Толстой Лев Николаевич - Казаки

анной черным ремнем рубахе, лежал у самой воды и лениво смотрел на однообразно бурливший и заворачивающий Терек. Другие, также измученные жаром, полураздетые, кто полоскал белье в Тереке, кто вязал уздечку, кто лежал на земле, мурлыкая песню, на горячем песке берега. Один из казаков с худым и черно-загорелым лицом, видимо мертвецки пьяный, лежал навзничь у одной из стен избы, часа два тому назад бывшей в тени, но на которую теперь прямо падали жгучие косые лучи.

  Лукашка, стоявший на вышке, был высокий, красивый малый лет двадцати, очень похожий на мать. Лицо и все сложение его, несмотря на угловатость молодости, выражали большую физическую и нравственную силу. Несмотря на то, что он недавно был собран в строевые, по широкому выражению его лица и спокойной уверенности позы видно было, что он уже успел принять свойственную казакам и вообще людям, постоянно носящим оружие, воинственную и несколько гордую осанку, что он казак и знает себе цену не ниже настоящей. Широкая черкеска была кое-где порвана, шапка была заломлена назад по-чеченски, ноговицы спущены ниже колен. Одежа его была небогатая, но она сидела на нем с тою особою казацкою щеголеватостью, которая состоит в подражании чеченским джигитам. На настоящем джигите все всегда широко, оборванно, небрежно; одно оружие богато. Но надето, подпоясано и пригнано это оборванное платье и оружие одним известным образом, который дается не каждому и который сразу бросается в глаза казаку или горцу. Лукашка имел этот вид джигита. Заложив руки за шашку и щуря глаза, он все вглядывался в дальний аул. Порознь черты лица его были нехороши, но, взглянув сразу на его статное сложение и чернобровое умное лицо, всякий невольно сказал бы: "Молодец малый!"

  - Баб-то, баб-то в ауле что высыпало! - сказал он резким голосом, лениво раскрывая яркие белые зубы и не обращаясь ни к кому в особенности.

  Назарка, лежавший внизу, тотчас же торопливо поднял голову и заметил:

  - За водой, должно, идут.

  - Из ружья бы пугнуть, - сказал Лукашка, посмеиваясь, - то-то бы переполошились!

  - Не донесет.

  - Вона! Мое через перенесет. Вот дай срок, их праздник будет, пойду к Гирей-хану в гости, бузу [Татарское пиво из пшена. (Прим. Л. Н. Толстого.)] пить, - сказал Лукашка, сердито отмахиваясь от липнувших к нему комаров.

  Шорох в чаще обратил внимание казаков. Пестрый легавый ублюдок, отыскивая след и усиленно махая облезлым хвостом, подбегал к кордону. Лукашка узнал собаку соседа-охотника, дяди Ерошки, и вслед за ней разглядел в чаще подвигавшуюся фигуру самого охотника.

  Дядя Ерошка был огромного роста казак, с седою как лунь широкою бородой и такими широкими плечами и грудью, что в лесу, где не с кем было сравнить его, он казался невысоким: так соразмерны были все его сильные члены. На нем был оборванный подоткнутый зипун, на ногах обвязанные веревочками по онучам оленьи поршни [Обувь из невыделанной кожи, надеваемая только размоченная. (Прим. Л. Н. Толстого.)] и растрепанная белая шапчонка. За спиной он нес чрез одно плечо кобылку [Орудие для того, чтоб подкрадываться под фазанов. (Прим. Л. Н. Толстого.)] и мешок с курочкой и кобчиком для приманки ястреба; чрез другое плечо он нес на ремне дикую убитую кошку; на спине за поясом заткнуты были мешочек с пулями, порохом и хлебом, конский хвост, чтоб отмахиваться от комаров, большой кинжал с прорванными ножнами, испачканными старою кровью, и два убитые фазана. Взглянув на кордон, он остановился.

  - Гей, Лям! - крикнул он на собаку таким заливистым басом, что далеко в лесу отозвалось эхо, и, перекинув на плечо огромное пистонное ружье, называемое у казаков флинтой, приподнял шапку.

  - Здорово дневали, добрые люди! Гей! - обратился он к казакам тем же сильным и веселым голосом, без всякого усилия, но так громко, как будто кричал кому-нибудь на другую сторону реки.

  - Здорово, дядя! Здорово! - весело отозвались с разных сторон молодые голоса казаков.

  - Что видали? Сказывай! - прокричал дядя Ерошка, отирая рукавом черкески пот с красного широкого лица.

  - Слышь, дядя! Какой ястреб вo тут на чинаре живет! Как вечер, так и вьется, - сказал Назарка, подмигивая глазом и подергивая плечом и ногою.

  - Ну, ты! - недоверчиво сказал старик.

  - Право, дядя, ты посиди [Посидеть-значит караулить зверя. (Прим. Л. Н. Толстого.)],-подтвердил Назарка, посмеиваясь.

  Казаки засмеялись.

  Шутник не видал никакого ястреба; но у молодых казаков на кордоне давно вошло в обычай дразнить и обманывать дядю Ерошку всякий раз, как он приходил к ним.

  - Э, дурак, только брехать! - проговорил Лукашка с вышки на Назарку.

  Назарка тотчас же замолк.

  - Надо посидеть. Посижу, - отозвался старик к великому удовольствию всех казаков. - А свиней видали?

  - Легко ли? Свиней смотреть! - сказал урядник, очень довольный случаю развлечься, переваливаясь и обеими руками почесывая свою длинную спину. - Тут абреков ловить, а не свиней, надо. Ты ничего не слыхал, дядя, а? - прибавил он, без причины щурясь и открывая белые сплошные зубы.

