Аверченко Аркадий Тимофеевич - Борьба за смену

  

   Провинциальные губернаторы предписали местной полиции следить за внешкольным поведением учащихся.

   Когда околоточный входил в комнату, шашка его зацепилась за ручку двери.

   Отцепить старались: он сам, Мишка, Мишкин отец и горничная. Все были смущены, и околоточный больше всех.

   Он потер красные большие руки, для чего-то надул щеки и, с деланной развязанностью, сказал:

   - Ну, как сынок ваш?

   -Ничего, здоров, благодарю вас. Мишка! Оставь нос - по рукам получишь.

   Постояли все, помолчали.

   - Погодка-то нынече, а?

   - Да.

   Околоточный подошел к стене и с нескрываемым интересом стал рассматривать картину, изображавшую "Бабушкины сказки".

   - Вы бы присели!

   - Благодарю вас. Прекрасная картина!

   - Да.

   Околоточный сел и опять потер руки.

   - Ну, как дела, молодой человек?

   Царапая ногтем спинку кресла, Мишка застенчиво ответил:

   - Благодарю вас. Ничего.

   Околоточный подергал головой, вскочил с кресла и опять подошел к картине.

   - Масляными красками?

   - Нет премия к "Ниве".

   - Ага. Так-так. Хороший журнальчик.

   - Да.

   - Престранная вещь у нас вчера в участке случилась: привели какого-то пьяного, а он по-русски ни слова!

   - Подожди ж ты! Иностранец, значит, - догадалась мать. - Мишка! По рукам получишь!

   - Вы, молодой человек, тово... маменьку слушайтесь. Они вас кормят.

   Мишка в паническом ужасе посмотрел на околоточного и прошелестел:

   - Я... слушаюсь.

   - Эти картины вообще вещь превосходная. Заплатил семь рублей в год - и Салтыкова тебе какого-нибудь дадут двенадцать книжек, и украшение для гостиной.

   - Да.

   - В этом году какое приложение дают?

   - Не знаю. Мы теперь перестали выписывать.

   Околоточный встал и потрогал рукой картину.

   - Совершеннейшие масляные краски. Даже удивительно!

   Он вытер холодный пот со лба и застегнул верхнюю пуговицу мундира.

   Сел и снова ее отстегнул.

   - Вы, может быть, посмотрели бы, как мальчик занимается?

   Околоточный даже икнул от радости.

   - Да, да! Это очень интересно.

   - Пойдемте в его комнату.

   Все встали и пошли через темный коридор.

   Идя впереди, околоточный попал в самый конец коридора и, когда открыл преграждавшую ему дальнейший путь дверь, то сейчас же отшатнулся и быстро ее захлопнул.

   - Не сюда! Здесь не хорошо, - предупредил отец, а Мишка сзади тихонько хихикнул.

   Вошли в небольшую комнату Мишки и сели. Мать села на кровать с таким расчетом, чтобы можно было ногой незаметно пододвинуть вглубь какую-то вещь, которая, поместившись на виду, могла своим видом шокировать благовоспитанный глаз.

   Околоточный обвел глазами комнату и с тайным ужасом заметил, что стены были без картин, совершенно голые.

   Он обратил свое внимание на стол, закапанный чернилами. Взял истерзанный атлас и стал его внимательно перелистывать.

   - Америка... А ну, молодой человек, покажите, где здесь город... Трансвааль, что ли?

   Мишка придвинулся к столу и уверенно сказал:

   - Трансвааль на три страницы дальше: в Африке.

   Околоточный насильственно улыбнулся и неумело подмигнул.

   - Ишь ты! Вас не поймешь... Я-то знал, а вот хотел вас подвести.

   И соврал. Решил, на всякий случай, запомнить.

   - А историю вы знаете?

   - Древнюю или новую?

   - Ну да, поновее что-нибудь... Как звали, например, того царя, у которого из живота дерево выросло?

   - Это не у него, а у его мамы. Снилось ей. Его звали Кир.

