Успенский Глеб Иванович - Очерки и рассказы

. "Да ведь выиграл же в Усмани мешанин", - думает общипанный туземец, как на место улетевших благодетелей уже налетают новые, беспокоящие тихую уездную улицу церемониальным и совершенно небывалым шествием... Впереди несут громаднейшую афишу с изображением танцующей девицы (это для господ), с исчислением фокусов белой и черной магии (для мальчишек) и с обещанием разыграть в пользу посетителей предстоящего представления две коровы... "Абм-ман!" - думает обыватель, но пара коров шествует вслед за афишей налицо... Ленты и бантики, навешанные на них, свидетельствуют о том, что это те самые коровы, которые могут быть выиграны всяким за самую ничтожную цену... "Обмана нет; счастье - дело божие: либо пан, либо пропал...- думает обыватель: - воротись, выиграть что-нибудь нужно, непременно нужно... дочь невеста... да и в Усмани был же случай..." И глядишь, деревянный балаган, наскоро сколоченный среди уездной площади, в тот же вечер трещит от множества народа. Дырявая парусина на его крыше ходит волнами от степного рвущего ветра, который, на ужас уездных старушек, разносит уханье барабана, звон медных тарелок, песни и хохот по всем закоулкам и лачужкам городка... Да! при виде этого веселого опустошения кровопийца целовальник является щенком, глодавшим с голоду старую калошу, тогда как настоящий кусок прикрыт лапой настоящей собаки...

   "А я думал, кровь я пил, - думал не без злой и горькой иронии кровопийца. - А я даже нисколько этой крови и не пил-с..."

  

  

   Не исчисляя всех видов опустошителей и их приемов, можно вывести общее заключение, что первобытные формы грабежа, руководившие целовальником, кулаком, возведены инородцами в самую правильную систему, облеченную в форму преимущественно увеселительную и рекомендующую бедности возможность обогащения... Всеобщая потребность в этом обогащении, как видно, с каждым днем все более и более упрочивает успех опустошительного дела и не сулит опустошителям, повидимому, ничего, кроме барышей...

   Но Антон Иванович Чижов, портной из Москвы, недавно прибывший в городок ***, не вполне согласен с этим.

   - Грабить-то грабят - надо говорить по совести, - а не туда! Нет! Не в то место попадают!.. Нет...

   Так рассуждает он, сидя с работой под окном маленькой хибарки своей родственницы прачки.

   - В какое еще место попадать? - не весьма довольным тоном возражает ему родственница. - Кажется, и так живого места не осталось... Не в то еще место!.. Я слушаю, вы только любите разговаривать, а толку от ваших разговоров очень мало.

   Антон Иванов принимается работать иглой, хотя вообще он весьма ленив, и молчит.

   - Считаетесь вы московские, - продолжает родственница: - а не можете иметь столько ума, чтобы себя успокоить... Добрые люди за все принимаются. Тот розыгрыши... тот билеты... всякий ухватит по силе, по мочи... А вы только разговариваете: "не в то место!.." в какое это место? Я сама на билетах нищей стала - кажется, это им пошло... И это не барыш?..

   Антон Иванов вздергивает иглу все выше и выше над головой.

   - Ну что вы иглой сделаете?.. Да в нашей стороне и брюк-то ваших никому не нужно... а считаетесь с умом, будто московские...

   Родственница умолкает и, обернувшись к Антону Иванову спиной, сердито вскидывает на веревку против окна мокрое белье. Молчат они долго. Игла ходит тише и, наконец, останавливается совершенно... Антон Иванов приподнимает голову и не без робости произносит:

   - Анна Карповна! не туда, матушка!.. Не в то место попадают-с! Ну что они наладили бить всё в мужика. Что у него есть, скажите на милость? Ну годик-другой потянут, а потом и шиш возьмут; у него и так одни онучи остались... Наладили одно - мужика обирать! Эко диво, ей-богу!.. А того не видят, что совсем не в то место надо... Надо запускать дело так, чтобы в хорошее место оно было запущено...

   - Погляжу, как вы будете запускать.

   - Запустим-с... Позвольте оглядеться, ничего-с...

   - В какое это такое место?.. Где такие клады у вас?..

   - Запустим, - понижая тон до степени шопота, впрочем весьма самоуверенного, произносит Антон Иванов и почему-то вновь припадает к работе.

   Разговор этот ведут не разбойники и не грабители, а просто бедные люди; и если у Антона Иванова разговор о запускании лапы сделался господствующим, то это произошло от особенных причин.

   Антон Иванов был когда-то крепостной и по желанию господ поступал то в портные, то в лакеи, то в повара, нигде не успевая изучить дела, во-первых, потому, что его слишком быстро отрывали от одного дела к другому, а во-вторых, потому, что по натуре он отличался наклонностью к живописи и обладал в качестве талантливой натуры значительною художественною ленью. Лень эта прекратила стремление к живописи на нелепейшем изображении двух фигур неизвестного пола, лежащих подле лесу, не научила ни поварскому, ни портняжному искусству, помогая понимать дело лишь в общих чертах и потом скучать им.

   Частая перемена мест и занятий, сталкивая его с разным народом, приучала задумываться вообще о жизни человеческой, а лень превратила эту наблюдательность в любовь к рассуждениям и обсуждениям. Работать с такими стремлениями у хозяина нельзя, и Антон Иванов работал один, работал кое-как, плохо, лениво, гнездился в глуши Москвы, не имея почти давальцев, хотя знакомых, с которыми можно потолковать, у него было много.

