Славутинский Степан Тимофеевич - Читальщица

, зная, что генеральша никогда не обедает вне дома, догадался поискать ее в карете.

   Так и обомлела Таня, когда, вернувшись домой, узнала, что старушку вынули из кареты бесчувственной. Негодование ее было сильно и чрезмерно; она высказывала его прямо в глаза виновным, она горько попрекала их за все, она грозила им, плача навзрыд в то же время. С большим трудом успокоил ее Сенека.

   - Полно, полно! - говорил он ей, - ты не должна поддаваться гневу, ты должна только заботиться о своей благодетельнице. Молись богу, чтоб он дал ей покойно увидеть ангела смерти... А людям прощай! Прощать должно им, так бог велит.

   Сенека успел привесть в раскаяние некоторых из слуг, и, хотя воровство по дому не прекращалось, однако с этого времени они стали внимательнее к госпоже своей и кое-как исполняли свои обязанности.

   Испуг ли подействовал на старушку, сырость ли и холод осенней ночи, проведенной в полуразрушенном сарае, только с тех пор отнялись у ней ноги, да и рассудок несколько помутился. Таня дала себе слово никогда и ни под каким предлогом не покидать ее. Целые дни проводила она у ее постели или, когда старушка чувствовала себя лучше, усаживала ее под окном в вольтеровском кресле, а сама садилась у ног ее, клала их себе на колени и согревала своим дыханием. Между тем с ребяческим любопытством глядела тогда старушка на прохожих и указывала на них Танюше; всякое движение на улице забавляло ее. Но когда раздавался звон колоколов и народ шел в церковь, она становилась грустна и беспокойна. Таня угадала причину этого беспокойства и, чтоб утешить ее, стала читать ей духовные сочинения, но скоро заметила, что она ничего не понимает и только бессознательно крестится при имени бога. И тогда Танюша стала рассказывать ей про дела и слова спасителя, про великие подвиги угодников. Казалось, что старушка лучше понимала эти рассказы, чем чтение, но часто случалось, что под тихий говор Танюши она засыпала с младенческой улыбкою на устах. И сколько дум рождалось в душе молодой девушки при виде старушки этой, которая так заметно угасала. С этими мыслями душа ее крепла и готовилась на труд святой и великий.

   Генеральша прожила в своем тяжком положении еще с лишком четыре года, а в это время совершилась над отцом Тани страшная кара.

  

  

   Андрей Несторович Нахрапов обжился в том городе, где похоронил жену свою и где жила его дочь. Он оставил прежнюю свою привычку переселяться из города в город. В его отношениях к хозяину откупа замечалась теперь особенная, небывалая осторожность. Он стал как будто побаиваться потерять место, о чем прежде никак не думывал. "Нет, постарел я, что ли,- говаривал он будто в шутку приятелям своим,- а уж не манит меня таперича отсюда в другую сторону. Видно, чересчур уж тяжел на ногу стал".

   Но не ноги его отяжелели, а тяжело, с каждым днем все тяжелее, становилось у него на душе. Часто переполнялась она горьким чувством крайнего недовольства, таким чувством, которое в прежнее время никогда не посещало его. Он сделался чрезвычайно зол и уже не по-старому, не хладнокровно, с расчетом и с какой-то размеренностью в действиях, но с неудержимыми порывами, с особенною болью душевной. А еще чаще он тосковал, особенно когда спроведывал через посланных о своей дочери, сам же посещал ее весьма редко. Но надо отдать справедливость его последовательности: он не догадывался, что эта хандра и эта тоска происходит от ненормального состояния души, которая бьется в тяжких узах порока. Напротив, он старался объяснить себе дурное расположение духа мнимыми неудачами в делах, какими-то прежними несчастьями в жизни и еще бог знает чем. Так истолковывая свое недовольство самим собою и безотвязную печаль свою, он расшевеливал в душе старые ненависти, мрачные воспоминания о сиротстве своем и беззащитности в молодых годах и, наконец, доходил до существенно-страшных воспоминаний о безответно-покорной, несчастной Марье Семеновне, и тогда, чтобы подавить или хоть на время заглушить тоску непреодолимую, он весь предавался широкому разгулу, в нем ища себе отдыха, отрады и забвения.

   Разгул его бывал всегда мрачен и бешен: распаленное воображение создавало пред ним самые странные, самые дикие представления. Во время попоек он никогда не смеялся, даже легкая улыбка не освещала его лица. С первой же рюмки он приходил в мрачное и гневное настроение духа. Случалось иногда, что во всю пирушку он словечка не промолвит и только движением головы, рук, глаз показывает, что делать. Но он любил, чтобы в то же самое время вокруг его все сновало, кипело, шумело в диком и бешеном смятении. И когда все это доходило до крайнего предела, он вдруг мановением руки останавливал этот поток и начинал разыгрывать какую-нибудь роль. То, признавая себя судьею, он делал приговоры товарищам своим по кутежу и высказывал каждому из них горькие истины, то, воображая в себе жертву, осужденную на казнь, сам при всех каялся в своих темных делах; а то приказывал отпевать себя, и в глухую полночь, с протяжным похоронным пением носили его в гробу по отдаленным улицам города.

   Все, что было в душе его порочного, злобного, страшного, горького, печального, безнадежного, все это вырывалось наружу при таких пирушках и выказывалось в чрезвычайно диких и мрачных формах. Жителям города было известно во всей подробности об этих оргиях, и не будь они очень редки или отстань Андрей Несторович в трезвые минуты хоть на волос от старой системы надуванья, они сочли бы помешанным этого многоопытного управляющего откупом.