  - Абреков-то? - проговорил старик.- Не, не слыхал. А что, чихирь есть? Дай испить, добрый человек. Измаялся, право. Я тебе, вот дай срок, свежинки принесу, право, принесу. Поднеси, - прибавил он.

  - Ты что ж, посидеть, что ли, хочешь? - спросил урядник, как будто не расслышав, что сказал тот.

  - Хотел ночку посидеть, - отвечал дядя Ерошка, - може, к празднику и даст бог, замордую что; тогда и тебе дам, право!

  - Дядя! Ау! Дядя! - резко крикнул сверху Лука, обращая на себя внимание, и все казаки оглянулись на Лукашку.-Ты к верхнему протоку сходи, там табун важный ходит. Я не вру. Пра! Намеднись наш казак одного стрелил. Правду говорю,- прибавил он, поправляя за спиной винтовку и таким голосом, что видно было, что он не смеется.

  - Э, Лукашка Урван здесь! - сказал старик, взглядывая кверху. - Кое место стрелил?

  - А ты и не видал! Маленький, видно, - сказал Лукашка. - У самой у канавы, дядя, - прибавил он серьезно, встряхивая головой. - Шли мы так-то по канаве, как он затрещит, а у меня ружье в чехле было, Иляска как лопнет... [Лопнет-выстрелит на казачьем языке. (Прим. Л. Н. Толстого.)] Да я тебе покажу, дядя, кое место,- недалече. Вот дай срок. Я, брат, все его дорожки знаю. Дядя Мосев! - прибавил он решительно и почти повелительно уряднику, - пора сменять! - и, подобрав ружье, не дожидаясь приказания, стал сходить с вышки.

  - Сходи! - сказал уже после урядник, оглядываясь вокруг себя,-Твои часы, что ли, Гурка? Иди! И то, ловок стал Лукашка твой, - прибавил урядник, обращаясь к старику.- Все, как ты, ходит, дома не посидит; намедни убил одного.

VII

  Солнце уже скрылось, и ночные тени быстро надвигались со стороны леса. Казаки кончили свои занятия около кордона и собирались к ужину в избу. Только старик, все еще ожидая ястреба и подергивая привязанного за ногу кобчика, оставался под чинарой. Ястреб сидел на дереве, но не спускался на курочку. Лукашка неторопливо улаживал в самой чаще тернов, на фазаньей тропке, петли для ловли фазанов и пел одну песню за другою. Несмотря на высокий рост и большие руки, видно было, что всякая работа, крупная и мелкая, спорилась в руках Лукашки.

  - Гей, Лука! - послышался ему недалеко из чащи пронзительно-звучный голос Назарки. - Казаки ужинать пошли.

  Назарка с живым фазаном под мышкой, продираясь через терны, вылез на тропинку.

  - О! - сказал Лукашка, замолкая. - Где петуха-то взял? Должно, мой пружок... [Силки, которые ставят для ловли фазанов. (Прим. Л. Н. Толстого.)]

  Назарка был одних лет с Лукашкой и тоже с весны только поступил в строевые.

  Он был малый некрасивый, худенький, мозглявый, с визгливым голосом, который так и звенел в ушах. Они были соседи и товарищи с Лукою. Лукашка сидел по-татарски на траве и улаживал петли.

  - Не знаю чей. Должно, твой.

  - За ямой, что ль, у чинары? Мой и есть, вчера постановил.

  Лукашка встал и посмотрел пойманного фазана. Погладив рукой по темно-сизой голове, которую петух испуганно вытягивал, закатывая глаза, он взял его в руки.

  - Нынче пилав сделаем; ты поди зарежь да ощипи.

  - Что ж, сами съедим или уряднику отдать?

  - Будет с него.

  - Боюсь я их резать, - сказал Назарка.

  - Давай сюда.

  Лукашка достал ножичек из-под кинжала и быстро дернул им. Петух встрепенулся, но не успел расправить крылья, как уже окровавленная голова загнулась и забилась.

  - Вот так-то делай! - проговорил Лукашка, бросая петуха. - Жирный пилав будет.

  Назарка вздрогнул, глядя на петуха.

  - А слышь, Лука, опять нас в секрет пошлет черт-то, - прибавил он, поднимая фазана и под чертом разумея урядника.- Фомушкина за чихирем услал, его черед был. Котору ночь ходим! Только на нас и выезжает.

  Лукашка, посвистывая, пошел по кордону.

  - Захвати бечевку-то! - крикнул он.

  Назарка повиновался.

  - Я ему нынче скажу, право, скажу,- продолжал Назарка.- Скажем: не пойдем, измучились, да и все тут. Скажи, право, он тебя послушает. А то что это!

  - Во нашел о чем толковать! - сказал Лукашка, видимо думая о другом, - дряни-то! Добро бы из станицы на ночь выгонял, обидно бы было. Там погуляешь, а тут что? Что на кордоне, что в секрете, все одно. Эка ты...

  - А в станицу придешь?

  - На праздник пойду.

  - Сказывал Гурка, твоя Дунайка с Фомушкиным гуляет, - вдруг сказал Назарка.

  - А черт с ней! - отвечал Лукашка, оскаливая сплошные белые зубы, но не смеясь. - Разве я другой не найду.

  - Как сказывал Гурка-то: пришел, говорит, он к ней, а мужа нет. Фомушкин сидит, пирог ест. Он посидел, да и пошел под окно; слышит, она и говорит: "Ушел черт-то. Что, родной, пирожка не ешь? А спать, говорит, домой не ходи". А он и говорит из-под окна: "Славно".

  - Врешь!

  - Право, ей-богу. Лукашка помолчал.

  - А другого нашла, черт с ней: девок мало ли? Она мне и то постыла.

