Уайзмен Николас Патрик - Фабиола

   - Говори толком, - сказал солдат. - Ты дал мне стеречь доску - вот она; а что касается до надписи, я читать не умею и ни в какую школу не ходил. Этого дела я не знаю. Всю ночь лил дождь, видно, он ее, надпись-то, измочил и стер.

   - А ветер разнес клочки пергамента? - подхватил с гневом Корвин, - так что ли по-твоему?

   - Так, - сказал тевтон равнодушно.

   - Да разве я шучу с тобой, негодяй! Отвечай мне: кто приходил сюда ночью?

   - Приходили двое

   - Кто двое?

   - А кто их знает! Наверное, два колдуна Глаза тевтона блеснули недобрым огнем. Он начинал понемногу сердиться Корвин заметил это и присмирел.

   - Ну, добро, добро: скажи мне, что за люди приходили сюда и что делали?

   - Один из них ребенок - маленький, тоненький, худенький; его и от земли почти не видать. Он бродил около куриального кресла и, верно, унес то, что ты спрашиваешь, пока я занялся с другим.

   - А кто был другой? Какого рода человек? Солдат, казалось, воодушевился; он начал говорить быстрее и решительнее.

   - Другой! Да такой силы я еще не видывал!

   - Откуда ты это знаешь?

   - Сначала он подошел ко мне и заговорил ласково, приветливо, спросил, не холодно ли мне, не устал ли я, стоя тут целую ночь Дело уж шло к утру. Я вдруг вспомнил, что мне приказано бить всякого, кто подойдет. Я тотчас сказал ему, чтоб он шел прочь, а не то я проткну его копьем.

   - Хорошо! Так надо! Ну, и что же он?

   - Я отошел шага на два и потряс копьем; а он вдруг бросился на меня, вырвал у меня из рук копье, переломил его на своем колене, как ломают тростник, и закинул лезвие в одну сторону, а древко - в другую. Вот смотри, лезвие воткнулось в землю в нескольких шагах от меня.

   - И ты не наказал его за наглость? А где же твой меч?

   Германец, на лице которого опять была написана полнейшая невозмутимость, спокойно показал на соседнюю крышу и холодно произнес:

   - Меч он туда забросил; гляди, лежит и теперь на черепичной крыше, вот там! Эк, куда он хватил-то! - прибавил он не без простодушного удивления.

   Корвин взглянул и действительно увидал на крыше большой

   и тяжелый меч германца.

   - Да как же ты отдал его, безмозглый?

   Солдат покрутил усы с недовольным видом и произнес:

   - Отдал! я не отдал. Кто его знает, как он взял его, да и забросил. Тут не обошлось без нечистой силы.

   - Сила-то тут есть, да не та, тут сила твоей непроходимой глупости, - сказал Корвин с досадой, которой сдержать не мог. - Ну, а потом что?

   - А потом мальчишка, который бродил около столба, отошел, и молодой силач оставил меня и ушел с ним. Оба точно сгинули в потемках.

   "Кто это сделал? - думал Корвин. - Не всякий мог решиться на такую дерзкую проделку". И, обратясь к германцу, он вдруг закричал:

   - Почему же ты не поднял тревоги, не разбудил стражу, не бросился в погоню?

   - За кем это? За ними-то? Да кто их злает, кто они, может колдуны. Мы с колдунами драться не беремся. Кроме того, доска цела; мне дали стеречь доску - вот она!

   - Варвар тупоумный, - пробормотал Корвин, - ничего не втолкуешь в его пустую голову. Ну, товарищ, - продолжал он вслух, - это дело недоброе и обойдется тебе недешево; разве ты не знаешь, что совершено преступление?

   - Преступление? Как так? Надпись, что ли, преступление?

   - Не надпись, а то, что ты недосмотрел, позволил подойти к доске людям, не знавшим пароля.

   - А с чего ты это взял? Они подошли и сказали пароль.

   - Как сказали?-воскликнул Корвин.

   - Да так сказали.

   - Стало быть, они нехристиане?

   - Этого я не знаю, они подошли и громко сказали: "Номен императорум" [*]

  

   [*] - Имя императоров.

  

   - Как?

   - "Номен императорум".

   - Ах ты, несчастный! - закричал Корвин. - Да ведь пароль был не тот. Пароль "нумен императорум", то есть "божественность императоров".

   - Ну, уж этого я не знаю. Я не мастер говорить по-вашему; "номен" или "нумен" - по-моему, все одно.

   Корвин задыхался от бешенства. Он упрекал себя, зачем поставил на часы идиота-варвара вместо умного и ловкого преторианца.

   - Тебе придется ответить за это перед начальством, - сказал Корвин глухо, - а ты знаешь, что оно тебе не спустит.

   - Хорошо, хорошо, только и ты и я равно подначальны и, стало быть, равно виноваты. Корвин побледнел и растерялся.

   - А коли виноват, - продолжал германец, который оказался не столь глуп, как думал Корвин, - так сам и выкручивайся. Спасай меня и себя. Ведь тебе будет хуже, чем мне. Надпись поручили тебе, а мне поручили доску. Доска ведь вот она! Целехонька!

