   - Мы вот сейчас тут через Зверчука, - бормотал доктор, - о, черт бы подрал эту гору!.. Одышка...

   Но они, не останавливаясь, прошли темными дворами и как-то сразу очутились у крыльца Бороновского.

   Галька сидела на пороге и глядела на звезды.

   - Жив пан? - спросил доктор сердито.

   - А як же, - отвечала та с глуповатой улыбкой, - нехай жив буде.

   Они вошли в темные сени и потом в совершенно темную комнату, где правильно и ритмично работала какая-то пила:

   - Хыпь, хыпь...

   Степан Андреевич не сразу понял, что это хрипел умирающий.

   - А, б³сова д³тина,- сказал доктор, - и огня не могла зажечь.

   Он чиркнул спичкой и зажег маленькую горелку - фитиль, втиснутый в пузырек с керосином.

   Степан Андреевич не приготовился к ожидавшему его зрелищу лица умирающего, а потому затрепетал.

   - Хорош? - спросил доктор, криво усмехаясь. - Уж и не философствует.

   Он взял полумертвеца за руку.

   Открылись медленно страшные глаза. Молча.

   Доктор обернулся на Степана Андреевича.

   - Ну, вы, говорите.

   Степан Андреевич не знал, есть ли у него сейчас в горле голос. Он только кашлянул.

   - Вот это, - пробормотал он, протягивая цветок, - Вера Александровна... велела прислать вам.

   - Кладите на грудь, - шепнул доктор.

   С трудом опустились глаза, неподвижно уставились на цветок, и - странно было это видеть - счастливая улыбка передернула губы, и все лицо медленно переделалось из страшного в радостное, в спокойное, в умиленное. И теперь уже не страшно, а приятно было глядеть на него.

   Но, должно быть, слишком тяжел оказался маленький цветочек для этой жалкой груди, ибо под ним перестало биться сердце.

   В комнате стало вдруг совсем тихо, и тишина эта не прерывалась очень долго, и за окном тоже молчал весь ночной мир.

   - Есть! - наконец прохрипел доктор. - Го... го...

   Он, должно быть, хотел сказать "готов", но куда-то внутрь провалился конец слова.

   - Галька! - вдруг гаркнул он. - Ты куды провалилась... Ходи... Пан твой помер.

   Но уже какие-то молодицы и старухи молча толпились в сенях и на крыльце.

   - Идемте, - сказал доктор, - тут им займутся.

   Охотников много снаряжать покойников на тот свет...

   Душно здесь...

   Он с минуту поколебался, потом взял с груди мертвеца цветок и выбросил его в окно.

   Они пошли по темной улице.

   Они не сговаривались идти вместе, однако оба пошли по одному и тому же направлению, оба пересекли базарную площадь, прошли мимо собора, вышли в степь и взобрались на высокий обрыв, где оба сели и молча стали созерцать огромный торжественный небосвод. Звезды сверкали неподвижно, и только время от времени какая-нибудь звезда огненной змейкой прорезала пространство.

   - Да, - сказал доктор, - умер наш Дон Кихот баклажанский.

   Они помолчали.

   - Вы что, сестрицу свою очень любите?

   - Да я ее плохо знаю... Всю жизнь провели в разных городах. Я в Москве, она то здесь, то в Киеве.

   - Ага... Так, так... Гнуснейшая, простите меня, тварь. То есть это, конечно, с моей субъективной точки зрения. Жестокая девушка. Разве это не гнусность?

   - А вы ее хорошо знаете?

   - Еще бы. Ведь я почти всю жизнь в этой помойке жил...

   Он кивнул на спящие Баклажаны.