  - Вот ты черт какой! - сказал Назарка. - Ты бы к Марьянке хорунжиной подъехал. Что она ни с кем не гуляет?

  Лукашка нахмурился.

  - Что Мирьянка! все одно! - сказал он.

  - Да вот сунься-ка...

  - А ты что думаешь? Да мало ли их по станице? И Лукашка опять засвистал и пошел к кордону, обрывая листья с сучьев. Проходя по кустам, он вдруг остановился, заметив гладкое деревцо, вынул из-под кинжала ножик и вырезал.

  - То-то шомпол будет,- сказал он, свистя в воздухе прутом.

  Казаки сидели за ужином в мазаных сенях кордона, на земляном полу, вокруг низкого татарского столика, когда речь зашла о череде в секрет.

  - Кому ж нынче идти? - крикнул один из казаков, обращаясь к уряднику в отворенную дверь хаты.

  - Да кому идти? - отозвался урядник. - Дядя Бурлак ходил, Фомушкин ходил, - сказал он не совсем уверенно. - Идите вы, что ли? Ты да Назар, - обратился он к Луке, - да Ергушов пойдет; авось проспался.

  - Ты-то не просыпаешься, так ему как же! - сказал Назарка вполголоса.

  Казаки засмеялись.

  Ергушов был тот самый казак, который пьяный спал у избы. Он только что, протирая глаза, ввалился в сени.

  Лукашка в это время, встав, справлял ружье.

  - Да скорей идите; поужинайте и идите, - сказал урядник. И, не ожидая выражения согласия, урядник затворил дверь, видимо мало надеясь на послушание казаков. - Кабы не приказано было, я бы не послал, а то, гляди, сотник набежит. И то, говорят, восемь человек абреков переправилось.

  - Что ж, идти надо, - говорил Ергушов, - порядок! Нельзя, время такое. Я говорю, идти надо.

  Лукашка между тем, держа обеими руками передо ртом большой кусок фазана и поглядывая то на урядника, то на Назарку, казалось, был совершенно равнодушен к тому, что происходило, и смеялся над обоими. Казаки еще не успели убраться в секрет, когда дядя Ерошка, до ночи напрасно просидевший под чинарой, вошел в темные сени.

  - Ну, ребята, - загудел в низких сенях его бас, покрывавший все голоса,- вот и я с вами пойду. Вы на чеченцев, а я на свиней сидеть буду.

VIII

  Было уже совсем темно, когда дядя Ерошка и трое казаков с кордона, в бурках и с ружьями за плечами, пошли вдоль по Тереку на место, назначенное для секрета. Назарка вовсе не хотел идти, но Лука крикнул на него, и они живо собрались. Пройдя молча несколько шагов, казаки свернули с канавы и по чуть заметной тропинке в камышах подошли к Тереку. У берега лежало толстое черное бревно, выкинутое водой, и камыш вокруг бревна был свежо примят.

  - Здесь, что ль, сидеть? - сказал Назарка.

  - А то чего ж! - сказал Лукашка,- садись здесь, а я живо приду, только дяде укажу.

  - Самое тут хорошее место: нас не видать, а нам видно, - сказал Ергушов, - тут и сидеть; самое первое место.

  Назарка с Ергушовым, разостлав бурки, расположились за бревном, а Лукашка пошел дальше с дядей Ерошкой.

  - Вот тут недалече, дядя, - сказал Лукашка, неслышно ступая вперед старика, - я укажу, где прошли. Я, брат, один знаю.

  - Укажь; ты молодец, Урван, - так же шепотом отвечал старик.

  Пройдя несколько шагов, Лукашка остановился, нагнулся над лужицей и свистнул.

  - Вот где пить прошли, видишь, что ль? - чуть слышно сказал он, указывая на свежий след.

  - Спаси тебя Христос, - отвечал старик, - карга за канавой, в котлубани [Котлубанью называется яма, иногда просто лужа, в которой мажется кабан, натирая себе "калган", толстую хрящеватую шкуру. (Прим. Л. Н. Толстого.)] будет, - прибавил он. - Я посижу, а ты ступай.

  Лукашка вскинул выше бурку и один пошел назад по берегу, быстро поглядывая то налево - на стену камышей, то на Терек, бурливший подле под берегом. "Ведь тоже караулит или ползет где-нибудь", - подумал он про чеченца. Вдруг сильный шорох и плесканье в воде заставили его вздрогнуть и схватиться за винтовку. Из-под берега, отдуваясь, выскочил кабан, и черная фигура, отделившись на мгновенье от глянцевитой поверхности воды, скрылась в камышах. Лука быстро выхватил ружье, приложился, но не успел выстрелить: кабан уже скрылся в чаще. Плюнув с досады, он пошел дальше. Подходя к месту секрета, он снова приостановился и слегка свистнул. Свисток откликнулся, и он подошел к товарищам.

  Назарка, свернувшись, уже спал. Ергушов сидел, поджав под себя ноги, и немного посторонился, чтобы дать место Лукашке.

  - Как сидеть весело, право, место хорошее, - сказал он.- Проводил?

  - Указал, - отвечал Лукашка, расстилая бурку. - А сейчас какого здорового кабана у самой воды стронул. Должно, тот самый! Ты небось слышал, как затрещал?

  - Слышал, как затрещал зверь, Я сейчас узнал, что зверь. Так и думаю: Лукашка зверя спугнул, - сказал Ергушов, завертываясь в бурку.- Я теперь засну,- прибавил он,- ты разбуди после петухов; потому, порядок надо. Я засну, поспим; а там ты заснешь, я посижу; так-то.

