Волконская Зинаида Александровна - Сказание об Ольге

>   - Пойдем домой, подруги милые! пойдем, голубушки! - сказала им задумчивая Ольга.- Уж старухи, чай, давно приготовили нам работу и намотали лен на веретено.

   - Давно все готово,- закричали из окна сипким голосом две седые женщины,- да что с ними делать? не слушаются.

   Расплелись тихо руки у красных девушек и повисли как березы плакучие над смирной речкой: пошли за Ольгой вслед, но медлительно, принужденно и тайком поглядывали на знакомого гусляра, который, как скоро Олег удалился, подошел было к хороводу и заиграл веселую плясовую песню. Певец опять забросил гусли на плечи и побежал в гостиницу, где давно ожидала его толпа нетерпеливых плясунов.

   Восходящее солнце еще не освещало злачных садов княжеских. Земные пары дымились над однообразными грядами. Свежая роса орошала широкую капусту и вьющиеся лозы хмеля и крупными перлами тихо капала с глянцевидных яблок и с кустарников, обвешанных алыми кистями. Жены Олеговы уже сошли с высокого терема во влажный, сенистый огород и, поклонившись в пояс старшей супруге властителя, стали собирать зрелые маковицы и хором запели:

  

   Придолинный мак,

   Преширокий мак,

   Маки, маки, маковицы,

   Золотые головицы!

  

   - Ах вы, малодушные! - сказала им печальная Любеда.- Не до песен бы вам было, ежели б вы то видели во сне, что ныне мне приснилося... Что-то дурно будет, а кому! Перун весть.

   - Что ж тебе приснилось? Расскажи, бабушка! - и вопросы за вопросами потекли, как струя за струей.

   - Слушайте же, лебедушки, и молчите.

   Вижу во сне: идет по саду Олег, наше солнышко, и я с ним тут же очутилась. Вдруг, откуда ни возьмись, скопа-злодейка¹⁵, летала, летала над нашим сожителем да вдруг как бросится на него - и вонзила ему свои когти ядовитые в череп. Я стала отгонять и туда и сюда, и ветвями и руками, а она все глубже да глубже: помертвел наш сердечный, заморгал своими сокольими глазами и тут же предо мною рассыпался вмиг. С нами Бел-бог! Сердце мое замерло; и очнулась - и где же! - у окошка... А кукушка в роще себе кукует да кукует... Тут я загадала: сколько мне еще придется пробыть на белом свете! Считаю, считаю и все мешаюсь... Кукушка замолчала, и вдруг по четырем углам ложницы моей кузнечики громко заковали... Выживают, ехидные... ведь смерть не за горами, а за плечами. С тех пор хожу я без ума, как будто в кругу леших косматых. Стою здесь с самой зари, словно вкопанная; жму маковки в руках; зерна сыплются наземь, а мне как и дела нет... Подбирай кто хочет... Кому? - не знаю, а настал черный день.

   Женщины, подгорюнившись, стали толковать, каждая по-своему, страшный сон Любеды.

   - Не сходить ли тебе, тетушка,- сказала одна из них,- к нашему мудрому повелителю? Ведь он сны толкует, как иы песни поем. Все тебе откроет.

   - А как он не весел или занят высоким делом - так давай Бел-бог ноги. Хоть и стара стала, а перед хозяином все как девочка. Не сходить ли мне лучше к варяжке княжевой да упросить ее, чтобы она пошла да проведала у него: добра или худа нам ожидать?

   - Ты главная над ней,- возразила нетерпеливо меньшая из жен Олеговых,- тебе ли ей кланяться? Неужели пришлая родня выше сожительницы? Она и так спесива стала: обвешает себе лоб парчой да бисером и закатит голову, словно подсолнечник, когда таращит свои золотые листья перед ярким солнцем. Никогда не сходит в княжие огороды. Белоручка! Работает дома, боится загореть, а давно ли пеклась круглый день на лодке, когда она была перевозчица, там где-то, на озере,- не так, как мы взяты из Новагорода.

   - А я из Смоленского.

   - А мы из Чернигова.

   - А мы три привезены со стороны Болгарской.

   - Все горожанки; в городских стенах росли: не в поле, не в лесу, как зайцы, пойманы, а выбраны честь честию у родимых в избах. Ее же Игорь Рюрикович поймал на охоте, как лисицу лукавую.

   - Что в ней князю молодому понравилось? - сказала протяжным выговором смолянка.- Не дородна, не черноглаза, не круглолица.

   - Ему то в ней и понравилось,- отвечала другая,- что она белокура, как все заморские их девки, да и хозяин наш то и делает, что хвалит в ней варяжские ухватки.

   - По-моему, нехорошо женщине молодой,- продолжала первая,- прямо могучему князю в глаза смотреть и не робеть: он нахмурится, варяжка заводит речь веселую; он разгневается, а она заговорит про войну, про победы.

   - Неужели вы думаете,- сказала меньшая из Олеговых жен,- что она его не боится? Она хитра на уловки, смело скажет одно слово, а десять промолчит. Поверьте, много мыслей у нее на уме нанизано.

   - Придется нам терпеть горе от нее, когда нашего красного солнышка не станет,- прервала среброволосая Любеда.-Слышали ли вы, мои лебедушки? Вишь, сказывают, что ей подарено село большое на горе, и бор, и луга, и целое стадо рогатого скота; да еще сказывают, что велено выстроить ей там палаты с дубовым забором, а среди двора высокую голубятню. Нам же, горемышным, что пожаловал наш владыка за многолетнюю любовь, за непрерывные заботы? Век свой пролюбили его и прослужили ему - и останемся после него что брошенные заржавые латы.

