Уайзмен Николас Патрик - Фабиола

себя и грубо спросил: "Что тебе нужно? Говори!"

   - Напрасно ты сжимаешь кулаки, не горячись, право, будет лучше.

   Произнеся эти слова, Корвин нагнулся и шепнул на ухо Фульвию:

   - Я знаю, что ты сыщик.

   Фульвий остолбенел, но опять овладел собою и холодно спросил:

   - По какому праву ты осмеливаешься обвинять меня?

   - Потому что ты раскрыл - (и Корвин сделал ударение на этом слове) - заговор на Востоке, и Диоклетиан... Фульвий прервал его.

   - Кто ты? Как тебя зовут?

   - Я Корвин, сын Тертуллия, римского префекта. Этот ответ, по-видимому, многое объяснил Фульвию; он понизил голос и сказал:

   - Ни слова больше; я вижу здесь некоторых моих знакомых. Завтра рано утром, переодевшись, приходи под портик около бань Новата. Там мы можем поговорить спокойно.

   Корвин возвратился домой очень довольный. Он взял у одного из рабов своего отца самое бедное платье и на другой день, при первых лучах солнца, стоял на месте, назначенном

   для свидания. Он ждал довольно долго и начинал уже терять терпение, когда увидел Фульвия, закутанного в широкий плащ. Полы плаща были закинуты, так что закрывали ему часть головы и почти все лицо.

   - Здравствуй, приятель, - произнес Фульвий, - я боюсь, что заставил тебя ждать слишком долго.

   - Признаюсь, я бы соскучился, если бы меня не занимало одно обстоятельство, которое я не могу объяснить.

   - Что такое?

   - А вот что: с самой зари со всех сторон сюда сходились люди, и все вошли вот в этот дом. В главную дверь входили хорошо одетые, по-видимому, богатые, а вот в эту маленькую -безрукие, слепые, хромые, нищие, - словом, целая коллекция уродов.

   - А чей этот дом?-спросил Фульвий.

   - Он принадлежит старому и богатому патрицию, который, говорят, страшно скуп.

   В эту минуту старик, едва передвигавший ноги и опиравшийся на руку молодой, красивой девушки, прошел мимо Фульвия и Корвина, и оба исчезли в воротах того же дома.

   - Эта девушка слепая, - сказал Фульвий, - ты заметил, как она прямо ступает, не глядя по сторонам? Она поддерживала старика, а старик вел ее.

   - И еще кое-что, подхватил Корвин, - все нищие, входящие в этот дом, не похожи на обыкновенных нищих. Они чище и опрятнее одеты. У них какой-то особенный вид, будто и они почтенные люди.

   - Нельзя ли нам пробраться в дом этого патриция? - спросил Фульвий.

   - Отчего не попробовать? Я сниму свои сандалии, прикинусь хромым, - сказал Корвин, - пристану к первой же кучке бедняков, которая туда пойдет; одежда не выдаст меня, - я одет почти как нищий.

   - Но если этих людей знают в доме, то тебя остановят. Берегись!

   - Едва ли, - сказал Корвин, - многие, прежде чем войти в дом, спрашивали у меня, не принадлежит ли этот дом Агнии.

   - Кому? - быстро спросил Фульвий.

   - Агнии; это дом ее отца и матери, но дочь известнее их ибо она единственная наследница огромного состояния. Я думаю она так же богата, как и Фабиола.

   Фульвий задумался. Он подозревал что-то, но не хотел делиться своими соображениями с Корвином. Наконец Фульвий скачал:

   - Что ж, попробуй. Что касается меня, то я имел случай встретить Агнию на одном ужине, и войду через большую дверь. Таким образом мы оба можем проникнуть в дом с разных сторон. - С этими словами они вошли в дом.

  

  

   Семейство Агнии принадлежало к числу самых знатных и богатых патрицианских фамилий. Оно уже давно приняло христианство. В числе членов его было немало таких, которые пролили кровь и умерли, проповедуя учение Христа. Теперь надежда и любовь всей семьи сосредоточилась на юной Агнии.

   Нельзя было не любить ее. Она наделена была с избытком лучшими дарами неба; кротостью, добротою, нежностью, покорностью, простодушием и вместе с тем умом. В доме как родные, так и слуги обожали ее. Она не любила ни забав, ни нарядов, мало выезжала и жила тихой семейной жизнью. В доме ее родителей не было роскоши; они радушно принимали друзей и родных, но не устраивали пиров, на которые тратятся большие деньги. Чаще всех Агния видела Фабиолу, которая, подобно всем другим родным, любила ее. Римское общество приписывало отсутствие роскоши и пышных приемов скупости отца и матери Агнии. Мнение это подтверждалось тем, что часть дома, очень обширного, оставлена была в запустении и, казалось, готова была превратиться в развалины...

   Но это только казалось. Пройдя через запущенный двор в сад, тенистый и густой, можно было попасть в огромную залу, в которой была устроена церковь. Позади церкви находились покои, в которых помещались бедные и принимались приезжающие из провинций христиане. На втором этаже, выше покоев, были залы, превращенные в больницу и приют для неизлечимо больных, стариков и старух. За ними ходили дьякониссы и те из христианок, которые посвящали себя исключительно делам милосердия.