   Таким образом, им было обсуждено все, что случилось с русским человеком в последние годы; но покуда все эти события были внове, толковать было можно спокойно, плачась на участь и не стесняя себя во всевозможных фантазиях: рассуждения эти происходили где-нибудь в бане на полке или под машиной в трактире за парой чаю... Но с течением времени современные новости начали утрачивать характер чего-то неопределенного и быстро стали окрашиваться оттенком стремления к опустошению. Антон Иванов не мог не видеть этого и с каждым днем стал испытывать дух времени на своей шкуре: каждый день стали его таскать к мировому за худо сшитый жилет, за окороченный, сюртук; стали его подводить под статьи, описывать, штрафовать, заключать в темницы. В то же время он видел, что это происходит не с одним им, что каждый день массы людей открыто подводят друг под друга какие-то непостижимые махины, от которых ничего не стоит сгинуть, подобно капустному червю. Это его обескуражило. Портное мастерство, с таким знанием, какое было у Антона Иванова, могло его привести к Сибири и каторге, так по крайней мере ему показалось. Стал он задумываться насчет нового какого-нибудь дела, но и тут стремление к лени оказалось помехой; ему не под силу было как-нибудь при помощи любовницы оборудовать буфет на железной дороге или открыть какую-нибудь "Сербию", представить себя тоже иностранцем, говорить "мой" вместо "я" и обыгрывать на биллиарде славянских братьев. Словом, повсюду открылось такое обилие разных ловкостей, подходов, махин, такое обилие людей, которые всё это понимали и как будто специально с давних пор готовились к обделыванию ловких дел, что у Антона Ивановича захватило дух. Потянуло его на родину, где потише, где можно удить рыбу и где, он помнил, были благословенные места...

   С такими совершенно мирными наклонностями прибыл он в уездный городок ***, где у него была родственница и где он надеялся еще поживиться насчет своей вывески: "вновь приезжий из Москвы". Но, к удивлению его, здесь уже были "вновь приезжие из Петербурга", стучали швейные машины, и в заплесневелых оконцах глядели модные картинки. Все они уже пустили корни, обстроили свои дела практично, рассудительно, и не с ними можно было конкурировать лени Антона Иванова... Антон Иванов до такой степени оторопел, до такой степени остался без хлеба, что, дабы не быть выгнанным родственницей, с испугу заговорил необыкновенно храбро и разбойнически.

   - Пустое дело!.. Ничего не стоит! - испугавшись, но, повидимому, довольно развязно сплевывая в сторону, говорил он относительно какого-нибудь нового увеселительно-грабительского явления. - Этак-то, конечно... пожалуй - грабь... Да что толку-то?.. Навертел пустых билетов, да и обираешь - это, брат, не бог весть... Эко ухитрился!..

   - Ну как же по-вашему-то? - недоумевая перед этим самоуверенным тоном, вопрошала родственница, не успевшая еще рассердиться.

   - Мало ли как можно...

   - Ну да как же так? Вы говорите, плохо, - а у кого барыши-то? У них, - а мы голые... Как же хорошо-то, по-вашему?

   - Да мало ли орудиев... Что ж я буду раздобарывать без толку... Дай время... Ухватим свое... Эко ухватились в самом деле! Ха-ха-ха!

   Перебиваясь кое-как мелкой починкой у приказных, Антон Иванов хотя и не терял самоуверенного тона, но в душе глубоко надеялся, что все это должно прекратиться, что такому человеку, как он, будет легче. Но время шло и, так сказать, на крыльях своих несло все новые и новые виды людей легкой наживы. Родственница, втайне чувствовавшая, что во многоглаголании гостя спасения нет, - старалась подвигнуть его к действию и всякий раз, возвращаясь с работы домой, приносила ему какую-нибудь поучительную весть. "Вы бы, Антон Иваныч, на кладбище сходили, - говорила она: - например, люди говорят, какие там бабы устроили грабежи любопытные - так это очень, очень мило! Всё, может, надумаете... Мы тоже, сами знаете, чуть ходим... Право-с!" Антон Иванов шел узнавать о вновь открытых грабежах и приносил по обыкновению известие, что "пустое дело... эко выдумали". Оказалось, что старухи - подьячихи, мещанки и разные бесприютные древние вдовы - стали лепить к кладбищенской каменной ограде какие-то клетушки из земли и навоза или помещались в надгробных деревянных будочках с разрешения купцов-благотворителей, обмазывали эти здания глиной и, непрестанно поминая благотворителя о здравии, а усопших сродников его о упокоении, кое-как влачили последние годы жизни, причитая на похоронах и по окончании их рекомендуя посватать невесту - вдовцу, жениха - вдове. Но вообще в этой странной обители не было ничего, кроме сухих кусков пирога, злости, слез, холода, взаимной вражды, и Антон Иванов мог по совести назвать этот способ наживы пустым и удерживать тайное негодование родственницы к его нерадению в пределах некоторой деликатности.

   Но не всегда это случалось; так, однажды она принесла такую весть, которая прорвала ее негодование и ошарашила Антона Иванова совершенно безжалостно.

   - Что вы всё только разговариваете, Антон Иваныч! - швыряя корзину с бельем на пол и опуская в изнеможении руки, закричала родственница, - подымитесь вы, поглядите, что только вокруг вас делается! Боже мой, боже мой!.. Ваш же дворовый, из одной с вами деревни, а жена пришла к обедне - шаль в триста рублей!.. Побойтесь вы бога!

