Тургенев Иван Сергеевич - Записки охотника

>   - Тэк-с, тэк-с, Николай Еремеич, - говорил один голос, - тэк-с. Эвтого нельзя в расчет не принять-с; нельзя-с, точно... Гм! (Говорящий кашлянул.)

   - Уж поверьте мне, Гаврила Антоныч, - возразил голос толстяка, - уж мне ли не знать здешних порядков, сами посудите.

   - Кому же и знать, Николай Еремеич: вы здесь, можно сказать, первое лицо-с. Ну, так как же-с? - продолжал незнакомый мне голос. - Чем же мы порешим, Николай Еремеич? Позвольте полюбопытствовать.

   - Да чем порешим, Гаврила Антоныч? От вас, так сказать, дело зависит: вы, кажется, не охотствуете.

   - Помилуйте, Николай Еремеич, что вы-с? Наше дело торговое, купецкое; наше дело купить. Мы на том стоим, Николай Еремеич, можно сказать.

   - Восем рублей, - проговорило расстановкою толстяк.

   Послышался вздох.

   - Николай Еремеич, больно много просить изволите.

   - Нельзя, Гаврила Антоныч, иначе поступить; как перед Господом Богом говорю, нельзя.

   Наступило молчание.

   Я тихонько приподнялся и посмотрел сквозь трещину в перегородке. Толстяк сидел ко мне спиной. К нему лицом сидел купец, лет сорока, сухощавый и бледный, словно вымазанный постным маслом. Он беспрестанно шевелил у себя в бороде и очень проворно моргал глазами и губами подергивал.

   - Удивительные, можно сказать, зеленя в нынешнем году-с, - заговорил он опять, - я все ехал да любовался. От самого Воронежа удивительные пошли, первый сорт-с, можно сказать.

   - Точно, зеленя недурны, - отвечал главный конторщик, - да ведь вы знаете, Гаврила Антоныч, осень всклочет, а как весна захочет.

   - Действительно так, Николай Еремеич: все в Божьей воле; совершенную истину изволили сказать... А никак ваш гость-то проснулся-с.

   Толстяк обернулся... прислушался...

   - Нет, спит. А впрочем, можно, того...

   Он подошел к двери.

   - Нет, спит, - повторил он и вернулся на место.

   - Ну, так как же, Николай Еремеич? - начал опять купец. - Надо дельце-то покончить... Так уж и быть, Николай Еремеич, так уж и быть, - продолжал он, беспрерывно моргая, - две сереньких и беленькую вашей милости, а там (он кивнул головой на барский двор) шесть с полтиною. По рукам, что ли?

   - Четыре сереньких, - отвечал приказчик.

   - Ну, три!

   - Четыре сереньких без беленькой.

   - Три, Николай Еремеич.

   - С половиной три и уж ни копейки меньше.

   - Три, Николай Еремеич.

   - И не говорите, Гаврила Антоныч.

   - Экой несговорчивый какой, - пробормотал купец. - Этак я лучше сам с барыней покончу.

   - Как хотите, - отвечал толстяк, - давно бы так. Что, в самом деле, вам беспокоиться?.. И гораздо лучше!

   - Ну, полно, полно, Николай Еремеич. Уж сейчас и рассердился! Я ведь эфто так сказал.

   - Нет, что ж в самом деле...

   - Полно же, говорят... Говорят, пошутил. Ну, возьми свои три с половиной, что с тобой будешь делать.

   - Четыре бы взять следовало, да я, дурак, поторопился, - проворчал толстяк.

   - Так там, в доме-то, шесть с половиною-с, Николай Еремеич, - за шесть с половиной хлеб отдается?

   - Шесть с половиной, уж сказано.

   - Ну, так по рукам, Николай Еремеич (купец ударил своими растопыренными пальцами по ладони конторщика). И с Богом! (Купец встал.) Так я, батюшка Николай Еремеич, теперь пойду к барыне-с и об себе доложить велю-с, и так уж я и скажу: Николай Еремеич, дескать, за шесть с полтиною-с порешили-с.

   - Так и скажите, Гаврила Антоныч.

   - А теперь извольте получить.

   Купец вручил приказчику небольшую пачку бумаги, поклонился, тряхнул головой, взял свою шляпу двумя пальчиками, передернул плечами, придал своему стану волнообразное движение и вышел, прилично поскрипывая сапожками. Николай Еремеич подошел к стене и, сколько я мог заметить, начал разбирать бумаги, врученные купцом. Из двери высунулась рыжая голова с густыми бакенбардами.

   - Ну, что? - спросила голова, - все как следует?

   - Все как следует.

   - Сколько?

   Толстяк с досадой махнул рукой и указал на мою комнату.

   - А, хорошо! - возразила голова и скрылась.

   Толстяк подошел к столу, сел, раскрыл книгу, достал счеты и начал откидывать и прикидывать костяшки, действуя не указательным, но третьим пальцем правой руки: оно приличнее.

   Вошел дежурный.

   - Что тебе?

   - Сидор приехал из Голоплек.

   - А! ну, позови его. Постой, постой... Поди сперва посмотри, что тот, чужой-то барин, спит все или проснулся.

