Тургенев Иван Сергеевич - Записки охотника

такое: без науки все постигло! Ты, может, сомневаешься: откуда, мол, у него деньги? Пойдем ко мне в комнату, я тебе и деньги все покажу. Возьми их, крест с шеи возьми - только отдай мне Малек-Аделя, отдай, отдай!

   Чертопханов дрожал, как в лихорадке; пот градом катился с его лица и, мешаясь со слезами, терялся в его усах. Он пожимал руки Лейбе, он умолял, он чуть не целовал его...

   Он пришел в исступление. Жид попытался было возражать, уверять, что ему никак невозможно отлучиться, что у него дела... Куда! Чертопханов и слышать ничего не хотел. Нечего было делать: согласился бедный Лейба.

   На другой день Чертопханов вместе с Лейбой выехал из Бессонова на крестьянской телеге. Жид являл вид несколько смущенный, держался одной рукой за грядку и подпрыгивал всем своим дряблым телом на тряском сиденье; другую руку он прижимал к пазухе, где у него лежала пачка ассигнаций, завернутых в газетную бумагу; Чертопханов сидел как истукан, только глазами поводил кругом и дышал полной грудью; за поясом у него торчал кинжал.

   - Ну, злодей-разлучник, берегись теперь! - пробормотал он, выезжая на большую дорогу.

   Дом он свой поручил казачку Перфишке и бабе-стряпухе, глухой и старой женщине, которую он призрел у себя из сострадания.

   - Я к вам вернусь на Малек-Аделе, - крикнул он им на прощанье, - или уж вовсе не вернусь!

   - Ты бы хоть замуж за меня пошла, что ли! - сострил Перфишка, толкнув стряпуху локтем в бок. - Все равно нам барина не дождаться, а то ведь со скуки пропадешь!

  

  

   Минул год... целый год: никакой вести о Пантелее Еремеиче не доходило. Стряпуха умерла; сам Перфишка собирался уже бросить дом да отправиться в город, куда его сманивал двоюродный брат, живший подмастерьем у парикмахера, - как вдруг распространился слух, что барин возвращается! Приходский дьякон получил от самого Пантелея Еремеича письмо, в котором тот извещал его о своем намерении прибыть в Бессоново и просил его предуведомить прислугу - для устроения надлежащей встречи. Слова эти Перфишка донял так, что надо, мол, хоть пыль немножечко постереть - впрочем, большой веры в справедливость известия он не возымел; пришлось ему, однако, убедиться, что дьякон-то сказал правду, когда, несколько дней спустя, Пантелей Еремеич сам, собственной особой, появился на дворе усадьбы, верхом на Малек-Аделе.

   Перфишка бросился к барину - и, придерживая стремя, хотел было помочь ему слезть с коня; но тот соскочил сам и, кинув вокруг торжествующий взгляд, громко воскликнул: "Я сказал, что отыщу Малек-Аделя, - и отыскал его, назло врагам и самой судьбе!" Перфишка подошел к нему к ручке, но Чертопханов не обратил внимания на усердие своего слуги. Ведя за собою Малек-Аделя в поводу, он направился большими шагами к конюшне. Перфишка попристальнее посмотрел на своего барина - и заробел: "Ох, как он похудел и постарел в течение года - и лицо какое стало строгое и суровое!" А кажется, следовало бы Пантелею Еремеичу радоваться, что, вот, мол, достиг-таки своего; да он и радовался, точно... и все-таки Перфишка заробел, даже жутко ему стало. Чертопханов поставил коня в прежнее его стойло, слегка хлопнул его по крупу и промолвил: "Ну, вот ты и дома опять! Смотри же!.." В тот же день он нанял надежного сторожа из бестягольных бобылей, поместился снова в своих комнатах и зажил по-прежнему...

   Не совсем, однако, по-прежнему... Но об этом впереди. На другой день после своего возвращения Пантелей Еремеич призвал к себе Перфишку и, за неимением другого собеседника, принялся рассказывать ему - не теряя, конечно, чувства собственного достоинства и басом, - каким образом ему удалось отыскать Малек-Аделя. В течение рассказа Чертопханов сидел лицом к окну и курил трубку из длинного чубука; а Перфишка стоял на пороге двери, заложив руки за спину и, почтительно взирая на затылок своего господина, слушал повесть о том, как после многих тщетных попыток и разъездов Пантелей Еремеич наконец попал в Ромны на ярмарку, уже один, без жида Лейбы, который, по слабости характера, не вытерпел и бежал от него; как на пятый день, уже собираясь уехать, он в последний раз пошел по рядам телег и вдруг увидал, между тремя другими лошадьми, привязанного к хребтуку, - увидал Малек-Аделя! Как он тотчас его узнал и как Малек-Адель его узнал, стал ржать, и рваться, и копытом рыть землю.