   - Какова шаль!.. - лепетал Антон Иванов, не зная, как быть. - Бывает шаль одна, а то... бывает тоже шаль... похуже Сибири... Чай, с мужиков все дерет?

   - Со всех, со всех сос-словий!

   При последнем слове она всплеснула руками, закрыла глаза и продолжала как бы в каком-то забвении:

   - Ссо всех до ед-динова... ах-ах-ах!.. Адвокат!.. Этакая механика... Будет вам торчать,

   - Адвокат? Ну это, брат, не по рылу!..

   Антон Иванов побледнел от гнева, получив это известие; он не поверил ему и считал упреки напрасными.

   - Не та морда-с, не из того кроена! - в гневе кричал он.

   - Не в рыле... ах, не в морде! ах-ах-ах... Узнайте вы... возьмитеся сами, Христом богом прошу... Умрем ведь с голоду.

   - Не из того материалу харя-с! Будьте покойны! - твердил Антон Иванов, дрожа и торопливо одеваясь, чтоб идти и удостовериться своими глазами.

   Пошел он и удостоверился - обомлел. Родственница была права. Дворовый действительно оказался принадлежащим к тому бесчисленному сословию ходатаев, которые, покорясь духу времени, появились в опустошенной стране в качестве утешителей, берущих дань с темноты и отчаяния. Это не те более или менее настоящие адвокаты, которые знают дело и толк, - это та саранча, которая облепила углы улиц крошечными вывесочками с надписью: "адвокат для хождения", "здесь дают советы", "пишут просьбы", "принимают просителей" и т. д., под которыми скрываются многочисленные удители рублей и грошей со всех опустошенных сословий, бьющиеся главным образом из-за "возложения" издержек на ответчика. В комнате, куда вошел Антон Иванов, стоял стол с перьями и бумагами; на стене около него висел медный крюк с насаженными на него бумагами и небольшой портрет государя, что для простого человека делает это место официальным, где разговаривать много нельзя. У окна сидела женщина, видимо желавшая походить на барыню; она была в шелковом платье, глядела в окно и по временам зевала.

   - Что вам угодно? - спросила она Антона Иванова довольно сухим и очевидно заученным тоном..

   - По делам-с, - ответил тот резко и сердито.

   - Это будет стоить двадцать пять целковых. Кладите деньги об это место, - объявила она, указав пальцем место на столе.

   - Почему же так об это место класть?.. Есть ли этакое в законе-то? Кажись, нету-с. Я думаю так, что не было его, закону-то!

   - Я в законах не знаю... Иван Дмитрнч придут... вот у них узнаете... Это их заведение - чтобы беспременно об это место...

   - То-то, надо быть, очинно рановато класть-то.

   - Подождите их... я не знаю.

   - Как не погодить-с, - сказал Антон Иванов и сел.

   В его лице и фигуре было что-то такое, что можно передать фразой: "уж жив не уйду отсюда, а возьму свое", или: "разорвусь, а не дамся жив в руки!" Стал Антон Иванов ждать. Женщина зевала, беспечно смотрела в окно и думала вслух о предметах совершенно невинных.

   - И откуда столько мух?.. Надо быть, из дерева они родятся?

   И опять зевнула.

   - А из камня идет муха или не бывает этого? - обратилась она к Антону Иванову.

   - Сколько угодно! - сверкнув глазами и сплюнув, со злостью ответил он, ибо беспечность, с которою разговаривала женщина, ясно говорила ему, что дела ее мужа идут превосходно и что житье ее покойное. Он решительно не мог понять тайны этой наживы.

   Пришел Иван Дмитрич, следом за ним шел проситель. Иван Дмитрич походил по виду на трактирного лакея или уездного цирюльника, который "пущает" кровь. Войдя в комнату, он повесил картуз на гвоздь, сел за письменный стол, зашумел какими-то бумагами и обратился к мужику.

   - Что вам угодно?

   - Жалоба.

   - Кладите деньги об это место. Это будет стоить три рубли серебром. Об это место кладите.

   - Помене бы...

   - Здесь не такое место...

   Мужик подумал, поставил шапку на пол и вынул деньги.

   - Об это место. По уставу. В чем дело?..

   - Обида, ваше высокоблагородие... Понадеялся на человека, а пользы не вижу...

   - Вы думали, что он вам ответит добром, но вам сделал зло? В нонешнее время завсегда так, я это знаю... Положили деньги? Так, так. Я это тонко знаю.

   - Истинно так говоришь!.. Верно, что не ждал этого... Рассуди это дело.

   - Будьте покойны, - придавая голосу искреннейший тон, говорил Иван Дмитрич. - Всякий человек по нонешнему времени делает пользу для себя, но не для других!

   "Но не для других!" Иван Дмитриевич произнес это с полнейшим отвращением к-человечеству и ударил себя в грудь.

   - Так, так, - твердил мужик: - дай тебе бог за твою доброту.

   - Потому что я знаю, - продолжая держать кулак на груди, говорил Иван Дмитрич: - я знаю, каково жить с честью; но во сто раз счастливее тот, кто ее не имеет.

   - Так, так... дай тебе бог...

   - Жена, позови писаря... А честного - защитить некому!

   Мужик очевидно был растроган сочувственными словами ходатая, и видно было, что брать с него можно сколько угодно.

