Толстой Лев Николаевич - Казаки

и. Посматривал он еще на горы и небо, и ко всем его воспоминаниям и мечтам примешивалось строгое чувство величавой природы. Жизнь его началась не так, как он ожидал, уезжая из Москвы, но неожиданно хорошо. Горы, горы, горы чуялись во всем, что он думал и чувствовал.

  - Сучку поцеловал! кувшин облизал! Дядя Ерошка сучку поцеловал! - закричали вдруг казачата, гонявшие кубари под окном, обращаясь к проулку. - Сучку поцеловал! Кинжал пропил! - кричали мальчишки, теснясь и отступая.

  Крики эти обращались к дяде Ерошке, который с ружьем за плечами и фазанами за поясом возвращался с охоты.

  - Мой грех, ребята! мой грех! - приговаривал он, бойко размахивая руками и поглядывая в окна хат по обе стороны улицы. - Сучку пропил, мой грех! - повторил он, видимо сердясь, но притворяясь, что ему все равно.

  Оленина удивило обращение мальчишек с старым охотником, а еще более поразило выразительное, умное лицо и сила сложения человека, которого называли дядей Ерошкой.

  - Дедушка! казак! - обратился он к нему. - Подойди-ка сюда.

  Старик взглянул в окно и остановился.

  - Здравствуй, добрый человек,- сказал он, приподнимая над коротко обстриженною головой свою шапочку.

  - Здравствуй, добрый человек,- отвечал Оленин. - Что это тебе мальчишки кричат? Дядя Ерошка подошел к окну.

  - А дразнят меня, старика. Это ничего. Я люблю. Пускай радуются над дядей,- сказал он с теми твердыми и певучими интонациями, с которыми говорят старые и почтенные люди. - Ты начальник армейских, что ли?

  - Нет, я юнкер. А где это фазанов убил? - спросил Оленин.

  - В лесу три курочки замордовал,- отвечал старик, поворачивая к окну свою широкую спину, на которой заткнутые головками за поясом, пятная кровью черкеску, висели три фазанки. - Али ты не видывал? - спросил он. - Коли хочешь, возьми себе парочку. Ha! - И он подал в окно двух фазанов. - А что, ты охотник? - спросил он.

  - Охотник. Я в походе сам убил четырех.

  - Четырех? Много! - насмешливо сказал старик. - А пьяница ты? Чихирь пьешь?

  - Отчего ж? и выпить люблю.

  - Э, да ты, я вижу, молодец! Мы с тобой кунаки будем,- сказал дядя Ерошка.

  - Заходи,- сказал Оленин. - Вот и чихирю выпьем.

  - И то зайти,- сказал старик. - Фазанов-то возьми. По лицу старика видно было, что юнкер понравился ему, и он сейчас понял, что у юнкера можно даром выпить и потому можно подарить ему пару фазанов.

  Через несколько минут в дверях хаты показалась фигура дяди Ерошки. Тут только Оленин заметил всю громадность и силу сложения этого человека, несмотря на то, что красно-коричневое лицо его с совершенно белою окладистою бородой было все изрыто старческими, могучими, трудовыми морщинами. Мышцы ног, рук и плеч были так полны и бочковаты, как бывают только у молодого человека. На голове его из-под коротких волос видны были глубокие зажившие шрамы. Жилистая толстая шея была, как у быка, покрыта клетчатыми складками. Корявые руки были сбиты и исцарапаны. Он легко и ловко перешагнул через порог, освободился от ружья, поставил его в угол, быстрым взглядом окинул и оценил сложенные в хате пожитки и вывернутыми ногами в поршнях, не топая, вышел на средину комнаты. С ним вместе проник в комнату сильный, но не неприятный смешанный запах чихирю, водки, пороху и запекшейся крови.

  Дядя Ерошка поклонился образам, расправил бороду и, подойдя к Оленину, подал ему свою черную толстую руку.

  - Кошкильды! - сказал он. - Это по-татарски значит; здравия желаем, мир вам, по-ихнему.

  - Кошкильды! Я знаю,- отвечал Оленин, подавая ему руку.

  - Э, не знаешь, не знаешь порядков! Дурак! - сказал дядя Ерошка, укоризненно качая головой. - Коли тебе кошкилъды говорят, ты скажи алла рази бо сун, спаси бог. Так-то, отец мой, а не кошкилъды. Я тебя всему научу. Так-то был у нас Илья Мосеич, ваш, русский, так мы с ним кунаки были. Молодец был. Пьяница, вор, охотник, уж какой охотник! Я его всему научил.

  - Чему ж ты меня научишь? - спросил Оленин, все более и более заинтересовываясь стариком.

  - На охоту тебя поведу, рыбу ловить научу, чеченцев покажу, душеньку хочешь, и ту доставлю. Вот я какой человек. Я шутник! - И старик засмеялся. - Я сяду, отец мой, я устал. Карга? - прибавил он вопросительно.

  - А карга что значит? - спросил Оленин.

  - А это значит: хорошо, по-грузински. А я так говорю; поговорка моя, слово любимое: карга; карга, так и говорю, значит шутю. Да что, отец мой, чихирю-то вели поднесть. Солдат, драбант есть у тебя? Есть? Иван! - закричал старик. - Ведь у вас что ни солдат, то Иван. Твой Иван, что ли?

  - И то, Иван. Ванюша! Возьми, пожалуйста, у хозяев чихиря и принеси сюда!