   Дежурный осторожно вошел ко мне, в комнату. Я положил голову на ягдташ, заменявший мне подушку, и закрыл глаза.

   - Спит, - прошептал дежурный, вернувшись в контору.

   Толстяк проворчал сквозь зубы.

   - Ну, позови Сидора, - промолвил он наконец.

   Я снова приподнялся. Вошел мужик огромного роста, лет тридцати, здоровый, краснощекий, с русыми волосами в небольшой курчавой бородой. Он помолился на образ, поклонился главному конторщику, взял свою шляпу в обе руки и выпрямился.

   - Здравствуй, Сидор, - проговорил толстяк, постукивая счетами.

   - Здравствуй, Николай Еремеич.

   - Ну что, какова дорога?

   - Хороша, Николай Еремеич. Грязновата маленько. (Мужик говорил нескоро и негромко.)

   - Жена здорова?

   - Что ей деется!

   Мужик вздохнул и ногу выставил. Николай Еремеич заложил перо за ухо и высморкнулся.

   - Что ж, зачем приехал? - продолжал он спрашивать, укладывая клетчатый платок в карман.

   - Да слышь, Николай Еремеич, с нас плотников требуют.

   - Ну что ж, нет их у вас, что ли?

   - Как им не быть у нас, Николай Еремеич: дача лесная - известно. Да пора-то рабочая, Николай Еремеич.

   - Рабочая пора! То-то, вы охотники на чужих работать, а на свою госпожу работать не любите... Все едино!

   - Работа-то все едино, точно, Николай Еремеич... да что...

   - Ну?

   - Плата больно... того...

   - Мало чего нет! Вишь, как вы избаловались. Поди ты!

   - Да и то сказать, Николай Еремеич, работы-то всего на неделю будет, а продержат месяц. То материалу не хватит, а то и в сад пошлют дорожки чистить.

   - Мало ли чего нет! Сама барыня приказать изволила, так тут нам с тобой рассуждать нечего.

   Сидор замолчал и начал переступать с ноги на ногу.

   Николай Еремеич скрутил голову набок и усердно застучал костяшками.

   - Наши... мужики... Николай Еремеич... - заговорил наконец Сидор, запинаясь на каждом слове, - приказали вашей милости... вот тут... будет... (Он запустил свою ручищу за пазуху армяка и начал вытаскивать оттуда свернутое полотенце с красными разводами.)

   - Что ты, что ты, дурак, с ума сошел, что ли? - поспешно перебил его толстяк. - Ступай, ступай ко мне в избу, - продолжал он, почти выталкивая изумленного мужика, - там спроси жену... она тебе чаю даст, я сейчас приду, ступай. Да небось говорят, ступай.

   Сидор вышел вон.

   - Экой... медведь! - пробормотал ему вслед главный конторщик, покачал головой и снова принялся за счеты.

   Вдруг крики: "Купря! Купря! Купрю не сшибешь!" - раздались на улице и на крыльце, и немного спустя вошел в контору человек низенького роста, чахоточный на вид, с необыкновенно длинным носом, большими неподвижными глазами и весьма горделивой осанкой. Одет он был в старенький, изорванный сюртук цвета аделаида, или, как у нас говорится, оделлоида, с плисовым воротником и крошечными пуговками. Он нес связку дров за плечами. Около него толпилось человек пять дворовых людей, и все кричали: "Купря! Купрю не сшибешь! В истопники Купрю произвели, в истопники!" Но человек в сюртуке с плисовым воротником не обращал ни малейшего внимания на буйство своих товарищей и нисколько не изменялся в лице. Мерными шагами дошел он до печки, сбросил свою ношу, приподнялся, достал из заднего кармана табакерку, вытаращил глаза и начал набивать себе в нос тертый донник, смешанный с золой.

   При входе шумливой ватаги толстяк нахмурил было брови и поднялся с места; но, увидав в чем дело, улыбнулся и только велел не кричать: в соседней, дескать, комнате охотник спит.

   - Какой охотник? - спросили человека два в один голос.

   - Помещик.

   - А!

   - Пускай шумят, - заговорил, растопыря руки, человек с плисовым воротником, - мне что за дело! Лишь бы меня не трогали. В истопники меня произвели...

   - В истопники! в истопники! - радостно подхватила толпа.

   - Барыня приказала, - продолжал он, пожав плечами, - а вы погодите... вас еще в свинопасы произведут. А что я портной и хороший портной, у первых мастеров в Москве обучался и на енаралов шил... этого у меня никто не отнимет. А вы чего храбритесь?.. чего? Из господской власти вышли, что ли? Вы дармоеды, тунеядцы, больше ничего. Меня отпусти на волю - я с голоду не умру, я не пропаду; дай мне пашпорт - я оброк хороший взнесу в господ удоблетворю. А вы что? Пропадете, пропадете, словно мухи, вот и все!

   - Вот и соврал, - перебил его парень, рябой и белобрысый с красным галстухом и разорванными локтями, - ты и по пашпорту ходил, да от тебя копейки оброку господа не видали, и себе гроша не заработал: насилу ноги домой приволок, да с тех пор все в одном кафтанишке живешь.