   Еще по двум причинам хорошо было, что Андрей Несторович кутил очень редко. Первое, местная городская полиция была бы поставлена в крайне затруднительное положение, если бы чаще повторялись эти кутежи: по отношениям своим к откупу ей невозможно было не терпеть таких проделок Нахрапова, а с другой стороны, и допускать их было как-то не совсем ловко: проделки эти были уж чересчур затейливы и странны. Вторая причина, хотя и не столь важная в административном отношении, была, однако, значительна: возобновляйся чаще все это, бедной любовнице Андрея Несторовича, Марфе Ивановне Тюняевой, давно бы не сносить головы.

   Сухо и грубо обращался Нахрапов со своею любовницей, когда и трезв бывал; но в минуты оргий он поступал с ней неистово и жестоко. Когда страсти его приходили от винных паров в бешеное волнение, он начинал попрекать Марфу смертью жены своей, покинутой им "не по-человечьи", как он выражался, и тем, что она его самого с толку сбила и весь его век заедает.

   - Да ты что думаешь-то? - говаривал он тогда с сосредоточенной, грозной злобою, произнося слова медленно и глухим голосом: - рад, что ль, я, что такая тварь, как ты, ко мне привязалась?.. Ты что об себе-то самой полагаешь?.. А? ну, отвечай же, отвечай, говорю!..

   Но Марфа, бледная как смерть, с блуждающими глазами, полураскрытым ртом, только дрожала всеми членами и слова не могла выговорить.

   - Так вот-с как! - продолжал, бывало, Нахрапов: - в молчанку изволили вздумать играть!.. Значит, то есть, словом не удостоиваете?.. Словно женушка покойница, ну, да та была особь статья. Ах ты, дрянь паскудная!.. отмалчивается еще!. Не эвтим ли в руки взять меня желаете?.. Нынче диких зверей, слышно, укрощают, так и ты, должно быть, манеру свою выдумала... Ох! уж как повязала ты меня!

   И он вставал и бил ее нещадно за все, про все, за взгляд, за слово, за молчание, за печаль, за веселость. А потом, избив страшно, требовал, чтоб она плясала и тешила его самого и гостей.

   Почти всегда гости эти - как ни хмельны бывали, - жалеючи Марфу, уговаривали его прекратить побои.

   - Будет, полно, Андрей Несторыч! - говаривали тогда эти буйные, развратные люди: - поучил пока, ну и довольно!.. Что за охота себя-то терзать? Ведь все мы повеселиться собрались.

   Но эти увещания редко имели успех.

   А между тем он как будто и любил эту несчастную женщину; только любовь его была какая-то страшная смесь необузданных страстей, грязных привычек, диких понятий, смесь, приводимая в особенное мрачное движение душевною болезнью.

   Но Марфа Тюняева любила его безумно, а вместе с тем боялась его как огня. И, казалось, чем больше боялась она его, тем больше любила. Сначала он соблазнил ее, шестнадцатилетнюю девочку, пестрыми нарядами, блестящими безделушками, отдельной разукрашенной квартирою и мнимо свободной жизнью, а потом бурные порывы его страстей, повелительный, дерзкий и прихотливый нрав его непреодолимо увлекли ее к неволе, оковали ее душу: она полюбила его страстно, всеми силами души, не развитой, но любящей, глубоко испорченной, но не утратившей способности сильно любить и беспредельно покоряться любимому человеку.

   Она никогда не жаловалась на жестокое обращение Андрея Несторовича. Много раз пытались соблазнить ее городские развратники, молодые дворянчики и богатые купчики, не вошедшие еше во вкус "тятенькиных" плутней; но Марфа с презрением и негодованием отвергала всякие предложения, особенно если изъявляли уверенность, что дурное обращение Нахрапова должно было надоесть его жертве.

   Впрочем, помимо своей страстной и упорной любви к Андрею Несторовичу, помимо своего страдальческого терпения, конечно, достойного лучшей участи, она была вполне женщина той темной среды, к которой принадлежала по рождению, - женщина с грубыми понятиями о жизни и людях, с чувственными, животными инстинктами, с ничтожными желаниями и надеждами. Она была добра по природе, но ранний разврат, пагубные примеры, буйная жизнь, а может быть, и самая исключительность ее любви к Накрапову - все это сделало из нее женщину, которая неспособна была успокоить душу Андрея Несторовича; напротив, она раздувала огонь его страстей и его бешеную раздражительность своими сплетнями и низким наушничеством.

   Незадолго до катастрофы, которую мы хотим описать, тоска напала на Марфу, вся душа ее ныла смертельной болью. Дня три металась она, нигде места не находя, не зная, что делать с собою, и вдруг вспало на мысль ей отправиться в дом генеральши Медынской, чтоб увидеть дочь Марьи Семеновны.

   Раз вечером, когда Таня только что уложила спать генеральшу, пришли сказать ей, что какая-то женщина прислана or отца и желает ее видеть. Вслед за этим вошла к ней Марфа Тюняева.

   Она была взволнована до такой степени, что несколько времени не могла слова промолвить и только пристально глядела на Таню. Это очень встревожило бедную девушку.

   - Вы от батюшки пришли? - робко спросила она

   - Да, - отвечала дрожащим голосом Марфа.

   - Здоров ли батюшка?.. Я так давно не видала его,- сказала опять Таня.

   - Здоров ли? - повторила бессознательно Марфа: - не знаю... ах нет!.. да, здоров... А я от себя к вам пришла...