  - Все одно, что Ванюша, что Иван. Отчего у вас, у солдат, все Иваны? Иван! - повторил старик. - Ты спроси, батюшка, из начатой бочки. У них первый чихирь в станице. Да больше тридцати копеек за осьмуху смотри не давай, а то она, ведьма, рада... Наш народ анафемский, глупый народ,- продолжал дядя Ерошка доверчивым тоном, когда Ванюша вышел,- они вас не за людей считают. Ты для них хуже татарина. Мирские, мол, русские. А по-моему, хошь ты и солдат, а все человек, тоже душу в себе имеешь. Так ли я сужу? Илья Мосеич солдат был, а какой золото человек был! Так ли, отец мой? За то-то меня наши и не любят; а мне все равно. Я человек веселый, я всех люблю, я, Ерошка! Так-то, отец мой!

  И старик ласково потрепал по плечу молодого человека.

XII

  Ванюша, между тем успевший уладить свое хозяйство и даже обрившийся у ротного цирюльника и выпустивший панталоны из сапог в знак того, что рота стоит на просторных квартирах, находился в самом хорошем расположении духа. Он внимательно, но недоброжелательно смотрел на Ерошку, как на дикого невиданного зверя, покачал головой на запачканный им пол и, взяв из-под лавки две пустые бутылки, отправился к хозяевам.

  - Здравствуйте, любезненькие,- сказал он, решившись быть особенно кротким. - Барин велел чихирю купить; налейте, добряшки.

  Старуха ничего не ответила. Девка, стоя перед маленьким татарским зеркальцем, убирала платком голову; она молча оглянулась на Ванюшу.

  - Я деньги заплачу, почтенные,- сказал Ванюша, потряхивая в кармане медными. - Вы будьте добрые, и мы добрые будем, так-то лучше,- прибавил он.

  - Много ли? - отрывисто спросила старуха.

  - Осьмушку.

  - Поди, родная, нацеди им,- сказала бабука Улита, обращаясь к дочери. - Из начатой налей, желанная.

  Девка взяла ключи и графин и вместе с Ванюшей вышла из хаты.

  - Скажи, пожалуйста, кто это такая женщина? - спросил Оленин, указывая на Марьянку, которая в это время проходила мимо окна.

  Старик подмигнул и толкнул локтем молодого человека.

  - Постой,- проговорил он и высунулся в окно. - Кхм! Кхм! - закашлял и замычал он. - Марьянушка! А, нянюка Марьянка! Полюби меня, душенька! Я шутник,- прибавил он шепотом, обращаясь к Оленину.

  Девка, не оборачивая головы, ровно и сильно размахивая руками, шла мимо окна тою особенною щеголеватою, молодецкою походкой, которою ходят казачки. Она только медленно повела на старика своими черными, отененными глазами.

  - Полюби меня, будешь счастливая! - закричал Ерошка и, подмигивая, вопросительно взглянул на Оленина. - Я молодец, я шутник,- прибавил он, - Королева девка? А?

  - Красавица,- сказал Оленин. - Позови ее сюда.

  - Ни-ни! - проговорил старик. - Эту сватают за Лукашку. Лука - казак молодец, джигит, намеднись абрека убил. Я тебе лучше найду. Такую добуду, что вся в шелку да в серебре ходить будет. Уж сказал - сделаю; красавицу достану.

  - Старик, а что говоришь! - сказал Оленин. - Ведь это грех!

  - Грех? Где грех? - решительно отвечал старик. - На хорошую девку поглядеть грех? Погулять с ней грех? Али любить ее грех? Это у вас так? Нет, отец мой, это не грех, а спaсенье. Бог тебя сделал, бог и девку сделал. Все он, батюшка, сделал. Так на хорошую девку смотреть не грех. На то она сделана, чтоб ее любить да на нее радоваться. Так-то я сужу, добрый человек.

  Пройдя через двор и войдя в темную, прохладную клеть, заставленную бочками, Марьяна с привычною молитвой подошла к бочке и опустила в нее ливер. Ванюша, стоя в дверях, улыбался, глядя на нее. Ему ужасно смешно казалось, что на ней одна рубаха, обтянута сзади и поддернута спереди, и еще смешнее то, что на шее висели полтинники. Он думал, что это не по-русски и что у них в дворне то-то смеху было бы, кабы такую девку увидали. "Ла филь ком се тре бье [Эта девушка очень хороша (искаж. франц.).], для разнообразия,- думал он,- скажу теперь барину".

  - Что зазастил-то, черт! - вдруг крикнула девка. - Подал бы графин-то.

  Нацедив полный графин холодным красным вином, Марьяна подала его Ванюше.

  - Мамуке деньги отдай,- сказала она, отталкивая руку Ванюши с деньгами. Ванюша усмехнулся.

  - Отчего вы такие сердитые, миленькие? - сказал он добродушно, переминаясь, в то время как девка закрывала бочку.

  Она засмеялась.

  - А вы разве добрые?

  - Мы с господином очень добрые,-убедительно отвечал Ванюша. - Мы такие добрые, что, где ни жили, везде нам хозяева наши благодарны оставались. Потому благородный человек.

  Девка приостановилась, слушая.

  - А что, он женатый, твой пан-то? - спросила она.

  - Нет! Наш барин молодой и не женатый. Потому господа благородные никогда молоды жениться не могут,- поучительно возразив Ванюша.

  - Легко ли! Какой буйвол разъелся, а жениться молод! Он у вас у всех начальник? - спросила она.

  - Господин мой юнкер, значит - еще не офицер. А звание-то имеет себе больше генерала - большого лица. Потому что не только наш полковник, а сам царь его знает,- гордо объяснил Ванюша.- Мы не такие, как другие армейские - голь, а наш папенька сам сенатор; тысячу, больше душ мужиков себе имел и нам по тысяче присылают. Потому нас всегда и любят. А то, пожалуй, и капитан, да денег нет. Что проку-то?..

  - Иди, запру, - прервала девка.