   Олеговы жены прикручинились и молчаливо принялись снова за работу; но скоро опять протяжная песнь раздалась по влажным огородам.

  

  

   Полуденное солнце среброогнистыми лучами изливает на задумчивую природу последний жар утекшего лета. Иссохшие багровые листья шелестят и валятся друг за другом. Там рябина красуется своими тяжелыми коралловыми кистями; тут иглистая сосна, как бесстрастная душа, однообразно зеленеет, пока стоит на здравом корне. Мутные воды своенравного Днепра бушуют по омутам, разливаются то на один берег, то на другой, - и струя за струею желтеет и серебрится. Везде свет; все бело, все сверкает: как будто все тени и мрак укрылись в днепровские мшистые пещеры. Гады выползают на песчаный берег, а прозрачные насекомые спешат блеснуть и приласкать крылом ленивым полуувядшие цветы; но вещее крылатое племя давно летит прямым путем к лимонным рощам. Их теплые гнезда пуховые здесь скоро наполнятся тяжелым снегом: иным уж не согреться под крылом весенней матери.

   - Вставай, колдун! - кричала толпа варягов, теснившаяся в закоптелую избушку киевского кудесника.- Ступай с нами к князю! Что ты там на полатях ворчишь? Смотри не колдуй,- не то мы тебе заткнем рот твоей же длинней седой бородою.

   - На что вам меня? - промолвил старик, спускаясь медленно с полатей, и стал перед воинами в темном шерстяном плаще, едва покрывавшем худое и черное его тело.- Что во мне князю вашему? Не сам ли он стал ныне вещий? Он лучше меня знает, чему быть и не быть; он сам, говорят, кудесник такой же, как и я.

   - Молчи, косматый! - закричали варяги, выталкивая старика из низких дверей, и потащили его в княжьи палаты.

   Громкий хохот раздался по застольной княжеской.

   - Добро пожаловать, - закричал Олег, - чудесный, высокий чародей! Зрячий крот! вещая сова! - и после каждого восклицания он прихлебывал из двух огромных роговых кружек то мед, то пиво.

   - Не бросить ли его из окна в реку! - закричал пьяный варяг,- авось либо он там светлее будет видеть.

   - Нет, нет,- возопили другие, до безумства упоенные Игоревы товарищи.- Если он сова, то повесить на дереве; если он крот, то в землю его.

   - А ты что думаешь, Рюрикович? - сказал Олег, обратись к Игорю.

   - Что я думаю? - отвечал сын Рюрика, не отходя от очага, у которого он жарил под горячей золою отборный кус конины.- По-моему, его бы здесь испечь да созвать на пир галок да ведьм хвостатых.

   - Испечь, испечь,- повторил Свенельд и вся молодежь за ним. Но Олег, оттолкнувши от себя обе кружки полные, воскликнул:

   - Что ж ты скажешь, колдун? Где ж твое предсказанье! Добрый мой конь давно не бьет копытом по сырой земле, а я еще здесь за почестным столом пирую и беседую.

   - Хлеб да соль,- прошептал испуганный кудесник,- дай тебе наш Перун киевский и житья и бытья... Не всегда язык нам повинуется, - продолжал старик смелее и выше, заметя, что на челе правителя дума заменила выражение строгости.- Где темно, тут немудрено споткнуться, а ведь в будущем, ты сам знаешь, не скоро разглядишь. Видишь черно, а выйдет бело; на уме хорошо, а выскажешь худо.

   - Подавайте конюха сюда,- сказал князь, как будто пробудившийся от сна глубокого. Конюх вошел - и, по восточному обычаю, бросился в ноги правителю.

   - Говори, брат хозар, да вставай же, не валяйся, как кляча больная, стой на ногах! Хорошо ли ты ходил за Ателем моим или бросил его, моего коня удалого, как бросают ссылочную неверную жену? Уж не кормил ли ты его жесткой соломой али пыльным, землянистым сеном? Уж не поил ли ты его гнилой водой в соседнем, тинистом пруду? Вы, хозары, ведь ленивы; все бы лежали, а бедный Атель мой, верный, ретивый слуга, от хозарской неги да от слов злорада-старика протянул навсегда свои быстрые ноги. Помните, друзья, как он, бывало, спесивился подо мною, как он круглил свои передние ноги, словно пару упругих натянутых луков. Сказывай, хозар, как Атель у тебя кончил дни свои?

   - Каган¹⁶ солнцеообразный! Скажи мне: поди, умри! - я пойду и умру. Но не вини меня в смерти коня Ателя. Атель мне был брат, одноземец. Он, так же как и я, воскормлен в изумрудных и перловых лугах моей Хозарии и вместе со мною приведен в Киев лесистый. Я ли его не любил, не лелеял? Его ржание мне было понятно, как наречие красной родины. Не вкушать мне боэмота за божией трапезою, если я не кормил Ателя пшеничной золотой соломой и благовонным сеном, скошенным дочерьми киевскими на поемных лугах. Поил я его водой хрустальной; купал его в проточных ручьях. Но с тех пор как лучи твои яркие потухли для него, с тех пор как каганская рука твоя не стала уж более его гладить по ребрам шелковым, глянцевидным, как волосы девы, выходящей из купальни, Атель стал томнее вдовицы; глаза его оленьи померкли; алые ноздри поблекли, как сорванные розы. Но кто может скрыться от ангела смерти? Однако утешься, каган; крыло смертное не тронуло в твоих теплых конюшнях ни коня, ни жеребца белогривого, ни угорской кобылы. Моим только рабским глазам проливать слезы по Ателе милом, по брате моем, по одноземце моем!.. Да отсечется язык, который промолвил совет ядовитый! Да будешь ты, каган, везде осенен радостию и златом - и одр твой да устелется любовию дев славянских!