   Корвин задумался.

   - Вот что, - наконец сказал он, - беги и спрячься. Никому не показывайся несколько дней, а мы скажем, что на тебя напала ночью толпа, что ты защищался и, вероятно, тебя убили. Сиди дома, а я уж достану тебе пива вволю.

   Солдат не стал долго раздумывать и тотчас ушел. Через несколько дней на берегах Тибра было найдено тело германца. Предположили, что он был убит в ночной схватке в каком-либо загородском кабаке, и дело предали забвению. Как это случилось, мог бы рассказать Корвин. Покидая Форум, он внимательно осмотрел доску, столб, на котором она висела, и землю вокруг. Он нашел только небольшой нож, который, как ему казалось, он где-то видел, и заботливо спрятал его, силясь припомнить, у кого именно он его видел.

   Когда настало утро, народ толпой повалил к Форуму. Все хотели собственными глазами увидеть страшный декрет, но обнаружили только голую доску. Впечатление, произведенное на толпу, было различным. Одни возмущались дерзостью христиан; другие потешались над теми, кому поручено было вывесить эдикт; некоторые не могли не удивляться мужеству христиан, но большинство осыпало их ругательствами и распалялось против них еще большей ненавистью.

   Во всех публичных местах, в банях, в садах только и говорили, что о пропаже эдикта. В банях Антонина, где собиралось высшее римское общество и молодежь, также велись оживленные разговоры.

   - Какая дерзость, - говорили светские щеголи и важные лица , - украсть декрет!...

   - Да это что! Убить бедного солдата - вот дерзость, достойная одних христиан! Чем виноват солдат? Он исполнял свой долг, его приставили охранять эдикт, он и охранял его.

   - Неужели убили? - восклицал женоподобный молодой патриций, постоянно любовавшийся собою и своим нарядом.

   - Как же, убили... тело нашли... весь изранен, смотреть страшно! Какое зверство!

   - И какая низость! Сто на одного! Одни христиане способны на такую низость.

   - Они на все способны. Не будет здесь ни спокойствия, ни благоденствия, пока не истребят их всех до единого.

   - Травить их зверями!-завопил один.

   - Жечь на огне!-крикнул другой.

   - Резать, где бы ни попались! - подхватил третий.

   - И все это было не так, - важно произнес пожилой человек с надменным лицом, стоявший в стороне, - тут было не нападение, а колдовство. Мне рассказывал очевидец, что к солдату подошли две женщины; он пронзил одну из них мечем, - меч прошел сквозь нее и не ранил; тогда он, испугавшись, - да и кто бы не испугался! - обернулся к другой и пустил в нее свое копье. Копье прошло насквозь через ее тело и полетело дальше. Тогда эта женщина бросила в лицо солдата горсть какого-то зелья, и солдата понесла по воздуху невидимая сила. Она занесла его далеко на крышу одного храма, и нынче утром его нашли там спящим на самом ее краю. Я уж не знаю, как это боги спасли его от смерти. Одно движение, и он бы упал и разбился. Добрые люди, увидев его утром, приставили лестницу, влезли на крышу и осторожно разбудили его. Солдат рассказывал все сам. Один мой приятель видел лестницу, по которой он благополучно слез. Ну, не позор ли, что этих колдунов еще не истребили, и что они могут проделывать такие штуки? После этого никто не может ощущать себя в безопасности, ни вы, ни я...

   - Странное дело, - шептали другие.

   - А я в это не верю, - сказал какой-то пожилой человек. -Все это сказка.

   - Как сказка! Мой приятель видел своими глазами лестницу! - возразил с досадой пожилой.

   Видеть лестницу не мудрено, и я нынче видел лестницу, но из этого не следует, что можно верить в колдовство... Но я веду речь не к тому. Вот результаты, к которым пришли, благодаря нашему равнодушию к общественным делам. Христиане воспользовались этим, забрали все в свои руки и вертят всем; все себе позволяют. Их везде много - и в армии, и в обществе, и в провинциях! Таких интриганов трудно найти. Кальпурний! Ты все хорошо знаешь, ты человек ученый: скажи, ведь ты не веришь колдовству?

   - Но мой приятель видел все своими глазами!... - воскликнул пожилой.

   - Видел лестницу!... Знаем, знаем, - сказал, смеясь, молодой щеголь, и толпа расхохоталась. Пожилой передернул от досады плечами и бросил на все общество взгляд, исполненный глубочайшего презрения.

   - Я думаю, - сказал Кальпурний, - что нельзя совершенно отвергать колдовства. Чтобы унести солдата по воздуху, надо только отыскать пригодную для этого траву; в известное время года и при известной погоде надо истолочь ее в ступке, приговаривая магические слова, и смешать с аэролитом, упавшим с неба камнем. Тогда человек, которому бросят в глаза этот порошок, полетит, как аэролит. Колдуньи в Фессалии (это известно даже в простонародье) летают по воздуху. Первые христиане, как я уже говорил не раз, родом из Сирии, которая исстари славилась колдовством и колдунами. Неудивительно, если они и здесь при помощи злых духов совершают разные злодеяния!