   - Аннушка, Аннушка! - кликнула Таня, сама не зная от испуга, зачем зовет горничную, которая ходила за ней.

   - Постойте... не зовите! - сказала полушепотом Марфа,- на что вам?.. не бойтесь! Мне надо переговорить с вами... не зовите...

   - Ах, господи! но что же вам угодно от меня?

   - Ничего, постойте... Вы не знаете меня?

   - Нет, не знаю.

   - А Марья Семеновна не говорила вам? не помните ли?.. Может, генеральша или Николай Петрович говорили?..

   - Я ничего не слыхала.

   - Я живу... с отцом вашим, с Андреем Несторычем... Виновата я перед богом, перед всеми добрыми людьми, а перед вами-то как виновата!..

   И она горько заплакала; потом приблизилась к Тане и хотела взять ее за руку. Девушка с ужасом отшатнулась от нее.

   - Аннушка! - крикнула она опять слабым голосом.

   - Ради господа, не зовите! - повторяла Марфа: - ну, чего боитесь вы?.. Дайте ручку-то... простите меня, грешную)

   В эту минуту вошел в комнату Николай Петрович. Он был поражен, увидя эту женщину и заметив сильный испуг Тани.

   - Что вам надо здесь? - спросил он довольно сурово у Марфы.

   - Я пришла спроведать... - отвечала она, дрожа всеми членами, - прощайте, Татьяна Андреевна.

   Но Таня ничего не отвечала. Бледная и трепещущая, она стояла, прислонившись к своей кроватке.

   - Господь с тобою! - прошептал Сенека, подойдя к ней и положив ей на голову руку, - успокойся, Танюшка, господь с тобою! Пойдемте! - продолжал он, обратившись к Тюняевой: - я провожу вас.

   Опустив печально голову, Марфа молча вышла из комнаты. Николай Петрович проводил ее до вооот. Там он хотел было заговорить с ней, но она махнула рукою и быстро скрылась.

   Вскоре после этого страшного свидания, внушенного какой-то скорбною неразгаданною мыслью, однажды вечером Марфа зашла с прогулки к Нахрапову. Он собирался в дорогу: за болезнью ревизора, ему самому приходилось объехать в уезде несколько питейных домов. На ту пору он был спокоен и, повидимому, весел.

   - Поедем-ка и ты со мною, Марфуша! - сказал он ей необыкновенно ласково: - а то скучненько одному-то мне будет. Вишь, какая хорошая погода стоит, хоть ночью и будет морозец, зато светло-то как!

   Надо заметить, что тогда был конец сентября. Погода стояла прекрасная, сухая и тихая; только по ночам слегка уже морозило; месяц светил полным блеском на безоблачном, прозрачном небе.

   - Что ж! как прикажете, Андрей Несторыч, - радостно отвечала Марфа: - вот-ко мне бы только дать знать, что я с вами уезжаю.

   - А зачем бы эвто? - возразил он: - вот еще! что такая за барыня, чтоб обо всякой, то есть, малости давать знать про себя? Мы послезавтрева и домой-то вернемся.

   Марфа не возражала.

   В недальнюю дорогу сборы были недолгие. Но между тем ночь настала. Андрей Несторович велел подать поужинать. За ужином он проворно осушил целую бутылку хереса, принудив и Марфу выпить три, четыре рюмки. Под конец он стал было придираться к ней; но скоро, однако, оставил ее в покое, задумался, молча встал из-за стола и молча уселся в повозку.

   Дорогою он на первых же порах заснул, но проспал всего только с полчаса: его разбудила чересчур тряская проселочная дорога, на которую только что выехали тогда. Он пытался было опять заснуть, но сильная головная боль мешала сну. Он сел и стал разговаривать с Марфой. Мало-помалу сварливо заспорил он с ней, потом опять начал к ней придираться из-за каких-то пустяков, наконец принялся попрекать и бранить ее. На беду она не была на ту пору в обыкновенном своем покорном расположении духа, херес, что ли, подействовал на желчь ее или уж так судьбе было угодно, только и Марфа зуб за зуб с ним заспорила.

   В первую минуту Андрей Несторович изумился этой новости, но потом ярость мгновенно овладела им.

   - Ах ты, мерзкая! - вскричал он:- да как же ты посмела отвечать-то мне? Да как ты!..

   И вслед за этим он наотмашь ударил ее кулаком по голове. Она взвизгнула, и тотчас же голова ее упала на грудь. Он сразу убил ее; удар пришелся прямо в левый висок.

   Кучер и поверенный, сидевший на облучке, услыша странный визг бедной Марфы, обернулись в испуге и как раз догадались, что вышло дело нехорошее.

   - Батюшка, Андрей Несторыч, - заговорили они оба вместе и полушепотом, - никак она тово-с... ведь не движется... словно уж и не дышит...

   - Господи помилуй!.. Господи! - повторял бессознательно Нахрапов, пораженный великим ужасом.

   - Вот грех-то! эка беда стряхнулась!.. - повторяли кучер и поверенный.

   Между тем кучер остановил лошадей, съехав с проселка в сторону, к небольшой дубовой рощице. Бессознательно Нахрапов вышел из повозки и стал как окаменелый. Страшно бледный, с непокрытой головою, он устремлял дикие взоры на лицо убитой женщины, которую кучер и поверенный вынули из повозки и положили на траву. Оба они попробовали привести в чувство Марфу, дули ей в ноздри, плескали в лицо холодной водою из ручья, терли ладони, но все было напрасно, и скоро они убедились, что она действительно умерла. Тогда они отошли в сторону и стали шептаться, а Нахрапов все стоял неподвижно, не спуская глаз с бледного, освещенного лунным сиянием лица Марфы.