   - Где же лежит теперь мой бедный конь? - спросил правитель, тронутый рассказом восточного конюха.- Оседлай мне угорскую кобылу и повези меня туда, хозар. Я хочу взглянуть на кости моего страшного врага!

   Пошел Олег с своею дружиной в новопостроенную теремную конюшню и, осмотревши все стойла дубовые и погладя каждого из лоснистых коней своих: "Надобно признаться, - сказал он варягам,- что люди восточные лучше нас знают дело конское".

   - Да на что нам было и учиться ему! - отвечал бывший король морской, Рюриков родственник.- Наши поля норманнские - лазурное море! А по нему скачут крылатые ладьи. У них степи да луга, а у нас океан да звезды!

   Правитель улыбнулся, сел на лошадь и поехал вслед за хозаром: за ним же пошла толпа варягов и славян. Игорь и товарищи его потащили кудесника, чтобы еще им позабавиться.

   Дорога к берегу вела мимо холма Перунова. Славяне ударили челом в землю, а Олег, не сходя наземь, опустил голову до правого плеча коня своего и, поворотясь к своим варягам, сказал:

   - Преклоните свои главы пред киевским Тором. Но кто там стоит промеж богов, - спросил он у купца Мстислава,- словно образ из дерева?

   - Это вдова Нариза,- отвечал киевлянин.

   - И впрямь она! Вот уж сколько раз она мне попадается,- шепнул про себя правитель встревоженный.

   - Огня нет, а крови много!..- закричала пронзительным голосом безумная, истощенная горестью женщина и, устремя на Олега неистовые взоры: - Так! - продолжала она.- Ведь вы не князья!.. за то и убили!.. зачем же для меня огня не стало? - Тут вдова перебежала через дорогу и скрылась в дебрь лесную. Слова несвязные помешанной вдовы не в первый раз ударяли в слух Олега; они не были бессмысленны для него. "Ведь я их погубил,- помышлял он у себя на уме,- не для себя одного, а в пользу Рюрикова сына!.. Нет, неправда!.. Но разве месть и война не дают права на жизнь людей? Тут не было ни мести, ни войны..." И стало тяжело и пусто в душе князя варяжского.

   Спускается толпа с крутого утеса к широкому Днепру. Тяжелые шаги и говор людской раздаются в пещерах: тут голоса заглушают журчание реки; далее они заглушены шумом волн строптивых.

   - Вот череп Ателя,- сказал конюх Олегу,- вот весь остов его. Я его тут в глазах востока нарочно положил, чтобы восходящее солнце раскрашивало каждое утро его белые кости.

   - Мир тебе, мой Атель ретивый! приветствую, товарищ нобед моих! - промолвил князь, сходя с лошади.- Дома умер! Не на поле! Не от острой стрелы!.. Вещий старичишка! - продолжал князь с насмешливой улыбкой. - Этому ли коню сломить мне голову?

   И тут приподнял ногою череп.

   - Возьмите, братцы, да наденьте ему это вместо шапки...

   Тут Олег замолчал, пошатнулся, помертвел, взглянул на все стороны и указал на ногу. Сподвижники-витязи бросились к нему в изумлении и, устремив глаза наземь, узрели с ужасом медяную змею, обвившую ногу уязвленного богатыря.

   - Это он! он! - едва выговаривал Олег, указывая на кудесника, а после на реку.

   - Он! - повторили варяги и, схвативши колдуна, взвили его, как пращу, и бухнули в волны, а за ним растерзанную на куски змею и роковой лошадиный остов.

   Правитель, изъявив им благодарность движением головы, назвал Игоря... Ольгу... бога Одина,- и пал на песок, как тяжелый камень.

  

  

  

  

   На уступе горы, висящей над Днепром, кроется землянка промеж златистых высоких коноплей. Вход в нее с севера, а напротив возвышается курган, заросший муравою. В подземной хижине с треском горит лучина, а в средине ее нагромождены венцы из бревен. Возле сей громады, доходящей до низкого потолка, стоит женщина в белой вдовьей одежде, клочками висящей на худощавом теле.

   - Высоко! Не достану! - промолвила она и стала перебирать и разбрасывать бревна на все стороны и после с глубоким вниманием опять их накладывать, одно на другое. Много раз принималась она за свою бессменную ночную работу и, качая головой, столько же раз разрушала ее с одинаковым терпением. "Вот уже занялись Стожары на небе, а я еще не готова!" - и вдова с новым рвением торопливо продолжала свой труд.