   - А что будешь делать, Константин Наркизыч! - возразил Куприян, - влюбился человек - и пропал, и погиб человек. Ты сперва с мое поживи, Константин Наркизыч, а тогда уже и осуждай меня.

   - И в кого нашел влюбиться! в урода сущего!

   - Нет, этого ты не говори, Константин Наркизыч.

   - Да кого ты уверяешь? Ведь я ее видел; в прошлом году, в Москве, своими глазами видел.

   - В прошлом году она действительно попортилась маленько, - заметил Куприян.

   - Нет, господа, что, - заговорил презрительным и небрежным голосом человек высокого роста, худощавый, с лицом, усеянным прыщами, завитый и намасленный, должно быть, камердинер, - вот пускай нам Куприян Афанасьич свою песенку споет. Нут-ка, начните, Куприян Афанасьич!

   - Да, да! - подхватили другие. - Ай да Александра! подкузьмила Купрю, неча сказать... Пой, Купря!.. Молодца, Александра! (Дворовые люди часто, для большей нежности, говоря о мужчине, употребляют женские окончания.) Пой!

   - Здесь не место петь, - с твердостию возразил Куприян, - здесь господская контора.

   - Да тебе-то что за дело? Чай, в конторщики сам метишь! - с грубым смехом отвечал Константин. - Должно быть!

   - Все в господской власти состоит, - заметил бедняк.

   - Вишь, вишь, куда метит, вишь, каков? у! у! а!

   И все расхохотались, иные запрыгали. Громче всех заливался один мальчишка лет пятнадцати, вероятно, сын аристократа между дворней: он носил жилет с бронзовыми пуговицами, галстух лилового цвета и брюшко уже успел отрастить.

   - А послушай-ка, признайся, Купря, - самодовольно заговорил Николай Еремеич, видимо распотешенный и разнеженный, - ведь плохо в истопниках-то? Пустое, чай, дело вовсе?

   - Да что, Николай Еремеич, - заговорил Куприян, - вот вы теперь главным у нас конторщиком, точно; спору в том, точно, нету; а ведь и вы под опалой находились и в мужицкой избе тоже пожили.

   - Ты смотри у меня, однако, не забывайся, - с запальчивостью перебил его толстяк, - с тобой, дураком, шутят; тебе бы, дураку, чувствовать следовало и благодарить, что с тобой, дураком, занимаются.

   - К слову пришлось, Николай Еремеич, извините...

   - То-то же к слову.

   Дверь растворилась, и вбежал казачок.

   - Николай Еремеич, барыня вас к себе требует.

   - Кто у барыни? - спросил он казачка.

   - Аксинья Никитишна и купец из Венева.

   - Сею минутою явлюся. А вы, братцы, - продолжал он убедительным голосом, - ступайте-ка лучше отсюда вон с новопожалованным истопником-то: неравно немец забежит, как раз нажалуется.

   Толстяк поправил у себя на голове волосы, кашлянул в руку, почти совершенно закрытую рукавом сюртука, застегнулся и отправился к барыне, широко расставляя на ходу ноги. Погодя немного и вся ватага поплелась за ним вместе с Купрей. Остался один мой старый знакомый, дежурный. Он принялся было чинить перья, да сидя и заснул. Несколько мух тотчас воспользовались счастливым случаем и облепили ему рот. Комар сел ему на лоб, правильно расставил свои ножки и медленно погрузил в его мягкое тело все свое жало. Прежняя рыжая голова с бакенбардами снова показалась из-за двери, поглядела, поглядела и вошла в контору вместе с своим довольно некрасивым туловищем.

   - Федюшка! а Федюшка! вечно спишь! - проговорила голова.

   Дежурный открыл глаза и встал со стула.

   - Николай Еремеич к барыне пошел?

   - К барыне пошел, Василий Николаич.

   "А! а! - подумал я, - вот он - главный кассир".

   Главный кассир начал ходить по комнате. Впрочем, он более крался, чем ходил, и таки вообще смахивал на кошку. На плечах его болтался старый черный фрак, с очень узкими фалдами; одну руку он держал на груди, а другой беспрестанно брался за свой высокий и тесный галстух из конского волоса и с напряжением вертел головой. Сапоги носил он козловые, без скрипу, и выступал очень мягко.

   - Сегодня Ягушкин помещик вас спрашивал, - прибавил дежурный.

   - Гм, спрашивал? Что ж он такое говорил?

   - Говорил, что, дескать, к Тютюреву вечером заедет и вас будет ждать. Нужно, дескать, мне с Васильем Николаичем об одном деле переговорить, а о каком деле - не сказывал; уж Василий Николаич, говорит, знает.

   - Гм! - возразил главный кассир и подошел к окну.

   - Что, Николай Еремеев в конторе? - раздался в сенях громкий голос, и человек высокого роста, видимо рассерженный, с лицом неправильным, но выразительным и смелым, довольно опрятно одетый, шагнул через порог.

   - Нет его здесь? - спросил он, быстро глянув кругом.

   - Николай Еремеич у барыни, - отвечал кассир. - Что вам надобно, скажите мне, Павел Андреич: вы мне можете сказать... Вы чего хотите?