   - И не у казака он был, - продолжал Чертопханов, все не поворачивая головы и тем же басовым голосом, - а у цыгана-барышника; я, разумеется, тотчас вклепался в свою лошадь и пожелал насильно ее возвратить; но бестия цыган заорал как ошпаренный на всю площадь, стал божиться, что купил лошадь у другого цыгана, и свидетелей хотел представить... Я плюнул - и заплатил ему деньги: черт с ним совсем! Мне главное то дорого, что друга я своего отыскал и покой душевный получил. А то вот я в Карачевском уезде, по словам жида Лейбы, вклепался было в казака - за моего вора его принял, всю рожу ему избил; а казак-то оказался поповичем и бесчестия с меня содрал - сто двадцать рублев. Ну, деньги дело наживное, а главное: Малек-Адель опять у меня! Я теперь счастлив - и буду наслаждаться спокойствием. А для тебя, Порфирий, одна инструкция: как только ты, чего Боже оборони, завидишь в окрестностях казака, так сию же секунду, ни слова не говоря, беги и неси мне ружье, а я уж буду знать, как мне поступить!

   Так говорил Пантелей Еремеич Перфишке; так выражались его уста; но на сердце у него не было так спокойно, как он уверял.

   Увы! в глубине души своей он не совсем был уверен, что приведенный им конь был действительно Малек-Адель!

  

  

   Настало трудное время для Пантелея Еремеича. Именно спокойствием-то он наслаждался меньше всего. Правда, выпадали хорошие дни: возникшее в нем сомнение казалось ему чепухой; он отгонял нелепую мысль, как назойливую муху, и даже смеялся над самим собою; но выпадали также дни дурные: неотступная мысль снова принималась исподтишка точить и скрести его сердце, как подпольная мышь, - и он мучился едко и тайно. В течение памятного дня, когда он отыскал Малек-Аделя, Чертопханов чувствовал одну лишь блаженную радость... но на другое утро, когда он под низким навесом постоялого дворика стал седлать свою находку, близ которой провел всю ночь, что-то в первый раз его кольнуло... Он только головой мотнул - однако семя было заброшено. В течение обратного путешествия домой (оно продолжалось с неделю) сомнения в нем возбуждались редко: они стали сильней и явственней, как только он вернулся в свое Бессоново, как только очутился в том месте, где жил прежний, несомненный Малек-Адель... Дорогой он ехал больше шагом, враскачку, глядел по сторонам, покуривал табак из коротенького чубучка и ни о чем не размышлял; разве возьмет да подумает про себя: "Чертопхановы чего захотят - уж добьются! шалишь!" - и ухмыльнется; ну, а с прибытием домой пошла статья другая. Все это он берег, конечно, про себя; одно уж самолюбие не позволило бы ему выказать свою внутреннюю тревогу. Он бы "перервал пополам" всякого, кто бы хоть отдаленно намекнул на то, что новый Малек-Адель, кажись, не старый; он принимал поздравления с "благополучной находкой" от немногих лиц, с которыми ему приходилось сталкиваться; но он не искал этих поздравлений, он пуще прежнего избегал столкновений с людьми - знак плохой! Он почти постоянно, если можно так выразиться, экзаменовал Малек-Аделя; уезжал на нем куда-нибудь подальше в поле и ставил его на пробу; или уходил украдкой в конюшню, запирал за собою дверь и, ставши перед самой головой коня, заглядывал ему в глаза, спрашивал шепотом: "Ты ли это? Ты ли? Ты ли?.." - а не то молча его рассматривал, да так пристально, по целым часам, то радуясь и бормоча: "Да! он! конечно, он!" - то недоумевая и даже смущаясь.

   И не столько смущали Чертопханова физические несходства этого Малек-Аделя с тем... впрочем, их насчитывалось немного: у того хвост и грива словно были пожиже, и уши острей, и бабки короче, и глаза светлей - но это могло только так казаться; а смущали Чертопханова несходства, так сказать, нравственные. Привычки у того были другие, вся повадка была не та. Например: тот Малек-Адель всякий раз оглядывался и легонько ржал, как только Чертопханов входил в конюшню; а этот жевал себе сено как ни в чем не бывало или дремал, понурив голову. Оба не двигались с места, когда хозяин соскакивал с седла; но тот, когда его звали, тотчас шел на голос, а этот продолжал стоять, как пень. Тот скакал так же быстро, но прыгал выше и дальше; этот шагом шел вольнее, а рысью трясче и "хлябал" иногда подковами, то есть стучал задней о переднюю; за тем никогда такого сраму не водилось - сохрани Бог! Этот, думалось Чертопханову, все ушами прядет, глупо так, - а тот напротив: заложил одно ухо назад да так и держит - хозяина наблюдает! Тот, бывало, как увидит, что около него нечисто, - сейчас задней ногой стук в стенку стойла; а этому ничего - хоть по самое брюхо навали ему навозу. Тот, если, например, против ветра его поставить, - сейчас всеми легкими вздохнет и встряхнется, а этот знай пофыркивает; того сырость дождевая беспокоила - этому она нипочем... Грубее этот, грубее! И приятности нет как у того, и туг на поводу - что и говорить! Та была лошадь милая - а эта...

   Вот что думалось иногда Чертопханову, и горечью отзывались в нем эти думы. Зато в другое время - пустит он своего коня во всю прыть по только что вспаханному полю или заставит его соскочить на самое дно размытого оврага и по самой круче выскочить опять, и замирает в нем сердце от восторга, громкое гикание вырывается из уст, и знает он, знает наверное, что это под ним настоящий, несомненный Малек-Адель, ибо какая другая лошадь в состоянии сделать то, что делает эта?