   В одной из этих комнат жила и слепая Цецилия, с которой мы познакомились в доме Фабиолы и которая прошла мимо Корвина и Фульвия с опиравшимся на ее плечо стариком. Внутренние коридоры соединяли эту часть дома, скрытую за садами, с половиной, где жила Агния со своими родителями. Таким образом, в то время, как римское общество обвиняло родителей Агнии в скупости, они тратили свои доходы самым достойным образом. Агния с раннего детства привыкла через внутреннюю дверь проходить в больницу и приют и проводила там ежедневно по нескольку часов. Больные и калеки горячо любили ее - и как могло быть иначе? Она являлась как ангел-утешитель, раздавала все, что имела; всякому оказывала помощь и находила доброе слово.

   В это утро в доме родителей Агнии должна была происходить раздача драгоценных вещей и серебряной посуды, принадлежавших Панкратию, хотя никому, кроме Себастьяна, не было известно имя жертвователя. По этому случаю со всех приходов Рима бедные христиане стекались в дом Агнии.

   К одной такой группе и присоединился Корвин. Подойдя к дверям дома, он услышал, что каждый, входя, произносил "Хвала Господу", и его пропускали. Корвин произнес те же слова и был допущен во внутренний двор, переполненный бедными и калеками. Мужчины становились по одну сторону, женщины по другую. Под портиком, с противоположной от входа стороны, стояли столы; на одних были разложены серебряные сервизы, на других женские золотые украшения с драгоценными камнями.

   Два ювелира взвешивали и оценивали драгоценности. Рядом лежали деньги, заплаченные за них ювелирами. Деньги делились на равные части и должны были поступать в собственность собравшихся бедных. Корвин с завистью глядел на груды золотых и серебряных вещей. Ему страстно захотелось прихватить с собой хотя бы одну из вещиц, но это было невозможно при таком стечении народа. Оставалось ждать своей очереди и получить милостыню. Корвин внимательно наблюдал за происходящим вокруг. В залу вошли несколько молодых людей, которые, похоже, были облечены здесь властью. Поверх обыкновенной туники, на них, вместо тоги, надета была другая туника, называвшаяся далматикой, поскольку ее первоначально носили в Далмации. Эта туника была уже первой, с довольно широкими, но не длинными рукавами. Такую одежду носили тогда дьяконы; они носят ее и теперь во время богослужения. Дьяконам, кроме церковной службы, поручали уход за больными и бедными. Каждый из вошедших молодых людей отыскивал бедных, калек и больных своего прихода,

   уводил их за собою и ставил группами во дворе. Так как Корвина никто не знал, то никто не позвал его, и он скоро оказался в одиночестве посреди двора. Положение его было затруднительным. Для него, сына префекта, поставленного императором для наблюдения за порядком, войти обманом в чужой дом в одежде нищего было более чем неблаговидным поступком. Корвин посматривал на дверь и готовился улизнуть при первой возможности, но скоро понял, что это невозможно. У дверей стоял старик Диоген с двумя своими сыновьями, известными своей силой. Они посматривали на Корзина и, казалось, едва сдерживали свой гнев. Их горящие глаза и сжатые губы ясно говорили Корвину о том, что он замечен. Корвин оглядывался с беспокойством по сторонам и совершенно растерялся, увидев, что и дьяконы посматривают на него с удивлением и перешептываются между собой. Наконец один из них подошел к Корвину.

   - Друг, - сказал дьякон ему мягко, - ты не принадлежишь ни к одному из приходов, приглашенных нынче сюда. Где ты живешь?

   - В районе Альты Семиты, - ответил Корвин.

   Район Альты Семиты был гражданским и не являлся приходом христианской общины. Из этого ответа дьякону стало ясно, что человек, попавший в дом, не является христианином, однако дьякон не смутился и спокойно сказал:

   - Район Альты Семиты мне известен, но тебя я не знаю, В эту минуту Корвин побледнел, как полотно, и дьякон догадался, что причиной испуга Корвина был вошедший в эту минуту Панкратий. Он тотчас же подошел к Панкратию и спросил , не знает ли тот всем им незнакомого человека. Панкратий взглянул на Корвина и, разумеется, узнал его. Он попросил дьяконов удалиться и позволить ему переговорить с Корвиным наедине.

   Эта, уже вторая их встреча, не походила на первую. Корвин знал, что на этот раз все будут на стороне Панкратия.

   - Корвин, - сказал Панкратий, - неужели ты настолько обнищал, что вынужден жить подаянием? Отчего ты хромаешь? Ласковый тон Панкратия тотчас придал смелости Корвину

   Он грубо ответил:

   - Ты был бы очень рад увидеть меня нищим: нет, я еще не дошел до этого!

   - Ты сильно ошибаешься; я не желаю никому зла, - сказал Панкратий. - Если тебе нужна помощь, обратись ко мне и, хотя ты нс имеешь права находиться здесь, я отведу тебя в особую залу, где тебя осмотрят и перевяжут ногу.

   - Я вошел сюда ради шутки, - сказал приободрившись Корвин. - И признаюсь, мне хотелось бы выбраться отсюда. Проводи меня.

   - В таком случае, - медленно произнес Панкратий, - ты оскорбил хозяев дома. Что бы сказал твой отец, если б я велел этим молодым людям отвести тебя к нему и представить тебя посреди форума в том виде, в каком ты сюда попал? Разве ты не знаешь, что войти без позволения, тайком, неизвестно с какими намерениями в дом римского патриция есть преступление, подлежащее наказанию по законам? Мы имеем право предать тебя суду.