  - Я и спать, спасибо, не хочу, - ответил Лукашка. Ночь была темная, теплая и безветренная. Только с одной стороны небосклона светились звезды; другая и бoльшая часть неба, от гор, была заволочена одною большою тучей. Черная туча, сливаясь с горами, без ветра, медленно подвигалась дальше и дальше, резко отделяясь своими изогнутыми краями от глубокого звездного неба. Только впереди казаку виднелся Терек и даль; сзади и с боков его окружала стена камышей. Камыши изредка, как будто без причины, начинали колебаться и шуршать друг о друга. Снизу колеблющиеся махалки казались пушистыми ветвями дерев на светлом краю неба. У самых ног спереди был берег, под которым бурлил поток. Дальше глянцевитая движущаяся масса коричневой воды однообразно рябила около отмелей и берега. Еще дальше и вода, и берег, и туча - все сливалось в непроницаемый мрак. По поверхности воды тянулись черные тени, которые привычный глаз казака признавал за проносимые сверху коряги. Только изредка зарница, отражаясь в воде, как в черном зеркале, обозначала черту противоположного отлогого берега. Равномерные ночные звуки шуршанья камышин, храпенья казаков, жужжанья комаров и теченья воды прерывались изредка то дальним выстрелом, то бульканьем отвалившегося берега, то всплеском большой рыбы, то треском зверя по дикому, заросшему лесу. Раз сова пролетела вдоль по Тереку, задевая ровно через два взмаха крылом о крыло. Над самою головой казаков она поворотила к лесу и, подлетая к дереву, не через раз, а уже с каждым взмахом задевала крылом о крыло и потом долго копошилась, усаживаясь на старой чинаре. При всяком таком неожиданном звуке слух неспавшего казака усиленно напрягался, глаза щурились, и он неторопливо ощупывал винтовку.

  Прошла большая часть ночи. Черная туча, протянувшись на запад, из-за своих разорванных краев открыла чистое звездное небо, и перевернутый золотистый рог месяца красно засветился над горами. Стало прохватывать холодом. Назарка проснулся, поговорил и опять заснул. Лукашка соскучился, встал, достал ножик из-под кинжала и начал строгать палочку на шомпол, В голове его бродили мысли о том, как там, в горах, живут чеченцы, как ходят молодцы на эту сторону, как не боятся они казаков и как могут переправиться в другом месте. И он высовывался и глядел вдоль реки, но ничего не было видно. Изредка поглядывая на реку и дальний берег, слабо отделявшийся от воды при робком свете месяца, он уже перестал думать о чеченцах и только ждал времени будить товарищей и идти в станицу. В станице ему представлялась Дунька, его душенька, как называют казаки любовниц, и он с досадой думал о ней. Признаки утра: серебристый туман забелел над водой, и молодью орлы недалеко от него пронзительно засвистали и захлопали крыльями. Наконец вскрик первого петуха донесся далеко из станицы, вслед за тем другой протяжный петушиный крик, на который отозвались другие голоса.

  "Пора будить",-подумал Лукашка, кончив шомпол и почувствовав, что глаза его отяжелели. Обернувшись к товарищам, он разглядел, кому какие принадлежали ноги; но вдруг ему показалось, что плеснуло что-то на той стороне Терека, и он еще раз оглянулся на светлеющий горизонт гор под перевернутым серпом, на черту того берега, на Терек и на отчетливо видневшиеся теперь плывущие по нем карчи. Ему показалось, что он движется, а Терек с карчами неподвижен; но это продолжалось только мгновение. Он опять стал вглядываться. Одна большая черная карча с суком особенно обратила его внимание. Как-то странно, не перекачиваясь и не крутясь, плыла эта карча по самой середине. Ему даже показалось, что она плыла не по течению, а перебивала Терек на отмель. Лукашка, вытянув шею, начал пристально следить за ней. Карча подплыла к мели, остановилась и странно зашевелилась. Лукашке замерещилось, что показалась рука из-под карчи. "Вот как абрека один убью!"- подумал он, схватился за ружье, неторопливо, но быстро расставил подсошки, положил на них ружье, неслышно, придержав, взвел курок и, притаив дыхание, стал целиться, все всматриваясь. "Будить не стану", - думал он. Однако сердце застучало у него в груди так сильно, что он остановился и прислушался. Карча вдруг бултыхнула и снова поплыла, перебивая воду, к нашему берегу. "Не пропустить бы!"-подумал он, и вот, при слабом свете месяца, ему мелькнула татарская голова впереди карчи. Он навел ружьем прямо на голову. Она ему показалась совсем близко, на конце ствола. Он глянул через. "Он и есть, абрек",- подумал он радостно и, вдруг порывисто вскочив на колени, снова повел ружьем, высмотрел цель, которая чуть виднелась на конце длинной винтовки, и, по казачьей, с детства усвоенной привычке проговорив: "Отцу и сыну", - пожал шишечку спуска. Блеснувшая молния на мгновенье осветила камыши и воду. Резкий, отрывистый звук выстрела разнесся по реке и где-то далеко перешел в грохот. Карча уже поплыла не поперек реки, а вниз по теченью, крутясь и колыхаясь.

  - Держи, я говорю! - закричал Ергушов, ощупывая винтовку и приподнимаясь из-за чурбана.

  - Молчи, черт! - стиснув зубы, прошептал на него Лука. - Абреки!

  - Кого стрелил? - спрашивал Назарка, - кого стрелил, Лукашка?

  Лукашка ничего не отвечал. Он, заряжал ружье и следил за уплывающей карчой. Неподалеку остановилась она на отмели, и из-за нее показалось что-то большое, покачиваясь на воде.

  - Чего стрелил? Что не сказываешь? - повторяли казаки.

  - Абреки! сказывают тебе, - повторил Лука.

  - Будет брехать-то! Али так вышло ружье-то?..