   Наконец кучер и поверенный подошли к Нахрапозу.

   - Андрей Несторыч! - заговорили они: - послушайте-ка, сударь, что ж таперича делать-то нам?..

   Вопрос этот они несколько раз повторили, прежде чем добились ответа.

   - Родимые мои! - промолвил он наконец: - что ж эвто такое приключилося?.. Видит господь, не хотел убить... невзначай эвто... Помогите вы мне!..

   - Да как помочь-то? Ведь не самим же нам из-за вас в петлю лезть... Вы в деле, вы и в ответе.

   - Господи!.. да авось она еще жива!..

   - Как же! дожидайтесь!.. Ведь прямо в висок угодили... уж чего тут...

   Тогда только он как будто все понял. С страшными воплями и рыданьями кинулся он на тело Марфы, рвал клочьями волосы свои, терзал лицо себе ногтями. Кучер и поверенный невольно сжалились над ним.

   - Полноте, батюшка, Андрей Несторыч, - сказали они, - перестаньте, ведь уж не вернете ее... А вы лучше подумайте, что таперича делать-то надо... Уж так и быть: пожалуй, мы пособим вам...

   Нескоро он пришел в себя и понял, что они говорили. Они предложили ему зарыть ее тут же в леску и ехать дальше, как ни в чем не бывало.

   - Дельцо-то, пожалуй, и загаснет, - закончил свои рассуждения поверенный, - иной раз и не такие штуки с рук сходят!.. Хорошо еще, что только мы двое да Иван видели, как покойница с вами отправилась в дорогу; а кухарка знает только, что она с вами ужинала. Вы уж хорошенько наградите Ивана. Ну, и мы тоже не проговоримся; ведь, чай, не забудете и нас вашими милостями... Вот кухарка... да и ей мы рот-то замажем!

   Нахрапов поклялся всеми святыми, что он хорошо заплатит за такую услугу. Когда поверенный стал развивать свои предположения, как потушить это "дельцо", он уже совсем пришел в себя и быстро возобладал над всеми своими душевными силами.

   Проворно и успешно похоронили Тюняеву; потом тотчас же отправились в путь. Нахрапов объехал не спеша все, какие было нужно, питейные дома и лавочки и воротился домой, повидимому, совершенно спокойный. И точно, он превозмог и опасения свои и лютую тоску. С полным присутствием духа он сам рассказал своему лакею Ивану про несчастное приключение в дороге и легко склонил его к молчанию; и всех троих одарил так щедро, как они и не ожидали. Кухарка же была дура, и нечего было ее бояться, да к тому ж она не видала, как поехала Марфа с Андреем Несторовичем.

   На другой же день по возвращении домой Нахрапов послал спроведать о Марфе и приказал позвать ее к себе. Само собою разумеется, оказалось, что Марфы нет дома; хозяева квартиры рассказали притом, что, назад тому два дня. она вышла погулять вечером и, как полагали они, зашла к Андрею Несторовичу, да и осталась у него на день, на два, как это и прежде бывало. Нахрапов тотчас же кинулся в полицию, прося произвести строжайшее следствие о том, куда девалась Марфа Тюняева. Полиции было хорошо известно, что она - любовница управляющего откупом, и потому со всем подобающим усердием начато было это исследование.

   Все это время Нахрапов вел себя превосходно. С какою горестью говорил он о Марфе! С каким неутомимым участием следил за всем ходом следствия! Как усердно доставлял к следователям разные сведения, которые, по мнению его, должны были бы повести к каким-нибудь открытиям!.. Но никакого толку не вышло из этого. Прошло месяца четыре. Пропасть людей было спрошено, на трех человек даже пало некоторое подозрение, а все-таки хлопоты следователей не увенчались ни малейшим успехом. Конечно, Андрея Несторовича никто не подозревал в убийстве, напротив, видя его горесть, многие очень жалели о нем, думая, что он страстно любил Марфу. Но куда она делась? Об этом толковали очень много. Правда, сначала думали, что соблазнил ее и похитил какой-нибудь чужегородный волокита, но скоро доказанная по следствию целость ее вещей и денег совершенно опровергла это мнение.

   После этого следствия Андрей Несторович стал как будто несколько повеселее, а впрочем, образа жизни своей не переменил: был деятелен, сердит и раздражителен, как и прежде, и так же мрачно кутил. Но нельзя здесь не заметить одного обстоятельства: он совсем перестал навещать Таню, хотя и часто посылал узнавать об ней.

   Ровно через семь месяцев после убийства Тюняевой, в апреле месяце, в оттепель, тело ее было найдено случайно. По неистлевшему еще платью, а особенно по каким-то записочкам в кармане добрались, что это - Марфа Тюняева, пропавшая без вести. Это открытие наделало чрезвычайно много шуму. Временное отделение местного земского суда из кожи лезло, чтоб открыть виновников преступления, жертвою которого сделалась Тюняева. Отделение это хлопотало усердно потому особенно, что губернатор изволил приказать "непременно открыть преступников". Он был очень "заинтересован" этим делом, но не столько самою важностью его, столько усильными просьбами откупщика, известного нам Нила Александровича, которого с горькими слезами и неотступно умолял Андрей Несторович попросить его превосходительство принять строжайшие меры к открытию виновников смерти несчастной Марфы. Губернатор, вследствие безуспешных действий временного отделения, точно принял "особенные меры", назначив следователями советника губернского правления, великого доку, и самого расторопного из чиновников особых поручений. Но увы! и такие меры, на которые сильно надеялся начальник губернии, ни к чему не привели: следователи спросили тысячи человек из селений, прилежащих к тому месту, где был найден труп Тюняевой, передопросили строго-настрого лиц, прикосновенных по прежнему следствию, заподозрили в чем-то таком еще каких-то двух посторонних и все-таки ничего не открыли, к великому, казалось, отчаянию Нахрапова, к большому неудовольствию губернатора и к некоторому удовольствию Нила Александровича, имевшего слабость сомневаться в успешности административных распоряжений приятеля своего, губернатора.