   Однако и тут не обходилось без греха и беды. Продолжительные поиски за Малек-Аделем стоили Чертопханову много денег; о костромских собаках он уже не помышлял и разъезжал по окрестностям в одиночку, по-прежнему. Вот в одно утро Чертопханов верстах в пяти от Бессонова наткнулся на ту самую княжескую охоту, перед которой он так молодецки гарцевал года полтора тому назад. И надо ж было случиться такому обстоятельству: как и в тот день, так и теперь - русак возьми да вскочи перед собаками из-под межи на косогоре! "Ату его, ату!" Вся охота так и понеслась, и Чертопханов понесся тоже, только не вместе с нею, а шагов от нее на двести в сторону, - точно так же, как и тогда. Громадная водомоина криво прорезала косогор и, поднимаясь все выше и выше, постепенно суживаясь, пересекала путь Чертопханову. Там, где ему приходилось перескочить ее - и где он полтора года тому назад действительно перескочил ее, - в ней все еще было шагов восемь ширины да сажени две глубины. В предчувствии торжества, столь чудным образом повторенного торжества, Чертопханов загоготал победоносно, потряс нагайкой - охотники сами скакали, а сами не спускали глаз с лихого наездника, - конь его летел стрелою - вот уже водомоина перед самым носом - ну, ну, разом, как тогда!..

   Но Малек-Адель круто уперся, вильнул налево и поскакал вдоль обрыва, как ни дергал ему Чертопханов голову набок, к водомоине.

   Струсил, значит, не понадеялся на себя!

   Тогда Чертопханов, весь пылая стыдом и гневом, чуть не плача, опустил поводья и погнал коня прямо вперед, в гору, прочь, прочь от тех охотников, чтобы только не слышать, как они издеваются над ним, чтобы только исчезнуть поскорее с их проклятых глаз!

   С иссеченными боками, весь облитый мыльной пеной, прискакал домой Малек-Адель, и Чертопханов тотчас заперся у себя в комнате.

   "Нет, это не он, это не друг мой! Тот бы шею сломил - а меня бы не выдал!"

  

  

   Окончательно "доехал", как говорится, Чертопханова следующий случай. Верхом на Малек-Аделе пробирался он однажды по задворкам поповской слободки, окружавшей церковь, в приходе которой состояло сельцо Бессоново. Нахлобучив на глаза папаху, сгорбившись и уронив на луку седла обе руки, он медленно подвигался вперед; на душе у него было нерадостно и смутно. Вдруг его кто-то окликнул.

   Он остановил коня, поднял голову и увидал своего корреспондента, дьякона. С бурым треухом на бурых, а косичку заплетенных волосах, облеченный в желтоватый нанковый кафтан, подпоясанный гораздо ниже тальи голубеньким обрывочком, служитель алтаря вышел свое "одоньишко" проведать - и, улицезрев Пантелея Еремеича, почел долгом выразить ему свое почтение - да кстати хоть что-нибудь у него выпросить. Без такого рода задней мысли, как известно, духовные лица со светскими не заговаривают.

   Но Чертопханову было не до дьякона; он едва отвечал на его поклон и промычав что-то сквозь зубы, уже взмахнул нагайкой...

   - А какой у вас конь богатейший! - поспешил прибавить дьякон. - Вот уж точно можно чести приписать. Истинно: вы муж ума чудного, просто аки лев! - Отец дьякон славился красноречием, чем сильно досаждал отцу попу, которому дар слова присущ не был: даже водка не развязывала ему язык. - Одного живота, по навету злых людей, лишились, - продолжал дьякон, - и, нимало не унывая, а, напротив, более надеясь на Божественный промысел, приобрели себе другого, нисколько не худшего, а почитай даже что и лучшего... потому...

   - Что ты врешь? - сумрачно перебил Чертопханов, - какой такой другой конь? Это тот же самый; это Малек-Адель... Я его отыскал. Болтает зря...

   - Э! э! э! э! - промолвил с расстановкой, как бы с оттяжкой, дьякон, играя перстами в бороде и озирая Чертопханова своими светлыми жадными глазами. - Как же так, господин? Коня-то вашего, дай Бог памяти, в минувшем году недельки две после Покрова украли, а теперь у нас ноябрь на исходе.

   - Ну да, что же из этого?

   Дьякон все продолжал играть перстами в бороде.

   - Значит, с лишком год с тех пор протек, а конь ваш, как тогда был серый в яблоках, так и теперь; даже словно темнее стал. Как же так? Серые-то лошади в один год много белеют.

   Чертопханов дрогнул... словно кто рогатиной толкнул его против сердца. И в самом деле: серая масть-то ведь меняется! Как ему такая простая мысль до сих пор в голову не пришла?

   - Пучок анафемский! отвяжись! - гаркнул он вдруг, бешено сверкнув глазами, и мгновенно скрылся из виду у изумленного дьякона.

   - Ну! все кончено!

   Вот когда действительно все кончено, все лопнуло, последняя карта убита! Все разом рухнуло от одного этого слова: "белеют"!

   Серые лошади белеют!

   Скачи, скачи, проклятый! Не ускачешь от этого слова!

   Чертопханов примчался домой и опять заперся на ключ.