   - Вот, вот. А то, представьте, - обратился он к отцу, - был еще такой чудак: взял и высек плетьми море. Как вам это нравится?

   - Да, вообще... Комичные эти греки были.

   Околоточный передвинул чернильницу и спросил Мишку с неожиданною строгостью:

   - А Берлин где?

   - В Германии.

   - Молодец! Ловко угадал, Ну, ты учись тут, слушайся родителей, а я пойду.

   Все сразу повеселели.

   Отец пожал уходившему руку, а мать приветливо спросила:

   - Чаю хотите?

   - Нет-с, не пью, то есть уже пил. Всего лучшего.

  

   Стоя на улице, околоточный долго вытирал платком лоб и щеки и злобно озирался.

   Потом, увидя проходившего мороженщика, набросился на него.

   - Морроженое продаешь, рракалия?! Кричишь, мерзавец?! За нарушение тишины, знаешь...

   И, закусив белыми зубами губу, он ударил мороженщика в ухо.

  

  

   - Иван Демьныч Бельмесов, - представила хозяйка.

   Я назвал себя и пожал руку человека неопределенной наружности - сероватого блондина, с усами, прокопченными у верхней губы табачным дымом, и густыми бровями, из-под которых вяло глядели на божий мир сухие, без блеска, глаза, тоже табачного цвета, будто дым от вечной папиросы прокоптил и их. Голова - шишом, покрытая очень редкими толстыми волосами, похожими на пеньки срубленного, но не выкорчеванного леса. Все: и волосы, и лицо, и борода было выжжено, обесцвечено солнцем, не солнцем, а просто сам по себе, человек уж уродился таким тусклым, невыразительным.

   Первые слова его, обращенные ко мне, были такие:

   - Фу, жара! Вы думаете, я как пишусь?

   - Что такое?

   - Вы думаете, как писать мою фамилию?

   - Да как же: Бельмесов?

   - Сколько "с"?

   - Я полагаю - одно.

   - Нет-с, два. Моя фамилия полуфранцузская. Бельмессов. В переводе - прекрасная обедня.

   - Почему же русское окончание?

   - Потому что я все-таки русский, как же! Ах, Марья Игнатьевна, - обратился он, всплеснув руками, к хозяйке. - Я сейчас только с дачи, и у нас там, представляете, выпал град величиной с орех. Прямо ужас! Я захватил даже с собой несколько градин, чтобы показать вам. Где бишь они?.. Вот тут в кармане у меня в спичечной коробке. Гм!.. Что бы это значило? Мокрая...

   Он вынул из кармана совершенно размокшую спичечную коробку, брезгливо открыл ее и с любопытством заглянул внутрь.

   - Кой черт! Куда же они подевались. Я сам положил шесть штук. Гм!.. И в кармане мокро.

   - Очень просто, - засмеялась хозяйка. - Ваши градины растаяли. Нельзя же в такую жару безнаказанно протаскать в кармане два часа кусочки льду.

   - Ах, как это жалко, - сказал Бельмесов, опечаленный. - А я-то думал вам показать.

   Я взглянул на него внимательнее и сказал про себя:

   "Однакоже, и хороший ты гусь, братец мой. Очень интересно, чем такой дурак может заниматься?"

   Я спросил по возможности деликатно:

   - У вас свое имение? Вы помещик?

   - Где там, - махнул он костистой, с ревматическими узлами на пальцах, рукой. - Служу, государь мой. Состою на службе.

   Очень у меня чесался язык спросить: "на какой?", но не хотелось быть назойливым.

   Я взглянул на часы, попрощался и ушел.

  

   О Бельмесове я совершенно забыл, но на днях, придя к Марье Игнатьевне, застал его за чаем, окруженного тремя стариками, которым он что-то оживленно рассказывал.

