Шмелев Иван Сергеевич - Рассказы

ная. Так мы его и похоронили, орленого. А золотой тот папашенька на сорокоуст подать приказал, на помин ду­ши. Хорошо... Что ж ты думаешь!.. Через год случилось: стали мы полы в спальнях перестилать,- и что ж ты ду­маешь!.. Под его изголовьем, где у него образок стоял... доски-то как подня-ли... на накате на черном... тот самый золотой лежит-светит!.. а!.. Самый тот, царский, новешенький-разновешенький! Все сразу и признали. То ли он его обронил, как с-под иконы-то тащил пропивать, себя не помнил... то ли и вправду от себя спрятал, в щель на накат спустил...- "душу-то от себя схоронил", сказывал мне тогда, помирая... Тут уж он перед всеми и оправдал­ся: не проступился, вот! И все так мы обрадовались, пани­хиду с певчими по нем служили... хорошо было, весело так, "Христос воскресе" пели, как раз на Фоминой вы­шло-то. Подали тот золотой папашеньке... подержал-по­держал. "Отдать, говорит, его на церкву, на сорокоуст! пу­скай, говорит, по народу ходит, а не лежит занапрасно... это, говорит, золотой счастливый, непропащий!"

   Так мне его желалось обменить, для памяти! Да поду­мал - пущай его по народу ходит, верно... зарочный он, не простой. И отдали. Так вот теперь и ходит по народу, нечуемо. Ну, как же его узнаешь... нельзя узнать. Вот те и рассказал. Вот, значит, и пойду к Преподобному, зарок исполню, Мартына помяну... Ну, вот... и опять захлюпал! А ты постой, чего я тебе скажу-то...

   Я неутешно плачу. Жалко мне Мартына, что он по­мер... так жалко! И что того золотого не узнаю, и что Гор­кин один уходит...

   Приезжает отец,- что-то сегодня рано,- кричит весе­ло на дворе: "Горкин-старина!" Горкин бежит проворно, и они долго прохаживаются по двору. Отец веселый, по­хлопывает Горкина по спине, свистит и щелкает. Что-ни­будь радостное случилось? И Горкин повеселел, что-то все головой мотает, трясет бородкой, и лицо ясное, до­вольное. Отец кричит со двора на кухню:

   - Все к ботвинье, да поживей! Там у меня в кулечке, разберите!..

   И обед сегодня особенный. Только сели, отец закри­чал в окошко:

   - Горка-старина, иди с нами ботвинью есть! Ну-ну, мало что ты обедал, а ботвинья с белорыбицей не каж­дый день... не церемонься!

   Да, обед сегодня особенный: сидит и Горкин, пиджа­чок надел свежий и голову намаслил. И для него удиви­тельно, почему это его позвали: так бывает только в боль­шие праздники. Он спрашивает отца, конфузливо потяги­вая бородку:

   - Это на знак чего же... парад-то мне?

   - А вот понравился ты мне! - весело говорит отец.

   - Я уж давно пондравился...- смеется Горкин,- а хозяин велит - отказываться грех.

   - Ну, вот и ешь белорыбицу.

   Отец необыкновенно весел. Может быть, потому, что сегодня, впервые за столько лет, распустился белый, ду­шистый такой, цветочек на апельсинном деревце, его лю­бимом?

   Я так обрадовался, когда перед обедом отец кликнул меня из залы, схватил под мышки, поднес к цветочку и говорит: "Ну нюхай, ню-ня!"

   И стол веселый. Отец сам всегда делает ботвинью. Во­круг фаянсовой, белой, с голубыми закраинками, миски стоят тарелочки, и на них все веселое: зеленая горка мел­ко нарезанного луку, темно-зеленая горка душистого укропу, золотенькая горка толченой апельсинной цедры, белая горка струганого хрена, буро-зеленая - с ботвиньей, стопочка тоненьких кружочков, с зернышками,- свежие огурцы, мисочка льду хрустального, глыба белорыбицы, сочной и розовато-бледной, пленочки золотистого балыч­ка с краснинкой. Все это пахнет по-своему, вязко, свежо и остро, наполняет всю комнату и сливается в то чудес­ное, которое именуется - ботвинья. Отец, засучив креп­кие манжеты в крупных золотых запонках, весело все размешивает в миске, бухает из графина квас, шипит пу­зырьками пена. Жара: ботвинья теперь - как раз.

   Все едят весело, похрустывают огурчиками, хряща­ми,- хру-хру. Обсасывая с усов ботвинью, отец все че­го-то улыбается... чему-то улыбается?