  

  

   Что эта дрянная кляча не Малек-Адель, что между ею и Малек-Аделем не существовало ни малейшего сходства, что всякий мало-мальски путный человек должен был с первого разу это увидеть, что он, Пантелей Чертопханов, самым пошлым образом обманулся - нет! что он нарочно, преднамеренно надул самого себя, напустил на себя этот туман, - во всем этом теперь уже не оставалось ни малейшего сомнения! Чертопханов ходил взад и вперед по комнате, одинаковым образом поворачиваясь на пятках у каждой стены, как зверь в клетке. Самолюбие его страдало невыносимо; но не одна боль уязвленного самолюбия терзала его: отчаяние овладело им, злоба душила его, жажда мести в нем загоралась. Но против кого? Кому отметить? Жиду, Яффу, Маше, дьякону, вору казаку, всем соседям, всему свету, самому себе наконец? Ум в нем мешался. Последняя карта убита! (Это сравнение ему нравилось.) И он опять ничтожнейший, презреннейший из людей, общее посмешище, шут гороховый, зарезанный дурак, предмет насмешки - для дьякона!! Он воображал, он ясно представлял себе, как этот мерзкий пучок станет рассказывать про серую лошадь, про глупого барина... О, проклятие!! Напрасно Чертопханов старался унять расходившуюся желчь; напрасно он пытался уверить себя, что эта... лошадь хотя и не Малек-Адель, однако все же... добра и может много лет прослужить ему: он тут же с яростью отталкивал от себя прочь эту мысль, точно в ней заключалось новое оскорбление для того Малек-Аделя, перед, которым он уж и без того считал себя виноватым... Еще бы! Этот одер, эту клячу он, как слепой, как олух, приравнял ему, Малек-Аделю! А что насчет службы, которую эта кляча могла еще сослужить ему... да разве он когда-нибудь удостоит сесть на нее верхом? Ни за что! Никогда!! Татарину ее отдать, собакам на снедь - другого она не стоит... Да! Этак лучше всего!

   Часа два с лишком бродил Чертопханов по своей комнате.

   - Перфишка! - скомандовал он вдруг. - Сию минуту ступай в кабак; полведра водки притащи! Слышишь? Полведра, да живо! Чтобы водка сию секунду тут у меня на столе стояла.

   Водка не замедлила появиться на столе Пантелея Еремеича, и он начал пить.

  

  

   Кто бы тогда посмотрел на Чертопханова, кто бы мог быть свидетелем того угрюмого озлобления, с которым он осушал стакан за стаканом, - тот наверное почувствовал бы невольный страх. Ночь наступила; сальная свечка тускло горела на столе. Чертопханов перестал скитаться из угла в угол; он сидел весь красный, с помутившимися глазами, которые он то опускал на пол, то упорно устремлял в темное окно; вставал, наливал себе водки, выпивал ее, опять садился, опять уставлял глаза в одну точку и не шевелился - только дыхание его учащалось и лицо все более краснело. Казалось, в нем созревало какое-то решение, которое его самого смущало, но к которому он постепенно привыкал; одна и та же мысль неотступно и безостановочно надвигалась все ближе и ближе, один и тот же образ рисовался все яснее и яснее впереди, а в сердце, под раскаляющим напором тяжелого хмеля, раздражение злобы уже сменялось чувством зверства, и зловещая усмешка появлялась на губах...

   - Ну, однако, пора! - промолвил он каким-то деловым, почти скучливым тоном, - будет прохлаждаться-то!

   Он выпил последний стакан водки, достал над кроватью пистолет - тот самый пистолет, из которого выстрелил в Машу, зарядил его, положил на "всякий случай" несколько пистонов в карман - и отправился на конюшню.

   Сторож побежал было к нему, когда он стал отворять дверь, но он крикнул на него: "Это я! Аль не видишь? Отправляйся!" Сторож отступил немного в сторону. "Спать отправляйся! - опять крикнул на него Чертопханов, - нечего тебе тут стеречь! Эку невидаль, сокровище какое!" Он вошел в конюшню. Малек-Адель... ложный Малек-Адель лежал на подстилке. Чертопханов толкнул его ногою, примолвив: "Вставай, ворона!" Потом отвязал недоуздок от яслей, снял и сбросил на землю попону - и, грубо повернув в стойле послушную лошадь, вывел ее вон на двор, а со двора в поле, к крайнему изумлению сторожа, который никак не мог понять, куда это барин отправляется ночью, с невзнузданною лошадью в поводу? Спросить его - он, разумеется, побоялся, а только проводил его глазами, пока он не исчез на повороте дороги, ведущей к соседнему лесу.

  

  

   Чертопханов шел большими шагами, не останавливаясь и не оглядываясь; Малек-Адель - будем называть его этим именем до конца - покорно выступал за ним следом. Ночь была довольно светлая; Чертопханов мог различить зубчатый очерк леса, черневшего впереди сплошным пятном. Охваченный ночным холодом, он бы, наверное, захмелел от выпитой им водки, если бы... если бы не другой, более сильный хмель, который обуял его всего. Голова его отяжелела, кровь раскатисто стучала в горло и в уши, но он шел твердо и знал, куда шел.

   Он решился убить Малек-Аделя; целый день он только об этом думал... Теперь он решился!