   - Я помню, как покойный Александр Петрович сюда приехал еще безусеньким таким следователишкой. И Екатерину Сергеевну сюда привез... Я ее тогда мысленно так прозвал: ангел в нужнике. Ведь Баклажаны есть не что иное, как гигантских размеров нужник... О, проклятые!.. Екатерина Сергеевна была, знаете ли, женщина очень тихая и кроткая и дочери своей, Вере вот этой самой, все отдала... Дочь теперь в благодарность ее но щекам бьет, когда та ей молиться мешает... Ну, да уж я знаю, не протестуйте... Врать не буду. Александр Петрович был человек простой, но честный и умный... по-своему умный, конечно. Мечтал он, знаете, об уюте эдаком семейном, чтоб в долгие осенние вечера в своем этом домике за самоварчиком посиживать и дочку на коленке качать. Вы знаете, ему место предлагали в столице. Один родственник о нем с министром Муравьевым говорил, и Муравьев его телеграммой вызвал и предложил место в сенате. А тот, знаете, что ответил: "Ваше превосходительство, у меня там садик... уж позвольте мне в Баклажанах остаться". Министр, конечно, только, очевидно, плечами пожал... Что тут ответишь?

   А он себе идеал жизни составил - не собьешь. И нашпарился он, доложу я вам, на этом идеале. Дочка ему с пяти лет истерики стала закатывать, да какие... Чуть что ей наперекор, она хвать об пол всю посуду и орет на все Баклажаны: "Папка, черт, поросенок!" Это пятилетний-то ангелочек! Мило? Можете себе представить, что стало годам эдак к шестнадцати. Девка здоровая, прет из нее сила, девать ее некуда, - так что она тут разделывала. Отцу один раз лицо в кровь расколотила, а уж мать... Екатерина Сергеевна просто мученица - в буквальном смысле этого слова... Я удивляюсь, как она жива до сих пор...

   Да... Конечно, сестрице вашей следовало бы замуж выйти, да ее тут все женихи наши как огня боялись... молодежь у нас была смирная. А она только ходит, фыркает; этот дурак, тот болван, третий пошляк. Срамила их при всем обществе. Молодой человек к ней с чувствами (ею многие увлекались), а она ему цитату из Гете там или из Байрона. А тот их и не читал никогда... А она его на смех... Сама никого не любила... Постепенно все поклонники от нее отстали, кроме вот этого самого Бороновского. Он уж ей и стихи писал, и книги дарил, и на коленях руки ее выпрашивал. Она, конечно, наотрез. Идиотом его, правда, не ругала, а поклонение его принимала вполне равнодушно.

   Александр Петрович, слава богу, до главного безобразия не дожил. Умер он еще при Скоропадском. Последнее время страшно жалко было на него смотреть. Несчастненький такой ходил. Все идеалы жизненные пошли псу под хвост. Шутка ли... После его смерти начался кавардак. Петлюра, Махно... пошла потеха. Появился тогда тут некий атаман Степан Купалов... Кто он был, черт его знает... Бандит, конечно, форменный. Гарцевал тут на белом коне и жидов нагайкой постегивал. Увидал он Веру на базаре и ей воздушный поцелуй послал. И она, можете себе представить, в дьявола этого втюрилась. То есть, конечно, виду она не показывала, а все заметили, как восторженно она про него отзывалась. И красавец, и храбрец, и все что хотите.

   Вот раз в самый разгар махновщины, зимой, крепкий был мороз, вкатывается на двор к Кошелевым пьяная казачья ватага. Вера была тогда на дворе и в сарай спряталась. Случился тут и Бороновский. Казаки к нему... а впереди всех Степан Купалов. "Где дивчина?" - "Не знаю". - "Брешешь. Я за ней приехал. Говори, где". Тот: "Не знаю и не знаю..." - "А, не знаешь..." Моментально раздели его догола и к колодцу. Градусов было тогда пятнадцать морозу. И давай они его из ведра окачивать. Окачивают и нагайками лупят. "Говори, где!" Не сказал. А тут кругом пальба. Мешкать было нельзя. Закопали они его голого в снег и ускакали. Ну, конечно, гнойный плеврит с двух сторон... Ребра ему вырезали... И с тех пор зачах... А она, изволите ли видеть, на него злобу затаила. Сама она, конечно, выйти к бандитам не решилась из гордости, а если бы он на ее засаду указал, так, видно, была бы она этому очень рада. А потом Степан Купалов этот с Лукерьей спутался... Тут есть такая нищенка. Тогда-то она была, положим, не нищенка... резвая была бабенка... уж он ее шпынял... Ну, да не о ней речь... Так вот Вера эта, сестра ваша, на своего защитника лютейшую злобу затаила и ту злобу никак открыто проявить не могла... Ну, уж зато она его помучила... Один раз только ему всю прайду выложила... он мне признался... Отпалила и в истерику... А он, Дон Кихот, вместо того, чтоб плюнуть ей в харю, на коленях за ней ползал, подол ей целовал. Тьфу! Мразь какая! Верите, иной раз говоришь с ним, а кулаки так и чешутся и сами к морде его подбираются... Слюнтяй!.. И поделом она его мучила. Так ему, размазне, и нужно. Эх, жалею даже, что ему этот бенефис напоследок устроил с подношением цветов. Надо было бы его до конца довести. Всю ее мерзость ему доказать. Стерва! Стерва!