   Антон Иванов только крякнул. Пришел писарь, старый подьячий со слезой в глазу; не глядя ни на кого, подвернул под локоть лист бумаги, припал к нему ухом и загудел пером, как локомотив, пускающийся в путь со свистом. Мужик рассказывал ему, в чем дело, а в комнату входил уже другой посетитель, пожилой чиновник во хмелю и в большом огорчении. Последовал вопрос: что вам угодно?

   - Да с места гонят!.. Штучка самая пустая... Ха-ха-ха, - заговорил проситель, стараясь быть развязным. - Двадцать лет служил честно, ну, и того... пожалуй, что этак без хлеба... хе-хе-хе... пустое дело!

   - Вы надеялись получить благодарность, а вместо того... - начал ходатай, впадая в искренний тон: - в наш век, кто имеет честь... да не желаете ли пива? Жена!

   Проситель не отказался. Ходатай наливал ему пиво и говорил:

   - Норовят всё для себя, но для других - извините!- мое почтение, да-с.

   - Я двадцать лет терпел, - заговорил проситель. - Двадцать лет - и что же? Из-за чего же?.. Помилуйте!.. Не более, как кружка баварского пива, и - нищий - господи боже мой!.. Что же это такое?.. Знаешь портерную, новую, из Петербурга?.. Ну, вот!.. Я ведь сам петербургский... Я до шестнадцати лет жил там... И кой-что видел... Помню - булочная была; не знаю, есть ли теперь?.. мы туда часто хаживали, была там... ну, да что!.. И на Крестовском и в Екатерингофе (проситель в унынии тряхнул головой и рукой)... Но, что называется, дышал, жил... как бы то ни было, а хорошо! Жил! Потом сюда, женился, дети... Знаешь жену?..

   - Б-лагор-родная дама, - затянул было ходатай, кося глаза.

   - Благородная?.. - вопросительно произнес проситель, на мгновение остановившись, но тотчас же продолжал:- Ну - да это в сторону... И двадцать лет - понимаешь - безвыходно... Не имею прав - дети!.. Жену знаешь? - что это такое?.. Это, братец ты мой... Ну, все равно!.. Говорю по совести - потерял смысл человеческий, ум, все! Околел!.. А внизу у меня... заметь это - это очень важно, очень к делу, а внизу у меня помощник с семейством - квартира казенная, заметь это! Записал? Налей!..

   Иван Дмитрич налил стакан, говоря:

   - Потому что у вас добрая душа,- вот что я вижу.

   - Погоди, погоди - не торопись! - выпив стакан залпом, остановил его чиновник. - Погоди, брат... Что дальше. Так ли, сяк ли, но прихожу я, понимаешь, к издыханию. Молю смерти, как утешения, как спасения! Только, братец ты мой, пошли эти чугунки, то, се, - гляжу: портерная петербургская - ба! думаю... Что, думаю... Что, думаю... Что такое? Какими судьбами?.. Зашел - в кармане двадцать копеек. Захожу: газеты, порядок - прелесть! Превосходно! Выпил кружку - пятачок, выпил другую - пятачок, отлично! читаю газету, сижу... наконец, чорт возьми, ведь, ей-богу, на душе легче! Что же? господи! Надо же ведь что-нибудь, ведь...

   Проситель остановился в сильном волнении, упершись на мгновение глазами в пол, но тотчас же очнулся, ударив кулаком по столу.

   - Ведь лицо-то у ней веселое! Ведь идет она с кружкой - не ткнет ее в рыло... смеется ведь, чорт возьми! Что мне немка?.. Мне пора в гроб, а главное: "шпрехен зи дейч?" отвечает - "я!", а не то что... Знаешь жену-то?.. Главное, по-человечески... что-нибудь... Зла нет! Не оскаливает зубов, не шипит, как змея... Ведь тоже вспомнишь - когда-то... А - да чорт возьми...

   - Успокойтесь! - говорил Иван Дмитрич... - При вашей совести... при доброте благородному человеку, ах, как трудно...

   - А-ах, брат, как... Ну, выпил, истратил там... копеек двадцать... дрянь какая-то! Пошел домой, - понимаешь - домой!? Вспомнилось все это, и там, знаешь, внутри...

   Проситель вертел кулаком на груди, и лицо его выражало какую-то отвратительную боль...

   - Горит! - подсказал Иван Дмитриев. - По доброте и по совести...

   - То есть именно - горит! Воротит это прошлое... Противно идти... Идти-то противно, брат, - четыре кружки выпил да на немку взглянул - не могу!.. Но пришел. "Прррапоица!" Это, изволите видеть, оне шипят из-под одеяла, как зм-мея подкол-лодная, чорт их побери всех! Это двадцать лет шеи змеиные встречают меня... Ах ты, чорт возьми! Зашипела... я - палкой!.. В первый раз в жизни! Перед богом клянуся, вот перед спасителем... Когда вы мне дадите покой? Я не могу, я человек... Я взбешен. Наконец, чорт возьми, надо же... Тут уж я все, за всю - и не помню!.. И помощника! Прибежал он снизу - и его! Раскроил всех и вся! А помощник двадцать лет под меня подъедался, двадцать лет, шельма, точил зубы, анафема! Это потому, что мне выдают свечи казенные, изволите видеть? Два пуда восемь фунтов, да погреб у меня свой, а у него нет, так двадцать лет искал случая... А тут чего лучше? Не обмыл даже, а так, в крови, повез рожу в губернию... А главное что? (тут проситель как будто отрезвился и заговорил шопотом) а главное что - взял я как-то раз, не помню, какие-то пустяки из казенных... Только обернуться до жалованья, десять, пятнадцать... Словом - вздор, на крестины... И помощник, подлец, был... и пил и жрал... Да и самому я выдавал ему... Так и это, подлец, натявкал там... И это!.. Но я не прощу, я этого так не оставлю... Нне-этт! Я умер на службе... Я... чорт знает, не знаю я новых порядков... реформ... Самому бы надо писать-то... Все по-другому.