   - Неужели все христиане колдуны? - спросил кто-то из толпы.

   - Конечно колдуны, в этом и заключена их страшная сила. Посмотрите, каким почтением пользуются их жрецы, а почему? Все они колдуны. Заметьте, что у них установлено равенство между всеми: раб и патриций равны, а почему? Оба колдуны и, следовательно, обладают одинаковой силой.

   - Какой ужас! - сказали одни.

   - Как возмутительно! - прибавили другие.

   - Какая низость! - закричали в один голос молодые щеголи.

   - Раб и патриций равны! Да это безнравственно!

   Теперь понятно, почему божественный император издал против них строгий, но справедливый эдикт, - сказал Фульвий.

   - Они достойны самых суровых наказаний, верно, Себастьян?

   - Фульвий пристально посмотрел на только что вышедшего из бани Себастьяна. Себастьян нисколько не смутился и холодно отвечал:

   - Если христиане колдуны и преступники, если они злодеи и изменники, то они достойны наказания, но и в этом случае, по-моему мнению, им надо предоставить некоторые права.

   - Какие же? - спросил Фульвий с иронией.

   - Я бы хотел, чтобы те, которые обвиняют их, доказали, во-первых, их преступления, потом я бы хотел, чтобы обвиняющие их не были сами ни убийцами, ни ворами, ни развратниками, ни пьяницами. Что касается меня, я знаю, что несчастные христиане, которых так позорят, не виноваты ни в чем подобном.

   Ропот негодования раздался в толпе. Фульвий покраснел от злости, но спокойный, светлый взор Себастьяна, его звучный голос, благородная осанка обезоружили его. Толпа, встретившая слова Себастьяна воплем негодования, тоже стихла Она почувствовала на себе то неотразимое влияние, которое всегда производят люди, говорящие правду.

   Произнеся эти слова, Себастьян повернулся и тихо вышел из бань. Он шагал по улицам Рима, не видя и не замечая ничего. "Долго ли нам страдать? - думал он с горечью. - Долго ли выносить клевету и гонения, долго ли бороться с разъяренною толпою? Долго ли слышать обвинения от тех, которые не имеют ни малейшего понятия о нашем учении и о нашей вере, да и не хотят знать, кто мы такие?" В эту минуту он вдруг остановился, вынул из-под одежды какой-то кусок пергамента, прочел и в этот момент вышел за ворота Рима и невольно прошептал: "Боже мой! Опять? И долго ли еще?"

   - Добрый человек, - сказал за ним тихий и кроткий голос, - что за дело, что нас еще топчут ногами и бросают в нас грязью? Потерпим еще.

   - Спасибо, Цецилия, - сказал Себастьян, - устами твоими, как устами невинного младенца, говорит Христова мудрость. Спасибо тебе, ты поддержала падавший дух мой и пролила целительный бальзам на мое скорбевшее сердце. Но куда ты направляешься и почему ты так спокойна в этот страшный для всех нас день?

   - Я назначена проводницею в катакомбы Калликста, - сказала Цецилия. - Если нам суждено погибнуть, помолись за меня; пусть я первая погибну.

   Она хотела удалиться, но Себастьян остановил ее и поспешно начал ей что-то объяснять.

  

  

   Лечь спать после своего ночного предприятия ни Панкратий, ни сыновья Диогена не могли, ибо до зари они должны были вместе с другими христианами быть за литургией в домашней церкви. Это собрание должно было быть последним, ибо часовни и домовые церкви решено было по приказанию епископа и священников запереть и впредь собираться для молитвы в катакомбах. Тем из христиан, которые жили слишком далеко, разрешено было в случае опасности оставаться дома.

   Тот же день был отмечен волнующей сценой. Христиане, зная, что наступила пора испытаний, прощались друг с другом. В церкви раздавались звуки поцелуев, плач и рыдания. Действительно, многим из присутствовавших не суждено было уже свидеться в этой жизни. Все плакали, все боялись один за другого, но никому не приходило в голову отступиться от своей веры; всякий просил у Господа сил перенести ожидаемые бедствия и страшную смерть или, что еще ужаснее, весть о смерти родных и близких.

   Между тем Корвин велел как можно скорее сделать новую копию с эдикта и опять выставить его на Форуме. Он страшно боялся, что до Максимиана дошла весть об украденном ночью эдикте, и потому решился во что бы то ни стало отличиться в тот же день, чтобы загладить свою невольную вину. Корвин отправился в бани Антонина посоветоваться с Фульвием. Это было уже не первое их совещание в банях.

   Они не замечали, что всякий раз, когда они разговаривали, Виктория, жена Кукумия, служителя при банях, почти не оставляла их; природная женская хитрость давала ей возможность убирать что-либо около них, оказывать или предлагать им какие-то услуги. Таким образом, она могла слышать многое, и замыслы Корвина и Фульвия не были для нее тайною. Узнав, что Корвин намеревается окружить катакомбы и проникнуть в них на другой день, она рассказала об этом Куку-мию, а тот предупредил христиан.