   - Франция, Франция! Что мне ваша Франция! Да у нас в России есть такие капиталы, обретаются такие богачи, которые Франции и не снились. Только потому, что мы скромнее, никуда не лезем, ничего не кричим - о нас и не знают. А во Франции этот Ротшильд, что ли, все время на том и стоит, чтоб какую-нибудь штуку позаковыристее выкинуть. Купит тысячу каких-нибудь там белых собак, напишет краской на брюхе у каждой "Вив ля Франс!" да и выпустит на улицу. А парижане и рады. Или яхту купит, приделает к ней колеса, да по Нотр-Даму и катается с неграми. Этак, конечно, всякий обратит внимание... А у нас народ тихий, без выдумки, без скандалу. Хе! Богачи, богачи... Слышал ли, например, кто-нибудь из вас о таком волжском помещике - Щербакине?

   - Нет, не слышали, - отозвался один из стариков. - А что?

   - Да как же... Расскажу я вам такой случай: еду я пароходом по Волге. Проезжаем мы однажды приблизительно этак по Мамадышскому уезду. Выхожу я утром, умывшись и напившись чаю, на палубу, смотрю на берег, спрашиваю: "Чья земля?" - "Помещика Щербакина". Хорошо-с. Проходит этак часа два. Я уже успел позавтракать. Брожу по палубе, взглянул на берег: "Чья земля?" Отвечают тамошние волжские пассажиры: "Помещика Щербакина". Ого, думаю. Эк тебя разбросало. Сел я обедать, съел, что полагалось, выпил две рюмки водки, пошел для моциону бродить по пароходу. Спрашиваю: "Чья земля?" - "Помещика Щербакина". Что за черт, думаю. Очевидно, миллионер, а я о нем ничего не слышал. Спрашиваю: "Богатый?" - "Нет, - говорят, - так... средней руки". Что вы думаете? И ночью я спрашивал: "Чья земля?" - и на другой день утром - все говорят: "Помещика Щербакина?" И это у них называется "помещик средней руки"... Вот это - края! Какие же у них должны быть "помещики большой руки".

   - Что ж, долго еще тянулись "земли помещика Щербакина"? - недоверчиво спросил я.

   - Да до самого обеда следующего дня. Тут как раз другой пароход подошел, нас с мели снял, поехали мы - тут скоро щербакинские земли и кончились.

   - А вы долго на мели просидели? - спросил рыжий старик.

   - Да, сутки с лишним. Чуть не два дня. Волга-то летом в некоторых местах так мелеет, что хоть плачь. Чуть пароход мелко сидит в воде - сразу же и сядет. Которые глубоко сидят в воде, тем легче...

   - То есть наоборот, - поправил рыжий.

   - Ну, да, то есть наоборот, которые мельче пароходы, тем труднее, а глубокие ничего... Да-с. Вот вам и Ротшильд!

   Я встал, отозвал хозяйку в сторону и сказал:

   - Ради бога! Откуда у вас появился этот осел?

   Марья Игнатьевна немного обиделась.

   - Почему же осел? Человек как человек.

   - Но ведь у него мозги чугунные.

   - Не всем же быть писателями и сочинять рассказы, - сухо заметила она. - Во всяком случае, он приличный человек, хотя звезд с неба и не хватает.

  

Я пожал плечами, отошел от нее и подошел сейчас же к отбившемуся от компании старичку в вицмундире, с какой-то белой звездой, выглядывавшей из-под лацкана вицмундира.

   - Кто такой этот Бельмесов? - нетерпеливо спросил я.

   - А как же! У нас же служит.

   - Да чем? Что он делает?

   - А как же. Инспектором у нас в уездном училище. Где я директором состою. Дока.

   - Это он-то дока?

   - Он. Вы бы посмотрели, как он на экзаменах учеников спрашивает. Любо-дорого посмотреть. Уж его не надуешь, не проведешь за нос. Ен, как говорится, достанет. Посмотрели бы вы, каким он орлом на экзамене...

   - Много бы я дал, чтобы посмотреть! - вырвалось у меня.