   - Слава богу Нию! Кончено! - вдруг закричала безумная.- Теперь надо огня!..- И тут взглянула на догоравшую лучину, протянула к ней руку, но вместо лучины схватила медный котел, пошла к реке, скоро возвратилась... и вылила воду на бревна... Потом задумалась и долго твердила: "Не то! Не то!.." Тогда мысли ее совсем растерялись, и она неподвижно, в изумлении стояла возле мнимой клады {Костер погребальный.- Примеч. авт.}, ею сооруженной. Таким образом несчастная проводила все ночи; никогда добровольно не вкушала покоя и, как сторож на холме в бранное время, иногда только, стоя, дремала. Когда же члены ее, угнетенные непрестанною мукою, не могли уже более упорствовать против требования природы, она падала наземь; но скоро пробуждалась и вскакивала с ужасом, как будто сон был для нее преступление.

   - Добрую весть к тебе несу, вдовушка-сестрица, за хлеб твой за соль,- промолвил нищий, входя в землянку, и подбежал к знакомому углу, где возле кружки, наполненной красным квасом, лежали ржаные хлеба и груда яблок и орехов,- врага твоего не стало!.. Олега не стало!.. слышишь ли?

   - Олега! - повторила Нариза.- Аскольда¹⁷ моего давно не стало!.. Старик!.. Принеси мне ужо сюда огоньку, да побольше... нет, нет, не сюда, а туда, на курган его... Здесь низко, тесно... как ни стараюсь, все не удается.

   - Послушала бы ты,- продолжал нищий,- какой плач поднялся в Киеве!.. Словно собаки воют!.. а жены его и духа не переводят, говорят да приговаривают: я чаю, слов недостанет на похоронный час.

   - Жены его? - возразила Нариза.- Поведи меня к ним.

   - Пойдем,- отвечал старик, наполняя суму съестным запасом,- и я сам рад посмотреть, что там делается, да голод притянул к тебе, сестрица, в землянку... Теперь я сыт... пойдем...

   Толпа валит со всех сторон и стремится на гору Щековицу; хрупкие и пестрые листья устилают землю в лесах и шерошатся под торопливыми стопами народа. По густой дубраве раздаются женские голоса, сзывающие резвых, игривых детей. На холме шум, крик, суматоха, разнообразие одежд, наречий; все движется, все пестреет...

   На самой вершине холма качается шатер на дубовых столбах; ветер рвется в натянутую белую парусину; в шатре стоит одр, покрытый узорчатыми коврами, недавно присланными в дар правителю от греческого царя. На них лежит усопший Олег, в железных латах, в шлеме, с мечом у бедра. Жены его теснятся вокруг одра и непрестанным стенанием изъявляют свою горесть. То одна, то другая приговаривает плачевным голосом следующие надгробные речи:

   "Ах, владыко наш! Наше красное солнышко! На кого ты нас покинул, на кого нас, горемышных? С кем ты думал эту думушку, бросил здесь нас, слезных вдовушек! С кем-то теперь слово нам промолвить? К кому нам чело приклонить? Иль тебе белый свет не мил? Что спесиво так лежишь, не взглянешь? Хоть молодым женам скажи слово ласковое! Как лебедушек, нарядил нас навек в белую фату! Посвети на нас еще красным солнышком! Ты одень нас опять в лазурный, в алый цвет!"

   В продолжение плача жен Олеговых Ольга, окруженная своими молодыми и старыми прислужницами, неоднократно старалась подойти к печальному одру, чтобы усы пать труп благодетеля мшистой душицей, можжевельником и буковицею, набранною в тени; но вдовы, побужденные согласным чувством негодования, желая сохранить вполне последние права свои, под видом горести каждый раз заграждали путь молодой княгине и грубыми движениями отдаляли ее, как будто в отчаянии своем не примечая ее намерений.

   Идет Игорь с толпою варягов, а за ним славянские купцы несут медовый пирог в рост человеческий. Тут вдовий вопль раздался громче; но, уважая нового правителя, все с почтением разошлись и пропустили его. Славяне положили возле трупа огромный пирог.

   - Вот тебе дар от всего киевского купечества,- сказали они с гордым удовольствием.

   - Будь доволен, дядя,- продолжал сын Рюрика,- вот и еще тебе!

   Тогда ильменские купцы, поглядя спесиво на киевлян, обставили одр мехами, наполненными кипящим медом.

   Ольга стала возле своего супруга и тогда только свободно совершила обряд заветный. Игорь с толпою удалился, а молодая княгиня села в ногах усопшего и, погрузясь в глубокую думу, стала мечтать о начинающемся княжении своего сожителя и о тяжком деле, на нем возлежащем. Вдруг поднялся край шатра - и явилась Аскольдова вдова с убогим своим проводником.

   - Кто из вас хочет умереть? - промолвила она резким голосом.

   Вопль унялся, и все на ней остановили удивленные взоры.

   - Кто из вас хочет умереть? - возопила троекратно исступленная вдова.

   - Я! - закричали единогласно три болгарские славянки, и лица их, отражавшие душевную борьбу, зарделись вдруг и побледнели.

   - Все три! - воскликнула Нариза.-Довольно и одной. Я за своего Аскольда одна горела.

   - Так я иду одна,- прервала с усильным восхищением молодая вдова Олегова, привезенная с берегов Дуная.

   - Давайте же сюда,- закричала безумная,- кур, детей новорожденных и петухов! Натащите бревен да хворосту побольше да огня не забудьте!..