   Виктория подслушала, что Корвин решил нагрянуть в катакомбы, не откладывая до завтрашнего дня, и что Фульвий одобрил его план. Надо было во что бы то ни стало успеть предупредить христиан, которые (Кукумий знал это), считая себя в безопасности, должны были именно в эту минуту там собраться. Корвин мог захватить их всех разом.

   Кровь стыла в жилах Кукумия при одной этой мысли. Но как предупредить? Кого послать? Кому довериться? Кукумий и жена его ни под каким предлогом не могли без позволения отлучиться и оставить бани. Пока Кукумий раздумывал, он увидел вошедшего Себастьяна, но ни обычаи, ни простая осторожность не позволяли ему, простому служителю, говорить с патрицием и офицером императорской гвардии.

   Виктория, подавая одежду Себастьяну, приколола к изнанке его туники кусок пергамента, на котором было изложено очень безграмотно, но очень четко намерение Корвина. Себастьян из бань пошел в общую комнату, где, как мы уже знаем, принял участие в разговоре, защищая христиан от клеветы.

   Выйдя из бань, он вдруг почувствовал, что к тунике у него что-то приколото. Он вытащил кусок пергамента, прочел его и быстро пошел к предместьям Рима. Встретив Цецилию, он остановил ее, отдал записку Виктории, просил идти скорее, прежде всего предупредив епископа о грозящей ему опасности. Цецилия поспешно пошла в катакомбы Калликста, в которых находились все христиане.

   В ту же самую минуту Корвин, Фульвий и Торкват, служивший проводником, с двумя десятками солдат приближались к катакомбам Калликста с другой стороны. Корвин вместе с Торкватом и несколькими солдатами должен был караулить вход, чтобы любой христианин, успевший спастись от солдат,

   попался бы непременно в руки к Фульвию при выходе из подземелья.

   Теперь попытаемся начертить план той части катакомб, где собирались христиане. К церкви вели два коридора, переходившие один в другой. Коридоры разделяли церковь и место моления женщин, поскольку в первые века христианства при богослужении мужчины и женщины должны были стоять отдельно.

   Подойдя ко входу, скрытому в развалинах, Торкват без труда отыскал его. Нужно было спускаться под землю. По совету Торквата, солдатам приказали взять лампы; но они решительно отказались идти вниз без факелов. Им казалось, что свет факелов ярче и вернее осветит им дорогу, чем бледный свет лампы. Фульвий, не видя различия в том или другом освещении, уступил им. Солдаты зажгли большие смолистые факелы.

   - Не люблю я таких поисков, - ворчал один старый солдат, - я поседел в сражениях, но бился всегда против врагов, тоже вооруженных. А это что такое? Лезть под землю, а там впотьмах они задушат тебя, как крота.

   Эти слова подействовали на других солдат.

   - Кто знает, сколько их там, - ответил один из них, - их, быть может, сотни, а нас всего-то навсего двадцать человек.

   - Нам платят за то, чтобы сражаться с врагами, а не за то, чтобы лазить под землю, - сказал третий.

   - И добро бы заставляли только сражаться с ними или хватать их, - прибавил другой, - я их не боюсь, будь их хоть сотни! Я боюсь их колдовства. Они, уже это известно каждому, все до одного колдуны.

   Фульвий подошел к солдатам и начал уверять их, что христиан немного, что они не колдуны, а известные трусы, что у них под землею зарыты всякие богатства, что одних золотых и серебряных ламп достаточно для того, чтобы каждый из них стал богачом. Солдаты приободрились и стали спускаться. Торкват шел впереди. Когда они сошли вниз по лестнице и прошли довольно далеко по галерее, то увидели вдалеке еле брезжущий свет.

   - Не бойтесь, - сказал Торкват, - это лампы. Послышалось пение. Солдаты остановились.

   - Тс... тс... - сказал один из них. - Слушайте, кто-то поет!

   Солдаты стояли не шевелясь и слушали. Чистый и сильный голос раздавался под сводами, и было слышно каждое слово.

   "Господь свет мой и спасение мое: кого мне бояться? Господь крепость жизни моей, кого мне страшиться?"

   Затем хор пропел:

   "Если будут наступать на меня злодеи, противники и враги мои, чтобы пожрать плоть мою, то они сами преткнутся и падут".

   Услышав эти слова, солдаты почувствовали досаду.

   - Смеются они, что ли, над нами? - бормотали они, - мы их не боимся, мы не ослабли и не падаем! Но в эту же минуту тот же голос запел опять: "Если ополчится против меня полк, не убоится сердце мое".

   - Я узнаю его, - прошептал Корвин, - я узнал бы его между тысячами голосов... Это Панкратий! Я уверен, что именно он украл эдикт прошлой ночью! Вперед, вперед, друзья! Обещаю хорошую награду тому, кто возьмет его живого или мертвого.

   - Стойте, что это? - сказал один из солдат, - слышите стук? Я уж давно прислушиваюсь, а теперь он стал громче.