   Доктор отчаянно махнул рукой на Баклажаны.

   - И зачем все это существует? - воскликнул он чуть не со слезами в голосе. - Какого черта свинячьего?

   Они помолчали. Потом оба вместе поднялись и пошли домой.

   Степан Андреевич не мог да и не хотел как-то спать.

   Восемь лет, с самого того момента, как пшено заменило собою почти всякую другую снедь, не думал Степан Андреевич на отвлеченные темы, никаких философских проблем не разрешал, ни о какой стройности в своем миросозерцании не заботился. И теперь все такие мысли вдруг, как сорвавшись с цепи, ринулись в его голову и мгновенно завладели обоими полушариями, не заботясь о том, что голова при этом основательно затрещала. Степан Андреевич постарался представить себя умирающим... Не хотел бы он посмотреть на себя в гробу. А на Бороновского мертвого смотреть было просто приятно. Он опять разозлился на Баклажаны. Какой, подумаешь, рассадник Дон Кихотов и Абеляров. И, схватившись за голову, заставил он себя ясно вспомнить московскую жизнь, кутежи с поцелуями, ни к чему не обязывающими, рисование, требующее только одной техники, получение гонорара, требующее лишь терпения... Может быть, в этом истинная мудрость? Но опять вспомнилось счастливое мертвое лицо. И пришла в голову пошлая мысль: а, может быть, такое лицо будет и у него, если... положат ему перед смертью на грудь новенькую, не вскрытую пачку червонцев - сто штук.

   И мысль эта заставила его улыбнуться. Приятно было, в самом деле, представлять себе такую пачку... Он уснул.

  

   В день похорон Бороновского было прохладно и шел мелкий дождик. Очевидно, тарантул угадал правильно, переменив квартиру. Что на новой квартире его убьют, он, разумеется, не мог предвидеть. Тарантул рассуждал теоретически.

   Хотя Бороновский был человек бедный, почти нищий, хоронили его торжественно. Заупокойную служил сам владыко, соборне, и среди других священников был и отец Владимир. Значит, вернулся. Интересно, вернулась ли попадья.

   Софья и ее сестры стояли в церкви, красные, с заплаканными глазами, обильно проливая слезы и кланяясь в землю. Инженер был как-то смущен и робок с виду. Вера молилась, по обыкновению, самозабвенно, иногда лишь с неудовольствием оглядываясь на мать, которую мучил жесточайший сухой кашель.

   Кладбище в Баклажанах было неуютное, степное, всего с четырьмя деревьями (белыми акациями) по углам. Идти туда приходилось по раскисшей черноземной горе, скользкой и утомительно крутой.

   Степан Андреевич слышал, как спросила Екатерина Сергеевна отца Владимира: "А где же Пелагея Ивановна?" На что тот ответил: "Осталась в Харькове, у Анны Павлиновны".

   Дома молча завтракали.

   Екатерина Сергеевна словно боялась говорить об умершем и только поглядывала на Веру.

   Степан Андреевич тоже не заговаривал. Он с некоторым страхом поглядывал на величественную красавицу. Должно быть, в самом деле хорош был Степан Купалов.

   Марья, подавая кабачки, шмыгала носом. На ее лице слезы оставили грязные полосы.

   - Добрый пан бул, - сказала она, - дюже жалко пана. О-ох!

   - Марья, - сказала Вера, - вы бы не могли как-нибудь хоть для смеха руки помыть?

   - Та я ж мыла...