   Он шел на это дело не то чтобы спокойно, а самоуверенно, бесповоротно, как идет человек, повинующийся чувству долга. Ему эта "штука" казалась очень "простою": уничтожив самозванца, он разом поквитается со "всем" - и самого себя казнит за свою глупость, и перед настоящим своим другом оправдается, и целому свету докажет (Чертопханов очень заботился о "целом свете"), что с ним шутить нельзя... А главное: самого себя он уничтожит вместе с самозванцем, ибо на что ему еще жить? Как это все укладывалось в его голове и почему это казалось ему так просто - объяснить не легко, хотя и не совсем невозможно: обиженный, одинокий, без близкой души человеческой, без гроша медного, да еще с кровью, зажженной вином, он находился в состоянии, близком к помешательству, а нет сомнения в том, что в самых нелепых выходках людей помешанных есть, на их глаза, своего рода логика и даже право. В праве своем Чертопханов был во всяком случае вполне уверен; он не колебался, он спешил исполнить приговор над виновным, не отдавая себе, впрочем, ясного отчета: кого он собственно обзывал этим именем?.. Правду говоря, он размышлял мало о том, что собирался сделать.

   "Надо, надо кончить, - вот что он твердил самому себе, тупо и строго, - кончить надо!"

   А безвинный виновный трусил покорной рысцой за его спиною... Но в сердце Чертопханова не было жалости.

  

  

   Недалеко от опушки леса, куда он привел свою лошадь, тянулся небольшой овраг, до половины заросший дубовым кустарником. Чертопханов спустился туда... Малек-Адель спотыкнулся и чуть не упал на него.

   - Аль задавить меня хочешь, проклятый! - вскрикнул Чертопханов и, словно защищаясь, выхватил пистолет из кармана. Уже не ожесточение испытывал он, а ту особенную одеревенелость чувства, которая, говорят, овладевает человеком перед совершением преступления. Но собственный голос испугал его - так дико прозвучал он под навесом темных ветвей, в гнилой и спертой сырости лесного оврага! К тому же, в ответ на его восклицание, какая-то большая птица внезапно затрепыхалась в верхушке дерева над его головою... Чертопханов дрогнул. Точно он разбудил свидетеля своему делу - и где же? в этом глухом месте, где он не должен был встретить ни одного живого существа...

   - Ступай, черт, на все четыре стороны! - проговорил он сквозь зубы и, выпустив повод Малек-Аделя, с размаху ударил его по плечу прикладом пистолета. Малек-Адель немедленно повернулся назад, выкарабкался вон из оврага... и побежал. Но недолго слышался стук его копыт. Поднявшийся ветер мешал и застилал все звуки.

   В свою очередь, Чертопханов медленно выбрался из оврага, достиг опушки и поплелся по дороге домой. Он был недоволен собою; тяжесть, которую он чувствовал в голове, в сердце, распространилась по всем членам; он шел сердитый, темный, неудовлетворенный, голодный, словно кто обидел его, отнял у него добычу, пищу...

   Самоубийце, которому помешали исполнить его намерение, знакомы подобные ощущения.

   Вдруг что-то толкнуло его сзади, между плеч. Он оглянулся... Малек-Адель стоял посреди дороги. Он пришел следом за своим хозяином, он тронул его мордой... доложил о себе...

   - А! - закричал Чертопханов, - ты сам, сан за смертью пришел! Так на же!

   В мгновенье ока он выхватил пистолет, взвел курок, приставил дуло ко лбу Малек-Аделя, выстрелил...

   Бедная лошадь шарахнулась в сторону, взвилась на дыбы, отскочила шагов на десять и вдруг грузно рухнула и захрипела, судорожно валяясь по земле...

   Чертопханов зажал себе уши обеими руками и побежал. Колени подгибались под ним. И хмель, и злоба, в тупая самоуверенность - все вылетело разом. Осталось одно чувство стыда и безобразия - да сознание, сознание несомненное, что на этот раз он и с собой покончил.

  

  

   Недель, шесть спустя казачок Перфишка почел долгом остановить проезжавшего мимо бессоновской усадьбы станового пристава.

   - Чего тебе? - спросил блюститель порядка.

   - Пожалуйте, ваше благородие, к нам в дом, - ответил казачок с низким поклоном, - Пантелей Еремеич, кажись, умирать собираются; так вот я и боюсь.

   - Как? умирать? - переспросил становой.

   - Точно такс. Сперва они кажинный день водку кушали, а теперь вот в постель слегли, и уж оченно они худы стали. Я так полагаю, они теперь и понимать-то ничего не понимают. Без языка совсем.

   Становой слез с телеги.

   - Что же ты, за священником, по крайней мере, сходил? Исповедался твой барин? Причастился?

   - Никак нет-с.

   Становой нахмурился.

   - Как же ты это так, братец? Разве этак можно, а? иль ты не знаешь, что за это... ответственность бывает большая, а?

   - Да я их и третьего дня и вчерась спрашивал, - подхватил оробевший казачок, - не прикажете ли, говорю, Пантелей Еремеич, за священником сбегать? "Молчи, говорит, дурак. Не в свое дело не суйся". А сегодня, как я стал, докладывать, - только посмотрели на меня да усом повели.