   - Чего я хочу? Вы хотите знать, чего я хочу? (Кассир болезненно кивнул головой.) Проучить я его хочу, брюхача негодного, наушника подлого... Я ему дам наушничать!

   Павел бросился на стул.

   - Что вы, что вы, Павел Андреич? Успокойтесь... Как вам не стыдно? Вы не забудьте, про кого вы говорите, Павел Андреич! - залепетал кассир.

   - Про кого? А мне что за дело, что его в главные конторщики пожаловали! Вот, нечего сказать, нашли кого пожаловать! Вот уж точно, можно сказать, пустили козла в огород!

   - Полноте, полноте, Павел Андреич, полноте! Бросьте это... что за пустяки такие?

   - Ну, Лиса Патрикевна, пошла хвостом вилять!.. Я его дождусь, - с сердцем проговорил Павел и ударил рукой по столу. - А, да вот он и жалует, - прибавил он, взглянув в окошко, - легок на помине. Милости просим! (Он встал.)

   Николай Еремеев вошел в контору. Лицо его сияло удовольствием, но при виде Павла он несколько смутился.

   - Здравствуйте, Николай Еремеич, - значительно проговорил Павел, медленно подвигаясь к нему навстречу, - здравствуйте.

   Главный конторщик не отвечал ничего. В дверях показалось лицо купца.

   - Что ж вы мне не изволите отвечать? - продолжал Павел. - Впрочем, нет... нет, - прибавил он, - этак не дело; криком да бранью ничего не возьмешь. Нет, вы мне лучше доброй скажите, Николай Еремеич, за что вы меня преследуете? за что вы меня погубить хотите? Ну, говорите же, говорите.

   - Здесь не место с вами объясняться, - не без волнения возразил главный конторщик, - да и не время. Только я, признаюсь, одному удивляюсь: с чего вы взяли, что я вас погубить желаю или преследую? Да и как наконец могу я вас преследовать? Вы не у меня в конторе состоите.

   - Еще бы, - отвечал Павел, - этого бы только недоставало. Но зачем же вы притворяетесь, Николай Еремеич?.. Ведь вы меня понимаете.

   - Нет, не понимаю.

   - Нет, понимаете.

   - Нет, ей-Богу, не понимаю.

   - Еще божитесь! Да уж коли на то пошло, скажите: ну, не боитесь вы Бога! Ну, за что вы бедной девке жить не даете? Что вам надобно от нее?

   - Вы о ком говорите, Павел Андреич? - с притворным изумлением спросил толстяк.

   - Эка! не знает небось? Я об Татьяне говорю. Побойтесь Бога, - за что мстите? Стыдитесь: вы человек женатый, дети у вас с меня уже ростом, а я не что другое... я жениться хочу: я по чести поступаю.

   - Чем же я тут виноват, Павел Андреич? Барыня вам жениться не позволяет: ее господская воля! Я-то тут что?

   - Вы что? А вы с этой старой ведьмой, с ключницей, не стакнулись небось? Небось не наушничаете, а? Скажите, не взводите на беззащитную девку всякую небылицу? Небось не по вашей милости ее из прачек в судомойки произвели! И бьют-то ее и в затрапезе держат не по вашей милости?.. Стыдитесь, стыдитесь, старый вы человек! Ведь вас паралич, того и гляди, разобьет... Богу отвечать придется.

   - Ругайтесь, Павел Андреич, ругайтесь... Долго ли вам придется ругаться-то!

   Павел вспыхнул.

   - Что? грозить мне вздумал? - с сердцем заговорил он. - Ты думаешь, я тебя боюсь? Нет, брат, не на того наткнулся! Чего мне бояться?.. Я везде себе хлеб сыщу. Вот ты - другое дело! Тебе только здесь и жить, да наушничать, да воровать...

   - Ведь вот как зазнался, - перебил его конторщик, который тоже начинал терять терпение, - фершел, просто фершел, лекаришка пустой; а послушай-ка его, - фу ты, какая важная особа!

   - Да, фершел, а без этого фершела ваша милость теперь бы на кладбище гнила... И дернула же меня нелегкая его вылечить, - прибавил он сквозь зубы.

   - Ты меня вылечил?.. Нет, ты меня отравить хотел; ты меня сабуром опоил, - подхватил конторщик.

   - Что ж, коли на тебя, кроме сабура, ничего действовать не могло?

   - Сабур врачебной управой запрещен, - продолжал Николай, - я еще на тебя пожалуюсь. Ты уморить меня хотел - вот что! Да Господь не попустил.

   - Полно вам, полно, господа... - начал было кассир.

   - Отстань! - крикнул конторщик. - Он меня отравить хотел! Понимаешь ты эфто?

   - Очень нужно мне... Слушай, Николай Еремеев, - заговорил Павел с отчаянием, - в последний раз тебя прошу... вынудил ты меня - невтерпеж мне становится. Оставь нас в покое, понимаешь? А то, ей-Богу, несдобровать кому-нибудь из нас, я тебе говорю.

   Толстяк расходился.