   - Что вы ее слушаете? - сказала суровая старуха, выходя из толпы рабынь, окружавших Ольгу.- Она, безумная, не может вас научить! Это дело не легкое. Если в чем ошибешься, так от Чернобога ввек не уйдешь! Все должно идти по порядку, по очереди; а я уж с малолетства привыкла к делу похоронному. У нас на Дунае, у черных болгаров, всегда сжигают трупы на кладах, и мертвых и живых вместе, лишь бы охота была. Я на своей родине уже два раза служила свахою смертною и покажу вам, как все должно исполниться. Первое, смотрите: вы, две землячки мои, отходите от нее,- показывая на молодую болгарку,- чтобы она не передумала,- а то беда! Тут надо соорудить кладу для усопшего, ибо коль уж жене гореть за мужа, то не особливо же, а с трупом его... а не по-киевски зарывать его в землю...

   Тут поднялся шепот и спор между разноплеменными славянками.

   - Что они вздумали? - возразили вместе уроженки ильменские и киевские.- Кто им даст волю? Теперь не водится у нас мертвых огню предавать. Наша же премудрость - Олег строго запретил женам погибать с усопшими мужьями: он эту самую сумасбродную вдову Аскольдову милосердно велел вытащить из огня едва живую, когда она бросилась на костер сожителя своего.

   - Зачем мешать, если охота есть! - сказала смолянка.- У наших кривичей жгут на кладах... Если же болгарочке нашей, любя сожителя, хочется с его телом сгореть, так для чего же ее останавливать?

   - И в самом деле! - сказала старая Любеда.- У нас на стране черниговской мудрые люди говорят: вдове неприлично в люди казаться, а если покажется, все закричат: стыдно! Муж в могиле, а жена по дворам! Добро нам оставаться в живых, у кого детушек много, а ее дело свободное, ребят не бывало, молода... долго, долго еще ей одной шататься по белу свету. Пусть ее к нашему кормильцу идет служить рабою; видно, он ее любит, видно, зовет к себе.

   - Безумные! Не срам ли нам молодушку губить? - возразили новогорожанки и киевлянки.

   "И впрямь безумные!" - говорила себе на уме княгиня Ольга, не взирая на толпу, ее окружавшую, и закрывая глаза свои руками.

   - Безумные! - закричали опять все на болгарку.

   - Безумные вы! - возопила с яростью восточная раба.- Вы червям отдаете любимца своего; а у нас он прямо с клады идет на светлое место; но что мы с ними время тут теряем!.. - и, обратясь к двум болгаркам,- возьмите ее,- продолжала она, указывая на посвященную вдову, которая с судорожной улыбкой стояла неподвижно и оглядывалась кругом с исступленными взорами. - Возьмите ее под руки и водите всюду, куда ей вздумается; несколько раз днем и ночью умывайте ей ноги; подавайте ей почаще пьяного меду и пойте живые песни; да заставляйте ее с вами припевать, а как я кончу все при усопшем, то приду и наряжу ее, как водится; мы наденем на нее ее лучшие кольца и ожерелья, что там у нее найдется... Подите же с Бел-богом... Ты же,- сказала она смолянке,- иди на холм священный, к жрецу Молоху, и вели ему принести сюда божков раскрашенных; их надо будет расставить вокруг клады... да собери молодцов проворных, чтобы они здесь нагромоздили высокий сруб... А ты, княгиня-матушка, поди, скажи своему сожителю Игорю Рюриковичу, что мы собираемся здесь совершить страву по-нашему, по-славянскому, по-старинному! Проси ж его, чтоб он до другого дня отложил похоронный обряд; нам нужно по крайней мере два денька, чтоб все снарядить порядочно.

   Ольга встала, решась помешать безумному обряду, и строго повелела старой болгарке следовать за собою. За нею пошли ее прислужницы.

   У подошвы холма, на гладкой лужайке, Игорь пировал с товарищами своими в шумном кругу, обставленном пивными котлами, к которым ежеминутно подбегал народ и черпал в них с жаждою, непрестанно умножавшеюся. Четыре гусляра стоят рядом и при первом знаке готовы заиграть на гуслях и запеть богатырский плач по Олегу. Далее на бугре конюх, хозар в куньей шапке, в азиатском богатом кафтане, с печатью уныния на лице держит за узду черногривого коня; за ним двое темно-русых юношей, в кружало обстриженных, с трудом удерживают ярых жеребцов. Старейшина славянский, тот самый, который с черным жезлом в руках обходил поутру все дворы киевские и окольные места и собрал народ на печальное празднество, доплетает тут лестницу из ремней, творя молитву богу Нию. Усердные рабы теснились вокруг него: одни точили ножи; другие расставляли стеклянные и муравленые чаши; между ними блистали сосуды серебряные, похищенные самим Олегом в греческом монастыре. Возле нагроможденных оружий усопшего лежат два заморские пса; они свирепо глядят и ворчат на проходящих. Но вдруг, приподнявши рыло на мимошедших жен, они замахали длинными хвостами и подошли к княгине. Знакомая им рука ее погладила их по худощавым бедрам. Они приласкались к ней и после долго смотрели ей вслед, прилегли опять и снова стали стеречь Олеговы доспехи и ворчать на прохожих.

   Княгиня Ольга с прислужницами вошла в круг собеседников Игоря. Варяги, хотя полуошалевшие от крепких напитков, не забывали, однако же, скандинавского уважения к женщинам и, приветливо нагнув голову, улыбнулись ей.

   - Здравствуй, красавица княгиня,-сказали ей они,- не хочешь ли ты с своими молодушками сесть с нами попировать? Всем молодушкам будет место! - И тут они начали тесниться... Славяне, которые считали женщин рабами, не трогались с места и, поглядывая косо на варягов, продолжали пить и разговаривать.