   - И много он пил водки? - спросил становой.

   - Дюже много! Да вы уж сделайте милость, ваше благородие, пожалуйте к ним в комнату.

   - Ну, веди! - проворчал становой и последовал за Перфишкой.

   Удивительное зрелище его ожидало.

   В задней комнате дома, сырой и темной, на убогой кровати, покрытой конскою попоной, с лохматой буркой вместо подушки, лежал Чертопханов, уже не бледный, а изжелта-зеленый, как бывают мертвецы, со ввалившимися глазами под глянцевитыми веками, с заостренным, но все еще красноватым носом над взъерошенными усами. Лежал он одетый в неизменный свой архалук с патронами на груди и в черкесские синие шаровары. Папаха с малиновым верхом закрывала ему лоб до самых бровей. В одной руке Чертопханов держал охотничью нагайку, в другой - шитый кисет, последний подарок Маши. На столе возле кровати стоял пустой штоф; а в головах, пришпиленные булавками к стене, виднелись два акварельных рисунка: на одном, сколько можно было понять, был представлен толстый человек с гитарой в руках - вероятно, Недопюскин; другой изображал скачущего всадника... Лошадь походила на тех сказочных животных, которых рисуют дети на стенах и заборах; но старательно оттушеванные яблоки ее масти и патроны на груди всадника, острые носки его сапогов и громадные усы не оставляли места сомнению: этот рисунок долженствовал изобразить Пантелея Еремеича верхом на Малек-Аделе.

   Изумленный становой не знал, что предпринять. Мертвая тишина царствовала в комнате. "Да уж он скончался", - подумал он и, возвысив голос, промолвил:

   - Пантелей Еремеич! А, Пантелей Еремеич!

   Тогда произошло нечто необыкновенное. Глаза Чертопханова медленно раскрылись, потухшие зрачки двинулись сперва справа налево, потом слева направо, остановились на посетителе, увидали его... Что-то замерцало в их тусклой белизне, подобие взора в них проявилось; посиневшие губы постепенно расклеились, и послышался сиплый, уж точно гробовой голос:

   - Столбовой дворянин Пантелей Чертопханов умирает; кто может ему препятствовать? Он никому не должен, ничего не требует... Оставьте его, люди! Идите!

   Рука с нагайкой попыталась приподняться... Напрасно! Губы опять склеились, глаза закрылись - и по-прежнему лежал Чертопханов на своей жесткой кровати вытянувшись как пласт и сдвинув подошвы.

   - Дай знать, когда скончается, - шепнул, выходя из комнаты, становой Перфишке, - а за попом, я полагаю, сходить и теперь можно. Надо ж порядок соблюсти, особоровать его.

   Перфишка в тот же день сходил за попом; а на следующее утро ему пришлось дать знать становому: Пантелей Еремеич скончался в ту же ночь.

   Когда его хоронили, гроб его провожали два человека: казачок Перфишка да Мошель Лейба. Весть о кончине Чертопханова каким-то образом дошла до жида - и он не преминул отдать последний долг своему благодетелю.

  

  

  

  

   Дело было осенью. Уже несколько часов бродил я с ружьем по полям и, вероятно, прежде вечера не вернулся бы в постоялый двор на большой Курской дороге, где ожидала меня моя тройка, если б чрезвычайно мелкий и холодный дождь, который с самого утра, не хуже старой девки, неугомонно и безжалостно приставал ко мне, не заставил меня наконец искать где-нибудь поблизости хотя временного убежища. Пока я еще соображал, в какую сторону пойти, глазам моим внезапно представился низкий шалаш возле поля, засеянного горохом. Я подошел к шалашу, заглянул под соломенный намет и увидал старика до того дряхлого, что мне тотчас же вспомнился тот умирающий козел, которого Робинзон нашел в одной из пещер своего острова. Старик сидел на корточках, жмурил свои потемневшие маленькие глаза и торопливо, но осторожно, наподобие зайца (у бедняка не было ни одного зуба), жевал сухую и твердую горошину, беспрестанно перекатывая ее со стороны на сторону. Он до того погрузился в свое занятие, что не заметил моего прихода.

   - Дедушка! а дедушка! - проговорил я.

   Он перестал жевать, высоко поднял брови и с усилием открыл глаза.

   - Чего? - прошамшил он сиплым голосом.

   - Где тут деревня близко? - спросил я.

   Старик опять пустился жевать. Он меня не расслушал. Я повторил свой вопрос громче прежнего.

   - Деревня?.. да тебе что надо?

   - А вот от дождя укрыться.

   - Чего?

   - От дождя укрыться.

   - Да! (Он почесал свой загорелый затылок.) Ну, ты, тово, ступай, - заговорил он вдруг, беспорядочно размахивая руками, - во... вот, как мимо леска пойдешь, - вот как пойдешь - тут те и будет дорога; ты ее-то брось, дорогу-то, да все направо забирай, все забирай, все забирай, все забирай... Ну, там те и будет Ананьеве. А то и в Ситовку пройдешь.

   Я с трудом понимал старика. Усы ему мешали, да и язык плохо повиновался.

   - Да ты откуда? - спросил я его.

   - Чего?

   - Откуда ты?

   - Из Ананьева.

   - Что ж ты тут делаешь?

   - Чего?