   Итак, новое следствие ничего не открыло, но странное дело! на этот раз народная молва темно и сбивчиво поговаривала кое-что насчет Андрея Несторовича, заподозривая его в смерти Марфы Тюняевой Разные сомнения основывались на том более, что тело Марфы было найдено неограбленным. Но как бы то ни было, Нахрапов опять остался совершенно в стороне.

   Николай Петрович тотчас услышал молву, обвинявшую Нахрапова в убийстве Марфы Тюняевой, но ни слова не сказал об этом Танюше. Ему был дорог ее покой, и он яселал как можно долее сохранить для нее в тайне это страшное происшествие. Но в провинциальном городе трудно скрыть что бы то ни было, а дело Нахрапова было такого свойства, что вскоре все заговорили об нем. Люди Медынской из первых проведали о молве и с злою радостью рассуждали о влиянии, какое будет иметь на судьбу Татьяны преступление отца.

   - Вот как бог наказывает за гордость-то! - говорили они между собою.

   Они считали ее гордой за то, что она никогда не вмешивалась в их дрязги и сплетни.

   - Ах, Татьяна Андревна, что в городе толкуют! - раз сказала ей одна из горничных: - уж такие дурные-с, дурные слухи про вашего папеньку...

   - Боже мой! что ж такое? - вскричала Татьяна.

   - Да вы не извольте беспокоиться... ведь это-с так, глупый народ болтает, будто папенька ваш убил Марфу Тюняеву...

   - О нет, нет!.. - прошептала Татьяна и упала без чувств. Весть, что отца ее обвиняют в таком великом преступлении, сразила ее. Страшна была горесть ее, когда она очнулась.

   Татьяна больше боялась до сих пор, нежели любила отца. Невольно что-то отталкивало ее от него. Часто горько упрекала она себя за такое непочтение к родителю, каялась в этом на духу священнику, но ничто не помогало. Она воображала, что вовсе не любит отца, и эта мысль гнела ее, как угрызение преступной совести. Теперь, когда она услышала про обвинение, падавшее на отца, сила крови вдруг пробудилась в ней; она готова была на всякую жертву, чтоб уничтожить страшное подозрение. Скоро родилось в ней страстное желание жить при отце и разделять его участь, какова бы она ни была. При первых словах ее об этом Сенека покачал головою. Он сказал ей, что присутствие ее будет в тягость отцу, что старушка Медынская не может без нее обойтись и что, главное, Таня должна до конца исполнить волю матери, волю последнюю и святую. Как ни было горько ей, она послушалась увещаний Николая Петровича, но постоянно душа ее скорбела, и, наконец, решилась она написать к отцу письмо, в котором именем бога просила его повидаться с нею, чтобы переговорить "о страшных слухах, которые ходят по городу". Письмо это глубоко тронуло Андрея Несторовича, слеза даже прошибла его, в первую минуту он готов был лететь навстречу Тане, но скоро одумался. Показалось ему смешным поддаться какому бы то ни было нежному чувству, и он дал себе обещание отучить Татьяну писать "к нему слезные рацеи - так он назвал письмо ее. Ответ его был грубо насмешлив и дерзок. Нахрапов писал дочери, что понял, зачем ей нужно с ним видеться, строго ей приказывал не заботиться о его делах, потому что "коли б что-нибудь и напроказил, так сам сумеет отвертеться". В глубокое уныние впала Татьяна после этого письма, тем более что слухи о преступлении отца не переставали до нее доходить, и сама она, с болезненным напряжением, собирала их.

   Так прошел еще год. В этот год Нахрапов заметно постарел, исхудал, пожелтел, поседел, даже сгорбился. Он перестал принимать к себе гостей, сам никуда не ездил и уже никогда не кутил. Впрочем, изменив образ жизни, он не изменил нрава и остался все тем же нахальным и злобным, каким был прежде.

   Под исход этого года, ни с того ни с сего, он особенно взъелся на одного поверенного и чуть в острог его не упрятал, сделав на него значительный начет. Насилу отделался от такой беды поверенный, но, отделавшись, задумал отомстить своему врагу - и нашел чем. Случайно как-то довелось ему слышать от кухарки Нахрапова, что Марфа Тюняева ужинала с ним в тот вечер, как пропала. Поверенный нашел возможность засвидетельствовать посторонними людьми показание кухарки и подал донос, в котором прямо обвинял Нахрапова в убийстве Тюняевой.

   Тогда началось третье следствие, и на этот раз тяжело пришлось Нахрапову. Кухарка подтвердила, что Тюняева накануне своего исчезновения ужинала с Нахраповым. Кучер, лакей Андрея Несторовича и поверенный хотя ни в чем не сознались, но разбились в показаниях, и двое из них сказали-таки наконец, что Марфа, точно, ужинала у Нахрапова, который постоянно и упорно отрицал это обстоятельство. Подозрение на него росло по следствию чуть не с каждым шагом, а общий голос жителей города уже громко обвинял его в убийстве.