   - Я тебя не боюсь, - закричал он, - слышишь ли ты, молокосос! Я и с отцом твоим справился, я в ему рога сломил, - тебе пример, смотри!

   - Не напоминай мне про отца, Николай Еремеев, не напоминай!

   - Вона! ты что мне за уставщик?

   - Говорят тебе, не напоминай!

   - А тебе говорят, не забывайся... Как бы ты там барыне, по-твоему, ни нужен, а коли из нас двух ей придется выбирать, - не удержишься ты, голубчик! Бунтовать никому не позволяется, смотри! (Павел дрожал от бешенства.) А девке Татьяне поделом... Погоди, не то ей еще будет!

   Павел кинулся вперед с поднятыми руками, и конторщик тяжко покатился на пол.

   - В кандалы его, в кандалы, - застонал Николай Еремеев...

   Конца этой сцены я не берусь описывать; я и так боюсь, не оскорбил ли я чувства читателя.

   В тот же день я вернулся домой. Неделю спустя я узнал, что госпожа Лоснякова оставила и Павла и Николая у себя в услужении; а девку Татьяну сослала; видно, не понадобилась.

  

  

  

   Одна из главных выгод охоты, любезные мои читатели, состоит в том, что она заставляет вас беспрестанно переезжать с места на место, что для человека незанятого весьма приятно. Правда, иногда (особенно в дождливое время) не слишком весело скитаться по проселочным дорогам, брать "целиком", останавливать всякого встречного мужика вопросом: "Эй, любезный! как бы нам проехать в Мордовку?", а в Мордовке выпытывать у тупоумной бабы (работники-то все в поле): далеко ли до постоялых двориков на большой дороге, и как до них добраться, и, проехав верст десять, вместо постоялых двориков очутиться в помещичьем сильно разоренном сельце Худобубнове, к крайнему изумлению целого стада свиней, погруженных по уши в темно-бурую грязь на самой середине улицы и нисколько не ожидавших, что их обеспокоят. Не весело также переправляться через животрепещущие мостики, спускаться в овраги, перебираться вброд через болотистые ручьи; не весело ехать, целые сутки ехать по зеленоватому морю больших дорог или, чего, Боже сохрани, загрязнуть на несколько часов перед пестрым верстовым столбом с цифрами: 22 на одной стороне и 23 на другой; не весело по неделям питаться яйцами, молоком и хваленым ржаным хлебом... Но все эти неудобства и неудачи выкупаются другого рода выгодами и удовольствиями. Впрочем, приступим к самому рассказу.

   Вследствие всего вышесказанного мне не для чего толковать читателю, каким образом, лет пять тому назад, я попал в Лебедянь в самый развал ярмарки. Наш брат охотник может в одно прекрасное утро выехать из своего более или менее родового поместья с намереньем вернуться на другой же день вечером и понемногу, понемногу, не переставая стрелять по бекасам, достигнуть наконец, благословенных берегов Печоры; притом всякий охотник до ружья и до собаки - страстный почитатель благороднейшего животного в мире: лошади. Итак, я прибыл в Лебедянь, остановился в гостинице, переоделся и отправился на ярмарку. (Половой, длинный и сухопарый малый лет двадцати, со сладким носовым тенором, уже успел мне сообщить, что их сиятельство, князь Н., ремонтер ***го полка, остановился у них в трактире, что много других господ наехало, что по вечерам цыгане поют и пана Твардовского дают на театре, что кони, дескать, в цене, - впрочем, хорошие приведены кони.)