   - Не губи меня, - жалобно произнес перепуганный Корвин, - не срами меня и моих родных. Отец мой не вынесет такого позора. Умоляю тебя, забудь нашу ссору и будь великодушен.

   - Я уже сказал тебе, что давно забыл о нашей ссоре, но все здесь присутствующие знают и видели своими глазами, что ты забрался сюда неизвестно зачем. Все они это засвидетельствуют в случае нужды. Не говори же никому, что ты был здесь. Понимаешь ли ты меня?

   - Да, да, понимаю, никогда, до конца жизни не заикнусь, что был здесь и видел еще кого-то. Клянусь!...

   - Не клянись, нам не нужны клятвы: помни только - одно лишнее слово, и мы предадим тебя суду. Теперь возьми меня за руку. - Панкратий обратился к окружающим и громко сказал:

   - Я знаю этого молодого человека; он зашел сюда по ошибке.

   Стоявший у дверей на страже посторонился, и Панкратий вывел Корвина, который продолжал прикидываться хромым. Когда они вышли на улицу, Панкратий сказал ему:

   - Помни же свое обещание!

   Между тем Фульвий, увидев, что главная дверь дома, по римскому обычаю, отворена, вошел в нее. Вместо привратника там сидела девочка лет 12, в крестьянской одежде. Она была одна и Фульвий решил, что ему представляется удобный случай проверить свои подозрения.

   - Как тебя зовут? - спросил он у девочки.

   - Эмеренцией, - ответила она, - я молочная сестра Агнии.

   - Ты христианка? - сказал Фульвий решительно, думая запугать девочку и узнать всю правду.

   Девочка подняла на него удивленные глаза и ответила: "Нет, господин!" Простодушное удивление ее убедило Фульвия, что он ошибся. Девочка не солгала. Она была дочерью кормилицы Агнии, которая умерла. Агния вызвала из деревни девочку и хотела воспитать ее. Эмеренция привезена была в город только накануне, решительно ничего не знала и действительно удивилась вопросу Фульвия. Он уже не знал, что ему делать, когда увидел саму хозяйку. Агния, веселая, улыбающаяся, быстро шла через двор. Увидев Фульвия, она остановилась. Фульвий подошел к ней, улыбаясь.

   - Я решился явиться к тебе несколько раньше часа, назначенного для посещений, но я иностранец, и спешил засвидетельствовать тебе мое почтение и записать мое имя среди многочисленных имен твоих посетителей.

   - Наш дом не славится числом посетителей, и мы не претендуем на власть или влияние, - с улыбкой ответила Агния.

   - Извини; божественное существо, управляющее вашим домом, обладает высшим влиянием и сильною властью. Оно царит в сердце твоего раба!

   Агния ничего не могла понять и глядела вопросительно на Фульвия.

   - Я говорю о твоей красоте! О тебе говорю я, прекрасная Агния, и прошу тебя верить моей искренности. Я обожаю тебя и бесконечно удивляюсь тебе!

   Агния, услышав столь дерзкие слова от человека почти ей незнакомого, отскочила от Фульвия и, охваченная одновременно смущением, удивлением и страхом, закрыла лицо руками. В эту минуту подошел Себастьян. Он все слышал, и глаза его сверкали гневом. Агния, кроткая и добрая, еще больше перепугалась, взглянув в лицо молодого офицера, и поспешила заступиться за того, который только что оскорбил ее своими речами.

   - Позволь ему уйти, прошу тебя! - сказала она Себастьяну, и, не дожидаясь конца сцены, вошла в дом.

   Себастьян подошел к Фульвию. Он взглянул в глаза Фульвия, который не смог вынести этого взгляда и вздрогнул.

   - Что ты здесь делаешь? Зачем ты пришел сюда, Фульвий? -спросил Себастьян.

   - А сам ты зачем здесь? - ответил вопросом на вопрос Фульвий.

   - Я близкий друг семейства и имею право входить в этот дом с раннего утра.

   - Я тоже знаком с Агнией и думал, что могу посетить ее.

   - Посещений не делают так рано, - сказал Себастьян. -Впрочем, оставим это. Как ты мог позволить себе говорить девушке, едва тебе знакомой, такие странные, оскорбительные слова?

   - А, так ты ревнуешь меня, - сказал Фульвий, - это уже забавно! Мне говорили, что ты хочешь жениться на Фабиоле, а я вижу теперь, что во время ее отсутствия ты готов посвататься к другой богатой невесте. Что ж, расчет неплох! Если одна откажет, останется другая. Обе богачки.

   Себастьян вспыхнул. Гнусное подозрение дерзкого иностранца возмутило его до глубины души, но он сдержался и холодно ответил:

   - Я не буду отвечать тебе. Молодая девушка, хозяйка этого дома, которую ты оскорбил, просит тебя удалиться. Я должен исполнить ее приказание.

   Он взял Фульвия за руку и повел к дверям; Фульвий, почти не сопротивляясь, последовал за ним, так как он был озадачен холодною твердостью Себастьяна. Последний отворил перед ним двери и сказал:

   - Иди с миром и помни, что мы могли бы поступить с тобой иначе. Помни также, что я знаю, чем ты занимаешься в Риме.

   Я мог бы погубить тебя, но не хочу. Повторяю, иди с миром.