   - Так... к Преподобному думаешь? - спрашивает он Горкина.

   - Желается потрудиться... давно собираюсь...- сми­ренно-ласково отвечает Горкин,- как скажете... ежели дела дозволят.

   - Да, как это ты давеча?..- посмеивается отец,- "делов-то пуды, а она - туды"??! Это ты правильно, мудрователь. Ешь, брат, ботвинью, ешь - не тужи, крепки еще гужи! Так когда же думаешь к Троице, в четверг, что ли, а? В четверг выйдешь - в субботу ко всенощной поспеешь.

   - Надо бы поспеть. С Москвой считать, семь десят­ков верст. К вечерням можно поспеть и не торопить­ся...- говорит Горкин, будто уже они решили.

   У меня расплывается в глазах: ширится графин с ква­сом, ширятся-растекаются тарелки, и прозрачные, водяни­стые узоры текут на меня волнами. Отец подымает мне подбородок пальцем и говорит:

   - Чего это ты нюнишь? С хрену, что ль? Корочку по­нюхай.

   Мне делается еще больней. Чего они надо мной сме­ются! Горкин - и тот смеется. Гляжу на него сквозь сле­зы, а он подмаргивает, слышу - толкает меня в ногу.

   - Может, и мы подъедем...- говорит отец,- давно я не был у Троицы.

   - Вот, хорошее дело, помолитесь...- говорит Горкин радостно.

   - Мы-то по машине, а его уж...- глядит на меня отец, прищурясь,- бог с ним, бери с собой... пускай по­трудится. С тобой отпустить можно.

   Верить - не верить?..

   - Уж будьте покойны, со мной не пропадет... ра­дость-то ему какая! - радостно отвечает Горкин, и опять растекается у меня в глазах. Но это уже другие слезы.

   - Ну, пусть так и будет. И Антипа с вами отпускаю... Кривую на подмогу, потащится. Устанет - поприсядет. Верно, брат... всех делов не переделаешь. И передохнуть надо...

   Верить - не верить?.. Я знаю, отец любит обрадовать.

   Горкин моргает мне, будто хочет сказать, как давеча:

   "А что я те сказал! папашенька добрый, я его вот как знаю!.."

   Так вот о чем они говорили на дворе! И оттого стал веселый Горкин? И почему это так случилось?.. Я что-то понимаю, но не совсем. И почему все отец смеется, встря­хивает хохлом и повторяет: "Всех делов, брат, не переде­лаешь... верно! делов-то пуды, а она - туды!.."

   Кто же это - она?..

   Я что-то понимаю, но не совсем.

  

  

  

   У нас в доме большая суматоха: небывалый обед гото­вят, для англичанина,- за Гаранькой из Митрева трактира побежали. Я спрашиваю у Горкина: "Это почему, небыва­лый? он важный англичанин? на царя похож: а?" А он сердится, говорит: "Еще чего скажи - на царя... набрал денег с дураков, а ему уважение!" - "С каких дураков, по­чему?" - "А, ну тебя... папашенька еще услышит".

   Сам Василь Василич побежал за Гаранькой, только вряд ли захватит свежего: воскресенье; Гаранька, пожа­луй, без задних ног. В кабинете - отец с Фирсановым. Как парадный у нас обед - всегда Фирсанов. Войну празд­новали, когда Скобелев Плевну взял,- тоже Фирсанов был. Он сидит на диване; во рту сигара,- прыгает под гу­бой,- и я смотрю на нее, как бы не загорелись бакенбар­ды. Стелется синий дым; отец не любит, и жавороночку вредно, но Фирсанов смолоду отравился, не может без си­гары. Я сижу рядом с ним и даже через сигару слышу, как пахнет поварами,- такой дух от него, кондитерский. Английский обед Фирсанов готовить не берется, может только сервировать; взял бы, пожалуй, Лабунова, от графа Шереметева, да тот, на грех, к Преподобному отпросил­ся. Отец спрашивает, справится ли Гаранька.

   - Справиться-то он справится, а сами знаете, какой человек... каверзник самондравный, за то и из дворца про­гнали. А всякий соус составит, такой ему дар от бога. У князя Долгорукова жил - и то - нагрубил, ге-не-рал-губернатору! Его князь в двадцать четыре часа из Москвы выкинуть грозился, да... очень, подлец, расстегаи хорошо умеет, нет-нет и посылает за Гаранькой, два жандарма его берут. И чтобы обязательно ему рябиновой две бутылки, а то никакой силой не заставить... хоть в Сибири, говорит, сгноите, вон какой. Как уж он год у Судака-паши продер­жался... на Зацепе у нас Судак-паша в плену жил. Халат какой подарил Гараньке.