   - В самом деле хотите? Это можно устроить. Завтра у нас как раз экзамены - приходите. Посторонним, правда, нельзя, но мы вас за какого-нибудь почетного попечителя выдадим. Вы же, кстати, и пишите - вам любопытно будет... Среди учеников такие типы встречаются... Умора! Смотрите, только нас не опишите! Хе-хе! Вот вам и адресок. Право, приезжайте завтра. Мы гласности не боимся.

  

  

   За длинным столом, покрытым синим сукном, сидело пятеро. Посредине любезный старик с белой (звездой, а справа от него торжественный, свеже-накрахмаленный Бельмесов, Иван Демьяныч. Я вскользь осмотрел остальных и скромно уселся на стул.

   Солнце бегало золотыми зайчиками по столу, по потолку и по круглым стриженым головенкам учеников. В открытое окно заглядывали темно-зеленые ветки старых деревьев и приветливо, одобрительно кивали детям: "Ничего, мол. Все на свете перемелется - мука будет. Бодритесь, детки..."

   - Кувшинников, Иван, - сказал Бельмесов. - А подойти к нам сюда, Иван Кувшинников... Вот так. Сколько будет пятью-шесть, Кувшинников, а?

   - Тридцать.

   Правильно, молодец. Ну, а сколько будет, если помножить пять деревьев на шесть лошадей?

   Мучительная складка перерезала загорелый лоб Кувшинникова Ивана.

   - Пять деревьев на шесть лошадей? Тоже тридцать.

   - Правильно. Но тридцать - чего?

   Молчал Кувшинников.

   - Ну, чего же - тридцать? Тридцать деревьев или тридцать лошадей?

   У Кувшинникова зашевелились губы, волосы на голове и даже уши тихо затрепетали.

   - Тридцать... лошадей.

   - А куда же девались деревья? - иронически прищурился Бельмесов. - Нехорошо, тезка, нехорошо... Было всего шесть лошадей, было пять деревьев и вдруг - на тебе! - тридцать лошадей и ни одного дерева... Куда же ты их дел?! С кашей съел или лодку себе из них сделал?

   Кто-то на задней парте печально хихикнул. В смехе слышалось тоскливое предчувствие собственной гибели.

   Ободренный успехом своей остроты, Иван Демьяныч продолжал:

   - Или ты думаешь, что из пяти деревьев выйдут четыре лошади? Ну, хорошо: я тебе дам одно дерево - сделай ты мне из него четыре лошади. Тебе это, очевидно, легко, Кувшинников, Иван, а? Что ж ты молчишь. Иван, а? Печально, печально. Плохо твое дело, Иван. Ступай, брат!

   - Я знаю, - тоскливо промямлил Кувшинников. - Я учил.

   - Верю, милый. Учил, но как? Плохо учил. Бесмысленно. Без рассуждения. Садись, брат, Иван. Кулебякин, Илья! Ну... ты нам скажешь, что такое дробь?

   - Дробью называется часть какого-нибудь числа.

   - Да? Ты так думаешь? Ну, а если я набью ружье дробью, это будет часть какого числа?

   - То дробь не такая, - улыбнулся бледными губами Кулебякин. - То другая.

   - Откуда же ты знаешь, о какой дроби я тебя спросил? Может быть, я тебя о ружейной дроби? Вот если бы ты был, Кулебякин, умнее, ты бы спросил: о какой дроби я хочу знать: о простой или арифметической?.. И на мой утвердительный ответ, что - о последней - ты должен был ответить: "арифметической дробью называется - и так далее"... Ну, теперь скажи ты нам, какие бывают дроби?

   - Простые бывают дроби, - вздохнул обескураженный Кулебякин, - а также десятичные.

   - А еще? Какая еще бывает дробь, а? Ну, скажи-ка?

   - Больше нет, - развел руками Кулебякин, будто искренно сожалея, что не может удовлетворить еще какой-нибудь дробью ненасытного экзаменатора.