   В эту минуту на улице появился Эврот. Он узнал через Афру, что Фульвий пошел на свидание с Корвином, и направился следом. Быстро обошел он Себастьяна и бросился на него сзади. Но Себастьян был смел и силен. Между ними завязалась борьба. Эврот вытащил кинжал и пытался ударить им безоружного противника, как вдруг почувствовал, что сильная рука, схватив его поперек тела, поднимает в воздух. Он не смог устоять и был выброшен на улицу с такой силой, что покатился кубарем и не скоро поднялся с земли.

   - Я боюсь, не ранил ли ты его, Квадрат, - сказал Себастьян центуриону, так кстати подоспевшему к нему на помощь. Центурион также был христианином, отличался необыкновенной силой и всем сердцем был предан Себастьяну.

   - Ничего, трибун, - сказал Квадрат спокойно, - этот негодяй встанет. Я еще мало помял его: какая низость поднять кинжал на безоружного! А зачем он зашел сюда?

   Фульвий и Эврот поспешили уйти и скоро увидели, что Корвин бежит вдоль улицы, не оглядываясь, как испуганный заяц.

   Себастьян и центурион вернулись в дом Агнии.

   Так неудачно закончилась попытка Фульвия и Корвина войти в чужой дом и узнать, что там происходит.

  

  

   Когда Себастьян, выпроводив Фульвия, возвратился в дом Агнии, оценка серебра и драгоценностей была закончена. Такие пожертвования были в то время нередки. Продажа драгоценностей какой-либо фамилии, раздача денег бедным и оставшееся неизвестным даже христианам имя человека, пожертвовавшего своим состоянием - все это производило глубокое впечатление на многих язычников и новообращенных. Многие, увлеченные добрым примером, с радостью жертвовали частью состояния и раздавали его бедным. Таким-то образом в христианской общине бедные не были в нужде, больные были окружены заботой и поддержкой.

   Когда все было готово, появился Дионисий - священник, главный учредитель больницы в доме Агнии и искусный врач, которому по распоряжению епископа были поручены все больные. Дионисий сел в приготовленное для него высокое кресло и обратился к собранию со следующими словами:

   - Возлюбленные братья! Господь Бог в Своей благости тронул сердце одного христианина, который отдает свои богатства нуждающимся. Кто он, я не знаю, и не стараюсь узнать его имени. Для нас довольно того, что один из нас последовал словам Христа, который сказал: "Возлюби ближнего, как самого себя; раздай имущество бедным и иди за Мной". Примите же, братья мои, эти деньги, как дар Божий, ибо они предлагаются вам во имя Его, и помолитесь за того, кто отдал их вам.

   Пока Дионисий говорил, Панкратий не знал куда деваться от смущения и от радости. Он спрятался за Себастьяна, который, хотя все понимал, но ни одним взглядом не показал, что заметил смущение Панкратия. Когда же все присутствующие стали на колени и начали вслух молить Бога спасти, сохранить и удостоить вечной жизни подателя этой милости, Панкратий не мог удержаться и заплакал. Так как многие бедняки тоже плакали, то слез его никто не заметил.

   Когда деньги были розданы, а их оказалось больше, нежели предполагали вначале, бедняки -:ели за обильный стол. Богатые угощали их сами. Священники благословили пищу и прочли по окончании трапезы благодарственную молитву.

   После этого все стали расходиться. Цецилия подошла к больному старику и понесла его мешок, в котором лежали полученные им деньги, а он в свою очередь, повел ее. Дорогою она потихоньку засунула в его мешок деньги, полученные на свою долю, весело простилась с ним и добралась одна до дома Агнии. Старик принялся считать свое богатство и очень удивился, найдя в мешке двойную сумму. Ему показалось, что раздававшие милостыню ошиблись. Он пошел к священнику и отнес ему лишние деньги, но священник не принял их, говоря, что ошибиться они не могли. Старик помолился за того, кто отдал ему свою часть, и возвратился в свою бедную комнату. В продолжение многих месяцев он мог благодаря этим подаяниям, жить спокойно, не голодно, почти в довольстве. Довольство для него, как и для всех бедных, заключалось в том, чтобы не голодать и быть в состоянии обзавестись простой, но теплой одеждой.

   Октябрь в Италии - один из самых лучших месяцев. Солнце блестит еще ярче, но уже не палит, а только греет. Оно освещает горы, плавные линии которых вырисовываются на небе, и играет на белом и розовом мраморе зданий. Оно румянит широкие листья деревьев и одевает их в золото и пурпур. Яркие краски теплого осеннего солнца ложатся на здания, на землю, на богатую растительность юга и придают пейзажу невыразимую прелесть. Тепло, воздух, напоенный благоуханием цветов, роскошь созревших плодов, янтарные грозди виноградников радуют взор даже тех, кто не умеет любоваться и наслаждаться природой.

   В Италии в октябре, как и теперь, оканчивался сбор винограда, и жители городов спешили на свои виллы подышать свежим воздухом и полюбоваться садами во всей их пышной красоте.

   Виллы патрициев, особенно те, которые были построены на скате Сабинских гор или на берегах моря, украшались заботливыми руками рабов, ожидавших прибытия своих господ. Плиний называл эти виллы прекрасными глазами Италии, так изящна была их архитектура и так изысканно и роскошно было их внутреннее убранство. Их портики украшали те скульптуры, которыми мы любуемся теперь в музеях; стены зал были расписаны фресками. Их краски еще и теперь, по прошествии тысячи лет, остаются яркими и свежими, а грациозные позы пляшущих фигур приводят до сих пор в изумление.