   - Братцы варяги! - возопил Игорь,-Оставьте баб и девок, теперь не до них! Выпьем последний кубок в честь дяди Олега, а потом примемся за игры похоронные.

   - Вздор! - сказал среброусый воин. - Неприлично пить в честь мужа, умершего не на ратном поле!

   - Как говоришь ты князю? - прервали другие.

   - Да вздор, конечно! - повторил воин.- Я Рюриков старый товарищ; между отцом княжим и мною было братство кровное, сочетанное после побоища на великом поле-Окияне. Сыну его молодому я все в глаза сказать могу. Ты, князь, не знаешь этого. Ежели б Олег умер от булата, то выпили б мы охотно кубок в честь его; но он кончил дни свои в время мирное. Довольно того, что мы порадуем дух усопшего тризною, играми и пением так, как поминали и Рюрика, отца твоего.

   - Вот нашел о чем толковать,- отвечал насмешливо на грубом наречии варяжский старый сотрудник Олега,- для чего на тризне не осушить кубка в честь полководца и брата? Он же не своею смертию пал, а ужален злым гадом. Ежели б у нас кто на пиру вздумал петь песню о морском витязе Лодборге, осмелился ли бы ты сказать, что он умер не от меча, не от стрелы, а в сырой тюрьме от ехидных змей?.. Да об чем нам говорить? Мало ли что мы сотворяем против родных обрядов? Какие мы обряды из отчизны сюда привезли? Все пошло по-славянскому, и припевы наши, и празднества наши, и азы наши, и морские сшибки... Все пропало!.. Пропал и Тор-буреносец, пропал и Один-стреловержец, а на место их Перун да Перкун иль Волос какой-то рогатый!..

   - Для чего ж,- возразила молодежь варяжская,- теперь, что Олега старого не стало, для чего не завести все по-нашему? Пусть будет все по-скандинавски, и боги и язык! Зачем нам, норманнам, плясать по дудке славянской, кланяться уродливым и нищим их богам да коверкать язык свой на их наречие? Пускай же они говорят по-нашему; они же переимчивы, скоро выучатся.

   - Да будет так! - воскликнул с восторгом устарелый слепец, сидевший возле Игоря.- Князь, сын мой! С благословением всех азов, построй храм Одину на высшем холме киевском и дай мне прежде смерти ощупать стены, посвященные отцу вековому, отцу кроволития, пожароносцу, богу шумному, бровистому, темному, супругу земли, сидящему над всеми морями северными!..

   Тут старец, который в восхищении своем привстал было на дряхлые ноги, запыхавшись, сел на траву и, опустя голову, задремал.

   - Пропадай их Перун! - закричала вдруг тьма голосов.- Заведем все свое! Да, князь Игорь, быть так.

   Между тем Ольга, подбежавши к князю и пользуясь умножающимся шумом, стала сильно уговаривать его:

   - Не слушайся отца и варягов: ты княжишь над славянами: а ведь что сделано Рюриком и Олегом, то все обдумано, все зрело. Можно ли меньшему одолеть большее? Если все славяне соберутся да вздумают обступить вас и выжить, как вы с ними сладите? Ведь вы топчете чужую землю, а не своя земля бежит что вода под ногами!

   Игорь с видом равнодушия и даже насмешливо улыбаясь внимал советам мудрой Ольги, но внутренне соглашался с ней, тем более что он ни к одному, ни к другому богослужению не имел душевного усердия.

   Славяне, тараща взоры на иноземцев, ловили иностранные слова, многим из них едва понятные, другим же нисколько. Богатый купец, уроженец ильменский, устарелый в делах торговых и давно изучивший варяжское наречие, сидел нахмуря брови и долго слушал во молчании; но вдруг подозвал своих одноземцев, стал рассказывать им, о чем идет дело и чего им пришлось опасаться. Все славяне обступили его и одногласно закричали:

   - Так-то они хранят богов славянских! Так-то они почитают обычаи дедов наших! Скорей наши леса станут корнем вверх, чем мы позволим изменить дедовские законы. Предшественник его еще над землею лежит, не кончен еще похоронный пир, а уж они собираются перековеркать то, что для нас свято и мило. Не успел еще вступить в ладью, да вздумал уже ее опрокинуть.

   - Да постойте, погодите! - прервал киевлянин Мстислав Многоуст.- Ведь еще Игорь Рюрикович ни слова не промолвил. Увидим, что он скажет; а варяги его пусть себе каркают. Без головы ноги не ходят, а я его знаю... он не хуже будет отца и дяди...

   - Заступайся, заступайся, краснобай,- закричали новогородцы,- вам хорошо, киевлянам! Вы привыкли кланяться князьям! Хан хозарский научил вас творить низкие поклоны, а у нас на Ильмене спина жестка: боимся переломить. Небось у вас не являлся свой Вадим-богатырь? Да что с вами толковать? Ведь не с вами дело шло, не вам обещано было! Это наша забота! Дотронься-ка он до отца Перуна, так ему и в глаза не видать нашей дани!..

   - Э! братцы! - закричал Мстислав.- Чего вы боитесь? Хоть бы он и захотел нас обидеть, так у него жена баба умная... не допустит!

   - Слышите ли вы, что еще вздумал этот краснобай! - сказал новогородец,- жена не допустит. Давно ли бабы в совет пустились? Разве у вас уж наседки закудахтали громче петушиного?