   - Что ты делаешь тут?

   - А сторожем сижу.

   - Да что ты стережешь?

   - А горох.

   Я не мог не рассмеяться.

   - Да помилуй, сколько тебе лет?

   - А Бог знает.

   - Чай, ты плохо видишь?

   - Чего?

   - Видишь плохо, чай?

   - Плохо. Бывает так, что ничего не слышу.

   - Так где ж тебе сторожем-то быть, помилуй?

   - А про то старшие знают.

   "Старшие!" - подумал я и не без сожаления поглядел на бедного старика. Он ощупался, достал из-за пазухи кусок черствого хлеба и принялся сосать, как дитя, с усилием втягивая и без того впалые щеки.

   Я пошел в направлении леска, повернул направо, забирал, все забирал, как мне советовал старик, и добрался наконец до большого села с каменной церковью в новом вкусе, то есть с колоннами, и обширным господским домом, тоже с колоннами. Еще издали, сквозь частую сетку дождя, заметил я избу с тесовой крышей и двумя трубами, повыше других, по всей вероятности, жилище старосты, куда я и направил шаги свои, в надежде найти у него самовар, чай, сахар и не совершенно кислые сливки. В сопровождении моей продрогшей собаки взошел я на крылечко, в сени, отворил дверь, но, вместо обыкновенных принадлежностей избы, увидал несколько столов, заваленных бумагами, два красных шкафа, забрызганные чернильницы, оловянные песочницы в пуд весу, длиннейшие перья и прочее. На одном из столов сидел малый лет двадцати с пухлым и болезненным лицом, крошечными глазками, жирным лбом и бесконечными висками. Одет он был как следует, в серый нанковый кафтан с глянцем на воротнике и на желудке.

   - Чего вам надобно? - спросил он меня, дернув кверху головою, как лошадь, которая не ожидала, что ее возьмут за морду.

   - Здесь приказчик живет... или...

   - Здесь главная господская контора, - перебил он меня. - Я вот дежурным сижу... Разве вы вывеску не видали? На то вывеска прибита.

   - А где бы тут обсушиться? Самовар у кого-нибудь на деревне есть?

   - Как не быть самоваров, - с важностью возразил малый в сером кафтане, - ступайте к отцу Тимофею, а не то в дворовую избу, а не то к Назару Тарасычу, а не то к Аграфене-птишнице.

   - С кем ты это говоришь, болван ты этакой? спать не даешь, болван! - раздался голос из соседней комнаты.

   - А вот господин какой-то зашел, спрашивает, где бы обсушиться.

   - Какой там господин?

   - А не знаю. С собакой и ружьем.

   В соседней комнате заскрипела кровать. Дверь отворилась, и вошел человек лет пятидесяти, толстый, низкого росту, с бычачьей шеей, глазами навыкате, необыкновенно круглыми щеками и с лоском по всему лицу.

   - Чего вам угодно? - спросил он меня.

   - Обсушиться.

   - Здесь не место.

   - Я не знал, что здесь контора; а впрочем, я готов заплатить.

   - Оно, пожалуй, можно и здесь, - возразил толстяк, - вот, не угодно ли сюда. (Он повел меня в другую комнату, только не в ту, из которой вышел.) Хорошо ли здесь вам будет?

   - Хорошо... А нельзя ли чаю со сливками?

   - Извольте, сейчас. Вы пока извольте раздеться и отдохнуть, а чай сею минутою будет готов.

   - А чье это именье?

   - Госпожи Лосняковой, Елены Николаевны.

   Он вышел. Я оглянулся. Вдоль перегородки, отделявшей мою комнату от конторы, стоял огромный кожаный диван; два стула, тоже кожаных, с высочайшими спинками, торчали по обеим сторонам единственного окна, выходившего на улицу. На стенах, оклеенных зелеными обоями с розовыми разводами, висели три огромные картины, писанные масляными красками. На одной изображена была легавая собака с голубым ошейником и надписью: "Вот моя отрада"; у ног собаки текла река, а на противоположном берегу реки под сосною сидел заяц непомерной величины, с приподнятым ухом. На другой картине два старика ели арбуз; из-за арбуза виднелся в отдалении греческий портик с надписью: "Храм Удовлетворенья". На третьей картине представлена была полунагая женщина в лежачем положении en raccourci {в уменьшенном виде (франц.).}, с красными коленями и очень толстыми пятками. Собака моя, нимало не медля, с сверхъестественными усилиями залезла под диван и, по-видимому, нашла там много пыли, потому что расчихалась страшно. Я подошел к окну. Через улицу от господского дона до конторы, в косвенном направлении, лежали доски: предосторожность весьма полезная, потому что кругом, благодаря нашей черноземной почве и продолжительному дождю, грязь была страшная. Около господской усадьбы, стоявшей к улице задом, происходило, что обыкновенно происходит около господских усадеб: девки в полинялых ситцевых платьях шныряли взад и вперед; дворовые люди брели по грязи, останавливались и задумчиво чесали свои спины; привязанная лошадь десятского лениво махала хвостом и, высоко задравши морду, глодала забор; курицы кудахтали; чахоточные индейки беспрестанно перекликивались. На крылечке темного и гнилого строения, вероятно бани, сидел дюжий парень с гитарой и не без удали напевал известный романс:

  

   Э - я фа пасатыню удаляюсь

   Ата прекарасаных седешенеха мест...