   На одну из таких вилл отправилась и Фабиола. Вилла, принадлежавшая ей, была построена на скате холма, возвышающегося над заливом Каэты. Подобно ее дому в Риме, вилла была убрана роскошно и со вкусом; с террасы можно было любоваться лазурным морем; оно вклинивалось между гор и образовывало пленительный вечно спокойный залив, серебристо-голубая поверхность которого блистала на солнце, как хрусталь. Вдали, в голубом тумане моря, когда поднимался ветер,

   пролетали быстро, как ласточки, серебряные паруса лодок.

   Вечером слышались с залива заразительный смех, веселый говор и тихо льющаяся, прекрасная, как сама Италия, песня лодочника...

   С террасы к морю бежала прямая, как стрела, галерея. Она утопала во вьющейся по ней зелени, в цветах, висевших со всех веток разноцветными букетами до самой земли. Из галереи дверь выходила на зеленый луг, по которому извивался прозрачный холодный ручей, выбегавший из-под камней холма. Ему преграждал путь бассейн из белого мрамора, с нежными розовыми прожилками. Ручей вливался в него, потом, журча, нес свои воды в море. Два широколиственных платана, окруженные клумбами из чудесных цветов, простирали на луг длинные тени и сохраняли свежесть его зелени.

   Фабий, любивший город, общество и пиры, почти никогда не жил на вилле и останавливался в ней только проездом, ненадолго; но Фабиола проводила в Каэте всю осень. Тут находилась большая библиотека, и Фабиола всякий год умножала число рукописей, привозя с собой из Рима все вновь появившиеся сочинения. Утром она обыкновенно оставалась одна и читала, но в этом году изменила своей привычке и проводила все утро в обществе Сиры. Фабиола удивилась, когда Агния сказала ей, что Сира отказывается от свободы, не желая покидать ее. Напрасно Фабиола старалась угадать причину поступка Сиры; иногда ей казалось, что Сира сделала это из глупости; но это предположение не могло удовлетворить ее, потому что Сира была очень умна. Фабиоле случалось слышать о невольниках и невольницах, привязанных к своим господам, но она считала их исключением и сознавала, что Сира не имела особых причин полюбить ее так сильно, чтоб отказаться от свободы.

   Фабиола стала внимательно следить за Сирой, но не заметила в ней ничего особенного. Сира так же старательно исполняла свои обязанности, как и прежде, и вела себя с тем же достоинством. Постепенно в сознание Фабиолы стало проникать, что можно любить и невольницу, и что эта невольница - человек, и даже хороший человек. Фабиола стала верить и в привязанность рабыни, потому что Сира была постоянно внимательна к ней, даже нежна в тех пределах, которые допускали тогдашние отношения рабыни к госпоже. Все чаще и чаще Фабиола разговаривала с Сирой и заметила, что она получила не совсем обычное для рабыни образование. Она читала по-гречески, была знакома с лучшими сочинениями ученых, поэтов, правильно, даже изящно, писала как по-латыни, так и по-гречески.

   Фабиола приказала Евфросинии дать Сире отдельную комнату и вскоре, освободив ее от обязанностей горничной, приблизила к себе в качестве секретаря и чтицы. Сира не кичилась этим, но осталась столь же скромной и доброй, как и прежде, особенно в отношении рабынь, своих прежних подруг, хотя

   они не заслуживали такого внимания, потому что завидовали ей и не желали ей ничего, кроме зла.

   Когда Сира читала Фабиоле серьезные книги, между ними нередко завязывались и споры. Фабиола приходила в недоумение, когда Сира высказывала ей такие мысли, которых Фабиола отроду не слыхала и которые часто поражали ее новизной, а иногда и заключавшейся в них истиной.

   Однажды Фабиола приказала Сире читать ей вслух вновь полученную из Рима книгу. Сира открыла ее, прочла несколько строк и опять закрыла. - Извини меня, - сказала она Фабиоле, - но мне бы не хотелось читать эту книгу. Писавший ее насмехается над всем, что должно быть дорого и свято для человека. Есть вещи, над которыми смеяться нельзя, которые должно чтить, пред которыми должно преклоняться.

   - Ну что же, ты преклоняйся сколько хочешь, никто тебе не помешает, - сказала, смеясь, Фабиола, - всякий рассуждает по-своему.

   - Конечно, это так, но есть вещи, которые все обязаны чтить, и о них не может быть различных мнений.

   - Какие же это вещи?

   - Уважение к добродетели и самоотвержению, отказ от порока и всякого зла, исполнение долга.

   - Долга! Да, по правде сказать, я не знаю, где долг. По-моему, надо жить весело, пока живется, - все остальное пустяки и вздор.

   - А по-моему, совсем напротив. Первый долг человека -любить и бояться Бога, второй - любить людей, как самого себя, наконец, есть еще долг в отношении к отцу и матери, к родным и друзьям. Смеяться над этим - преступление!