   - Да! ему можно за княгиню стоять, - возразил киевкий купец, - эта курочка накудахтала ему клад порядочный. Она немало от Олега золотца достала, а он ей то из-за моря, то из Чуди парчицы да бисеру и всякой всячины, чем бабы любят охорашиваться. Не слушайте его: мы все в Киеве с вами заодно пойдем... Только тронь они отцов наших Перуна да Волоса, так мы их опять за моря швырнем!

   - Дело! дело! - закричали все, кроме Мстислава.

   - Сем-ка, я пойду, - сказал киевлянин,- да в глаза им молвлю, что мы поняли их речи.

   И все в один голос:

   - Скажи, да скажи сильнее, скажи, что мы не дети, что с нами не играют, что...

   - Я пойду,- прервал новогородец.- Нет я...

   - Да чу!.. Вот уж они другие речи заводят... Постойте!..

   Тут славяне, приближась к месту, где сидел Игорь, начали внимать новому раздору, возникшему между варягами, и пристально смотрели в глаза толмачу-славянину.

   Ольга, видя нерешимость супруга своего, позвала Свенельда и без труда уговорила молодого норманна, воспитанного в славянской земле, которому обычаи и боги скандинавские были чужды, восстать против мнения пожилых варягов, душою привязанных к закону Одинову.

   - Свенельд! Скажи им,- говорила княгиня,- что теперь не время разбирать богов славянских и заморских, переменять наречие и заводить новизны. Скажи князю, что теперь пришло ему время княжить, воевать... Подите вы, молодцы, заговорите громче по-славянскому, чтоб все славяне вас поняли.

   Свенельд, который до той поры был немил молодой княгине за то, что старался удалять от нее супруга, возрадовался в душе своей и возгордился тем, что он стал ей нужен; поглядел на ее милую улыбку и с той поры был ей уже предан по гроб.

   - Будет по-твоему! - сказал он ей, пошел и сел возле нового властителя, и вся молодежь стала за ним.

   - Что вы затеяли, старики? - закричал он.- Где ваши головы? Князю нашему теперь не до заморских богов! Игорю, сыну Рюрикову, скоро придет дело бранное. Где ему теперь копаться дома? У нас дух молодецкий: хочется побороться! Уж довольно князь у вас насиделся! Теперь наша пора пришла!

   - Правда твоя, Свенельд,- промолвил Игорь,- правда, правда; да что вы, братцы, приуныли? Выпейте-ка еще по чарке, да примемся за погребальный обряд: мы было дядю совсем забыли.

   Старые воины промолчали; но с той поры возымели тайное негодование на молодого Свенельда. Славяне же, все вдруг забывши, с веселым духом подошли к котлам и пивом стали заливать свою минутную досаду.

   Между тем старая болгарка, погруженная в одни и те же мысли, ежеминутно подходила к своей княгине.

   - Теперь-то время,- шептала она,-доложи князю про наше дело.

   Как скоро все замолкло в собрании, Ольга объявила своему супругу о намерении молодой Олеговой вдовы и рассказала ему, что при ней произошло в шатре.

   - Пустое,- возразил князь,- уж и так много времени потеряно: все приготовлено иначе. Неужели для нее опять расходиться да собираться и новый пир учреждать?

   Тут опять поднялся шум и спор о похоронных обрядах, и слепой отец княгини стал было длинно рассказывать, как прекрасная Нанна горела на костре златовласого бога Балдера¹⁸; как древле был век огня; как после начался век курганов; но Игорь, потеряв терпение, вскочил вдруг, опрокинул порожнюю посуду, стоявшую перед ним, и, подозвавши купца Мстислава, препоручил ему очистить место для исполнения надгробных игрищ. Сам же помчался на холм со всем народом, и все окружили белый шатер.

   Там вдовы с недоумением ждали возвращения молодой княгини. Лишь только услышали говор приближающейся толпы - они все выбежали из шатра и стали вопрошать у Ольгиных прислужниц, что было решено.

   - Князь хочет,- отвечали киевлянки,- чтоб все исполнилось, как водится у нас на Днепре, в славянских землях. Вот как послушались этой бабы сумасбродной,- прибавили они, указывая на рабу-болгарку,- полетела будто бы с делом, а воротилась пешком с пустым мешком!

   - Растерзай тебя леший! - шептали все на старую болгарку, которая взорами своими охотно бы их всех сожгла на месте нареченной вдовы.- А вот наш батюшка князь, видно, разумом пошел по отцу нашему, по хозяину!..- И опять все бросились в шатер и снова начали приговаривать слова нежные и горестные, теснясь кругом трупа усопшего витязя.

  

  

   Начинается обряд похоронный. Шатер разобран; староста расставил всех по местам и, раздавши погребателям сосновые лопаты, повелел снести в сторону одр с усопшим и тут же посередине вырыть яму. Игорь и Ольга подошли к трупу, приподняли ему голову, подложили изголовья лазурного цвета, любимого у норманнов, и, посадивши бездыханного витязя, стали его потчевать крепкими напитками и тучными пирогами, приговаривая: "Умерший! имей пищу и питие!" Между тем вдовы не переставали стенать и плакать: старейшина вручил им стеклянные сосудцы, чтобы, по славянскому обычаю, в них капала каждая их слезинка. Труп опускают в рыхлую землю; вдовы Олеговы острыми стрелами царапают себе лицо, а особливо молодая болгарка, та самая, которая хотела гореть с трупом супруга своего; она почитала себя предреченной жертвою и, воображая, что долг велит ей не щадить своего тела, терзала свою грудь, рвала черные волосы и клочками метала их в могилу.