   - Врете, Марья.

   - "Врете, врете". А ну вас совсем!

   Вера вскочила, бледная как смерть, кинулась и страшно толкнула старуху в спину.

   Та, хрюкнув, прыгнула вперед и упала лицом на угол стола.

   Она так и осталась стоять на коленях, опираясь о стол лицом, и вся затряслась от рыданий.

   У Степана Андреевича вдруг странным образом перевернулось сердце, и вся кровь отхлынула от лица.

   - Вы не смеете ее бить, - заорал он,- это подло! Это хамство какое-то!.. Еще называется культурная женщина!

   Он умолк, ибо задыхался, и ноги у него почти отнялись.

   - Мама, - спокойно сказала Вера, - налейте Степе воды... и еще лучше.накапайте валерьяновки.

   Но Екатерина Сергеевна не могла ничего сказать, не могла ничего сделать. Она рыдала, рыдала, безутешно рыдала, положив на руки свою седенькую маленькую головку.

   Степан Андреевич встал и, махнув рукой, вышел.

   "Вот еще идиотская история",- подумал он. И он вспомнил тот крик, который так долго обдумывал и которым должен был разразиться под обелиском, став лицом к бывшей гауптвахте. И он понял, что того крика никогда не будет, ибо и теперь уже было ему до физической боли чего-то страшно. "Ну их всех к дьяволу", - думал он и пошел неизвестно куда... просто вдоль по улице.

   О странных вещах мечтал он.

   "Хорошо бы, если бы все это произошло в Москве, и Марья пожаловалась бы в профсоюз. Пожалуй, посидела бы с полгодика эта чертова кукла. Сволочь эдакая! Несчастная тетушка! Вот уж действительно мученица. Нет, я вполне понимаю и сочувствую доктору. Гнусность какая".

   - Господин Кошелев, - окликнул его кто-то.

   Он вздрогнул.

   Отец Владимир стоял на пороге своего дома и любезно предлагал зайти.

   - Мне с вами... кхе, кхе, переговорить хотелось...

   Степан Андреевич с легкой дрожью вошел в дом.

   Дом был пуст.

   - Они все у Змогинских, а Пелагея в Харькове... Милости прошу. Вот сюды.

   Степан Андреевич сел в кресло. Замер, только смутно предполагая, о чем будет речь.

   - Я, знаете, - произнес отец Владимир, - человек простой и бесхитростный. Я прямо подойду... Пелагея мне... все объявила...

   Он отвернулся, чтобы не видеть смущения гостя.

   - Я... проспите... я опять так сразу. Вы человек образованный, стало быть, честный... Вы мне прямо скажите... Коли любите ее, я...

   Он помолчал.

   - Она вас словно бы и любит... Да, так вот. Коли вы ее любите, берите ее с собою в Москву... Она молодой цветок, весенний, ей не след в Баклажанах себя хоронить... да и я ей малая утеха... Сами знаете, либо богу служить, либо жене... ну, уж я богу служу... И сан мой меня к тому обязывает... Я смотрю широко... Смеяться надо мною тут будут, так ведь это мне не помеха... чтобы ее счастье сделать... и ваше... простите, не упомню имени вашего и отчества.

   - Степан Андреевич.

   - Степан Андреевич... Я уже ошибку сделал тогда по молодости лет, на ней женясь, и бог нашего брака не благословил. Детишек нам не дал... Будь, конечно, детки, я бы вас просто, как благородного человека, просил уехать отсюда, покоя ее не смущать... А теперь... хоть и связаны мы перед алтарем... ну, да я ее грех замолю... Да... вот-с... А она-то вас как бы очень любит, и любовь-то эта ее больше всего и страшит... Я сказал ей: дурочка, чего трепещешь... Коли он тебя любит, а человек он образованный, стало быть, честный, ну, поедешь с ним в Москву... там кипучую жизнь познаешь... А мне в Баклажанах самая лучшая жизнь... Тише здесь. Голос-то божий тут слышнее... Я и говорю...

   Он снова повторил все сказанное, очевидно, стараясь оттянуть от гостя тягостную минуту ответа... Но наконец он сказал все; пришлось умолкнуть.