   На ярмарочной площади бесконечными рядами тянулись телеги, за телегами лошади всех возможных родов: рысистые, заводские, битюки, возовые, ямские и простые крестьянские. Иные, сытые и гладкие, подобранные по мастям, покрытые разноцветными попонами, коротко привязанные к высоким кряквам, боязливо косились назад, на слишком знакомые им кнуты своих владельцев-барышников; помещичьи кони, высланные степными дворянами за сто, за двести верст, под надзором какого-нибудь дряхлого кучера и двух или трех крепкоголовых конюхов, махали своими длинными шеями, топали ногами, грызли со скуки надолбы; саврасые вятки плотно прижимались друг к дружке; в величавой неподвижности, словно львы, стояли широкозадые рысаки с волнистыми хвостами и косматыми лапами, серые в яблоках, вороные, гнедые. Знатоки почтительно останавливались перед ними. В улицах, образованных телегами, толпились люди всякого звания, возраста и вида: барышники, в синих кафтанах и высоких шапках, лукаво высматривали и выжидали покупщиков; лупоглазые, кудрявые цыганы метались взад и вперед как угорелые, глядели лошадям в зубы, поднимали им ноги и хвосты, кричали, бранились, служили посредниками, метали жребий или увивались около какого-нибудь ремонтера в фуражке и военной шинели с бобром. Дюжий казак торчал верхом на тощем мерине с оленьей шеей и продавал его "со всим", то есть с седлом и уздечкой. Мужики, в изорванных под мышками тулупах, отчаянно продирались сквозь толпу, наваливались десятками на телегу, запряженную лошадью, которую следовало "опробовать", или, где-нибудь в стороне, при помощи увертливого цыгана, торговались до изнеможения, сто раз сряду хлопали друг друга по рукам, настаивая каждый на своей цене, между тем как предмет их спора, дрянная лошаденка, покрытая покоробленной рогожей, только что глазами помаргивала, как будто дело шло не о ней... И в самом деле, не все ли ей равно, кто ее бить будет! Широколобые помещики с крашеными усами и выражением достоинства на лице, в конфедератках и камлотовых чуйках, надетых на один рукав, снисходительно заговаривали с пузатыми купцами в пуховых шляпах и зеленых перчатках. Офицеры различных полков толкались тут же; необыкновенно длинный кирасир, немецкого происхождения, хладнокровно спрашивал у хромого барышника: сколько он желает получить за сию рыжую лошадь? Белокурый гусарчик, лет девятнадцати, подбирал пристяжную к поджарому иноходцу; ямщик в низкой шляпе, обвитой павлиньим пером, в буром армяке и с кожаными рукавицами, засунутыми за узкий зелененький кушак, искал коренника. Кучера заплетали лошадям своим хвосты, мочили гривы и давали почтительные советы господам. Окончившие сделку спешили в трактир или в кабак, смотря по состоянию... И все это возилось, кричало, копошилось, ссорилось и мирилось, бранилось и смеялось в грязи по колени. Мне хотелось купить тройку сносных лошадей для своей брички: мои начинали отказываться. Я нашел двух, а третью не успел подобрать. После обеда, которого описывать я не берусь (уже Эней знал, как неприятно припоминать минувшее горе), отправился я в так называемую кофейную, куда каждый вечер собирались ремонтеры, заводчики и другие приезжие. В биллиардной комнате, затопленной свинцовыми волнами табачного дыма, находилось человек двадцать. Тут были развязные молодые помещики в венгерках и серых панталонах, с длинными висками и намасленными усиками, благородно и смело взиравшие кругом; другое дворяне в казакинах, с необыкновенно короткими шеями и заплывшими глазками, тут же мучительно сопели; купчики сидели в стороне, как говорится, "на чуку"; офицеры свободно разговаривали друг с другом. На биллиарде играл князь Н., молодой человек лет двадцати двух, с веселым и несколько презрительным лицом, в сюртуке нараспашку, красной шелковой рубахе и широких бархатных шароварах; играл он с отставным поручиком Виктором Хлопаковым.

   Отставной поручик Виктор Хлопаков, маленький, смугленький и худенький человек лет тридцати, с черными волосиками, карими глазами и тупым вздернутым носом, прилежно посещает выборы и ярмарки. Он подпрыгивает на ходу, ухарски разводит округленными руками, шапку носит набекрень и заворачивает рукава своего военного сюртука, подбитого сизым коленкором. Господин Хлопаков обладает уменьем подделываться к богатым петербургским шалунам, курит, пьет и в карты играет с ними, говорит им "ты". За что они его жалуют, понять довольно мудрено. Он не умен, он даже не смешон: в шуты он тоже не годится. Правда, с ним обращаются дружески-небрежно, как с добрым, но пустым малым; якшаются с ним в течение двух-трех недель, а потом вдруг и не кланяются с ним, и он сам уж не кланяется. Особенность поручика Хлопакова состоит в том, что он в продолжение года, иногда двух, употребляет постоянно одно и то же выражение, кстати и некстати, выражение нисколько не забавное, но которое, Бог знает почему, всех смешит. Лет восемь тому назад он на каждом шагу говорил: "Мое вам почитание, покорнейше благодарствую", и тогдашние его покровители всякий раз помирали со смеху и заставляли его повторять "мое почитание"; потом он стал употреблять довольно сложное выражение: "Нет, уж это вы того, кескесэ, - это вышло выходит", и с тем же блистательным успехом; года два спустя придумал новую прибаутку: "Не ву горяче па, человек Божий, обшит бараньей кожей" и т.д. И что же! эти, как видите, вовсе незатейливые словечки его кормят, поят и одевают. (Именье он свое давным-давно промотал и живет единственно на счет приятелей.) Заметьте, что решительно никаких других любезностей за ним не водится; правда, он выкуривает, сто трубок Жукова в день, а играя на биллиарде, поднимает правую ногу выше головы и, прицеливаясь, неистово ерзает кием по руке, - ну, да ведь до таких достоинств не всякий охотник. Пьет он тоже хорошо... да на Руси этим отличиться мудрено... Словом, успех его - совершенная для меня загадка... Одно разве: осторожен он, сору из избы не выносит, ни о ком дурного словечка не скажет...

   "Ну, - подумал я при виде Хлопакова, - какая-то его нынешняя поговорка?"

   Князь сделал белого.

   - Тридцать и никого, - возопил чахоточный маркер с темным лицом и свинцом под глазами.

   Князь с треском положил желтого в крайнюю лузу.

   - Эк! - одобрительно крякнул всем животом толстенький купец, сидевший в уголку за шатким столиком на одной ножке, крякнул и оробел. Но, к счастью, никто его не заметил. Он отдохнул и погладил бородку.

   - Тридцать шесть и очень мало! - закричал маркер в нос.