   Старшина стоит с пасмурным видом и опускает в землю все, что было поднесено усопшему вместе с оружием его и разною посудою, и так говорит при каждом действии: "Глада не бойся: вот тебе пища! вот тебе посуда! Врага не бойся: вот тебе булат! Коль высоко взбираться,- вот лестница ременная! Коли встретят псы,- вот тебе дубина!"

   - Без твоей дубины обойдется Олег! - сказал с насмешкой варяг.- У кого меч булатный, тот псов не боится.

   А старшина продолжал свое дело, не смущаясь словами иноземца. Ольга подходит к нему и подает пук из розовых лоз.

   - И это положи в могилу,- сказала княгиня,- белозерские старухи вон там говорят, что тогда злая сила не при коснется к нашему дяде.

   Набрасывают землю, и мало-помалу возвышается бугор. Ведут на привязи псов Олега. Они, приклони рыло, узнают по чутью место погребения - и сами туда тащат проводников своих; дошли и проворно стали рыть ногами свежую землю. По повелению старшины, слуги схватили их, связали и закололи над курганом, а они, умирая, воткнули рыло свое в могилу и так испустили верный дух свой. Старейшина поднимает свой черный жезл; конюхи вскакивают на коней, пускаются вскачь и так прытко кружатся вокруг могилы, что в глазах составляют как будто целый круг. Пот льет с усталых лошадей; конюхи остановились, спрыгнули и тихо подводят коней к погребателям. Кони дрожат, становятся на дыбы, фыркают, пятятся назад, но сильные руки их удерживают; железо их пронзает - они с судорожным движением падают на землю. "Кровь! кровь!" - кричит народ; а конюх хозарский рвет с себя шапку, рвет волосы, усыпает свою голову землею и не знает, что тяжелее ему, утрата господина или смерть коней любимых.

   - Что вы сделали? - закричал строгий воин, пробиваясь вперед сквозь толпу.- Что вы сделали? - (То был тот самый варяг, товарищ Олега, который во время пиршества противоречил князю Игорю.) - Какая радость усопшему Олегу в животных убитых, коль они будут лежать поверх кургана? Их бы следовало спустить туда, в яму. Разве вы не ведаете, для чего это делается? - чтобы мертвец радовался беседе любимых им во время жизни. Конь ему там нужнее, чем вся ваша поклажа. А вы, новогородцы, неужели забыли, как, погребая нашего Рюрика, мы его любимого жеребца с ним зарыли в землю?

   - Помним, помним,- сказали ильменцы.

   - Если же так,- произнес Игорь,- то и теперь приказываю, чтоб все исполнилось, как на тризне моего родителя. Разрывайте бугор скорей!

   Старшина повиновался князю, шепча бранчливые слова, которые повторяемы были усталыми погребателями.

   - Похороните же с каганом черногривого его Сама,- промолвил сквозь рыдания хозарский конюх.- Он был его любимец с той поры, как не стало Ателя. Смотрите на него, как алая благородная кровь его гордо течет, не мешаясь с другою кровью!

   Княжего коня и псов заморских толкнули в разрытую могилу,- и снова медлительно стал возвышаться острый курган на вершине холмовой.

   Унывный звон раздался на гуслях. Варяги, опершись на мечи, повисшие с пояса, а киевляне и новогородцы, поджавши жилистые руки, внимают гармонии слов и звуков, между тем как дикие славяне другого племени и грубые финны разлеглись по косогору и храпят, как животные.

  

   НАДГРОБНАЯ ПЕСНЬ СЛАВЯНСКОГО ГУСЛЯРА

  

   Уж как пал снежок со темных небес,

   А с густых ресниц слеза канула:

   Не взойти снежку опять на небо,

   Не взойти слезе на ресницу ту.

   У Днепра над горой, высокой, крутой,

   Уж как терем стал новорубленый:

   Ни дверей в терему, ни окна светла,

   А уж терем крыт острой кровлею.

   Кровля тяжкая на стенах лежит,

   А хозяин так крепким сном заснул,

   Как проснется он,- то куда пойдет?

   Как захочет он на бел свет взглянуть,

   Пожелает он гулять но граду,-

   Ан в глазах земля и в ногах земля!

   Как прозябнет он - где согреется?

   Сыро в тереме,- а ни печи нет,

   И не высохнут стены хладные.

   Ах, вы, хладные стены, тесные!

   Для чего вы тут, для чего у нас?

   Зима-бабушка! ах, закрой ты их

   Своей рухлою, белой шубою!

   Ты, млада весна, зеленой фатой!

  

   - Не так поете! - возопил слепой отец княгинин.- Ведь Олег был над нами то же, что у нас в Скандинавии король морской; а в наше время королю морскому пели не протяжно, не уныло, а по-воинскому! Подавайте сюда гусли! - И начал старец петь на варяжском наречии:

  

   НОРМАННСКАЯ НАДГРОБНАЯ ПЕСНЯ

  

   Олега-варяга

   Не знал Один:

   Вдруг оком единым

   Сюда взглянул...

  

   Тут старец задохнулся, и все Олеговы товарищи хором подхватили:

  

   Олега-варяга

   Не знал Один:

   Вдруг оком единым

   Сюда взглянул,-