   - Да? Больше нет? А вот если человек танцует и ногами дробь выделывает, это как же? По-твоему, не дробь? Видишь ли что, мой милый... Ты, может быть, и знаешь арифметику, но русского языка - нашего великого, разнообразного и могучего языка - ты не знаешь. И это нам всем печально. Ступай, брат Кулебякин, и на свободе кое о чем подумай, брат Кулебякин. Лысенко! Вот, ты, Лысенко! Кондратий, скажешь нам, что тебе известно о цепном правиле? Ты знаешь цепное правило?

   - Знаю.

   - Очень хорошо-с. Ну а цепное исключение тебе известно?

   Лысенко метнул в сторону товарищей испуганным глазом и, повесив голову, умолк.

   - Ну что же ты, Лысенко? Ведь говорят же: нет правила без исключений. Ну, вот ты мне и ответь: есть в цепном правиле цепное исключение?

  

   Стараясь не шуметь, я отодвинул стул, тихонько встал и, сделав общий поклон, направился к выходу.

   Любезный директор с белой звездой тоже встал, догнал в передней и сказал, подмигивая на экзаменационную комнату:

   - Ну, как?.. Не говорил ли я, что дока. Так и хапает, так и режет. Орел! Да только, жалко, не жилец он у нас... Переводят с повышением в Харьков. А жалко... Я уж не знаю, что мы без него и делать будем?.. Без орла-то!

  

  

   Учитель истории Максим Иванович Тачкин сидел, склонив голову к журналу и тихо зловеще перелистывал его.

   - Вызовем мы... ну, хотя бы... Синюхина Николая!

   Синюхин Николай побледнел, потупил голову, приблизился к кафедре и открыл судорожно искривленный рот.

   - Ну-с? - поощрил его Тачкин.

   - Я урока не знаю... - смотря в окно, испуганно заявил Синюхин.

   - Да? - наружно удивился Тачкин. - Почему? Не можешь ли ты мне объяснить?..

   Синюхину Николаю нужно бы было объяснить, чго система "от сих до сих" и "повторить то, что было задано прошлую среду" - настолько сухая система, что она никак не могла заинтересовать Синюхина. Мог бы Синюхин сказать и то, что он пытался несколько раз вчитаться в книгу, несколько раз начинал "от сих", но сухие, не будившие пылкого воображения факты, путались в голове, рассыпались и своей ненужной громоздкостью мешали Синюхину добраться "до сих", до этих милых, манящих каждого прилежного, зубрящего ученика своим уютом и грядущей свободой - "сих".

   Синюхин не хотел откровенничать с учителем.

   - У меня голова болела... мама захворала... в аптеку бегал...

   - Ой-ой-ой, - засмеялся Тачкин. - Как много! А поставлю-ка я тебе, Синюхин Николай, единицу. А?

   Он посмотрел внимательно в лицо ученику Синюхину и, заметив на нем довольно определенное лицо, лишенное двусмысленности выражение - отвернулся и задумался...

   "Воображаю, как он сейчас ненавидит меня. Воображаю, что бы он сделал со мной, если бы я был на его месте, а он на моем".

   Держа под мышкой журнал, в класс вошел ученик Николай Синюхин и, вспрыгнув на кафедру, обвел внимательным взором учителей, сидевших с бледными, испуганными лицами на ученических партах.

   Ученик Николай Синюхин опустился на стул, развернул журнал и, помедлив одну зловещую минуту, оглядел ряд сидящих лиц, в вицмундирах с блестящими пуговицами...

   - Ну-с, - сказал он. - Кого же мы вызовем?.. Разве Ихментьева Василия.

   Учитель географии Василий Павлович Ихментьев съежился, обдернул вицмундир и робко приблизился к кафедре.

   - Ихментьев Василий? - спросил ученик Синюхин, оглядывая учителя. - Гм... Должен сказать вам, Ихментьев Василий, что ваше поведение и успехи меня не радуют!

   - Почему же? - оторопев, спросил учитель. - Почему же, Николай Степаныч? Кажется, я стараюсь...