   - Батюшка, - проговорил Степан Андреевич, быстро вставая, - простите меня. Я низкий негодяй перед вами... Я уеду на днях в Москву... Это все результат моей московской распущенности... Простите.

   Он быстро вышел из дома, и никто его не остановил.

   И он был страшно зол, ибо давно еще философ сказал, что неприятно человеку чувствовать себя побитой собакой.

   "Нет, к черту! Дура! Из-за одного поцелуя заплести такую ахинею. Да пустить бы ее на любой московский вечер с водкой... ей бы показали, как целуются при дворе шаха персидского... А он-то... что он, ребенок, что ли, пятилетний... Неужели он воображает, что без любви и потискать нельзя его попадью? К черту!"

   Подходя к дому, он оробел, ибо вспомнил, что, очевидно, предстоит объяснение с Верой. Но все равно. Не шататься же сутки по паршивому этому городишке.

   Посреди двора, сложив на животе ручки, стояла и, должно быть, его ждала тетушка Екатерина Сергеевна, и вид она имела самый умиленный и успокоительный.

   - Ничего, - сказала она тихо, - Вера помолилась, а Марья у нее прощенья попросила... и Вера ничего.

   - То есть не Марья у Веры, а Вера у Марьи.

   - Именно Марья у Веры, - с легкой досадой отвечала тетушка, - какой ты, Степа, странный... Ведь Марья же наврала. Она ж рук не помыла. Нельзя же всякое вранье терпеть.

   Степан Андреевич уже не возражал. К вечернему чаю Вера вышла, как всегда, величавая, улыбаясь слегка насмешливо.

   - А вы, Степа, в самом деле большевик, - сказала она, садясь за стол. - Вот попробуйте кавуна.

   Степан Андреевич ел кавун и молчал. Он решительно не ощущал себя, потерял, так сказать, точку касания с миром, иначе говоря: утратил вдруг совершенно классовое самосознание.

  

   Степан Андреевич решил уезжать в Москву.

   Он сидел на террасе с тетушкой Екатериной Сергеевной и лениво пережевывал разговор о поездах.

   - Дьякон уверяет, - говорила тетушка, - что поезда ходят по средам и по пятницам, а Марьи Ниловны племянница говорила, что по вторникам и субботам... А Розенбах сказал вчера, будто по воскресеньям и четвергам.

   - А Быковский что говорит?

   - Быковскому все равно, он тебя хоть сейчас повезет.

   - Ну, а расписания разве нет?

   - Откуда же расписание. На станцию ехать, так это двенадцать верст.

   - Как-нибудь уеду.

   В это время через террасу прошла, слегка поклонившись Екатерине Сергеевне, маленькая, худенькая, очень хорошенькая евреечка.

   - Это кто же такая? - спросил Степан Андреевич, проводив ее любопытным взглядом.

   - Верина заказчица - жидовка. Помнишь, ты ей платье носил...

   - А...

   Степан Андреевич вздрогнул. "Вот она какая".

   - Знаете, - сказал он вдруг, - я сейчас, только за папиросами сбегаю.

   - Много куришь. Вредно. Никотин.

   - Ничего.

   Он быстро сбежал в сад, вышел за ворота и погнался за еврейкой.

   Она медленно шла по кирпичному тротуару, и издали уже можно было заметить, какие стройные у нее ножки.

   Услыхав быстрые шаги преследователя, она оглянулась, сразу смущенно съежилась и продолжала идти, но уже с таким видом, словно ожидала пули в спину.

   - Мы, кажется, с вами немножко знакомы, - приветливо и даже сладко сказал Степан Андреевич. - Или я, быть может, ошибаюсь?

   Она исподлобья поглядела на него пудовым взглядом.

   - Нет, вы не ошибаетесь.

   - Это вы мне писали?

   - Да... это я вам писала.

   - Я был бы очень счастлив возобновить с вами знакомство.

   Еврейка покачала головой.

   - Когда я вам писала, я была как газель. Я только скакала и прыгала и влюблялась в интересных людей...

   - Вы и теперь очень похожи на газель.

   - Нет, я теперь мертвая. Когда у человека несчастье, он не может любить.