   И вдруг в этот момент свет впереди исчез и пение прекратилось.

   - Что это значит? - воскликнули солдаты, находившиеся впереди.

   - Просто мы открыты, должно быть нас увидали!

   - Не бойтесь! Тут нет ни малейшей опасности, - пробормотал Торкват, который сильно трусил и тяготился своею позорною ролью. - Это стук заступа и лопаты. Наверное, работает их могильщик, Диоген. Они хоронят кого-нибудь из своих.

   Приободрившись, солдаты стали опять продвигаться вперед по узкому, низкому коридору, но вдруг оказалось, что факелы мешают им идти, и, что Торкват был прав, прося взять одни лампы. От спертого сырого воздуха подземелья факелы трещали и осыпали идущих искрами, между тем, как густой, едкий дым смолистого дерева, из которого они были сделаны, стлался по низкому потолку, захватывая дыхание, ел глаза и затемнял свет огня. Торкват шел впереди, считая с напряженным вниманием число боковых коридоров, которые запомнил, когда осматривал катакомбы с Панкратием. Не сумев отыскать ни одной своей метки, он начал терять присутствие духа. Можно вообразить, каков был его испуг, когда совершенно неожиданно он дошел до конца коридора, оканчивавшегося песчаною стеною: выхода из него не было.

   Наши читатели догадались, что эта стена была сделана сыновьями Диогена. Они неусыпно стерегли катакомбы, заранее приготовив груды песка и, как только увидели солдат, спускавшихся под землю, поспешно завалили узкий коридор песком и камнями до самого потолка. Вот почему солдаты услышали вдруг стук заступов, молотков и лопат и увидели, что свет ламп мгновенно исчез и пение затихло.

   Невозможно описать испуг Торквата: проклятия и ругательства солдат, ярость Корвина лишили его рассудка.

   - Дайте мне осмотреться, - проговорил Торкват дрожащим голосом, - ведь я вел вас не наудачу. Я был здесь, я хорошо помню эти переходы. Я знаю, что здесь есть замечательная могила - еще над нею поставлено изображение и висит лампада. Подождите здесь, я войду в один из боковых коридоров и непременно найду ее. Около нее надо повернуть направо.

   Произнеся эти слова, Торкват поспешно вошел в первую поперечную галерею и вдруг исчез вместе с факелом на глазах изумленных солдат, следивших за ним. Они не могли понять, куда он исчез. Торкват не мог завернуть за угол, ибо коридор был прям, как струна, и в нем не было с боков ни выступа, ни арки, ни колонны. Исчезновение Торквата походило на волшебство, и солдаты были поражены ужасом. Они стояли несколько мгновений неподвижно, потом бросились назад с криком:

   - Мы не хотим оставаться здесь!

   Дым мешал им дышать и ослеплял их; они побежали по галерее к выходу и в припадке страха бросили свои факелы в поперечные коридоры: когда они оборачивались назад, то зрелище, представлявшееся их испуганным взорам, еще более увеличивало их ужас.

   Галереи были освещены факелами; из них, переливаясь и колеблясь, вытекало красное пламя, придававшее стенам багровый цвет, а тучам дыма, плывшим и клубившимся вслед за солдатами, отливы всех цветов, то ярких, то темных. Могилы, выложенные желтыми камнями с черепичными украшениями, с надписями и изображениями, с мраморными досками казались то золотыми, то серебряными и ярко выделялись на темно-красном фоне песчаных стен галерей.

   Было что-то фантастическое в этом смешении дыма и огня факелов, пылавших, гаснувших и опять вспыхивавших!

   Они не успели добежать до выхода, как их снова поразило неожиданное зрелище.

   Перед ними в боковом коридоре тихо горел белый неподвижный свет, будто звездочка на небе. Сначала солдаты вообразили, что это дневной свет, проникавший сверху в катакомбы, но скоро увидели какую-то фигуру. То была высокая, стройная женщина, одетая в темное длинное платье; она стояла неподвижно и напоминала бронзовую статую. Руки и лицо ее отличались удивительной белизной. В одной руке она держала лампу, подняв ее высоко над головою.

   - Что это? - послышались испуганные возгласы солдат.

   - Колдунья, - бормотал один.

   - Или дух здешних мест, - говорил другой.

   - Конечно, какой-нибудь дух и уж, верно, недобрый, подтвердил третий.

   Однако Корвину удалось посредством увещаний, обещания денег и наград уговорить их идти вперед. Они стали медленно продвигаться, держа оружие наготове. Фигура не шевелилась. Она стояла столь же неподвижно и безмолвно. Наконец, двое солдат бросились вперед и схватили ее за руки с мужеством отчаяния.

   - Кто ты? - неистово закричал Корвин. Его голос одновременно выражал ужас и ярость.

   - Христианка, - ответил тихий и мелодичный голос. - То был голос Цецилии.

   - Взять ее!-крикнул Корвин.