   - Да! - иронически улыбнулся Синюхин. - Стараетесь? Я бы этого не сказал... Видите ли, г. Ихментьев... Я человек не мелочный и не придерусь к вам из-за того, что у вас вон сейчас оторвана одна пуговица вицмундира и рукав измазан мелом... Это пустяк, к науке не имеющий отношения, и мне до сих пор стыдно за то время, когда за подобные пустяки виновные наказывались уменьшением отметки в поведении. Нет! Не то я хочу сказать. Ихментьев Василий... А позвольте спросить вас... Как вы преподаете?! Как вам не стыдно? Ведь вы получаете деньги не за то, чтобы дуться по ночам в винт, пить водку и потом являться на уроки в таком настроении, при котором никакая география вам в голову нейдет...

   - Я не буду... - тихо пролепетал учитель. - Это... не я... Я не виноват... Это Тачкин Максим приглашал меня к себе на винт... Я не хотел... а это он все.

   Синюхин сердито хлопнул своей крохотной ладонью по кафедре.

   - Имейте в виду, господин Ихментьев, что и шпионства, предательства и доносов на ваших товарищей не допущу! Я не буду этого поощрять, как поощряли это в свое время вы. Стыдно-с! Ступайте на свое место и поразмыслите-ка хорошенько о вашем поступке. Тачкин Максим!

   - Здесь! - робко сказал Максим Иваныч.

   - Я знаю, что здесь. Пойдите-ка ближе... Вот так. Сейчас один из ваших недостойных товарищей насплетничал на вас, будто бы вы подбивали его играть в карты. Может быть, это и было так, но оно, в сущности, меня не касается. Я не хочу мешаться в вашу частную жизнь и вводить для этого какой-то нелепый внешкольный надзор за учителями - я стою выше этого! Но должен вам заявить, что ваше отношение к делу - ниже всякой критики!

   - Почему же, Николай Степанович, - опустил голову учитель Тачкин. - Кажется, уроки я посещал аккуратно.

   - Да черт ли мне в этой вашей аккуратности! - нервно вскричал Синюхин Николай. - Я говорю об общем отношении к делу. Ваша сухость, ваш формализм убивают у учеников всякий интерес к науке. Стыдитесь! У вас такой интересный, увлекательный предмет - что вы из него сделали? История народов преподается вами, как какое-то расписание поездов. А почему? Потому, что вы не учитель, а сапожник! Ни дела вашего вы не любите, ни учеников. И, будьте уверены - они народ чуткий и платят вам тем же... Ну, скажите... что вы задали классу на завтра?

   - От сих - до сих, - прошептал Тачкин.

   - Да, я знаю, что от сих до сих! А что именно?

   - Я не... помню...

   Лицо Синюхина Николая сделалось суровым, нахмуренным. Он сердито вскочил, стал на цыпочки, дотянулся до уха учителя и, нагнув его голову, потащил за ухо в угол.

   - Безобразие! - кричал он. - Люди в футлярах! Формалисты! Сухари! Себя засушили и других сушите! Вот станьте-ка здесь в углу на колени - может быть, это отрезвит немного вашу пустую голову... А завтра пришлите ваших родителей - я поговорю с ними!

   Стоя на коленях и уткнув голову в угол, учитель истории Максим Иванович Тачкин горько плакал...

   "Если единица, - думал он про себя, - застрелюсь!.."

   ...Тачкин улыбнулся себе в усы, поднял от журнала голову и сказал, обращаясь к угнетенному единицей, растерянному Синюхину Николаю:

   - Так-то, брат Синюхин. Поставил я тебе единицу. А если мое поведение тебе почему-либо не нравится - можешь и ты мне поставить где-нибудь единицу.

   Класс засмеялся удачной шутке.

   Учитель поднял голову и устало сказал:

   - Молчать! На следующий урок повторите то, что было задано в прошлую среду.

   Где-то ликующе прозвонил звонок...