  - Абрека убил! Вот что стрелил! - проговорил сорвавшимся от волнения голосом Лукашка, вскакивая на ноги. - Человек плыл... - сказал он, указывая на отмель. - Я его убил. Глянь-ка сюда.

  - Будет врать-то,- повторял Ергушов, протирая глаза.

  - Чего будет? - Вот, гляди! Гляди сюда,- сказал Лукашка, схватывая его за плеча и пригибая к себе с такой силой, что Ергушов охнул.

  Ергушов посмотрел по тому направлению, куда указывал Лука, и, рассмотрев тело, вдруг переменил тон.

  - Эна! Я тебе говорю, другие будут, верно тебе говорю,- сказал он тихо и стал осматривать ружье. - Это передовой плыл; либо уж здесь, либо недалече на той стороне; я тебе верно говорю.

  Лукашка распоясался и стал скидывать черкеску.

  - Куда ты, дурак? - крикнул Ергушов,- сунься только, ни за что пропадешь, я тебе верно говорю. Коли убил, не уйдет. Дай натруску, порошку подсыпать. У тебя есть? Назар! Ты ступай живо на кордон, да не по берегу ходи: убьют, верно говорю.

  - Так я один и пошел! Ступай сам,- сказал сердито Назарка.

  Лукашка, сняв черкеску, подошел к берегу.

  - Не лазяй, говорят,- проговорил Ергушов, подсыпая порох на полку ружья. - Вишь, не шелохнется, уж я вижу. До утра недалече, дай с кордона прибегут. Ступай, Назар; эка робеешь! Не робей, я говорю.

  - Лука, а Лука! - говорил Назарка, - да ты скажи, как убил.

  Лука раздумал тотчас же лезть в воду.

  - Ступайте на кордон живо, а я посижу. Да казакам велите в разъезд послать. Коли на этой стороне... ловить надо!

  - Я говорю, уйдут,- сказал Ергушов, поднимаясь,- ловить надо, верно.

  И Ергушов с Назаркой встали и, перекрестившись, пошли к кордону, но не берегом, а ломясь через терны и пролезая на лесную дорожку.

  - Ну, смотри, Лука, не шелохнись,- проговорил Ергушов,- а то тоже здесь срежут тебя. Ты смотри не зевай, я говорю.

  - Иди, знаю,- проговорил Лука и, осмотрев ружье, сел опять за чурбан.

  Лукашка сидел один, смотрел на отмель и прислушивался, не слыхать ли казаков; но до кордона было далеко, а его мучило нетерпенье; он так и думал, что вот уйдут те абреки, которые шли с убитым. Как на кабана, который ушел вечером, досадно было ему на абреков, которые уйдут теперь. Он поглядывал то вокруг себя, то на тот берег, ожидая вот-вот увидать еще человека, и, приладив подсошки, готов был стрелять. О том, чтобы его убили, ему и в голову не приходило.

IX

  Уже начинало светать. Все чеченское тело, остановившееся и чуть колыхавшееся на отмели, было теперь ясно видно. Вдруг невдалеке от казака затрещал камыш, послышались шаги и зашевелились махалки камыша. Казак взвел на второй взвод и проговорил: "Отцу и сыну". Вслед за щелканьем курка шаги затихли.

  - Гей, казаки! Дядю не убей,- послышался спокойный бас, и, раздвигая камыши, дядя Ерошка вплоть подошел к нему.

  - Чуть-чуть не убил тебя, ей-богу! - сказал Лукашка.

  - Что стрелил? - спросил старик.

  Звучный голос старика, раздавшийся в лесу и вниз по реке, вдруг уничтожил ночную тишину и таинственность, окружавшую казака. Как будто вдруг светлей и видней стало.

  - Ты вот ничего не видал, дядя, а я убил зверя,- сказал Лукашка, спуская курок и вставая неестественно спокойно.

  Старик, уже не спуская с глаз, смотрел на ясно теперь белевшуюся спину, около которой рябил Терек.

  - С карчой на спине плыл. Я его высмотрел, да как... Глянь-ко сюда! Во! В портках синих, ружье никак... Видишь, что ль? - говорил Лука.

  - Чего не видать! - с сердцем сказал старик, и что-то серьезное и строгое выразилось в лице старика. - Джигита убил,- сказал он как будто с сожалением.

  - Сидел так-то я, гляжу, что чернеет с той стороны? Я еще там его высмотрел, точно человек подошел и упал. Что за диво! А карча, здоровая карча плывет, да не вдоль плывет, а поперек перебивает. Глядь, а из-под ней голова показывает. Что за чудо? Повел я, из камыша-то мне и не видно; привстал, а он услыхал, верно, бестия, да на отмель и выполз, оглядывает. Врешь, думаю, не уйдешь. Только выполз, оглядывает. (Ох, глотку завалило чем-то!) Я ружье изготовил, не шелохнусь, выжидаю. Постоял, постоял, опять и поплыл, да как наплыл на месяц-то, так аж спина видна. "Отцу и сыну и святому духу". Глядь из-за дыма, а он и барахтается. Застонал али почудилось мне? Ну, слава тебе, господи, думаю, убил! А как на отмель вынесло, все наружу стало, хочет встать, да и нет силы-то. Побился, побился и лег. Чисто, все видать. Вишь, не шелохнется, должно издох. Казаки на кордон побежали, как бы другие не ушли!

  - Так и поймал! - сказал старик. - Далече, брат, теперь... - И он опять печально покачал головою. В это время пешие и конные казаки с громким говором и треском сучьев послышались по берегу.

  - Ведут каюк, что ли? - крикнул Лука.

  - Молодец, Лука! Тащи на берег! - кричал один из казаков.