   Цецилия, ранее исполнив поручение, возложенное на нее Себастьяном, отправилась к другому входу в катакомбы, находившемуся неподалеку от первого, зажгла лампу и стала у лестницы.

   - Что ты делаешь, Цецилия? - сказал ей Панкратий, спешивший уйти с другими христиананми. - Иди с нами, спасайся!

   - Я назначена сторожем; мой долг стоять у дверей и светить тем, кто входит и выходит.

   - Но они увидят тебя и схватят.

   - Пусть так, - сказала спокойно и твердо Цецилия. -Я останусь здесь до тех пор, пока все выйдут.

   -Потуши лампу, ты слепа, она не может помочь тебе.

   - Да, но она поможет другим.

   - А если это наши враги?

   - Как угодно Богу, - ответила Цецилия, - но я не оставлю места, назначенного мне епископом!

   Таким образом, она осталась одна, держа высоко над собою лампу. Шум приближающихся шагов не испугал ее; она не могла видеть кто идет: все ли еще идут христиане или уже солдаты. Когда же солдаты Корвина вышли из катакомб, ведя с собою одну Цецилию, Фульвий вспыхнул от ярости. Он осыпал Корвина упреками и злыми насмешками, но вдруг, опомнившись, спросил, где Торкват. Когда ему рассказали, как тот у всех на глазах внезапно исчез, Фульвий решил, что он бежал через какой-нибудь тайный, ему одному известный выход. Гнев его удесятерился, но он надеялся, что Цецилия может дать ему точные сведения и потому, не мешкая, приступил к допросу.

   - Гляди на меня и говори правду, - сказал он сурово.

   - Я не могу глядеть на тебя; разве ты не видишь, что я слепая?

   - Слепая! - повторили солдаты и кучка народа, собравшаяся вокруг. Толпа, увидев молодую, красивую и беспомощную в своей слепоте девушку, прониклась к ней сочувствием. Сам Фульвий был озадачен. Власти надеялись захватить множество христиан, и вдруг экспедиция оканчивалась поимкою одной слепой. Все предприятие позорно провалилось.

   Идите в свой квартал, - сказал Фульвий солдатам, а ты, Корвин, возьми мою лошадь, поезжай к своему отцу и предупреди его; я приеду туда же и привезу пленницу в моей коляске.

   - Не вздумай обмануть меня, - сказал Корвин, которому не понравилось такое распоряжение.

   - Не беспокойся, - надменно и презрительно ответил Фульвий.

   Когда Фульвий отыскал коляску и сел в нее вместе с Цецилией, то счел нужным говорить с ней ласково, решив, что таким образом узнает от нее все, что пожелает.

   - Давно ли ты ослепла, бедная девушка? - спросил он.

   - Я родилась слепой, - ответила Цецилия.

   - Откуда ты? Расскажи мне историю своей жизни.

   - У меня нет никакой истории. Мои родные были люди бедные, мне минуло четыре года, когда они пришли со мною в Рим. А пришли они по обету поклониться могиле мученицы Дарий и просить ее молитвами у Бога исцеления. Вот они и отправились в катакомбы на могилу мученицы, а меня оставили дома с бедной старой женщиной. Родные мои не вернулись. Они вместе с другими были засыпаны живыми в катакомбах по повелению наших гонителей и погибли, отдав жизнь свою за Христа.

   - Как же ты жила с тех пор?

   - Как Бог велел; Бог - Отец мой, Церковь - моя мать. Бог питает маленьких птичек, а Церковь заботится о слабых и больных ее. Мне помогали, меня кормили, меня любили.

   - Кто?-спросил Фульвий.

   - Мои отцы, мои братья, мои сестры.

   - Но ты говорила, что у тебя нет родных.

   - Во Христе, - сказала Цецилия. Фульвий не понял ее и продолжал

   - Но я видел тебя прежде; ты ходишь везде одна, будто зрячая.

   - Да, это правда. Я узнаю ощупью все улицы. А если бы и ошиблась, добрые люди помогли бы мне.

   - Ты признаешь, что ты христианка?

   - Конечно, христианка; могу ли я не признаться?

   - А в том доме, где я тебя встречал, помнишь, с больным стариком, собирались тоже христиане?

   - Конечно, кто же, кроме христиан, мог собираться там.

   Фульвию только того и нужно было. Так Агния - христианка! Он давно уж подозревал это. Теперь она была в его руках. Или он женится на ней, или выдаст ее! Во всяком случае, часть ее имения перейдет в его руки.

   Он помолчал, пристально поглядел в лицо слепой и был несколько смущен ее спокойствием.

   - Ты знаешь, куда мы едем? - спросил он.

   - Вероятно, к судье земному, который предаст меня Судье Небесному, - произнесла Цецилия с глубоким чувством, которое звучит в устах людей, твердо убежденных в своей правоте.

   - И ты говоришь так спокойно? - спросил Фульвий с удивлением.

   - Чего мне бояться? Я пойду к Отцу моему Небесному и умру с радостью за моего Господа.

   Когда Цецилию привели к префекту Тертуллию, отцу Кор-вина, то он взглянул на нее почти с состраданием. Он полагал, что бедная слепая девочка не сможет долго сопротивляться и небрежно приступил к допросу.