   - "Бог", сказала ты, - но я Его не знаю. Я знаю богов и богинь, их много, им поклоняются в наших храмах невежды. Неужели ты думаешь, что я так глупа, что верю в существование Юпитера - громовержца или Минервы, богини мудрости, которая выскочила из головы Юпитера, своего отца, одетая в латы, или в Венеру, родившуюся из пены волн морских и удивившую весь свет своими похождениями?

   - Я тоже не верю в этих богов и чувствую к ним и их приключениям невыразимое отвращение. Я говорю тебе о Боге, создавшем мир видимый и невидимый, тебя, и меня, и всех людей. Он был и будет. Понять Его нельзя, но почувствовать можно. Он источник всех благ и всякой жизни.

   Сира говорила с глубоким убеждением. Фабиола не понимала ее, но слушала внимательно, все более и более удивляясь. Просветлевшее лицо Сиры произвело нанес впечатление.

   - Все, что ты говоришь, прекрасно, но ведь это мечты, - сказала Фабиола, - ну кто, скажи мне, может любить другого, как самого себя? Положим, что можно любить дочь, отца, свое дитя, но не до такой же степени. Мой отец любит и балует меня, но едва ли он любит меня так, как самого себя! Да и требовать этого невозможно; но любить чужого, как самого себя... полно, это бредни!

   - И однако, были люди, которые доказали это и своей жизнью, и своей смертью, - сказала Сира.

   - Кто они? Где они? - спросила Фабиола, - я их не знаю и никогда не слыхала о них.

   - Ты о многом не слыхала, добрая госпожа моя, но это еще не доказательство.

   - Так расскажи мне, - сказала Фабиола, - расскажи мне все, что ты видела, все, что ты знаешь.

   - Сразу все не расскажешь, - сказала Сира, - да и время еще не настало... ты всему не поверишь... решишь, что я тебя обманываю.

   - О, нет, я этого никогда не подумаю. Я знаю, что ты никогда не лжешь. Ну, говори же скорее!

   - Избавь меня! На этот раз довольно, притом в твоем голосе, в твоем нетерпении я вижу больше любопытства, чем серьезного желания узнать и понять то, о чем ты не слыхала до сих пор. Для тебя это развлечение, а для меня... Для меня эти истины - святыни!

   В эту минуту приехавшие к Фабиоле посетители прервали ее разговор с Сирой. Сира была этому рада. Она ждала для серьезного разговора с Фабиолой более удобной минуты, когда Фабиола будет готова воспринять ее слова всем своим существом, а не просто удовлетворить любопытство.

   К этому времени отношения между Сирой и Фабиолой приняли совершенно иной характер, чем в начале нашего повествования. Если раньше гордая Фабиола считала Сиру за животное, то теперь она изменилась до того, что сделалась, сама того не замечая, внимательной ученицей своей невольницы. День за днем все большее и большее влияние приобретала Сира над умом и сердцем Фабиолы.

   Постепенно эти две женщины, - одна богатая патрицианка, другая - бедная рабыня, обе умные, обе красавицы, обе образованные, одна язычница, другая христианка, полюбили друг друга. Фабиола незаметно для себя усвоила многие понятия Сиры. Уединение, в котором они жили, этому способствовало; они проводили вместе все утро и постоянно беседовали. Много слушала Фабиола, много говорила Сира.

   Однажды они, по обыкновению, вдвоем удалились в покои Фабиолы. Фабиола полулежала на богатом ложе, напоминающем по форме нынешние кушетки, а Сира сидела у ее ног.

   - Да, - сказала Фабиола, - ты открываешь мне каждый день целый мир новых понятий. Скажи мне, правильно ли я поняла твои вчерашние слова? Ты говорила, что есть всесильный, благой и бессмертный Бог, который создал нас и находится между нами и с нами, когда мы собираемся во имя Его. Ты говорила, что Он видит и знает самые сокровенные наши помыслы, что Он прощает тех, которые раскаиваются в дурных помыслах и делах, и что Его милосердие так же бесконечно, как и Сам Он; что перед Ним мы все равны и что Он для всех нас Отец, что мы все - Его дети. Я помню, что ты сказала мне почти то же самое в тот день, когда... когда ты... Ах, прости меня, милая Сира, прости мне мою жестокость ! Как я могла поступить с тобою так безжалостно! Можешь ли ты простить мне?

   Фабиола в сильном волнении схватила Сиру за руку и умоляющим взором взглянула ей в глаза.

   - Не вспоминай об этом, прошу тебя, - сказала Сира. - Я счастлива, если порыв твоего гнева был первой причиной нашего сближения. Видно, милосердному Богу угодно было привести тебя к Нему, и Он избрал меня недостойным орудием

   твоего первого к Нему приближения и спасения.

   - Но твой Бог так велик, так милосерден, так благ, что я не знаю, как мне поклониться Ему и каких жертв Он требует.

   - Лучшая жертва Ему - сокрушенный дух и смиренное сердце, - сказала Сира.

   - Но у вас, верно, есть книга, которая учит вашему закону и говорит о Твоем Боге. Есть такая книга ? Я бы хотела прочесть ее.

   - Книга есть. Это учение завещал нам Сын Божий, эту божественную книгу мы называем Евангелием.

   - Сын Божий ! - воскликнула Фабиола и закрыла пылавшее лицо руками. - О, Сира ! Сира ! ты... ты... Оставь меня; ты испугала меня, ты меня убила... Сира, неужели ты ?...