   Татьяна тотчас же узнала про третье следствие и про все обстоятельства его. Несчастная, она уже верила по временам в преступление отца! Страшные ожидания, что будет с ним, томили ее беспрестанно. Так прошли два года, два года беспрестанной муки и горючих слез. Нравственные силы ее, несмотря на утешения Сенеки, упадали с каждым днем, едва находила она в себе силы ходить попрежнему за умирающею старушкой, душевная болезнь начинала иметь влияние на ее здоровье. Наконец скорбная утеха попечения о той, которая взлелеяла ее детство, была отнята у Танюши: генеральша Медынская скончалась, как засыпают младенцы, покойно, почти незаметно.

   По смерти старушки Татьяна, с согласия и даже по желанию отца, перешла жить в маленькую квартиру Николая Петровича.

   Андрей Несторович имел особую и важную причину желать, чтобы дочь его не жила с ним вместе: дела его шли уже очень худо. Но скажем еще несколько слов о том, как приютилась Татьяна в доме Сенеки. Она беспрестанно была занята заботами домашними, лечением больных и чтением. Душевная скорбь ее стала затихать в этом уютном уголке. Не столько увещания и утешения Сенеки, сколько труд, размышления, молитва и уединение, которому иногда могла она свободно предаваться, помогли ей живительно. Тихая грусть заменила пагубное уныние, которое овладело было ею, и грусть эта не мешала ей идти, под руководством Сенеки, к духовному совершенствованию.

   Но обратимся к Нахрапову.

   Откуп принадлежал уже тогда не Нилу Александровичу, этому покровителю Андрея Несторовича, а какому-то купцу. Будучи недоволен Нахраповым по сдаче откупа, купец этот взял себе другого управляющего. С потерею места дела Андрея Несторовича и по следствию пошли гораздо хуже. Но он боролся изо всех сил, откупался, сыпал деньгами и по крайней мере того достиг, что оставался все время на свободе. Однако это дело сильно расстроило его карман, особенно когда поступило в судебное место. Он решился ничего не жалеть, пожертвовать последнею копейкой, чтобы выкарабкаться как-нибудь из беды.

   И точно, дело, наконец, пошло недурно. Все обещало, что Андрея Несторовича оставят только в "сильнейшем подозрении", хотя в то же время можно было предвидеть, что, с окончанием дела, ни копейки у него не останется. Два, три приятеля, какие еще оставались у него, уже поздравляли его с счастливым исходом дела.

   - Что ж такое?.. - говорили они, - ну, конечно, того... карман-то у тебя, фу, брат! пустехонек будет. Да ведь беда-то эта поправная: чай, голова-то твоя не клином сведена. Поживешь, опять наживешь, ты малой не промах. Зато теперь эдак поосторожнее будешь...

   Но с приближением окончания дела душевные силы Нахрапова постепенно упадали. Их напрягали до высшей степени борьба и опасность, но борьба оканчивалась, опасность миновала, и на место их явилась непреодолимая тоска, такая тоска, с какою он еще не был знаком.

   Однажды, когда дело об убийстве Тюняевой должно было окончательно слушаться, он пришел ранехонько в домик Сенеки. Он был страшно бледен и мрачен. Без всяких предисловий он прямо сказал дочери:

   - Таня! я убил Марфу... Хочу признаться... уж больно надоело путаться... Один конец! Да и коли такая мысль пришла, значит, воля божия!.. Уж оченно забыл я бога, надо, видно, за эвто пострадать... Что уж тут!.. Прощай, Таня!..

   Страшная сцена последовала за этими словами. В несвязных речах Нахрапова, прерываемых глухими, бесслезными рыданиями, высказывались воспоминания о прошлых темных делах и горькое раскаяние - все страдания больной души. Невыразимою горестью поражена была бедная Таня; она рыдала и слова не могла произнесть. Горько плакал и Сенека.

   - Родные вы мои!.. - говорил он: - плачьте, рыдайте!.. но опомнитесь же! Вспомни, Андрей Несторыч, что мысль-то о признании внушена тебе самим богом. Он хочет, чтобы душа твоя жива была... Будь же тверд духом, чтобы крепко удержать благую мысль!.. Таня! а ты вспомни, что господь спасает, душу твоего отца от вечной погибели...

   Тотчас же за этим скорбным свиданием Андрей Несторович пошел прямо в уголовную палату и объявил в присутствии о своем преступлении. Показания его были вполне правдивы. Он ничего не скрыл; он сказал даже много такого, что не шло прямо к делу, но что могло увеличить его наказание: так, он сознался, что всю жизнь свою провел "не по-божьи", а обманывая и обкрадывая всех, кто под руку попадался, так, он передал с поразительною истиной о неистовом обращении своем с Марфою. Исповедь его, вся писанная собственноручно, была изумительна как по твердому, чистому раскаянию, которым она была исполнена, так и по самому изложению, резкому, грубому, но в высшей степени проникнутому духом истины.

   Это происшествие произвело громадное впечатление на весь город. Везде только и говорили, что о признании Нахрапова; толковали о нем как о необыкновенном случае, как о великом чуде. Одно объяснение этому факту и могли придумать жители того города, что Нахрапов совсем в уме рехнулся. Ведь, в самом деле, не странно ли, не нелепо ли такое признание, сделанное "самовольно, ни с того ни с сего, перед самым окончанием дела, направленного так хорошо?" Теперь многие припомнили, что Нахрапов и прежде смахивал иной раз на сумасшедшего. В этом виде молва о сумасшествии Нахрапова, доведшем его до "ненужного" признания, росла, росла и, наконец, возбудила внимание администрации. Нашли нужным подвергнуть его свидетельству в положении умственных способностей. На таком распоряжении особенно настаивал у приятеля своего губернатора Нил Александрович. Он навестил Нахрапова в полицейской арестантской; Андрей Несторович решительно отказался объяснить ему о причине своего признания, и это совершенно уверило Нила Александровича, что он совсем сошел с ума.