   - Какое же у вас несчастье?..

   - Это вам не надо вовсе знать.

   - А по-моему, в несчастье-то и любить... Любовь утешает...

   Еврейка ничего не ответила и продолжала идти. Степан Андреевич почувствовал в себе приятное закипание страсти.

   - Мы бы с вами сумели забыть всякое несчастье.

   - Мое несчастье нельзя забыть.

   - Во всяком случае, -вкрадчиво и настойчиво сказал Степан Андреевич, - я вас буду ждать сегодня вечером в нижней части сада. Часов в одиннадцать. Хорошо?

   Она еще больше съежилась и пошла торопливо. Степан Андреевич поклонился и повернул обратно. "Эта стоит попадьи, - думал он. - Да. Я еще молод. Поживем. Поживем".

   Вечер выдался ясный, но очень холодный, и Степан Андреевич, стоя во мраке у забора, мерз, хотя был в пальто, накинутом прямо на рубашку.

   Его пробирала мелкая дрожь, он зевал от холода и злился, полагая, что пришел напрасно. Он боялся простудиться.

   Однако хрустнули ветки, и темная тень приблизилась к нему.

   - О, какое счастье, что вы пришли! - пробормотал он, трясясь, как в лихорадке.

   Она взяла его за руки и его поразило, до чего ее руки были горячи.

   - Это позор, - прошептала она и, прислонившись лбом к яблоне, тихо заплакала.

   - Полно! Полно! - бормотал он. - Разве можно плакать в такие мгновения!

   - О, зачем я пришла? У меня такое горе, а я пришла. Я должна плакать, всегда плакать и бежать от тех, кого мне хочется любить. Но у меня нет сил. Ой, какая я одинокая! Ой, какая я одинокая!

   - Теперь вы не одиноки...

   Но она вдруг перестала плакать и сказала неожиданно:

   - Милый, я хочу, чтоб ты раздел пальто.

   Отказать женщине в такой просьбе, да еще на любовном свидании, было немыслимо. Поэтому он с ужасом снял пальто и сразу почувствовал, как ночной холод впился в его тело тысячью холодных булавок.

   Она расстегнула ему рубашку и горячей рукой погладила его грудь. И тотчас со стоном ринулась на него, впилась зубами ему в шею, обвила его руками, ногами, так что он, не удержавшись, полетел прямо на холодную мокрую траву.

   - Владей мною. Милый, владей мною, - шептала она, терзая его и, как вампир, впиваясь ему в губы.

   - Сейчас, сию минуту, - бормотал он, щелкая зубами, а сам думал: "Ну, воспаление легких обеспечено".

   - Скорей, скорей! - стонала она.

   - Сейчас... зачем торопиться? Ожидание... бу... бу... бу... всего слаще.

   - Я не могу ждать. Бери меня.

   Он молчал, корчась от озноба.

   Еврейка вдруг встала и отошла в сторону.

   - Если вы бессильный, - произнесла она с презрением, - зачем вы меня звали?

   - Уверяю вас... бу-бу-бу...

   - Что мне ваши уверения... Я не совсем дура.

   Он смущенно подбирался к пальто и надел его.

   - Дорогая моя! Сокровище мое!

   Он обнял ее с чувством прадедушки, обнимающего правнучку...

   Она с некоторой надеждой страстно прильнула к нему.

   Он старался вспомнить что-нибудь очень пикантное из своей жизни, но и воображение его застыло.

   Еврейка с дикой злобой вдруг оттолкнула его и исчезла во мраке.

   Степан Андреевич побежал к себе в комнату. Там было очень тепло, даже душно. "Обязательно простужусь",- думал он.

   За стеною Марья еще возилась с посудой. Он пошел к ней.

   - Марья, чайку горячего нету? - спросил он, задыхаясь от злющей махорки.

   - Остыв чай.

   - Гулял я сейчас, очень холодно.

   Марья лукаво и добродушно улыбнулась.

   Затем она полезла под кровать и вытащила какую-то чудную восьмигранную бутыль. Из нее она налила в чашку какой-то прозрачной жидкости,

   - Це добже чаю, - сказала она. - Пивайте.

   Степан Андреевич выпил.