   Фабиола не договорила. Она встала и, дрожа от волнения, вышла из комнаты. Мысль о том, что Сира является христианкой, поразила ее. Она слышала, что христиане поклоняются Богу и Его Сыну; но с другой стороны, ей так много рассказывали ужасов, она наслышалась таких страшных обвинений, и так привыкла презирать христиан, о которых не имела ни малейшего понятия, что была буквально уничтожена в первую минуту своего открытия. Как ? Умная, добрая, чистая девушка, пленявшая ее своими добродетелями и высокими чувствами, была христианкой !... Стало быть, христиане не те, что о них говорили и думали; стало быть, это люди добрые и чистые, а если они сделались такими потому, что они христиане, то...

   Но здесь ум Фабиолы отступал. Ей, патрицианке, гордой римской гражданке, беседовать с рабыней-христианкой, учиться у нее, подчиняться ей, поверить... Нет, это невозможно! Фабиола не верила уже давно в своих богов; она желала верить в единого, милосердного, вездесущего Бога; она вспомнила, что еще Сократ верил в этого Бога и называл Его невидимым; но это не значило еще сделаться христианкой !

   Фабиола провела весь день в тревоге, стараясь унять свое волнение и преодолеть страх.

  

  

   На другой день, желая развлечься и отойти от пережитых волнений, она отправилась к своему богатому соседу Хроматию. Хроматий занимал прежде должность префекта, потом, обратясь в христианство, вышел в отставку и поселился на своей вилле, где он разместил приехавших с ним новобращенных Себастьяном христиан; у него жил также всеми уважаемый священник Поликарп, которому поручено было преподавать вновь обращенным догматы веры и укоренять в них твердые правила нравственности.

   Фабиола, как и другие язычники, не знала, что именно происходит на вилле Хроматия, но слышала рассказы о странной жизни, которую вел хозяин. Говорили, что к нему съехалось множество гостей, которые в высшем римском обществе были неизвестны; что никаких пиров и увеселений по случаю приезда их дано не было; что Хроматий отпустил на волю всех своих рабов, но что многие остались служить ему по-прежнему; что все гости, по-видимому, близко знакомы и даже дружны между собою. Все эти слухи возбудили любопытство Фабиолы; старик Хроматий знал и любил ее с детства, и это давало ей возможность навестить его и во всем удостовериться собственными глазами.

   Фабиола выехала рано утром. Ее деревенская коляска была запряжена парою лошадей. Дождь, шедший накануне, прибил пыль и блистал еще алмазными каплями на широких пурпурных листьях и ярких цветах вьющихся растений, которые гирляндами тянулись от одного дерева к другому. Скоро Фабиола достигла вершины холма, покрытого лавровыми кустами, между которыми стройно и высоко поднимались светло-зеленые пирамидальные тополя и темные кипарисы. На белых стенах виллы вырисовывались их грациозные формы. Войдя в ворота, Фабиола с удивлением заметила, что все углубления в стенах виллы был пусты. Еще недавно в них красовались чудные статуи богов и богинь.

   Хроматий, хотя и страдал подагрой, вышел навстречу Фабиоле и с радушием спросил у нее, какие она имеет известия о

   своем отце, который, по слухам, отправился в Азию [*]. Фабиола расстроилась: она ничего не слыхала об этом, и ей было вдвойне обидно, что чужие люди знают об ее отце больше, чем она, родная дочь. Хроматий, заметив ее печаль, сказал, что, вероятно, это только пустые слухи, и предложил ей пройтись по саду. Фабиола заметила, что в саду, как и в нишах виллы, нет ни одной статуи. Когда они дошли до грота, из которого вытекал ручей и который раньше был украшен статуями нимф и богов, Фабиола увидела, что и здесь не осталось ни одной статуи. Грот был пуст и представлял собою обыкновенную сырую яму. Фабиола не могла более выдержать и сказала:

  

   [*] - Так называлась римская провинция, расположенная на территории Малой Азии (Турция).

  

   - Какой каприз овладел тобою, что ты велел вынести все статуи - лучшее украшение виллы?

   - Дитя мое, - сказал старик кротко, - какую пользу приносили эти статуи?

   - Не везде надо искать одной пользы, прекрасное потому и полезно, что оно прекрасно. Что ты сделал с этими дивными произведениями искусства?

   - Боги и богини, - отвечал старик улыбаясь, - погибли под железным молотком кузнеца: их разбили вдребезги.

   Фабиола стояла пораженная. Разбить молотком дивные произведения искусства казалось ей варварством.

   Так, наверное, решим и мы с вами. И Фабиола со своей точки зрения, и мы, исходя из своих представлений, будем, конечно, правы, но христиане первых веков находились в совершенно ином положении, и им следует простить их желание уничтожить статуи и вообще все языческие памятники. Для нас статуи Юноны, Венеры, Юпитера представляют только великое произведение древнего резца. Мы любуемся красотою линий, изваянием, полным грации величия, жизнью, разлитой в мраморе будто посредством волшебства, - и все это волшебство создается только искусством. Но христиане, жившие среди язычников, поклонявшихся статуям, как богам и богиням, принуждавших христиан поклоняться им, видели в статуях только богохульство, только идолов, и, исповедуя единого истинного Бога, разбивали изображения Венер, Юпитеров, Юнон, как идолов. Мысль об искусстве необходимо должна была исчезнуть в условиях яростной борьбы мировоззрений. Не время было думать о резце того или другого скульптора: шла борьба за принципы, за убеждения, за веру.