   - Он, с... с... говорят, кошек ему зажаривал.

   - Кошек не кошек, а галку за рябчика подавал. Такой ему дар от бога.

   Отец говорит, что купечество уважило англичанина, на прощанье, и ему в грязь лицом ударить не годится, надо для русской чести; поедет к себе, будет рассказывать про Москву.

   - И меня учил верхом ездить, и плавать учил, еще мальчишкой я был. Известный человек, надо, Губонин в "Московском" его кормил. Куманин на французский ма­нер, всякие салаты были, а я хочу его удивить, в сюрприз, настояще английским угостить.

   Просовывается в дверь вихрастая голова Василь Василича, глаз весело стреляет, распухшее лицо красно,- Ко­сой уж успел заправиться.

   - Привел-с,- шепотом говорит Косой, словно какую тайну,- свежего захватил-с...- и радостно встряхивает хохлом.

   - Ты чего радуешься? - говорит отец.- Запраздно­вал? Давай Гараньку.

   Выходит рыжий взъерошенный Гаранька. На нем саль­ный пиджак без пуговиц, гороховые панталоны, легкие; калоши на босу ногу; в волосатом кулаке картуз с согну­тым козырьком, похожим на копытце. Глаза зеленые, дерзкие; худой, высокий,- живой разбойник, Горкин его все так.

   - Ну, вот я...- говорит он железным голосом и сует кулаки под мышки.

   - Э, Гараня...- трясет бакенбардами Фирсанов,- порядка не знаешь, не здороваешься? В дом тебя позвали, а ты с Хитрова рынка чисто.

   - Ну, здрасьте...- нехотя говорит Гаранька.- А не нужен, дак я...- И он поворачивается боком.

   - Не нужен - не звали бы,- говорит отец.- Англий­ский обед можешь?

   - Чего ж не мочь! - через губу говорит Гаранька.- У Судака-паши не то готовил. Вам как... парадный или про­стой?

   - Парадный. Англичанина провожаем, известный че­ловек.

   - У-у... самый английский? - мычит Гаранька и начи­нает мотать ногой, будто хочет швырнуть галошу.

   - Нет, сперва проспись, после поговорим! - говорит отец, хмурясь.

   - Это как же? - встряхивается Гаранька дерзко.- Не желаете - могу и уйти! - И опять повертывается боком.

   - Вот за что тебя из дворца прогнали...- грозится ему Фирсанов,- за твои каверзы! А ломаешься - Лабунова возьмем.

   - Зовите Лабунова. Беспокоите только... Ла-бу-но-ва! - И он уходит.

   - Вот, с... с...! - говорит отец и сбрасывает костяш­ки-счеты.

   - Дозвольте доложиться-с...- просовывается Василь Василич.- Не ушел-с, сейчас обойдется... маленько не при себе, не свеж-с.

   - Настояще английский вам? - слышится за Ко­сым.- Когда изволите?

   - Одумался? Завтра надо.

   - Можно. Любят погорячей. Суп из хвостов - пер­вое удовольствие им. Ихней рыбы не найдем - сомовины возьму, под лимончиком с синдереем, уважают синдерей. Розбив, понятно, на хересе с синдереем, захреновым. Ин­дейка, опять под синдереем... можно и баранье филе, под чесночок, соус мадерный, с диким медом на битых слив­ках, желе брусничная. Ну, пудинги, понятно, с пламем... да уж, послов кормил! Закуски там, водка можжевеловая, портер, понятно...

   - Это уж Фирсанов оборудует.

   - Дозвольте, скажу-с...- просовывается голова Косо­го,- горькую шибко уважают, с перехватцем-с!

   - Для ихнего сыру... рябчиков тертых,- печенков, на коньяке. Заячий пирог... да без зайца обойдусь: паштет из рябчишной требухи - не отличишь. Хотите - сами по мо­ему леестру, а то я в Охотный могу?.. Сами. Только пол­ная чтобы воля мне, подручных и медную посуду, очи­стить кухню... окромя положенного, две бутылки ряби­новки. После обеда зачинаю!- И, мотнув головой, уходит.

   - Ах, с... с...,- говорит отец.

   - А во дворце-то как мучились...- говорит Фирса­нов,- главный повар чуть от него не удавился. Из-за пи­рожков только и терпели... выгнали-таки.

   - Дозвольте сказать, - опять просовывается Косой, - господин Энтальцев, поздравлятель... приятели с Кингой. И могу, говорит, для конпании, для разговора, умеет по-ихнему... у Бахрушина в сюртуке сидел, разговоры раз­говаривал с Кингой. Просится пообедать, для разговору.