   и проч.

  

   Толстяк вошел ко мне в комнату.

   - Вот вам чай несут, - сказал он мне с приятной улыбкой.

   Малый в сером кафтане, конторский дежурный, расположил на старом ломберном столе самовар, чайник, стакан с разбитым блюдечком, горшок сливок и связку болховских котелок, твердых, как кремень. Толстяк вышел.

   - Что это, - спросил я дежурного, - приказчик?

   - Никак нет-с: был главным кассиром-с, а теперь в главные конторщики произведен.

   - Да разве у вас нет приказчиков?

   - Никак нет-с. Есть бурмистер, Михаила Викулов, а приказчика нету.

   - Так управляющий есть?

   - Как же, есть: немец, Линдамандол, Карло Карлыч - только он не распоряжается.

   - Кто ж у вас распоряжается?

   - Сама барыня.

   - Вот как!.. Что ж, у вас в конторе много народу сидит?

   Малый задумался.

   - Шесть человек сидит.

   - Кто да кто? - спросил я.

   - А вот кто: сначала будет Василий Николаевич, главный кассир; а то Петр конторщик, Петров брат Иван конторщик, другой Иван конторщик; Коскенкин Наркизов, тоже конторщик, я вот, - да всех и не перечтешь.

   - Чай, у вашей барыни дворни много?

   - Нет, не то чтобы много...

   - Однако сколько?

   - Человек, пожалуй что, полтораста набежит.

   Мы оба помолчали.

   - Ну что ж, ты хорошо пишешь? - начал я опять.

   Малый улыбнулся во весь рот, кивнул головой, сходил в контору и принес исписанный листок.

   - Вот мое писанье, - промолвил он, не переставая улыбаться.

   Я посмотрел; на четвертушке сероватой бумаги красивым и крупным почерком был написан следующий

  

  

   "Приказывается тебе немедленно по получении сего разыскать: кто в прошлую ночь, в пьяном виде и с неприличными песнями, прошел по Аглицкому саду и гувернантку мадам Энжени француженку разбудил и обеспокоил? и чего сторожа глядели, и кто сторожем в саду сидел и таковые беспорядки допустил? О всем вышепрописанном приказывается тебе в подробности разведать и немедленно конторе донести.

  

   К приказу была приложена огромная гербовая печать с надписью: "Печать главной господской ананьевской конторы", а внизу стояла приписка: "В точности исполнить. Елена Лоснякова".

   - Это сама барыня приписала, что ли? - спросил я.

   - Как же-с, сами: оне всегда сами. А то и приказ девствовать не может.

   - Ну, что ж, вы бурмистру пошлете тот приказ?

   - Нет-с. Сам придет да прочитает. То есть ему прочтут; он ведь грамоте у нас не знает. (Дежурный опять помолчал.) А что-с, - прибавил он, ухмыляясь, - ведь хорошо написано-с?

   - Хорошо.

   - Сочинял-то, признаться, не я. На то Коскенкин мастер.

   - Как?.. Разве у вас приказы сперва сочиняются?

   - А то как же-с? Не прямо же набело писать.

   - А сколько ты жалованья получаешь? - спросил я.

   - Тридцать пять рублев и пять рублев на сапоги.

   - И ты доволен?

   - Известно, доволен. В контору-то у нас не всякий попадает. Мне-то, признаться, сам Бог велел: у меня дядюшка дворецким служит.

   - И хорошо тебе?

   - Хорошо-с. Правду сказать, - продолжал он со вздохом, - у купцов, например, то есть, нашему брату лучше. У купцов нашему брату оченно хорошо. Вот к нам вечор приехал купец из Венева, - так мне его работник сказывал... Хорошо, неча сказать, хорошо.

   - А что, разве купцы жалованья больше назначают?

   - Сохрани Бог! Да он тебя в шею прогонит, коли ты у него жалованья запросишь. Нет, ты у купца живи на веру да на страх. Он тебя и кормит, и поит, и одевает, и все. Угодишь ему - еще больше даст... Что твое жалованье! не надо его совсем... И живет-то купец по простоте, по-русскому, по-нашенскому: поедешь с ним в дорогу, - он пьет чай, и ты пей чай; что он кушает, то и ты кушай. Купец... как можно: купец не то, что барин. Купец не блажит; ну, осерчает - побьет, да и дело с концом. Не мозжит, не шпыняет... А с барином беда! Все не по нем: и то нехорошо, и тем не угодил. Подашь ему стакан с водой или кушанье: "Ах, вода воняет! ах, кушанье воняет!" Вынесешь, за дверью постоишь да принесешь опять: "Ну вот, теперь хорошо, ну вот, теперь не воняет". А уж барыни, скажу вам, а уж барыни что!.. или вот еще барышни!..

   - Федюшка! - раздался голос толстяка в конторе.

   Дежурный проворно вышел. Я допил стакан чаю, лег на диван и заснул. Я спал часа два.

   Проснувшись, я хотел было подняться, да лень одолела; я закрыл глаза, но не заснул опять. За перегородкой в конторе тихонько разговаривали. Я невольно стал прислушиваться.