   - Большие реформы-с, - с снисходительной улыбкой произнес ходатай: - очень громаднейшие... Это вам весьма трудно...

   - То-то порядка не знаю... А уж не расстанусь - нет - нет.

   - Как можно этакое дело оставлять-с... Опытный человек, который имеет стыд, совесть, честь... Это будет стоить на первое время пять серебром.

   - Пять?

   - Пять-с... Об это место кладите деньги - по уставу...

   - По уставу?..

   - По случаю судебных установлений... - лепетал ходатай, шумя бумагами.

   Проситель обомлел.

   - Пять?.. - переспросил он.

   - Которые двадцатого ноября вышли установления, то по установлениям...

   - На - пять целковых! - перебил проситель, поднимаясь:- только уж обжечь их, то есть чтобы... На - пять целковых!..

   - Об это место...

   - Ладно! какие места! Но чтобы - обжечь!.. понимаешь - последнее отдам... Но чтобы уж пополам разорвать... Не пощажу!.. Запиши: я немку тронул за локоть один раз! Понимаешь? Один... шутя... Там (он показал через плечо) строчат другое... Змеи-то... Но в сущности - только тронул раз... Больше ничего... Запиши.

   - Архаров! Запиши!

   Приказный завертелся над бумагой волчком.

   Антон Иванов, глядя на эти сцены, почти дрожал от страха. Все, что он видел до сих пор, покрылось непроницаемым мраком. Тут били действительно во все места и сословия, и тайна этого битья и грабежа была ему совершенно непостижима. Он видел только, что деньги брались единственно при помощи фразы: "кладите об это место", но почему люди покоряются этому - не знал, не мог постигнуть. Здесь было что-то таинственное, чем небо наделяет людей редко и чего у Антона нет; бесхлебье расстилалось перед ним ужасное.

   Еле-еле он доплелся до дому; в горле у него пересохло, лицо вытянулось, и нужны были громадные усилия для того, чтобы собрать последние силы и пролепетать родственнице:

   - Не в то место... попад-дают...

   Кое-как пролепетав это, он тотчас же схватился за жилет, припал к нему иглою и глазом; но жилет выскочил у него из-под рук, а самого его шатало из стороны в сторону.

   - Когда ты-то попадешь, проходимец! - заревела родственница на него, окончательно потеряв всякую возможность снисходить к московскому гостю.

   Антон Иванов не мог пикнуть слова.

  

  

   Если бы вновь появляющееся воронье действовало, к стыду Антона Иванова, постоянно с таким же успехом, как ходатай, то можно сказать положительно, что он давно был бы уже выгнан родственницей вон из дому. Это непременно случилось бы, если бы его не поддерживали некоторые случаи промахов, иногда замечавшиеся в действиях опустошителей. Так, между прочим, был случай с одним трактирщиком, устроившим свой трактир против здания мирового съезда, в котором обыкновенно бывает много господ. Трактир был устроен по-столичному, то есть цены были хорошие, и замечалось стремление избегать возгласов: "половой! черти!", заменяя их по возможности звонком. Съездов было много, и в трактире тоже дело шло хорошо. Но вникая зо вкусы господ, трактирщик задумал пригласить певицу, брошенную в уездном городе проезжим фокусником за ее пьянство. Певица была француженка, и если незнание ею туземного наречия чуть не свело ее с постоялого двора в гроб, то и туземец трактирщик тоже немало попотел от той же причины.

   - Как дела? - робко спросил его Антон Иванов по приобретении певицы.

   - Кажется, тыщи рублей не взял бы этак срамиться, как она понуждает! - в гневе ответил ему трактирщик. - Должен я перед ней, перед шкурой, по-куриному кудахтать да по-бараньи блеять. Что это такое? Чего стоит?

   - По какому же случаю блеяние?

   - Да ведь надо ей, шкуре, объяснить, что готовили? Ведь она галдит или нет? Скажу я ей - "баранина", для нее все одно: тьфу! Ничего не стоит... Ну, станешь перед ней этаким манером: "бя-а-а". Шельма!.. И лакеи-то несогласны! Сам принужден. Прогнал бы, да ведь должна сколько! разочтите. Собака немецкая...

   Такие эпизоды очень радовали Антона Иванова. Он воскресал духом и мог снова воскресить перед родственницей свою фразу:

   - Не туда-а!.. Я это видел вон когда! А вы серчаете. Как можно! Нешто это не видно?.. Оно-то сначала и ловко идет, а вот повернулась штука, и сел!.. Вон трактирщик-то теперича по-куриному кудахчет!.. Вот они барыши-то!.. А вы говорите... Надо оглядеться... Места есть!..