  Лукашка, не дожидаясь каюка, стал раздеваться, не спуская глаз с добычи.

  - Погоди, каюк Назарка ведет,- кричал урядник.

  - Дурак! Живой, может! Притворился! Кинжал возьми,- прокричал другой казак.

  - Толкуй! - крикнул Лука, скидывая портки. Он живо разделся, перекрестился и, подпрыгнув, со всплеском вскочил в воду, обмакнулся, и, вразмашку кидая белыми руками и высоко поднимая спину из воды и отдувая поперек течения, стал перебивать Терек к отмели. Толпа казаков звонко, в несколько голосов, говорила на берегу. Трое конных поехали в объезд. Каюк показался из-за поворота. Лукашка поднялся на отмели, нагнулся над телом, ворохнул его раза два. "Как есть мертвый!" - прокричал оттуда резкий голос Луки.

  Чеченец был убит в голову. На нем были синие портки, рубаха, черкеска, ружье и кинжал, привязанные на спину. Сверх всего был привязан большой сук, который и обманул сначала Лукашку.

  - Вот так сазан попался! - сказал один из собравшихся кружком казаков, в то время как вытащенное из каюка чеченское тело, приминая траву, легло на берег.

  - Да и желтый же какой! - сказал другой.

  - Где искать поехали наши? - Они небось все на той стороне. Кабы не передовой был, так не так бы плыл. Одному зачем плыть? - сказал третий.

  - То-то ловкой должно, вперед всех выискался. Самый, видно, джигит! - насмешливо сказал Лукашка, выжимая мокрое платье у берега и беспрестанно вздрагивая. - Борода крашена, подстрижена.

  - И зипун в мешочке на спину приладил. Оно и плыть ему легче от нее, - сказал кто-то.

  - Слышь, Лукашка! - сказал урядник, державший в руках кинжал и ружье, снятые с убитого. - Ты кинжал себе возьми и зипун возьми, а за ружье, приди, я тебе три монета дам. Вишь, оно и с свищом,- прибавил он, пуская дух в дуло,- так мне на память лестно.

  Лукашка ничего не ответил, ему, видимо, досадно было это попрошайничество; но он знал, что этого не миновать.

  - Вишь, черт какой! - сказал он, хмурясь и бросая наземь чеченский зипун,- хошь бы зипун хороший был, а то байгуш.

  - Годится за дровами ходить,- сказал другой казак.

  - Мосев! я домой схожу,- сказал Лукашка, видимо уж забыв свою досаду и желая употребить в пользу подарок начальнику.

  - Иди, что ж!

  - Оттащи его за кордон, ребята,- обратился урядник к казакам, все осматривая ружье. - Да шалашик от солнца над ним сделать надо. Може, из гор выкупать будут.

  - Еще не жарко,- сказал кто-то.

  - А чакалка изорвет? Это разве хорошо? - заметил один из казаков.

  - Караул поставим, а то выкупать придут: нехорошо, коли порвет.

  - Ну, Лукашка, как хочешь: ведро ребятам поставишь,- прибавил урядник весело.

  - Уж как водится,-подхватили казаки.-Вишь, счастье бог дал: ничего не видамши, абрека убил.

  - Покупай кинжал и зипун. Давай денег больше. И портки продам. Бог с тобой,- говорил Лука. - Мне не налезут: поджарый черт был.

  Один казак купил зипун за монет. За кинжал дал другой два ведра.

  - Пей, ребята, ведро ставлю,- сказал Лука,- сам из станицы привезу.

  - А портки девкам на платки изрежь,- сказал Назарка.

  Казаки загрохотали.

  - Будет вам смеяться,- повторил урядник,- оттащи тело-то. Что пакость такую у избы положили...

  - Что стали? Тащи его сюда, ребята! - повелительно крикнул Лукашка казакам, которые неохотно брались за тело, и казаки исполнили его приказание, точно он был начальник. Протащив тело несколько шагов, казаки опустили ноги, которые, безжизненно вздрогнув, опустились, и, расступившись, постояли молча несколько времени. Назарка подошел к телу и поправил подвернувшуюся голову так, чтобы видеть кровавую круглую рану над виском и лицо убитого.

  - Вишь, заметку какую сделал! В самые мозги! - проговорил он,- не пропадет, хозяева узнают.

  Никто ничего не ответил, и снова тихий ангел пролетел над казаками.

  Солнце уже поднялось и раздробленными лучами освещало росистую зелень. Терек бурлил неподалеку; в проснувшемся лесу, встречая утро, со всех сторон перекликались фазаны. Казаки молча и неподвижно стояли вокруг убитого и смотрели на него. Коричневое тело в одних потемневших мокрых синих портках, стянутых пояском на впалом животе, было стройно и красиво. Мускулистые руки лежали прямо, вдоль ребер. Синеватая свежевыбритая круглая голова с запекшеюся раной сбоку была откинута. Гладкий загорелый лоб резко отделялся от бритого места. Стеклянно-открытые глаза с низко остановившимися зрачками смотрели вверх - казалось, мимо всего. На тонких губах, растянутых в краях и выставлявшихся из-за красных подстриженных усов, казалось, остановилась добродушная тонкая усмешка. На маленьких кистях рук, поросших рыжими волосами, пальцы были загнуты внутрь и ногти выкрашены красным. Лукашка все еще не одевался, он был мокр, шея его была краснее, и глаза его блестели больше обыкновенного; широкие скулы вздрагивали; от белого, здорового тела шел чуть заметный пар на утреннем свежем воздухе.

  - Тоже человек был! - проговорил он, видимо любуясь мертвецом.

  - Да, попался бы ему, спуска бы не дал,- отозвался один из казаков.