  Ванюша принес вино и объявил Оленину, что ла филь се тре жули [девушка очень красивая (искаж. франц.).],- и тотчас же с глупым хохотом ушел.

XIII

  Между тем на площади пробили зорю. Народ возвратился с работ. В воротах замычало стадо, толпясь в пыльном золотистом облаке. И девки и бабы засуетились по улицам и дворам, убирая скотину. Солнце скрылось совсем за далеким снежным хребтом. Одна голубоватая тень разостлалась по земле и небу. Над потемневшими садами чуть заметно зажглись звезды, и звуки понемногу затихали в станице. Убрав скотину, казачки выходили на углы улиц и, пощелкивая семя, усаживались на завалинках. К одному из таких кружков, подоив двух коров и буйволицу, присоединилась и Марьянка.

  Кружок состоял из нескольких баб и девок с одним старым казаком.

  Речь шла об убитом абреке. Казак рассказывал, бабы расспрашивали.

  - А награда, я чай, большая ему будет? - говорила казачка.

  - А то как же? Бают, крест выйдет.

  - Мосев и то хотел его обидеть. Ружье отнял, да начальство в Кизляре узнало. . - То-то подлая душа, Мосев-то!

  - Сказывали, пришел Лукашка-то,- сказала одна девка.

  - У Ямки (Ямка была холостая распутная казачка, державшая шинок) с Назаркой гуляют. Сказывают, полведра выпили.

  - Эко Урвану счастье! - сказал кто-то. - Прямо, что Урван! Да что! малый хорош! Куда ловок! Справедливый малый. Такой же отец был, батяка Кирьяк; в отца весь. Как его убили, вся станица по нем выла... Вон они идут, никак,- продолжала говорившая, указывая на казаков, подвигавшихся к ним по улице. - Ергушов-то поспел с ними! Вишь, пьяница!

  Лукашка с Назаркой и Ергушовым, выпив полведра, шли к девкам. Они все трое, в особенности старый казак, были краснее обыкновенного. Ергушов пошатывался и все, громко смеясь, толкал под бок Назарку.

  - Что, скурехи, песен не играете? - крикнул он на девок. - Я говорю, играйте на наше гулянье.

  - Здорово дневали? Здорово дневали? - послышались приветствия.

  - Что играть? разве праздник? - сказала баба. - Ты надулся и играй.

  Ергушов захохотал и толкнул Назарку:

  - Играй ты, что ль! И я заиграю, я ловок, я говорю.

  - Что, красавицы, заснули? - сказал Назарка. - Мы с кордона помолить [Помолить на казачьем языке значит за вином поздравить кого-нибудь или пожелать счастья вообще; употребляется в смысле выпить. (Прим. Л. Н. Толстого.)] пришли. Вот Лукашку помолили.

  Лукашка, подойдя к кружку, медленно приподнял папаху и остановился против девок. Широкие скулы и шея были у него красны. Он стоял и говорил тихо, степенно; но в этой медленности и степенности движений было больше оживленности и силы, чем в болтовне и суетне Назарки. Он напоминал разыгравшегося жеребца, который, взвив хвост и фыркнув, остановился как вкопанный всеми ногами. Лукашка тихо стоял перед девками; глаза его смеялись; он говорил мало, поглядывая то на пьяных товарищей, то на девок. Когда Марьяна подошла к углу, он ровным, неторопливым движением приподнял шапку, посторонился и снова стал против нее, слегка отставив ногу, заложив большие пальцы за пояс и поигрывая кинжалом. Марьяна в ответ на его поклон медленно нагнула голову, уселась на завалинке и достала из-за пазухи семя. Лукашка, не спуская глаз, смотрел на Марьяну и, щелкая семя, поплевывал. Все затихли, когда подошла Марьяна.

  - Что же? надолго пришли? - спросила казачка, прерывая молчанье.

  - До утра,- степенно отвечал Лукашка.

  - Да что ж, дай бог тебе интерес хороший,- сказал казак,- я рад, сейчас говорил.

  - И я говорю,- подхватил пьяный Ергушов, смеясь. - Гостей-то что! - прибавил он, указывая на проходившего солдата. - Водка хороша солдатская, люблю!

  - Трех дьяволов к нам пригнали,- сказала одна из казачек. - Уж дедука в станичное ходил; да ничего, бают, сделать нельзя.

  - Ага! Аль горе узнала? - сказал Ергушов.

  - Табачищем закурили небось? - спросила другая казачка. - Да кури на дворе сколько хошь, а в хату не пустим. Хошь станичный приходи, не пустю. Обокрадут еще. Вишь, он небось, чертов сын, к себе не поставил, станичный-то.

  - Не любишь! - опять сказал Ергушов.

  - А то бают еще, девкам постелю стлать велено для солдатов и чихирем с медом поить,- сказал Назарка, отставляя ногу, как Лукашка, и так же, как он, сбивая на затылок папаху.

  Ергушов разразился хохотом и, ухватив, обнял девку, которая ближе сидела к нему.

  - Верно, говорю.

  - Ну, смола,- запищала девка,- бабе скажу!

  - Говори! - закричал он. - И впрямь Назарка правду баит; цидула была, ведь он грамотный. Верно. - И он принялся обнимать другую девку по порядку.

  - Что пристал, сволочь? - смеясь, запищала румяная круглолицая Устенька, замахиваясь на него. Казак посторонился и чуть не упал.

  - Вишь, говорят, у девок силы нету: убила было совсем.

  - Ну, смола, черт тебя принес с кордону! - проговорила Устенька и, отвернувшись от него, снова фыркнула со смеху. - Проспал было абрека-то? Вот он бы тебя срезал, и лучше б было.

  - Завыла бы небось! - засмеялся Назарка.