   Вскоре после того, в торжественном собрании губернских властей, был освидетельствован Нахрапов. С печальною улыбкой выслушивал он предложенные ему вопросы о том, кто он такой, как звать его родителей, к какому званию принадлежал и принадлежит, сколько лет ему от роду, есть ли у него семейство, какие были его занятия и что заставило его сознаться в преступлении, в котором он запирался при трех прежних исследованиях. Ответы Андрея Несторовича были кратки, ясны и проникнуты горькою иронией. Особенно резко отвечал он на последний вопрос: он выразил удивление, каким образом искреннее, полное признание его могло заставить думать, что он сошел с ума. Затем он прибавил, что ведь не всякий же человек способен до конца жизни гневить бога разными грехами и неправдами.

   Губернатор остался очень недоволен таким ответом и, без дальних рассуждений, "изволил" приказать объяснить в протоколе, что общее присутствие признает Нахрапова "совершенно" неповрежденным в уме, а слово: "совершенно" даже собственноручно подчеркнул.

   - Ну, мой милый! - сказал он Нахрапову. - Посмотрим, как-то будешь ты поговаривать о совести и о законах божиих, когда разберут твое дело как следует да и постановят надлежащее наказание...

   Строгий начальник губернии приказал тотчас же поместить в острог этого дерзкого преступника, и сам Нил Александрович не мог смягчить гнев господина губернатора.

   Но Нил Александрович ни за что не хотел согласиться с заключением о неповрежденности ума своего protege. {Покровительствуемый (франц.).}

   - Быть этого не может, господа! - говорил он: - Нахрапов сумасшедший... на каком-нибудь одном пункте. Тут просто - психологическое явление!.. Я много читал. За границею это даже довольно часто бывает... уж вы поверьте мне. Да вот, вы сами увидите, я большое пари готов держать, и вы скоро увидите, что я прав...

   Действительно, обстоятельства подтвердили отчасти тонкие замечания Нила Александровича. Кучер и поверенный решительно отперлись как в том, что Тюняева ездила с Нахраповым, так и в том, что они зарыли ее. Никакие убеждения чиновников, никакие улики самого Нахрапова на очных ставках не могли заставить их сознаться. Они стали на одном, что знать ничего не знают, ведать не ведают.

   - Ну, что-с? как вы теперь-то скажете? - говорил с торжеством Нил Александрович: - не по-моему ли выходит? Поверьте, он сумасшедший!.. Уж я-то людей куда как знаю... Вы одно то возьмите: служил все время по питейной части, огонь и воду прошел, так как же вы хотите, чтоб он сделал сознательно такую неестественную глупость!

   Ему возражали, что, несмотря "а запирательство кучера и поверенного, другие обстоятельства дела подтверждают истину последних показаний Нахрапова. Но Нил Александрович и слышать ничего не хотел.

   Положение Нила Александровича в губернском обществе, его состояние, его практические приемы были так значительны, что нашлось много людей, которые пристали к его мнению о невинности Нахрапова, как ни казалось оно эксцентричным. Нахрапов, несмотря на свое признание, пожалуй, довольно благополучно вывернулся бы из беды, - так сильно хлопотал везде Нил Александрович о том, чтобы не была отягчена участь "невинного", если бы, наконец, сама судьба не порешила дела.

   Но расскажем, как провел несколько времени Андрей Несторович в заключении.

   Ему было бы не так дурно в этом заключении, ибо полицейские власти, помня старое его "добро", старались всячески облегчить тягость его положения. Он содержался отдельно от других арестантов, в довольно чистенькой комнатке. Нередко навещали его полицейские чиновники и наперерыв хлопотали, чтобы развеселить его шуточками и сообщением всяких новостей. А он принимал их неохотно и видимо тяготился разговорами. Да! положение его было бы не совсем дурно, если бы не внутренняя скорбь, которая грызла постоянно его душу. Прошел первый восторженный порыв, внушенный страшною тоской и душевною усталостью, под влиянием которого он сделал свое признание и выдержал освидетельствование; исчезла энергия, внушившая ему этот поступок, ибо она не была поддержана разумным сознанием долга, и он снова впал в уныние. Правда, не жалел Нахрапов, что признался, даже был твердо уверен в необходимости этого признания, но мрачное отчаяние, смертная тоска почти беспрерывно терзали его тем более, что он сам видел, насколько недостает у него нравственных сил для борьбы с ними.

   Первым делом злополучной Татьяны было попросить себе позволение видеться с отцом. Когда она вошла к нему, он лежал навзничь на кровати. Худ он был страшно и казался изнуренным до крайности; внутренний огонь пожирал его, багровые пятна выступали на бледных и впалых щеках, глаза блуждали... Завидев дочь, он отвернулся к стене, и ни слова не могла она добиться от него в это первое свидание. Это чрезмерно огорчило ее, она стояла над отцом и горько плакала. Больно было и Сенеке, который не оставлял ее ни на минуту.

   - Пойдем отсюда, Таня! - сказал он, видя бесчувственность ее отца.

   Но в первый раз в жизни воспротивилась она учителю. Тяжелое чувство неотразимой тоски приковывало ее к месту. Наконец Андрей Несторович притворился спящим и громко захрапел. Они ушли.