  Тихий ангел отлетел. Казаки зашевелились, заговорили. Двое пошли рубить кусты для шалаша. Другие побрели к кордону. Лука с Назаркой побежали собираться в станицу.

  Спустя полчаса через густой лес, отделявший Терек от станицы, Лукашка с Назаркой почти бегом шли домой, не переставая разговаривать.

  - Ты ей не сказывай смотри, что я прислал; а поди посмотри, муж дома, что ли? - говорил Лука резким голосом.

  - А я к Ямке зайду - погуляем, что ль? - спрашивал покорный Назар.

  - Уж когда же гулять-то, что не нынче,- отвечал Лука.

  Придя в станицу, казаки выпили и завалились спать до вечера.

Х

  На третий день после описанного события две роты кавказского пехотного полка пришли стоять в Новомлинскую станицу. Отпряженный ротный обоз уже стоял на площади. Кашевары, вырыв яму и притащив с разных дворов плохо лежавшие чурки, уже варили кашу. Фельдфебеля рассчитывали людей. Фурштаты забивали колья для коновязи. Квартирьеры, как домашние люди, сновали по улицам и переулкам, указывая квартиры офицерам и солдатам. Тут были зеленые ящики, выстроенные во фрунт. Тут были артельные повозки и лошади. Тут были котлы, в которых варилась каша. Тут был и капитан, и поручик, и Онисим Михайлович, фельдфебель. И находилось все это в той самой станице, где, слышно было, приказано стоять ротам; следовательно, роты были дома. Зачем стоять тут? Кто такие эти казаки? Нравится ли им, что будут стоять у них? Раскольники они или нет? До этого нет дела. Распущенные от расчета, изнуренные и запыленные солдаты, шумно и беспорядочно, как усаживающийся рой, рассыпаются по площади и улицам; решительно не замечая нерасположения казаков, по двое, по трое, с веселым говором и позвякивая ружьями, входят в хаты, развешивают амуницию, разбирают мешочки и пошучивают с бабами. К любимому солдатскому месту, к каше, собирается большая группа, и с трубочками в зубах солдатики, поглядывая то на дым, незаметно подымающийся в жаркое небо и сгущающийся в вышине, как белое облако, то на огонь костра, как расплавленное стекло дрожащий в чистом воздухе, острят и потешаются над казаками и казачками за то, что они живут совсем не так, как русские. По всем дворам виднеются солдаты, и слышен их хохот, слышны ожесточенные и пронзительные крики казачек, защищающих свои дома, не дающих воды и посуды. Мальчишки и девчонки, прижимаясь к матерям и друг к другу, с испуганным удивлением следят за всеми движениями не виданных еще ими армейских и на почтительном расстоянии бегают за ними. Старые казаки выходят из хат, садятся на завалинках и мрачно и молчаливо смотрят на хлопотню солдат, как будто махнув рукой на все и не понимая, что из этого может выйти.

  Оленину, который уже три месяца как был зачислен юнкером в кавказский полк, была отведена квартира в одном из лучших домов в станице, у хорунжего Ильи Васильевича, то есть у бабуки Улиты.

  - Что это будет такое, Дмитрий Андреевич? - говорил запыхавшийся Ванюша Оленину, который верхом, в черкеске, на купленном в Грозной кабардинце весело после пятичасового перехода въезжал на двор отведенной квартиры.

  - А что, Иван Васильич? - спросил он, подбадривая лошадь и весело глядя на вспотевшего, со спутанными волосами и расстроенным лицом Ванюшу, который приехал с обозом и разбирал вещи.

  Оленин на вид казался совсем другим человеком. Вместо бритых скул у него были молодые усы и бородка. Вместо истасканного ночною жизнью желтоватого лица - на щеках, на лбу, за ушами был красный, здоровый загар. Вместо чистого, нового черного фрака была белая, грязная, с широкими складками черкеска и оружие. Вместо свежих крахмальных воротничков - красный ворот канаусового бешмета стягивал загорелую шею. Он был одет по-черкесски, но плохо; всякий узнал бы в нем русского, а не джигита. Все было так, да не так. Несмотря на то, вся наружность его дышала здоровьем, веселостью и самодовольством.

  - Вам вот смешно,- сказал Ванюша,- а вы подите-ка сами поговорите с этим народом: не дают тебе хода, да и шабаш. Слова, так и того не добьешься. - Ванюша сердито бросил к порогу железное ведро.- Не русские какие-то.

  - Да ты бы станичного начальника спросил.

  - Да ведь я их местоположения не знаю,- обиженно отвечал Ванюша.

  - Кто ж тебя так обижает? - спросил Оленин, оглядываясь кругом.

  - Черт их знает! Тьфу! Хозяина настоящего нету, на какую-то кригу [Кpигой называется место у берега, огороженное плетнем для ловли рыбы. (Прим. Л. Н. Толстого.)], говорят, пошел. А старуха такая дьявол, что упаси господи! - отвечал Ванюша, хватаясь за голову. - Как тут .жить будем, я уж не знаю. Хуже татар, ей-богу. Даром, что тоже христиане считаются. На что татарин, и тот благородней. "На кригу пошел!" Какую кригу выдумали, неизвестно! - заключил Ванюша и отвернулся.

  - Что, не так, как у нас на дворце? - сказал Оленин, подтрунивая и не слезая с лошади.

  - Лошадь-то пожалуйте,- сказал Ванюша, видимо озадаченный новым для него порядком, но покоряясь своей судьбе.

  - Так татарин благородней? А, Ванюша? - повторил Оленин, слезая с лошади и хлопая по седлу.

  - Да, вот вы смейтесь тут! Вам смешно! - проговорил Ванюша сердитым голосом.