   - Что, каково, брат? - спросил князь Хлопакова.

   - Что ж? известно, рррракалиооон, как есть рррракалиооон!

   Князь прыснул со смеху.

   - Как, как? повтори!

   - Рррракалиооон! - самодовольно повторил отставной поручик.

   "Вот оно, слово-то!" - подумали.

   Князь положил красного в лузу.

   - Эх! не так, князь, не так, - залепетал вдруг белокурый офицерик с покрасневшими глазками, крошечным носиком и младенчески заспанным лицом. - Не так играете... надо было... не так!

   - Как же? - спросил его князь через плечо.

   - Надо было... того... триплетам.

   - В самом деле? - пробормотал князь сквозь зубы.

   - А что, князь, сегодня вечером к цыганам? - поспешно подхватил сконфуженный молодой человек. - Стешка петь будет... Ильюшка...

   Князь не отвечал ему.

   - Рррракалиооон, братец, - проговорил Хлопаков, лукаво прищурив левый глаз.

   И князь расхохотался.

   - Тридцать девять и никого, - провозгласил маркер.

   - Никого... посмотри-ка, как я вот этого желтого...

   Хлопаков заерзал кием по руке, прицелился и скиксовал.

   - Э, рракалиоон, - закричал он с досадой.

   Князь опять рассмеялся.

   - Как, как, как?

   Но Хлопаков своего слова повторить не захотел: надо же пококетничать.

   - Стикс изволили дать, - заметил маркер. - Позвольте помелить... Сорок и очень мало!

   - Да, господа, - заговорил князь, обращаясь ко всему собранию и не глядя, впрочем, ни на кого в особенности, - вы знаете, сегодня в театре Вержембицкую вызывать.

   - Как же, как же, непременно! - воскликнуло наперерыв несколько господ, удивительно польщенных возможностью отвечать на княжескую речь. - Вержембицкую...

   - Вержембицкая отличная актриса, гораздо лучше Сопняковой, - пропищал из угла плюгавенький человек с усиками и в очках. Несчастный! он втайне сильно вздыхал по Сопняковой, а князь не удостоил его даже взглядом.

   - Че-о-эк, э, трубку! - произнес в галстух какой-то господин высокого роста, с правильным лицом и благороднейшей осанкой - по всем признакам шулер.

   Человек побежал за трубкой и, вернувшись, доложил его сиятельству, что, дескать, ямщик Баклага их спрашивают-с.

   - А! ну, вели ему подождать да водки ему поднеси.

   - Слушаю-с.

   Баклагой, как мне потом сказали, прозывался молодой, красивый и чрезвычайно избалованный ямщик; князь его любил, дарил ему лошадей, гонялся с ним, проводил с ним целые ночи... Этого самого князя, бывшего шалуна и мота, вы бы теперь не узнали... Как он раздушен, затянут, горд! Как занят службой, а главное - как рассудителен!

   Однако табачный дым начинал выедать мне глаза. В последний раз выслушав восклицание Хлопакова и хохот князя, я отправился в свой нумер, где на волосяном, узком и продавленном диване, с высокой выгнутой спинкой, мой человек уже постлал мне постель.

   На другой день пошел я смотреть лошадей по дворам и начал с известного барышника Ситникова. Через калитку вошел я на двор, посыпанный песочком. Перед настежь раскрытою дверью конюшни стоял сам хозяин, человек уже не молодой, высокий и толстый, в заячьем тулупчике, с поднятым и подвернутым воротником. Увидав меня, он медленно двинулся ко мне навстречу, подержал обеими руками шапку над головой и нараспев произнес:

   - А, наше вам почтение. Чай, лошадок угодно посмотреть?

   - Да, пришел лошадок посмотреть.

   - А каких именно, смею спросить?

   - Покажите, что у вас есть.

   - С нашим удовольствием.

   Мы вошли в конюшню. Несколько белых шавок поднялось с сена и подбежало к нам, виляя хвостами; длиннобородый старый козел с неудовольствием отошел в сторону; три конюха, в крепких, но засаленных тулупах, молча нам поклонились. Направо и налево, в искусственно возвышенных стойлах, стояло около тридцати лошадей, выхоленных и вычищенных на славу. По перекладинам перелетывали и ворковали голуби.

   - Вам, то есть, для чего требуется лошадка: для езды или для завода? - спросил меня Ситников.

   - И для езды и для завода.

   - Понимяем-с, понимяем-с, понимяем-с, - с расстановкою произнес барышник. - Петя, покажи господину Горностая.

   Мы вышли на двор.

   - Да не прикажете ли лавочку из избы вынести?.. Не требуется?.. Как угодно.

   Копыта загремели по доскам, щелкнул кнут, и Петя, малый лет сорока, рябой и смуглый, выскочил из конюшни вместе с серым, довольно статным жеребцом, дал ему подняться на дыбы, пробежал с ним раза два кругом двора и ловко осадил его на показном месте. Горностай вытянулся, со свистом фыркнул, закинул хвост, повел мордой и покосился на нас.

   "Ученая птица!" - подумал я.

   - Дай волю, дай волю, - проговорил Ситников и уставился на меня.