   Хроматий не мог объяснить всего этого Фабиоле; он старался отделаться общими словами.

   - Да ты стал настоящим варваром, - сказала Фабиола с удивлением и досадой, - чем ты можешь оправдать свой ужасный поступок?

   - Я состарился, дитя мое, и сделался умнее. Я пришел к убеждению, что Юпитер и супруга его Юнона никогда не существовали, а если и существовали, то были такие же боги, как мы с тобой, - ну, я и счел за лучшее отделаться от изображения этих богов.

   - Да я сама не верю ни в Юпитера, ни в Юнону, - сказала Фабиола, - но сохранила бы статуи как произведения искусства.

   - Да, если б их можно было сохранить только как произведения искусства; но когда обязывают поклоняться им как богам, приносить им жертвы, чтить их, то это дело другое.

   - Зачем в таком случае ты их не продал?

   - Чтобы другие не поклонялись им, как богам. Я бы счел это за преступление.

   - Так зачем же, - приставала Фабиола, - виллу твою называют и теперь "виллой статуй"?

   - Я хочу переименовать ее и назвать "виллой пальм".

   - Премилое имя, - сказала Фабиола, не улавливая намека Хроматия, понятного только христианам.

   Мученики у первых христиан обыкновенно представлялись с пальмой в руках, и до сих пор сохранилось выражение: "он принял пальму мученичества". На вилле Хроматия жили христиане, и все они молились Богу, чтоб Он дал им силу и мужество умереть бестрепетно.

   Хроматий и Фабиола сели на скамью в уединенном месте сада. Фабиола сказала:

   - Знаешь ли, о твоей вилле ходят странные слухи...

   - В самом деле? Какие же? - спросил Хроматий.

   - Говорят, что у тебя проживает множество никому неизвестных людей, что ты никого не принимаешь, что ты ведешь жизнь философа, что твой дом представляет собой нечто вроде платоновской республики.

   - Ну что ж! Это весьма лестно для меня, - сказал Хроматий.

   - О, это еще не все. Говорят, что вы все отказываетесь от пищи и удовольствий, что вы даже морите себя голодом.

   - В самом деле? Так в публике интересуются мной... Странно! Пока на моей вилле давались обеды, пиры и ужины, пока сюда съезжались щеголи, пока целые ночи напролет музыка, болтовня, песни не давали спать соседям, обо мне никто ничего не говорил. Теперь, когда я живу тихо, спокойно, уединенно, в небольшом кругу людей, мне близких, но тихих и скромных, мною стали интересоваться! Странное дело.

   - Однако какой же образ жизни вы ведете? - спросила Фабиола.

   - Мы проводим время, стараясь развить в себе лучшие качества человека. Мы встаем так рано, что я не хочу назвать тебе часа, чтобы не испугать тебя, и исполняем наши религиозные обряды. После этого все мы принимаемся за занятия: кто читает, кто пишет, кто работает в саду и в доме. В назначенные часы мы собираемся опять и читаем вслух книги, которые просвещают ум и смягчают сердце, или слушаем поучения тех, которые взяли на себя труд руководить нами. Мы едим только плоды, рыбу и овощи - и отказались от мяса, но я тебя уверяю, что не сделались от того угрюмее, напротив!

   - Я думала, что Пифагорова система вышла из моды. Впрочем, нет худа без добра, и, живя так скромно, вы скопите себе большие капиталы.

   - Не думаю; мы решили, что в продолжение зимы должны снабдить бедных одеждой и пищей, так, чтобы во всей округе не осталось ни одного человека, который бы терпел холод и голод. Все наши капиталы пойдут на это.

   - Признаюсь, это так великодушно с вашей стороны! -сказала Фабиола, - но уж вы не удивляйтесь, если вас поднимут на смех или осыплют бранью. О вас будут говорить... да скажут,

   что.... что...

   - Что скажут? Говори! - спросил Хроматий.

   - Не сердись, пожалуйста, я не хочу оскорблять тебя, а только предостеречь. Я знаю, что про вас говорят уже, что вы... христиане! Могу тебя уверить, что я с негодованием отвергла это обвинение и горячо заступилась за вас.

   Хроматий улыбнулся.

   - Зачем же негодовать, дитя мое?

   - Потому что знаю тебя, знаю Тибурция, Зою и Никострата, приехавших к тебе, и уверена, что вы не можете принадлежать к людям, которые... которых... ну, которые совершают преступления и так злы, жестоки и низки.

   - А ты читала хотя бы одну христианскую книгу? - спросил Хроматий. - Знакома хотя бы с одним христианином? Знаешь, чему учит христиан, так всеми презираемых и преследуемых, их религия?

   - Конечно, не знаю, дай знать не хочу! - воскликнула Фабиола с запальчивостью, точно она боялась узнать что-нибудь такое, против чего не могла бы устоять и сама. - Я не желаю знать, чему верят рабыни, привезенные с Востока. К тому же все знают, что христиане люди дурные. Их потому все и презирают.

   - Да кто "все"?-спросил Хроматий.

   - Все, решительно все, - ответила, горячась, Фабиола.

   - Все, решительно все, - повторил Хроматий, - все те, которые не знают, не видали в глаза но одного христианина, не читали ни одной книги, но зато слышали рассказы людей, распускающих о них ложные слух