   Так утешался Антон Иванов и все-таки не надолго, потому что промахи ловких людей заглаживались скоро, и трактирщик, например, почти мгновенно вышел из беды, как только певицу пронюхали железнодорожные люди, с появлением которых где бы то ни было начинают бить фонтаны шампанского. Таким образом, вообще Антону Иванову приходилось радоваться недолго, и положение его было поистине ужасное. Родственница стала говорить ему "ты" и обращалась с ним необыкновенно грубо - а чашку со щами старалась швырнуть ему так, чтобы щи по возможности улетели за окно. Поощряя таким образом его энергию, она продолжала приносить вести о разных новых способах для наживы, открывавшихся то там, то сям. То приносила она ему, например, известие о том, что невдалеке живет богатый барин, бездетный вдовец, запершийся наглухо "после крестьянства". Десять лет он никого не пускает на глаза, не знает, что было и что есть, что случилось, ничего не хочет слушать и лежит неподвижно да плюет и молчит. Служит ему старый лакей. Для лежанья у барина устроено множество кроватей, но есть слух, к вечеру эти кровати до того ему надоедали, что он шел к лакею и говорил; "Дай-ко у тебя лечь!"

   - Вот ты всё места выдумываешь, - выговорила родственница. - Поди да выдумай ему что-нибудь. Угоди!.. Может, и ухватишь что-нибудь на свою глупую голову. Пошел!

   Антон Иванов сбегал к помещику, но тот пустил в него пулю из револьвера в окно и гаркнул: "Реформаторы! Канальи..."

   Убежав от смерти истинно благодаря провидению, он был тотчас же отправлен неутомимою родственницею в другое место. Тоже неподалеку от уездного города жили старики помещики: один отец, другой сын, оба помешанные. Помешательство у них было наследственное. Помешаны они были на орденах и наградах, которые в прежнее время привозили им уездные чиновники ради смеха, а теперь их обстроивал какой-то человек неизвестного звания, нанятый опекунами. Комнаты их были наполнены целыми грудами бутылок, битых горшков, обносков и т. д. Все это в развое время навалено к ним разными депутациями в дар. Говорят, депутации имели при этом выгоды. Антон Иванов застал их в сильной ссоре; грызлись они постоянно из-за краж, которые делали друг у друга; дело происходило в ободранкой зале, сумасшедшие сидели в креслах друг против друга, в коронах из индеичьих перьев и в мантиях; один из них имел голые ноги. Выражение их лиц было то же, какое бывает у петухов, когда они собираются драться и злыми, вытаращенными глазами смотрят друг на друга.

   - А ты у меня украл арр-деночки?- захлебываясь, прохрипел, наконец, один из них, и голова с короной затряслась от гнева.

   Другой как бы онемел от злости. Глаза его, казалось, хотели выскочить вон, губы дрожали и, наконец, тоже захлебываясь, произнесли:

   - А сам-моварчики ты украл мои?..

   Казалось, начнется драка, но первый из них заплакал, а за ним и другой.

   - Ну-ну! - грубовато заговорил неизвестный человек, появляясь среди рева. - Не шуметь!.. Вот вам новые ордена прислали.

   И он сунул им в руки по куску картона с какими-то рожами и большими печатями.

   - От обезьянской царицы... Сидите смирно, а то отниму... Теперь вы оба обезьянами считаетесь. Чуете? Оба!.. Передеретесь, ежели вас порознь наградить... Ну, - пошли по своим местам.

   Старики радостно захныкали и бросились по разным комнатам. Антон Иванов увидел, что место уже занято...

   Разогнав господ по своим местам, человек неизвестного звания уселся на крыльце и принялся что-то вырезать из картона.

   - Что это вы? - спросил Антон Иванов.

   - Да вот короны нужны новые... Обижаются, когда нет награждения...

   - Место у вас хорошее!.. - умильно сказал Антон Иванов.

   - Опека это утесняет... А то место - что же? Ничего... Да что, местов много... Поискать, так такие ли?.. Наш брат найдет. Только что вот опека не дозволяет сделать настоящего запуску!.. А то ничего!..

   - А есть места-то? - со вздохом спросил Антон Иванов.

   - Места-то? Боже мой, есть какие места!.. В случае чего опека... я такое место разыщу - сиди сложа ручки да клади в сундучок на замочек... Эдак-то! Места есть - только поискать!..

   Как хотелось Антону Иванову именно такого места, где бы нужно было выдумать какую-нибудь невинную ерунду и получать довольствие, не разрываясь на части и не разбойничая окончательно. Между тем родственница своими ругательствами доводила его до того, что он должен был обещать ей бог знает что.

   - Сделайте милость, дайте оглядеться, есть места! Богом вам божусь! - лепетал он, прижукнувшись в углу.

   - Чего оглядываетесь? Оглядываетесь, оглядываетесь, а не можете... ограбить...

   - Ограблю-с! - трепеща в углу, обещал Антон Иванов, моля бога о теплом месте.

  

  

   Наконец-таки отыскалось такое место. Это случилось в то время, когда Антон Иванов начал уже бегать от своей родственницы кое-где, боясь попасться ей на глаза. Был он таким образом в одной лавке, где уездные обыватели собираются толковать и посидеть, и услыхал здесь нижеследующий разговор.

   - Что барин ваш? Жив ли? - спросил лавочник толстого и плотного управляющего, к которому вся лавочная компания относилась, повидимому, с уважением.

   Управляющий барабанил пальцами по прилавку, сидя около него на стуле, и нехотя ответил:

   - Забросили мы его, нашего барина... Теперича своя забота на плечах - земля... Да вот дом поглядываю купить... свои хлопоты!.. Будет барину-то, послужил ему... Теперича и по годам-то мне не подходит выдумками заниматься - уж я выдумывал, выдумывал...