  - Так тебе и завою!

  - Вишь, ей и горя нет. Завыла бы? Назарка, а? - говорил Ергушов.

  Лукашка все время молча глядел на Марьянку. Взгляд его, видимо, смущал девку.

  - А что, Марьянка, слышь, начальника у вас поставили? - сказал он, подвигаясь к ней.

  Марьяна, как всегда, не сразу отвечала и медленно подняла глаза на казаков. Лукашка смеялся глазами, как будто что-то особенное, независимое от разговора, происходило в это время между им и девкой.

  - Да, им хорошо, как две хаты есть,- вмешалась за Марьяну старуха,- а вот к Фомушкиным тоже ихнего начальника отвели, так, бают, весь угол добром загородил, а с своею семьей деваться некуда. Слыхано ли дело, целую орду в станицу пригнали! Что будешь делать! - сказала она. - И каку черную немочь они тут работать будут!

  - Сказывают, мост на Тереку строить будут,- сказала одна девка.

  - А мне сказывали,- промолвил Назарка, подходя к Устеньке,- яму рыть будут, девок сажать за то, что ребят молодых не любят. - И опять он сделал любимое коленце, вслед за которым все захохотали, а Ергушов тотчас же стал обнимать старую казачку, пропустив Марьянку, следовавшую по порядку.

  - Что ж Марьянку не обнимаешь? Всех бы по порядку,- сказал Назарка.

  - Не, моя старая слаще, - кричал казак, целуя отбивавшуюся старуху.

  - Задушит! - кричала она, смеясь.

  Мерный топот шагов на конце улицы прервал хохот. Три солдата в шинелях, с ружьями на плечо шли в ногу на смену к ротному ящику. Ефрейтор, старый кавалер, сердито глянув на казаков, провел солдат так, что Лукашка с Назаркой, стоявшие на самой дороге, должны были посторониться. Назарка отступил, но Лукашка, только прищурившись, оборотил голову и широкую спину и не тронулся с места.

  - Люди стоят, обойди,- проговорил он, только искоса и презрительно кивнув на солдат.

  Солдаты молча прошли мимо, мерно отбивая шаг по пыльной дороге.

  Марьяна засмеялась, и за ней все девки.

  - Эки нарядные ребята! - сказал Назарка. - Ровно уставщики длиннополые,- и он промаршировал по дороге, передразнивая их.

  Все опять разразились хохотом.

  Лукашка медленно подошел к Марьяне.

  - А начальник у вас где стоит? - спросил он. Марьяна подумала.

  - В новую хату пустили,- сказала она.

  - Что он, старый или молодой? - спросил Лукашка, подсаживаясь к девке,

  - А я разве спрашивала,- отвечала девка. - За чихирем ему ходила, видела, с дядей Ерошкой в окне сидит, рыжий какой-то. А добра целую арбу полну привезли.

  И она опустила глаза.

  - Уж как я рад, что пришлось с кордона выпроситься! - сказал Лукашка, ближе придвигаясь на завалинке к девке и все глядя ей в глаза.

  - Что ж, надолго пришел? - спросила Марьяна, слегка улыбаясь.

  - До утра. Дай семечек,- прибавил он, протягивая руку.

  Марьяна совсем улыбнулась и открыла ворот рубахи.

  - Все не бери,- сказала она.

  - Право, все о тебе скучился, ей-богу,- сказал сдержанно-спокойным шепотом Лука, доставая семечки из-за пазухи девки, и, еще ближе пригнувшись к ней, стал шепотом говорить что-то, смеясь глазами.

  - Не приду, сказано,- вдруг громко сказала Марьяна, отклоняясь от него.

  - Право... Что я тебе сказать хотел,- прошептал Лукашка,- ей-богу! Приходи, Машенька.

  Марьянка отрицательно покачала головой, но улыбалась.

  - Нянюка Марьянка! А нянюка! Мамука ужинать зовет,- прокричал, подбегая и казачкам, маленький брат Марьяны.

  - Сейчас приду,- отвечала девка,- ты иди, батюшка, иди один; сейчас приду.

  Лукашка встал и приподнял папаху.

  - Видно, и мне домой пойти, дело-то лучше будет,- сказал он, притворяясь небрежным, но едва сдерживая улыбку, и скрылся за углом дома.

  Между тем ночь уже совсем опустилась над станицей. Яркие звезды высыпали на темном небе. По улицам было темно и пусто. Назарка остался с казачками на завалинке, и слышался их хохот. А Лукашка, отойдя тихим шагом от девок, как кошка пригнулся и вдруг неслышно побежал, придерживая мотавшийся кинжал, не домой, а по направлению к дому хорунжего. Пробежав две улицы и завернув в переулок, он подобрал черкеску и сел наземь в тени забора. "Ишь, хорунжиха,- думал он про Марьяну,- и не пошутит, черт! Дай срок".

  Шаги приближавшейся женщины развлекли его. Он стал прислушиваться и засмеялся сам с собою. Марьяна, опустив голову, шла скорыми и ровными шагами прямо на него, постукивая хворостиной по кольям забора. Лукашка приподнялся. Марьяна вздрогнула и приостановилась.

  - Вишь, черт проклятый! Напугал меня. Не пошел же домой,- сказала она и громко засмеялась.

  Лукашка обнял одною рукой девку, а другою взял ее за лицо.

  - Что я тебе сказать хотел... ей-богу!.. - Голос его дрожал и прерывался.

  - Каки разговоры нашел по ночам,- отвечала Марьяна. - Мамука ждет, а ты к своей душеньке поди.

  И, освободившись от его руки, она отбежала несколько шагов. Дойдя до плетня своего двора, она остановилась и оборотилась к казаку, который бежал с ней рядом, продолжая уговаривать ее подождать на часок.