   Глаза у него вылезли на лоб, дух захватило, но по жилам мгновенно разлилась приятная теплота.

   А Марья, любуясь произведенным эффектом, сказала басом:

   - Самогон.

   И опять тщательно спрятала бутылку.

   Степан Андреевич пошел к себе. Но прежде чем закрыть последнюю ставню, он еще раз выглянул в темную, уже осеннюю ночь. Никакого не было сожаления о неудавшемся свидании. Неужели старость?

   Где-то над рекою снова пел хор. Мирно тявкали на дворах неисчислимые баклажанские псы.

   И вдруг - трах.

   Выстрел. Недалекий выстрел.

   И тотчас: трах, трах!

   Второй и третий.

   Мгновенно оборвалось пение. Бешено, надрываясь, залаяли теперь псы, во мраке почуявшие что-то знакомое. Басом загудели на кошелевском дворе старые собаки.

   Степан Андреевич испугался и, томясь от одиночества, пошел опять в кухню.

   Там на крыльце стояла уже тетушка, Вера и Марья. Все они прислушивались, наклонившись вперед, и Степану Андреевичу сделали предостерегающий жест. И он тоже замер, со страхом глядя на Екатерину Сергеевну. Но у той (странно!) лицо не выражало ни ужаса, ни удивления, она с загадочной улыбкою поглядывала на Степана Андреевича, словно говорила: "Подожди, Степа, то ли еще будет. Узнаешь, какие наши Баклажаны".

   И вот вдали послышался бешеный лошадиный галоп. Страшно цокали по мостовой подковы в карьер несущегося коня.

   - А ведь это по главной улице! - прошептала Вера.

   И в то же время где-то уже близко раздался человеческий и в то же время нечеловеческий визг, пронзительный и страшный.

   - Что это? - пробормотал Степан Андреевич.

   - Это Лукерья, - спокойно сказала Вера. - Она где-нибудь здесь под забором ночевала. У нее бывают по ночам такие припадки, она же идиотка...

   - Услыхала выстрелы и вспомнила... - начала было Екатерина Сергеевна, но осеклась.

   Галоп между тем затих вдали.

   - Знаешь что, Марья, - сказала Екатерина Сергеевна, надо бы ворота запереть, как "тогда" запирали.

   Степана Андреевича больно резануло это "тогда". И Марья молча, как бы сознавая всю важность этого распоряжения, пошла к воротам.

   - Но что это может означать? - спросил Степан Андреевич с чувством неопытного путешественника, ищущего поддержки у знающих все местных жителей.

   - Кто ж знает! - сказала Екатерина Сергеевна. - Дело ночное. Ишь, собаки-то! Вспомнили!

   И опять какая-то загадочно-умиленная улыбка осветила ее доброе старческое личико.

   - Заперла, - серьезно сказала Марья, - дюже крепко.

   И все молча разошлись.

   Степан Андреевич тщательно запер ставни. Он лег, но не мог спать. То ли он в самом деле заболевал воспалением легких, но какой-то кошмар навалился на него и свинцовым крылом придавил ему сердце.

   Все те ужасы, о которых ему рассказывали и которые легкомысленно воспринимал он как некое полусказочное прошлое, вдруг ожили и предстали перед ним в отвратительной действительности. Визг Лукерьи еще звучал в ушах. Он только сейчас ясно осознал, что испытала она, когда вот под такой же звонкий галоп билась о камни баклажанской мостовой.

   Не думать! Нельзя думать!

   Наступило ясное, свежее утро, но что-то навсегда утратилось в этой красоте зеленого и голубого.

   На дворе шел оживленный разговор.

   Зашел Зверчук, еще кто-то, какие-то две ж³нки.

   - Вот видишь, Степа, - сказала Екатерина Сергеевна, улыбаясь, - оказывается, вчера ограбили и ранили нашего мельника Розенмана... Знали, что у него были деньги... Приехали верхом в масках. Он тревогу поднял, а они моментально за револьверы.

   - У одного ружье было, - ввернул со смаком Зверчук.

   - Уж, конечно, и ружья и револьверы. Ранили его в живот и деньги забрали.

   - А милиция?