   Управляющий махнул рукой:

   - Пущай другой кто!

   - Какая же собственно выдумка вас утомляет? - спросил лавочник.

   - Мало ли я ему выдумывал чего? Ведь он у нас, барин-то, совершенно вроде очумелого. Ну, и надо ему разное... по понятию... Ну - выдумал я ему примерно корпию... Значит, чтобы щипал, только бы не брюзжал, в покое нас оставил. Выдумал я ему эту щипню - годика два щипал прилежно, все я ему, признаться, старье свое носил, например обноски... Само собой - на счет ставил... Только что же он выдумывает? - Давай ему цельного, из дюжины... С ума, мол, ты сошел? Все одно драть-то тебе, что обноски, что... Уперся. "Лучше же я, говорит, новые салфетки буду щипать и простыни... Это мне надолго удовольствие"... Каково вам покажется?..

   Все общество нашло, что барин очень чуден.

   - Да что, - добавил управляющий: - щипня щипней, а еще умудряется свечку, не стеариновую, а нарочно сальную, около себя ставить. Это чтобы не скучно было, чтобы мы ходили снимать, когда свеча нагорит! А? Каково это?.. Нас-то замучил совсем, иной раз часу до шестого утра щиплет...

   - Эдакие попадаются дворяне любопытные! - сказал лавочник. - Как же теперича? Щипня или что?

   - Да уж, признаться, и не знаю... Неохота и ходить-то... Что мне? Бог с ним совсем... Жду вот, как дочь выйдет из ученья, - брошу... Иной раз зайдешь - бросишь ему салфетку - схватится, побежит... Пущай кто другой выдумывает, с меня будет. Сыт. Авось, проживу... Да и не придумаю уж - стар.

   Слушая этот разговор, Антон Иванов почуял в словах управляющего нечто такое, что необыкновенно подходит к его талантам. Ему показалось, что именно здесь он может удовлетворить своему желанию: выдумке и совместному с нею пропитанию. Кое-как выждав, когда управляющий выйдет из лавки, Антон Иванов потихоньку вышел за ним, догнал его на дороге и объяснил, сняв шапку, желание попробовать себя перед диковинным дворянином.

   - А мне что? - сказал управляющий: - иди да выдумывай. Мое дело - сторона. Я сыт. Благодарю моего бога - больше не желаю... Признаться, только бы ноги уплесть...

   Слова управляющего, повидимому достаточно покормившегося на счет диковинного дворянина, были необыкновенно ободрительны для Антона Иванова. Не откладывая дела в долгий ящик, он тотчас же вознамерился отправиться в Васильково, где обитал сказанный дворянин, и только на минуту забежал к родственнице уверить ее в больших предстоящих ему грабежах...

   Родственница была довольна, хотя и не преминула на прощанье заметить, что если и теперь он не сделает надлежащую "запуску", то ему будет очень плохо...

   - Лучше утопись, а уж ко мне глаз не показьтай... Довольно я тебя кормила - борова. До свиданья!

   Антон Иванов еще раз уверил относительно размеров и успехов грабежа и ушел.

   Действительно, место оказалось чудное. Поместье Павла Степаныча Василькова лежало в десяти верстах от города, в прекрасной степной равнине. Издали оно представлялось каким-то цветущим оазисом, группою густых цветущих кустов и высоких темных деревьев, приятно действовавших на глаз смешением разнородных оттенков зелени, форм листьев и общих фигур разнообразных растений. Среди этой прекрасной растительности, оставленной без присмотра, помещалась господская усадьба, с старинным барским деревянным домом дикого цвета, с пристройками, людскими, банями, погребами и проч. Видно было, что хребты когда-то крепко поработали для господского удовольствия, роя пруды, прокладывая дорожки, строя беседки, гроты, мостики; но теперь не видать этих хребтов вблизи построек, и природа обильною растительностью и разрушением хочет загладить господский грех в пользовании терпеливостью этих хребтов.

   Темные и сверкающие, как черный атлас, пруды лежат неподвижно, с каждым годом все более и более зарастая по краям густою травою, которая вместе с тяжелыми ветвями бузины и рябины мочит свои цветы и красные ягоды в темной воде... Мельничное колесо давно уже стоит неподвижно. Фантастические, выгнутые мостики еле держатся над тихо журчащими ручьями - кое-где нет доски, кое-где опали перила; кругообразный грот, напоминающий тулью старомодной женской шляпки, осел набок; от столика осталась одна подножка; стены, обклеенные когда-то бумагой, облупились, и болтающиеся лоскуты бумаги обнаруживают наблюдателю обилие исторических документов, неизвестных любителям старины... Дорожки покрылись яркозеленым мхом. В людской разбиты стекла; кое-где они заткнуты полушубками; на балконе господского дома, выходящем в сад, под самую дверь намело песку, и видно, что нога человеческая давно не была здесь. Постоянный шум разросшихся деревьев, перемешанный с отдаленным и редким стоном флюгера, производит на душу посетителя усадьбы самое тягостное впечатление. Почему-то делается вдруг холодно, хочется завернуться потеплее, уйти в комнату.