   Сенека, однако, ошибался. Нахрапов не оставался бесчувственным. Он видел любовь дочери, но гордость его оскорблялась странною мыслью, что любовь эта вызвана не достоинствами его, а голосом природы и, может статься, только сожалением. А если б не это, как бы обнял он ее и поверил ей все горести, все томление растерзанной души! Не сказав ей ни слова, он отпустил ее неутешную. Но когда ушла она, он громко завопил, вскочил с кровати, бешено стал ходить взад и вперед, и рвал клочьями свои седые волосы, и бил себя в грудь. Не было свидетелей его одинокому отчаянию; только солдат, стоявший на карауле в коридоре, слышал глухие стоны и скорые тяжелые шаги, от которых дрожал пол.

   На другой день Татьяна не была счастливее: отец не отвернулся от нее, но лежал без речей и без движения. Такие посещения, без всякой пользы виновному и на видимое мучение Татьяны, наскучили Николаю Петровичу. Он стал было удерживать ее дома, но она рвалась и плакала, и он должен был почти ежедневно водить ее в острог. Ходил он также и один навещать заключенного Нахрапова, дело которого подвигалось к развязке. Он старался возбудить в нем добрые чувства.

   Андрей Несторович и сам желал беседовать с Сенекою и жадно умолял его, чтобы он приходил к нему как можно чаше. С каким порывом рассказывал он ему про свою прежнюю жизнь, в которой все было лживо, все было преступно! С ненавистью он передавал о своих молодых годах, с ненавистью и к себе и к другим. В его рассказах часто можно было заметить преувеличение и особенное какое-то желание раздражать себя против прежней своей жизни. С жадностью начинал он слушать кроткие слова Сенеки, проникнутые теплою верой в божественные заветы, чистою любовью к богу и к ближним; но скоро его подавляли собственные горькие чувства, и он уже смутно дослушивал речи старика.

   Однажды Андрей Несторович очень долго описывал ту среду, в которой прежде жил, и особенно горько проклинал ее. Но вдруг он перестал, мрачно задумался, лицо его как будто окаменело; наконец он сказал Сенеке:

   - Я вот о чем думал: нечего мне надеяться на божию милость; как есть проклятый человек!.. Ведь какая жизнь-то была? На всякий час - ложь, обман, воровство, разврат... а жестокость-то какая!.. все законы, божеские и человеческие, были забыты... Ох! ад настоящий!.. а убийство-то?.. И из-за чего одумался, прежнюю жизнь захотел кинуть?.. от того, что грех такой случился, человека убил... Одумался, когда сил не стало грешить, когда уж и некуда дальше идти... Нет! эдакого раскаяния господь не примет!.. Проклят и в сем и в будущем веке!..

   И он плакал такими горькими, страшными слезами, что, глядя на них, ужас проникал в душу. Видно было, что в эту минуту он попал на такую мысль, которую долго не уяснял себе, но которая теперь возобладала совершенно над всеми другими мыслями его и чувствами.

   Стал уговаривать его Сенека, но утешительные слова его едва понял Андрей Несторович; так он был подавлен грозною мыслью.

   Тем временем болезнь, признаки которой заметил Сенека в Нахрапове с первого же свидания, развивалась в нем все более и более. Долго было нужно ей бороться с крепким его сложением, но, наконец, она одолела. Андрей Несторович вдруг сильно разнемогся. Сенека и даже смотритель острога уговаривали его лечь в больницу, но он постоянно и упрямо отказывался от всякой помощи; Андрей Несторович по целым дням лежал на спине, подавляя болезненные стоны, но стал менее мрачен и изредка ласкал Татьяну.

   Скоро болезнь Нахрапова так усилилась, что Сенека уже предвидел печальный исход. В один день, заметив в больном большую против обыкновения слабость, он стал упрашивать его причаститься святых тайн.

   - Разве... разве ты думаешь, что уже не встану? - прерывающимся голосом спросил Нахрапов.

   - Кто может знать, кроме бога всеведущего, выздоровеешь ли ты или нет, - отвечал Сенека, боясь испугать больного.

   - Нет, ты мне скажи по совести, как ты меня находишь?

   - Не совсем хорошо... но бывают больные и труднее тебя, а с помощью божией выздоравливают... ты должен исполнить долг христианский...

   - Нет!.. нет! - отвечал Нахрапов слабым голосом, после нескольких минут раздумья.

   Сенека замолчал. Он знал, что чем больше приставать к Нахрапову, тем хуже. Вскоре Андрей Несторович забылся и стал бредить. Все это время Татьяна была ни жива ни мертва, но она смогла удержать свои слезы и задушить рыдания. Одно только качество наследовала она от отца - непреклонную силу воли в решительные минуты. Но стоило взглянуть на ее бледное, страдальческое лицо, чтобы понять, как велика ее скорбь.

   Андрей Несторович очнулся, приподнялся на локте и повернул голову к дочери. Долго смотрел он на нее, потом придвинулся и обнял ее.

   - Тебе жаль меня в самом деле? - сказал он, глядя ей прямо в глаза. - Ну, хорошо, пожалуй... Завтра приведи ко мне священника... я причащусь...

   Посреди печали своей Татьяна обрадовалась неземною радостью. Она бросилась целовать руки отца; он глядел на нее с неизъяснимою нежностью.

   - А ведь она любит меня! - сказал он тихо Сенеке.

   К вечеру он начал стонать и метаться. Испуганные Сенека и Татьяна приступили к нему с просьбами немедленно послать за священником.

   - Нет, не