   - Какое твое имя, дитя мое?

   - Цецилия.

   - Это благородное имя. Ты получила его от родителей?

   - Нет, они не были патрициями и не принадлежали к благородным, но так как имели счастье умереть за Христа, то церковь почитает их блаженными. Я слепая. Меня звали Кека [*], а уж из Кеки в знак ласки начали звать меня Цецилией.

  

   [*] - Caeca - слепая (лат ).

  

   - Ну, послушай, ты ведь откажешься от всех этих глупостей и от христиан, которые оставили тебя жить в бедности. Поклонись богам, принеси жертву перед алтарем, а мы дадим тебе денег, платье и врачей, - они попытаются возвратить тебе зрение.

   Цецилия молчала.

   - Что же ты молчишь, глупенькая? Не бойся, скажи: да, и

   все кончено. Не бойся, говорю я тебе.

   - Я не боюсь никого, кроме Бога. Бога я боюсь, Бога я люблю! Да будет надо мной воля Его. Других богов я не знаю и не хочу знать.

   - Молчи, не богохульствуй! Я тебе приказываю, слышишь ли ты? Немедля поклонись нашим богам.

   - Я не могу кланяться тем, которых нет. Я - христианка.

   - Взять ее! - воскликнул префект.

   Палачи подошли к Цецилии, подхватили ее под руки и повели в сарай, куда набилось множество народа, чтобы смотреть, как будут пытать пойманную христианку. Палачи привязали Цецилию к машине с колесами, которая ломала кости и вывертывала руки и ноги. Цецилия молчала, хотя страшная бледность покрыла ее лицо. При первом повороте колеса все тело ее вытянулось в струну, лицо исказилось от страдания. Мучения ее удесятерялись от того, что она не могла ничего видеть, а только ощущала страшную, нестерпимую боль во всем теле.

   - В последний раз говорю тебе: отрекись, поклонись богам!

   Цецилия не отвечала ни слова префекту, но сперва громким, а потом все более и более слабеющим голосом начала молиться и, наконец, смолкла.

   - Ну, что? Согласна теперь? - спросил префект с торжеством.

   - Я христианка, - прошептала она чуть слышно.

   - Продолжай! - крикнул префект палачу. Еще поворот колеса, но ни слова, ни звука, только очередной раз хрустнули кости.

   - Поклонись богам, принеси жертву! - сказал префект.

   Молчание.

   Он повторил слова свои еще громче.

   То же молчание.

   Палач заглянул в лицо Цецилии и невольно отшатнулся.

   Что такое? - спросил префект.

   - Умерла! - сказал палач.

   - Не может быть, не может быть! - вскрикнул префект. -Так скоро?

   - Посмотри, - отвечал палач и повернул колесо в обратную сторону: тело Цецилии, безжизненное, неподвижное, с бледным лицом и бледными вывернутыми руками, висевшими, как плети, поразило всех присутствовавших. Вдруг из толпы раздался громкий гневный голос:

   - Тиран бездушный! Изверг! Смотри на эту христианку, на это дитя, и пойми, что умирающие таким образом победят! С нами Бог и Его сила!

   - А! Теперь ты не уйдешь от меня! - закричал Корвин, бросаясь в толпу с бешенством разъяренного зверя. Но неожиданно он налетел на какого-то офицера громадного роста и ударился головою о его грудь. Удар был так силен, что Корвин зашатался, а офицер поспешил поддержать его и заботливо спросил:

   - Не ушибся ли ты, Корвин?

   - Нет, нет, нисколько, пусти меня.

   - Постой, не торопись, право, ты сгоряча, быть может, не чувствуешь удара. Он был ужасен, не повредил ли ты себе руки или ноги? Позволь, я ощупаю тебя!

   - Оставь меня, - закричал Корвин, порываясь вперед, - а то он убежит. - Кто он? Куда убежит? - говорил великан, преграждая Корвину дорогу.

   - Панкратий, разве ты не слыхал его голоса? Он оскорбил моего отца.

   - Панкратий? - сказал Квадрат с притворным удивлением и посмотрел вокруг себя. - Но я его здесь не вижу, где же он? Тебе, верно, показалось!

   Наконец, он выпустил Корвина. Корвин бросился на поиски Панкратия, но толпа уже мало-помалу редела. Панкратия нигде не было.

   Префект приказал палачам бросить тело Цецилии в Тибр;" но другой офицер, плотно закутанный в плащ, сделал знак палачу. Улучив благоприятную минуту, последний вышел за офицером в глухой переулок и получил туго набитый кошелек.

   - Вынеси тело за Капенские ворота, положи, когда стемнеет, у виллы Люцины, - сказал офицер.

   - Будет сделано! - ответил палач. Офицер (это был Себастьян) быстро удалился и скоро исчез в одной из боковых улиц.

  

  

   Префект города отправился во дворец доложить императору Максимиану о том, что случилось ночью и утром следующего дня, но Максимиана уже известили обо всем и он был в ярости. Не давая Тертуллию выговорить слово, он закричал:

   - Где твой глупец-сын?