   - Как, по-вашему, будет-с? - спросил он наконец.

   - Лошадь недурна, - передние ноги не совсем наделены.

   - Ноги отличные! - с убеждением возразил Ситников: - а зад-то... извольте посмотреть... печь печью, хоть выспись.

   - Бабки длинны.

   - Что за длинны - помилосердуйте! Пробеги-ка, Петя, пробеги, да рысью, рысью, рысью... не давай скакать.

   Петя опять пробежал по двору с Горностаем. Мы все помолчали.

   - Ну, поставь его на место, - проговорил Ситников, - да Сокола нам подай.

   Сокол, вороной, как жук, жеребец голландской породы, со свислым задом и поджарый, оказался немного получше Горностая. Он принадлежал к числу лошадей, о которых говорят охотники, что "они секут и рубят, и в полон берут", то есть на ходу вывертывают и выкидывают передними ногами направо и налево, а вперед мало подвигаются. Купцы средних лет подлюбливают таких лошадей: побежка их напоминает ухарскую походку бойкого полового; они хороши в одиночку, для гулянья после обеда: выступая фертом и скрутив шею, усердно везут они аляповатые дрожки, нагруженные наевшимся до онеменья кучером, придавленным купцом, страдающим изжогой, и рыхлой купчихой в голубом шелковом салопе и лиловом платочке на голове. Я отказался и от Сокола. Ситников показал мне еще несколько лошадей... Одна наконец, серый в яблоках жеребец воейковской породы, мне понравилась. Я не мог удержаться и с удовольствием потрепал ее по холке. Ситников тотчас прикинулся равнодушным.

   - А что, он едет хорошо? - спросил я. (О рысаке не говорят: бежит.)

   - Едет, - спокойно ответил барышник.

   - Нельзя ли посмотреть?..

   - Отчего же, можно-с. Эй, Кузя, Догоняя в дрожки заложить.

   Кузя, наездник, мастер своего дела, проехал раза три мимо нас по улице. Хорошо бежит лошадь, не сбивается, задом не подбрасывает, ногу выносит свободно, хвост отделяет и "держит", редкомах.

   - А что вы за него просите?

   Ситников заломил цену небывалую. Мы начали торговаться тут же на улице, как вдруг из-за угла с громом вылетела мастерски подобранная ямская тройка и лихо остановилась перед воротами Ситникова дома. На охотницкой, щегольской тележке сидел князь Н.; возле него торчал Хлопаков. Баклага правил лошадьми... и как правил! сквозь сережку бы проехал, разбойник! Гнедые пристяжные, маленькие, живые, черноглазые, черноногие, так и горят, так и поджимаются; свистни только - пропали! Караковая коренная стоит себе, закинув шею, словно лебедь, грудь вперед, ноги как стрелы, знай головой помахивает да гордо щурится... Хорошо! Хоть бы царю Ивану Васильевичу в светлый праздник прокатиться!

   - Ваше сиятельство! милости просим! - закричал Ситников.

   Князь соскочил с телеги. Хлопаков медленно слез с другой стороны.

   - Здравствуй, брат... Есть лошади?

   - Как не быть для вашего сиятельства! Пожалуйте, войдите... Петя, Павлина подай! да Похвального чтоб готовили. А с вами, батюшка, - продолжал он, обращаясь ко мне, - мы в другое время покончим... Фомка, лавку его сиятельству.

   Из особенной, мною сперва не замеченной, конюшни вывели Павлина. Могучий темно-гнедой конь так и взвился всеми ногами на воздух. Ситников даже голову отвернул и зажмурился.

   - У, рракалион! - провозгласил Хлопаков. - Жэм-са.

   Князь засмеялся.

   Павлина остановили не без труда; он таки повозил конюха по двору; наконец его прижали к стене. Он храпел, вздрагивал и поджимался, а Ситников еще дразнил его, замахиваясь на него кнутом.

   - Куда глядишь? вот я те! у! - говорил барышник с ласковой угрозой, сам невольно любуясь своим конем.

   - Сколько? - спросил князь.

   - Для вашего сиятельства пять тысяч.

   - Три.

   - Нельзя-с, ваше сиятельство, помилуйте...

   - Говорят, три, рракалион, - подхватил Хлопаков.

   Я не дождался конца сделки и ушел. У крайнего угла улицы заметил я на воротах сероватого домика приклеенный большой лист бумаги. Наверху был нарисован пером конь с хвостом в виде трубы и нескончаемой шеей, а под копытами коня стояли следующие слова, написанные старинным почерком.

   Здесь продаются разных мастей лошади, приведенные на Лебедянскую ярмарку с известного степного завода Анастасея Иваныча Чернобая, тамбовского помещика. Лошади сии отличных статей; выезжены в совершенстве и кроткого нрава. Господа покупатели благоволят спросить самого Анастасея Иваныча; буде же Анастасей Иваныч в отсутствии, то спросить кучера Назара Кубышкина. Господа покупатели, милости просим почтить старичка!"

   Я остановился. Дай, думаю, посмотрю лошадей известного степного заводчика г-на Чернобая.

   Я хотел было войти в калитку,