  - Ну, что сказать хотел, полуночник? - И она опять засмеялась.

  - Ты не смейся надо мной, Марьяна! Ей-богу! Что ж, что у меня душенька есть? А черт ее возьми. Только слово скажи, уж так любить буду - что хоть, то и сделаю. Вон они! (И он погремел деньгами в кармане.) Теперь заживем. Люди радуются, а я что? Не вижу от тебя радости никакой, Марьянушка!

  Девка ничего не отвечала, стояла перед ним и быстрыми движениями пальцев на мелкие куски ломала хворостинку.

  Лукашка вдруг стиснул кулаки и зубы.

  - Да и что все ждать да ждать! Я ли тебя не люблю, матушка! Что хочешь надо мной делай,- вдруг сказал он, злобно хмурясь, и схватил ее за обе руки.

  Марьяна не изменила спокойного выражения лица и голоса.

  - Ты не куражься, Лукашка, а слушай ты мои слова,- отвечала она, не вырывая рук, но отдаляя от себя казака. - Известно, я девка, а ты меня слушай. Воля не моя, а коли ты меня любишь, я тебе вот что скажу. Ты руки-то пусти, я сама скажу. Замуж пойду, а глупости от меня никакой не дождешься,- сказала Марьяна, не отворачивая лица.

  - Что замуж пойдешь? Замуж - не наша власть. Ты сама полюби, Марьянушка,- говорил Лукашка. вдруг из мрачного и рьяного сделавшись опять кротким, покорным и нежным, улыбаясь и близко глядя в ее глаза.

  Марьяна прижалась к нему и крепко поцеловала его в губы.

  - Братец! - прошептала она, порывисто прижимая его к себе. Потом вдруг, вырвавшись, побежала и, не оборачиваясь, повернула в ворота своего дома.

  Несмотря на просьбы казака подождать еще минутку, послушать, что он ей скажет, Марьяна не останавливалась.

  - Иди! Увидят! - проговорила она. - Вон и то, кажись, постоялец наш, черт, по двору ходит.

  "Хорунжиха,- думал себе Лукашка,- замуж пойдет! Замуж само собой, а ты полюби меня".

  Он застал Назарку у Ямки и, с ним вместе погуляв, пошел к Дуняшке и, несмотря на ее неверность, ночевал у нее.

XIV

  Действительно, Оленин ходил по двору в то время. как Марьяна прошла в ворота, и слышал, как она сказала: "Постоялец-то, черт, ходит". Весь этот вечер провел он с дядей Ерошкой на крыльце своей новой квартиры. Он велел вынести стол, самовар, вино, зажженную свечу и за стаканом чая и сигарой слушал рассказы старика, усевшегося у его ног на приступочке. Несмотря на то, что воздух был тих, свеча плыла и огонь метался в разные стороны, освещая то столбик крылечка, то стол и посуду, то белую стриженую голову старика. Ночные бабочки вились и, сыпля пыль с крылышек, бились по столу и в стаканах, то влетали в огонь свечи, то исчезали в черном воздухе, вне освещенного круга. Оленин выпил с Ерошкой вдвоем пять бутылок чихиря. Ерошка всякий раз, наливая стаканы, подносил один Оленину, здороваясь с ним, и говорил без устали. Он рассказывал про старое житье казаков, про своего батюшку Широкого, который один на спине приносил кабанью тушу в десять пуд и выпивал в один присест два ведра чихирю. Рассказал про свое времечко и своего няню [Няней называется в прямом смысле всегда старшая сестра, а в переносном "няней" называется друг. (Прим. Л. Н. Толстого.)] Гирчика, с которым он из-за Тереку во время чумы бурки переправлял. Рассказал про охоту, на которой он в одно утро двух оленей убил. Рассказал про свою душеньку, которая за ним по ночам на кордон бегала. И все это так красноречиво и живописно рассказывалось, что Оленин не замечал, как проходило время.

  - Так-то, отец ты мой,- говорил он,- не застал ты меня в мое золотое времечко, я бы тебе все показал. Нынче Ерошка кувшин облизал, а то Ерошка по всему полку гремел. У кого первый конь, у кого шашка гурда [Шашки и кинжалы, дороже всего ценимые на Кавказе, называются по мастеру - Гурда. (Прим. Л. Н. Толстого.)], к кому выпить пойти, с кем погулять? Кого в горы послать, Ахмет-хана убить? Все Ерошка. Кого девки любят? Все Ерошка отвечал. Потому что я настоящий джигит был. Пьяница, вор, табуны в горах отбивал, песенник; на все руки был. Нынче уж и казаков таких нету. Глядеть скверно. От земли вот (Ерошка указал на аршин от земли), сапоги дурацкие наденет, все на них Смотрит, только и радости. Иль пьян надуется; да и напьется не как человек, а так что-то. А я кто был? Я был Ерошка-вор; меня, мало по станицам,- в горах-то знали. Кунаки-князья приезжали. Я, бывало, со всеми кунак: татарин - татарин, армяшка - армяшка, солдат - солдат, офицер - офицер. Мне все равно, только бы пьяница был. Ты, говорит, очиститься должен от мира сообщенья: с солдатом не пей, с татарином не ешь.

  - Кто это говорит? - спросил Оленин.

  - А уставщики наши. А муллу или кадия татарского послушай. Он говорит: "Вы неверные, гяуры, зачем свинью едите!" Значит, всякий свой закон держит. А по-моему, все одно. Все бог сделал на радость человеку. Ни в чем греха нет. Хоть с зверя пример возьми. Он и в татарском камыше и в нашем живет. Куда придет, там и дом. Что бог дал, то и лопает. А наши говорят, что за это будем сковороды лизать. Я так думаю, что все одна фальшь,- прибавил он, помолчав.