   - Он ждет твоего приказания явиться и горит желанием объяснить, как слепая судьба расстроила все его планы.

   - Судьба! - воскликнул Максимиан, - судьба! Скажи лучше - его тупоумие и трусость. Позвать его!

   Корвин явился чуть живой от страха; он знал жестокость Максимиана, действовавшего всегда под влиянием минутного настроения.

   - Поди, поди сюда! - сказал Максимиан - увидев Корвина. -Поди и расскажи мне о своих подвигах. Каким образом исчез эдикт, а в поземельях захвачена только одна слепая девушка?

   Корвин, заикаясь и путаясь, начал рассказывать длинную историю, в которой не жалел, конечно, христиан. Он утверждал, что одно колдовство их могло разрушить его хорошо обдуманный план, и в доказательство привел внезапное, необъяснимое исчезновение Торквата, происшедшее на глазах всего отряда. Максимиан внимательно слушал рассказ и порою смеялся, замечая трусость Корвина, который дрожал с головы до ног и, наконец, бросился к ногам Максимиана, умоляя его о пощаде. Император не отличался изяществом обращения и изысканностью речи; он без церемоний оттолкнул Корвина ногой и приказал ликторам вывести его вон.

   Услышав эти слова, Корвин вообразил, что его ведут на казнь, и завопил:

   - Пощади мою жизнь! Я открою важные тайны.

   - Какие? Говори скорей, я ждать не люблю!

   - Молодой человек, по имени Панкратий, сорвал и украл' эдикт - я нашел его нож у столба.

   - Зачем же ты тотчас не арестовал его и не отдал судьям?

   - Я два раза пытался поймать его, и два раза он выскальзывал из моих рук.

   - Так пусть же в третий раз он не ускользнет от тебя, иначе ты поплатишься своею жизнью. Откуда ты знаешь, что нож принадлежит ему?

   - Я учился с ним в одной школе и часто видал этот нож у него. Кассиан, наш школьный учитель, тоже христианин.

   - Христианин - школьный учитель! - воскликнул Максимиан. - Это уж слишком! Где он, этот Кассиан?

   - Торкват, отрекшийся от христианства, должен знать это, - ответил Корвин, все продолжая дрожать от страха. - Кассиан жил долго со многими другими христианами в загородном доме бывшего префекта Хроматия.

   - Как? И бывший префект тоже христианин и держит у себя притон этих разбойников? Везде измена, и скоро я не буду знать, к кому обратиться! Префект-христианин! Сию минуту послать солдат во все стороны и арестовать тотчас этих людей, где бы они ни нашли их, а с ними и Торквата.

   - Да он отрекся, - сказал Тертуллий смело.

   - Все равно! - стану я разбираться - кто отрекся, кто нет! Был с христианами, знал их, - и кончено!

   - Но он пропал! Это тот самый, который колдовством...

   - Колдовство! Вздор! Найти его! Найти непременно!

   Затем Максимиан встал и, вспомнив, что наступил час ужина, поспешно вышел из залы.

   Себастьян, бывший свидетелем всей этой сцены, также быстро вывел из залы отряд солдат гвардии и, отдав необходимые приказания, поспешил уйти из дворца.

   Быть может, нашим читателям любопытно узнать, что стало с Торкватом? Когда, перепуганный, он побежал по боковой галерее, то вдруг оказался на забытой и полуобрушенной лестнице, которая вела во второй, нижний этаж катакомб. Под ним провалилось несколько ступенек, и он полетел вниз. Факел выпал у него из руки и потух. Удар был силен, и Торкват, вероятно, разбился бы, если бы не упал на песчаный пол галереи. Долго лежал он без памяти, наконец очнулся и приподнялся. Вокруг него была глубокая темнота. Он ощупью, почти машинально, побрел вперед, ничего не помня. Через несколько минут он, однако, очнулся, остановился и с отчаянием схватил себя за голову, силясь припомнить, где он, что с ним и как очутился он один в этой страшной темноте.

   Постепенно память возвратилась к нему. Он вспомнил, что у него за поясом есть несколько восковых свечей, взятых про-запас, так же как и огниво. Он поспешил зажечь одну из свечей и принялся оглядывать место. Бродя впотьмах, он отошел от лестницы, с которой свалился, и, не видя ее, не мог понять, где случилось с ним это страшное происшествие. Он решил искать выход и пошел вперед, поворачивая то направо, то налево. Перед ним и за ним по всему протяжению коридоров видны были лишь могилы да надписи. Торкват боялся взглянуть на них; совесть упрекала его в предательстве, и он спешил вперед, надеясь выйти из катакомб.

   Можно себе вообразить чувства, постепенно овладевшие Торкватом. Сперва он надеялся, что найдет выход, наконец, убедился, что надежда эта напрасна. Восковые свечи его догорали, силы иссякали от усталости, волнения и голода. Мучения его были велики, но нельзя выразить весь ужас, который объял Торквата, когда, пропл