   В доме действительно тепло. Он сделан прочно, на старинный манер обит войлоком, законопачен и защищен густым и пустынным садом. Широкая барская передняя может порадовать человека, любящего вспоминать старину. Кругом широчайшие лари, и на них позабыты полушубки, на которых, очевидно, только что валялся лакей. На окне счеты, чернильницы с мухами, на стене старинные часы, сделанные именно, кажется, для того, чтобы напомнить человеку о непрочности всего земного; каждый медленный размах сверкающего маятника как будто отхватывает чью-то голову и уносит кого-то в вечность... А глухое нытье, сопровождающее эти размахи, почему-то напоминает о глаголе времен, о столе с яствами и о гробе... Жуткое ощущение, производимое часами и подкрепляемое отсутствием людей, может быть отчасти рассеяно присутствием на конике картуза с Жуковым табаком.

   Сколько в самом деле пленительных воспоминаний рождает в заезжем наблюдателе этот лев, изображенный на картузе и поднявшийся на дыбы при виде слов "Мариланд - ду!" Право, только благодаря этому картузу и едва-едва весьма тонко доносящемуся откуда-то мариландскому запаху решаешься вступить в господские покои. Но здесь опять - часы, приближающие ко гробу, потемневшие золотые рамы с напудренными портретами дам, улыбающихся таинственными улыбками, кавалеров с разбойничьими взглядами, с таинственным конвертом в руке, с зрительною трубою подмышкой; на блестящем полу с черными нарисованными звездами неподвижно стоят старинные красного дерева стулья и кресла с золотыми львиными лапами и оскаленными, тоже золотыми, львиными мордами на углах спинок и на ножках; черная узенькая люстра с лирами, образующими нижний круг, в средине которого стекло. Тишина и шум ветра... За первой комнатой тянется другая, темносиняя комната, где становится еще тяжелее, потому что таинственные улыбки и разбойничьи взгляды портретов выдаются резче, живее. Неподвижно стоят подсвечники - медные, аляповатые, изображающие фигуры мумий с квадратными египетскими лицами и мертво закрытыми глазами. Почему-то делается так жутко, что ветер, гудящий в саду, начинает казаться отдаленными стонами тех, кому с каждой секундой прекращают жизнь размахи маятника... Троньте за крюк небольшой органчик, помещающийся в углу, - из него послышится звук, похожий на щелканье челюстей, потом что-то заскрипит, намереваясь изобразить графа Парижского, но заскрипит так, что крюк невольно выпадает из руки, и в пустых покоях останется какая-то стонущая нота, которая долго-долго плачет надо всем, что вы видели... Хочется убежать в одну, в другую комнату, хочется человеческого лица, света, солнца... Везде пусто и томительно...

   Но вот наконец, благодаря мариландскому запаху, вы добираетесь и до человеческого лица. В маленькой угловой комнатке перед вами очутилась фигурка господина Василькова, фигурка иссушенная, дряхлая, маленькая; на седой голове надет большой, старинного фасона картуз; из уха торчат седые волосы и вата; большие, невидимому очень живые, но в сущности детские глаза смотрят в стену; костлявая рука, испещренная складками, недвижно держит длинный черешневый чубук, шевелит губами, жует, причем слегка шевелятся отвислые складки подбородка, покрытого серебряной щетиной. Маленькое тело Павла Степаныча облечено в несколько ваточных халатов, а на ногах надеты мягкие козловые сапоги, не производящие ни малейшего шума и скрипа. Фигурка изредка хватает дряхлыми губами чубук, сосет, пускает дым, который неподвижным облаком стоит над ее головой и только чуть-чуть шевелится у отпертой двери...

   Павел Степаныч несколько уже раз крикнул: "эй!" и несколько раз постучал в пол трубкой, но на его зов никто не явился: слуги действительно бросили барина; в каменном флигеле с окнами, заткнутыми полушубками, теперь слышится гармония и по временам смех - барин, очевидно, погодит, "не умрет". Барин действительно не умирает, и ему долго приходится кричать "эй!", покуда не услышит этого старая, полуглухая старушка, помещающаяся неподалеку от барской комнаты и считавшаяся когда-то первой господской любовницей. В широком чепце, старушка эта целый день роется в каких-то сундучках, перекладывая барское белье из одного места в другое: она боится, не пропало ли что, все ли цело; она одна только постоянно помнит барина и то время, когда он ее осчастливил; вспоминает сыночка, который по повелению барина был скрыт в бедной семье и там умер. Старушка думает, что ежели б барин был тогда в деревне, а не в Москве, то сынок был бы жив. Она хранит эту веру в барина и живет ею в то время, когда барин ничем не живет, никого не любит и если вспоминает какое-нибудь время, то уж вовсе не то, про которое думает старушка. Когда-то барин этот - единственный сын богатых родителей, начавших свой род в одно из царствований прошлого века, - был то, что называется Нарциссом. Почти с детских лет он вступил в занятия, так сказать, купидонными делами в качестве пажа; судя по его юношескому портрету, это был действительный купидон - мальчик, похожий на девочку; это было то, что дамы того времени называли "ангел". Ангельский образ сохранял он довольно долго; он не буйствовал, не кутил, не растрачивал наследия, но, напротив, приумножал его, действуя при помощи исконных средств - батожья во всех формах и видах. Сам он никогда не присутствовал на конюшне - это было ему не по нервам, - но делал все это при помощи грациознейших мановений верным рабам, помощью изящнейших посланий на французском языке и на превосходнейшей бумаге с целующимися голубками... Все это делалось за стеной, все это не было слышно, и Павел Степаныч получал только бл