  - Что фальшь? - спросил Оленин.

  - Да что уставщики говорят. У нас, отец мой, в Червленой, войсковой старшина - кунак мне был. Молодец был, как и я, такой же. Убили его в Чечнях. Так он говорил, что это все уставщики из своей головы выдумывают. Сдохнешь, говорит, трава вырастет на могилке, вот и все. (Старик засмеялся.) Отчаянный был!

  - А сколько тебе лет? - спросил Оленин.

  - А бог е знает! Годов семьдесят есть. Как у вас царица была, я уже не махонький был. Вот ты и считай, много ли будет. Годов семьдесят будет?

  - Будет. А ты еще молодец.

  - Что же, благодарю бога, я здоров, всем здоров; только баба, ведьма, испортила...

  - Как?

  - Да так испортила...

  - Так, как умрешь, трава вырастет? - повторил Оленин.

  Ерошка, видимо, не хотел ясно выразить свою мысль.

  Он помолчал немного.

  - А ты как думал? Пей! - закричал он, улыбаясь и поднося вино.

XV

  - Так о чем бишь я говорил? - продолжал он, припоминая. - Так вот я какой человек! Я охотник. Против меня другого охотника по полку нету. Я тебе всякого зверя, всяку птицу найду и укажу; и что и где - все знаю. У меня и собаки есть, и два ружья есть, и сети, и кобылка, и ястреб,- все есть, благодарю бога. Коли ты настоящий охотник, не хвастаешь, я тебе все покажу. Я какой человек? След найду,-уж я его знаю, зверя, и знаю, где ему лечь и куда пить или валяться придет. Лопазик [Лопазик - называется место для сиденья на столбах иди деревьях. (Прим. Л. Н. Толстого.)] сделаю и сижу ночь, караулю. Что дома-то сидеть! Только нагрешишь, пьян надуешься. Еще бабы тут придут, тары да бары; мальчишки кричат; угоришь еще. То ли дело, на зорьке выйдешь, местечко выберешь, камыш прижмешь, сядешь и сидишь, добрый молодец, дожидаешься. Все-то ты знаешь, что в лесу делается. На небо взглянешь - звездочки ходят, рассматриваешь по ним, гляди, времени много ли. Кругом поглядишь - лес шелыхается, все ждешь, вот-вот затрещит, придет кабан мазаться. Слушаешь, как там орлы молодые запищат, петухи ли в станице откликнутся, или гуси. Гуси - так до полночи, значит. И все это я знаю. А то как ружье где далече ударит, мысли придут. Подумаешь: кто это стрелял? Казак, так же как я, зверя выждал, и попал ли он его, или так только, испортил, и пойдет, сердечный, по камышу кровь мазать так, даром. Не люблю! ох, не люблю! Зачем зверя испортил? Дурак! Дурак! Или думаешь себе: "Может, абрек какого казачонка глупого убил". Все это в голове у тебя ходит. А то раз сидел я на воде; смотрю - зыбка сверху плывет. Вовсе целая, только край отломан. То-то мысли пришли. Чья такая зыбка? Должно, думаю, ваши черти солдаты в аул пришли, чеченок побрали, ребеночка убил какой черт: взял за ножки да об угол. Разве не делают так-то? Эх, души нет в людях! И такие мысли пришли, жалко стало. Думаю: зыбку бросили и бабу угнали, дом сожгли, а джигит взял ружье, на нашу сторону пошел грабить. Все сидишь, думаешь. Да как заслышишь, по чаще табунок ломится, так и застучит в тебе что. Матушки, подойдите! Обнюхают, думаешь себе; сидишь, не дрогнешься, а сердце: дун! дун! дун! Так тебя и подкидывает. Нынче весной так-то подошел табун важный, зачернелся. "Отцу и сыну..." - уж хотел стрелить. Как она фыркнет на своих на поросят: "Беда, мол, детки: человек сидит",- и затрещали все прочь по кустам. Так так бы, кажется, зубом съел ее.

  - Как же это свинья поросятам сказала, что человек сидит? - спросил Оленин.

  - А ты как думал? Ты думал, он дурак, зверь-то? Нет, он умней человека, даром что свинья называется. Он все знает. Хоть то в пример возьми: человек по следу пройдет, не заметит, а свинья как наткнется на твой след, так сейчас отдует и прочь; значит, ум в ней есть, что ты свою вонь не чувствуешь, а она слышит. Да и то сказать: ты ее убить хочешь, а она по лесу живая гулять хочет. У тебя такой закон, а у нее такой закон. Она свинья, а все она не хуже тебя; такая же тварь божия. Эхма! Глуп человек, глуп, глуп человек! - повторил несколько раз старик и, опустив голову, задумался.

  Оленин тоже задумался и, спустившись с крыльца, заложив руки за спину, молча стал ходить по двору.

  Очнувшись, Ерошка поднял голову и начал пристально всматриваться в ночных бабочек, которые вились над колыхавшимся огнем свечи и попадали в него.

  - Дура, дура! - заговорил он. - Куда летишь? Дура! Дура! - Он приподнялся и своими толстыми пальцами стал отгонять бабочек.

  - Сгоришь, дурочка, вот сюда лети, места много, - приговаривал он нежным голосом, стараясь своими толстыми пальцами учтиво поймать ее за крылышки и выпустить. - Сама себя губишь, а я тебя жалею.