  - Постой, не сердись, Иван Васильич,- отвечал Оленин, продолжая улыбаться. - Дай вот я пойду к хозяевам, посмотри - все улажу. Еще как заживем славно! Ты не волнуйся только.

  Ванюша не отвечал, а только, прищурив глаза, презрительно посмотрел вслед барину и покачал головой. Ванюша смотрел на Оленина только как на барина. Оленин смотрел на Ванюшу только как на слугу. И они оба очень удивились бы, ежели бы кто-нибудь сказал им, что они друзья. А они были друзья, сами того по зная. Ванюша был взят в дом одиннадцатилетним мальчиком, когда и Оленину было столько же. Когда Оленину было пятнадцать лет, он одно время занимался обучением Ванюши и выучил его читать по-французски, чем Ванюша премного гордился. И теперь Ванюша, в минуты хорошего расположения духа, отпускал французские слова и при этом всегда глупо смеялся.

  Оленин вбежал на крыльцо хаты и толкнул дверь в сени. Марьянка в одной розовой рубахе, как обыкновенно дома ходят казачки, испуганно отскочила от двери и, прижавшись к стене, закрыла нижнюю часть лица широким рукавом татарской рубахи. Отворив дальше дверь, Оленин увидел в полусвете всю высокую и стройную фигуру молодой казачки. С быстрым и жадным любопытством молодости он невольно заметил сильные и девственные формы, обозначавшиеся под тонкою ситцевою рубахой, и прекрасные черные глаза, с детским ужасом и диким любопытством устремленные на него. "Вот она!"-подумал Оленин. "Да еще много таких будет",- вслед за тем пришло ему в голову, и он отворил другую дверь в хату. Старая бабука Улитка, также в одной рубахе, согнувшись, задом к нему, выметала пол.

  - Здравствуй, матушка! Вот я о квартире пришел... - начал он.

  Казачка, не разгибаясь, обернула к нему строгое, но еще красивое лицо.

  - Что пришел? Насмеяться хочешь? А? Я те насмеюсь! Черная на тебя немочь! - закричала она, искоса глядя на пришедшего из-под насупленных бровей.

  Оленин сначала думал, что изнуренное храброе кавказское воинство, которого он был членом, будет принято везде, особенно казаками, товарищами по войне, с радостью, и потому такой прием озадачил его. Не смущаясь, однако, он хотел объяснить, что он намерен платить за квартиру, но старуха не дала договорить ему.

  - Чего пришел? Каку надо болячку? Скобленое твое рыло! Вот дай срок, хозяин придет, он тебе покажет место. Не нужно мне твоих денег поганых. Легко ли, не видали! Табачищем дом загадит, да деньгами платить хочет. Эку болячку не видали! Расстрели тебе в животы сердце!..-пронзительно кричала она, перебивая Оленина.

  "Видно, Ванюша прав! - подумал Оленин. - Татарин благороднее",- и, провожаемый бранью бабуки Улитки, вышел из хаты. В то время как он выходил, Марьяна, как была, в одной розовой рубахе, но уже до самых глаз повязанная белым платком, неожиданно шмыгнула мимо его из сеней. Быстро постукивая по сходцам босыми ногами, она сбежала с крыльца, приостановилась, порывисто оглянулась смеющимися глазами на молодого человека и скрылась за углом хаты.

  Твердая, молодая походка, дикий взгляд блестящих глаз из-под белого платка и стройность сильного сложения красавицы еще сильнее поразили теперь Оленина. "Должно быть, она",- подумал он. И еще менее думая о квартире и все оглядываясь на Марьянку, он подошел к Ванюше.

  - Вишь, и девка такая же дикая,- сказал Ванюша, еще возившийся у повозки, но несколько развеселившийся,- ровно кобылка табунная! Лафам [Женщина! (от франц. la femme).] - прибавил он громким и торжественным голосом и захохотал.

XI

  Ввечеру хозяин вернулся с рыбной ловли и, узнав, что ему будут платить за квартиру, усмирил свою бабу и удовлетворил требованиям Ванюши.

  На новой квартире все устроилось. Хозяева перешли в теплую, а юнкеру за три монета в месяц отдали холодную хату. Оленин поел и заснул. Проснувшись перед вечером, он умылся, обчистился, пообедал и, закурив папироску, сел у окна, выходившего на улицу. Жар свалил. Косая тень хаты с вырезным князьком стлалась через пыльную улицу, загибаясь даже на низу другого дома. Камышовая крутая крыша противоположного дома блестела в лучах спускающегося солнца. Воздух свежел. В станице было тихо. Солдаты разместились и попритихли. Стадо еще не пригоняли, и народ еще не возвращался с работ.

  Квартира Оленина была почти на краю станицы. Изредка где-то далеко за Тереком, в тех местах, из которых пришел Оленин, раздавались глухие выстрелы,- в Чечне или на Кумыцкой плоскости. Оленину было очень хорошо после трехмесячной бивачной жизни. На умытом лице он чувствовал свежесть, на сильном теле - непривычную после похода чистоту, во всех отдохнувших членах - спокойствие и силу. В душе у него тоже было свежо и ясно. Он вспоминал поход, миновавшую опасность. Вспоминал, что в опасности он вел себя хорошо, что он не хуже других и принят в товарищество храбрых кавказцев. Московские воспоминания уж были бог знает где. Старая жизнь была стерта, и началась новая, совсем новая жизнь, в которой еще не было ошибок. Он мог здесь, как новый человек между новыми людьми, заслужить новое, хорошее о себе мнение. Он испытывал молодое чувство беспричинной радости жизни и, посматривая то в окно на мальчишек, гонявших кубари в тени около дома, то в свою новую прибранную квартирку, думал о том, как он приятно устроится в этой новой для .него станичной жизн