  Он долго сидел, болтая и попивая из бутылки. А Оленин ходил взад и вперед по двору. Вдруг шепот за воротами поразил его. Невольно притаив дыхание, он расслышал женский смех, мужской голос и звук поцелуя. Нарочно шурша по траве ногами, он отошел на другую сторону двора. Но через несколько времени плетень затрещал. Казак, в темной черкеске и белом курпее на шапке (это был Лука), прошел вдоль забора, а высокая женщина, в белом платке, прошла мимо Оленина. "Ни мне до тебя, ни тебе до меня нет никакого дела",-казалось, сказала ему решительная походка Марьянки. Он проводил ее глазами до крыльца хозяйской хаты, заметил даже через окно, как она сняла платок и села на лавку. И вдруг чувство тоски и одиночества, каких-то неясных желаний и надежд и какой-то к кому-то зависти охватило душу молодого человека.

  Последние огни потухли в хатах. Последние звуки затихли в станице. И плетни, и белевшая на дворах скотина, и крыши домов, и стройные раины - все, казалось, спало здоровым, тихим, трудовым сном. Только звенящие непрерывные звуки лягушек долетали из сырой дали до напряженного слуха. На востоке звезды становились реже и, казалось, расплывались в усиливавшемся свете. Над головой они высыпали все глубже и чаще. Старик, облокотив голову на руку, задремал. Петух вскрикнул на противоположном дворе. А Оленин все ходил и ходил, о чем-то думая. Звук песни в несколько голосов долетел до его слуха. Он подошел к забору и стал прислушиваться. Молодые голоса казаков заливались веселою песнею, и изо всех резкою силой выдавался один молодой голос.

  - Это знаешь, кто поет? - сказал старик, очнувшись. - Это Лукашка-джигит. Он чеченца убил; то-то и радуется. И чему радуется? Дурак, дурак! ,

  - А ты убивал людей? - спросил Оленин. Старик вдруг поднялся на оба локтя и близко придвинул свое лицо к лицу Оленина.

  - Черт! - закричал он на него. - Что спрашиваешь? Говорить не надо. Душу загубить мудрено, ох, мудрено! Прощай, отец мой, и сыт и пьян,- сказал он, вставая. - Завтра на охоту приходить?

  - Приходи.

  - Смотри раньше вставать, а проспишь - штраф.

  - Небось раньше тебя встану,- отвечал Оленин. Старик пошел. Песня замолкла. Послышались шаги и веселый говор. Немного погодя раздалась опять песня, но дальше, и громкий голос Ерошки присоединился к прежним голосам. "Что за люди, что за жизнь!"-подумал Оленин, вздохнул и один вернулся в свою хату.

XVI

  Дядя Ерошка был заштатный и одинокий казак; жена его лет двадцать тому назад, выкрестившись в православные, сбежала от него и вышла замуж за русского фельдфебеля; детей у него не было. Он не хвастал, рассказывая про себя, что был в старину первый молодец в станице. Его все знали по полку за его старинное молодечество. Не одно убийство и чеченцев и русских было у него на душе. Он и в горы ходил, и у русских воровал, и в остроге два раза сидел. Большая часть его жизни проходила на охоте в лесу, где он питался по суткам одним куском хлеба и ничего не пил, кроме воды. Зато в станице он гулял с утра до вечера. Вернувшись от Оленина, он заснул часа на два и, еще до света проснувшись, лежал на своей кровати и обсуживал человека, которого он вчера узнал. Простота Оленина очень понравилась ему (простота в том смысле, что ему не жалели вина). И сам Оленин понравился ему. Он удивлялся, почему русские все просты и богаты и отчего они ничего не знают, а все ученые. Он обдумывал сам с собою и эти вопросы, и то, чего бы выпросить себе у Оленина. Хата дяди Ерошки была довольно большая и не старая, но заметно было в ней отсутствие женщины. Вопреки обычной казаков заботливости о чистоте, горница вся была загажена и в величайшем беспорядке. На столе были брошены окровавленный зипун, половина сдобной лепешки и рядом с ней ощипанная и разорванная галка для прикармливания ястреба. На лавках, разбросанные, лежали поршни, ружье, кинжал, мешочек, мокрое платье и тряпки. В углу, в кадушке с грязною, вонючею водой, размокали другие поршни; тут же стояла винтовка и кобылка. На полу была брошена сеть, несколько убитых фазанов, а около стола гуляла, постукивая по грязному полу, привязанная за ногу курочка. В нетопленной печке стоял черепочек, наполненный какою-то молочною жидкостью. На печке визжал кобчик, старавшийся сорваться с веревки, и линялый ястреб смирно сидел на краю, искоса поглядывая на курочку и изредка справа налево перегибая голову. Сам дядя Ерошка лежал навзничь на коротенькой кровати, устроенной между стеной и печкой, в одной рубашке, и, задрав сильные ноги на печку, колупал толстым пальцем струпы на руках, исцарапанных ястребом, которого он вынашивал без перчатки. Во всей комнате, и особенно около самого старика, воздух был пропитан тем сильным, не неприятным, смешанным запахом, который сопутствовал старику.

  - Уйде-ма, дядя? (то есть: дома, дядя?) - послышался ему из окна резкий голос, который он тотчас признал за голос соседа Лукашки.

  - Уйде, уйде, уйде/ Дома, заходи! - закричал старик. - Сосед Марка, Лука Марка, что к дяде пришел? Аль на кордон?

  Ястреб встрепенулся от крика хозяина и захлопал крыльями, порываясь на своей привязи.

  Старик любил Лукашку и лишь одного его исключал из презрения ко всему молодому поколению казаков. Кроме того, Лукашка и его мать, как соседи, нередко давали старику вина, каймачку и т. п. из хозяйственных произведений, которых не было у Ерошки. Дядя Ерошка, всю жизнь свою увлекавшийся, всегда практически объяснял свои побуждения. "Что ж? Люди достаточные, - говорил он сам себе. - Я им свежинки дам, курочку, а и они дядю не забывают: пирожка и лепешки принесут другой раз..."

  - Здорово, Марка! Я тебе рад, - весело прокричал старик и быстрым движением скинул босые ноги с кровати, вскочил, сделал шага два по скрипучему полу, посмотрел на свои вывернутые ноги, и вдруг ему смешно стало на свои ноги: он усмехнулся, топнул раз босою пяткой, еще раз и сделал выходку. - Ловко, что ль? - спросил он, блестя маленькими глазками. Лукашка чуть усмехнулся. - Что, аль на кордон? - сказал старик.

  - Тебе чихирю принес, дядя, что на кордоне обещал.

  - Спаси тебя Христос, - проговорил старик, поднял валявшиеся на полу чамбары и бешмет, надел их, затянулся ремнем, полил воды из черепка на руки, отер их о старые чамбары, кусочком гребешка расправил бороду и стал перед Лукашкой. - Готов! - сказал он.

  Лукашка достал чапуру, отер, налил вина и, сев на скамейку, поднес дяде.

  - Будь здоров! Отцу и сыну! - сказал старик, с торжественностию принимая вино. - Чтобы тебе получить, что желаешь, чтобы тебе молодцом быть, крест выслужить!

  Лукашка тоже с молитвою отпил вина и поставил его на стол. Старик встал, принес сушеную рыбу, положил на порог, разбил ее палкой, чтоб она была мягче, и, положив ее своими заскорузлыми руками на свою единственную синюю тарелку, подал на стол.

  - У меня все есть, и закуска есть, благодарю бога, - сказал он гордо. - Ну, что Мосев? - спросил старик.

  Лукашка рассказал, как урядник отнял у него ружье, видимо желая знать мнение старика.

  - За ружьем не стой, - сказал старик, - ружья не дашь - награды не будет.

  - Да что, дядя! Какая награда, говорят, малолетку? [Малолетками называются казаки, не начавшие еще действительной конной службы. (Прим. Л. Н. Толстого.)] А ружье важное, крымское, восемьдесят монетов стоит.

  - Э, брось! Так-то я заспорил с сотником: коня у меня просил. Дай, говорит, коня, в хорунжии представлю. Я не дал, так и не вышло.

  - Да что, дядя! Вот коня купить надо, а, бают, за рекой меньше пятидесяти монетов не возьмешь. Матушка вина еще не продала.

  - Эх! мы не тужили,-сказал старик,-когда дядя Ерошка в твои года был, он уж табуны у ногайцев воровал да за Терек перегонял. Бывало, важного коня за штоф водки али за бурку отдаешь.

  - Что же дешево отдавали? - сказал Лукашка.

  - Дурак, дурак, Марка!-презрительно сказал старик. - Нельзя, - на то воруешь, чтобы не скупым быть. А вы, я чай, и не видали, как коней-то гоняют. Что молчишь?

  - Да что говорить, дядя? - сказал Лукашка. - Но такие мы, видно, люди.

  - Дурак, дурак, Марка! Не такие люди! - отвечал старик, передразнивая молодого казака. - Не тот я был казак в твои годы.

  - Да что же? - спросил Лукашка. Старик презрительно покачал головой.

  - Дядя Ерошка прост был, ничего не жалел. Зато у меня вся Чечня кунаки были. Приедет ко мне какой кунак, водкой пьяного напою, ублажу, с собой спать положу, а к нему поеду, подарок, пешкеш, свезу. Так-то люди делают, а не то что как теперь: только и забавы у ребят, что семя грызут да шелуху плюют,- презрительно заключил старик, представляя в липах, как грызут семя и плюют шелуху нынешние казаки.

  - Это я знаю, - сказал Лукашка. - Это так!

  - Хочешь быть молодцом, так будь джигит, а не мужик. А то и мужик лошадь купит, денежки отвалит и лошадь возьмет.

  Они помолчали.

  - Да ведь и так скучно, дядя, в станице или на кордоне; а разгуляться поехать некуда. Все народ робкий. Вот хоть бы Назар. Намедни в ауле были; так Гирей-хан в Ногаи звал за конями, никто не поехал; а одному как же?

  - А дядя что? Ты думаешь, я засох! Нет, я не засох. Давай коня, сейчас в Ногаи поеду.

  - Что пустое говорить? - сказал Лука, - ты скажи, как с Гирей-ханом быть? Говорит, только проведи коня до Терека, а там хоть косяк целый давай, место найду. Ведь тоже гололобый, верить мудрено.

  - Гирей-хану верить можно, его весь род - люди хорошие; его отец верный кунак был. Только слушай дядю, я тебя худу не научу: вели ему клятву взять, тогда верно будет; а поедешь с ним, все пистолет наготове держи. Пуще всего, как лошадей делить станешь. Раз меня так-то убил было один чеченец: я с него просил по десяти монетов за лошадь. Верить - верь, а без ружья спать не ложись.

  Лукашка внимательно слушал старика.

  - А что, дядя? Сказывали, у тебя разрыв-трава есть, - молвил он, помолчав.

  - Разрыва нет, а тебя научу, так и быть: малый хорош, старика не забываешь. Научить, что ль?

  - Научи, дядя.

  - Черепаху знаешь? Ведь она черт, черепаха-то.

  - Как не знать!

  - Найди ты ее гнездо и оплети плетешок кругом, чтоб ей пройти нельзя. Вот она придет, покружит и сейчас назад; найдет разрыв-траву, принесет, плетень разорит. Вот ты и поспевай на другое утро и смотри: где разломано, тут и разрыв-трава лежит. Бери и неси куда хочешь. Не будет тебе ни замка, ни закладки.

  - Да ты пытал, что ль, дядя?