   - Вон что. Хорошо бы, правда...- говорит, обдумы­вая, отец, - у Куманина гувернантка разговаривала, у Губонина директор от Бромлея. Хоть и может Кинг по-на­шему, а надо бы. Да только как бы не напился... и одежи у него нет приличной. Ну, можно ему сюртук дать.

   - Теперь одетый ходит, после тетки тыща рублей ему досталась. И теперь только портвейн пьет. Ну, рю­мочку ему налейте, а стаканчиков не ставьте.

   - Пусть вечерком зайдет, посмотрю. Хлопочешь... вместе теткину тыщу пропиваете, знаю тебя!

   - И никак нет-с, разок только угостил, по случаю тетки.

  

   В кухне шумит Гаранька. Марьюшка даже образа вы­несла и гераньку, сидит - пригорюнилась в передней, без причалу, вздыхает-шепчет: "Нечистая сила, окаянный!" Я показываю ей, в утешение, картинки в поминанье, как душа по мытарствам ходит. Она вздыхает, тычет пальцем в картинку: "Вон он, в аду горит... живой Гаранька! И ры­жий, и глаз зеленый, злющий... такой же окаянный!" В кухне, говорят, сущий ад. Поварята визжат в чаду, вы­скакивают на двор, как шпаренные, затылки всё потира­ют: скалкой Гаранька лупит. Гремят кастрюли, плита так и полыхает,- как бы пожару не натворил. Косой заглядывает в окошко кухни и отходит на цыпочках, поднявши руки: "Ох, чего вытворяет мудрователь!" Затребовал льду корзину, дрова, чтобы без сучка, березовых... такой леестр прописал - половины в Охотном не достали, к Андрееву погнали, на Тверскую. Лимонов, синдерею, дикого меду палок, перцу самого едкого, хвостов бычачьих... на рябчи­ков и смотреть не стал - "с прострелом, не годятся!". На какие-то кеки-пряники ананасов затребовал... Поварята визжат: "Мельчей колите, а лучину велит щипать!" - Дро­вами недоволен. В кухню войти - боже сохрани! Двор­ник носил дрова... "Глядеть страшно,- говорит,- ножом пыряет, а кругом огонь и лед!" Все говорят: "Он и так-то въедлив, а как при деле - и не связывайся с ним лучше, ножом запорет". Я и к кухне не" подхожу.

  

   Вечером Горкин со скорняком сидят под сараем на до­сках, что-то все шепчутся. Я спрашиваю опять, почему обед небывалый, а Горкин только: "Папашенька чудит, не наше с тобой дело". Скорняк говорит: "Им не обед, а по шеям бы... мы турков победили, а они нам навредили!" Я спрашиваю: "Кому по шее?" А Горкин сердится: "Нече­го тебе встреваться". И вдруг из кухни бежит Гаранька! И - прямо под колодец. Кричит Косому: "Качай, запарил­ся!" Утирается колпаком, вытаскивает бутылку и, из гор­лышка,- буль-буль-буль. Глаза у Гараньки страш­ные - кровяные, на фартуке - нож огромный, болтается. Садится на доски, страшный. "Перцем этим глаза про­ело... Капризные черти. Каждый человек ест и хвалит, а энти... все не по их. Навидался во дворцах послов этих! Он не глядит на тебя, а... мычит, с... с... такой-сякой, я, первый человек!" Скорняк уважительно говорит Гараньке:

   - И вот что, обратите внимание... почему они нам воспрепятствовали? Мы турков победили, а они...

   - Дармоеды, больше ничего! - кричит страшным го­лосом Гаранька и опять булькает.- У Судака жил... галок им подавал, ло-пали! С ими как надоть?.. Ло-пай! А то - к лешему под хвост!..

   - А ему почет-уважение, обе-ды! - говорит Ко­сой.- На наших глазах вылупился. Панкратыч знает, как Мартына обманул... перешиб его наш Мартын, на Моск­ва-реке плавали. Господа избаловали, сто тыщ он нажил, ездить учил! Без его не уме-ли... Десять годов тому казаки наши на Ходынку его заманивали, сто рублей закладу: по­жалуйте потягаться, можете скусить гривенник с земли, на всем ходу? А наши скусывают. "Желаете ску­сить?" - "Не желаю. Не желаю морду обземь бить... у вас морда казенная, а у меня заморская". Хитрый оказался. Пальцымейстер умолял, Козлов: "Господин Кинга, скуси­те гривенничек, покажите ловкоту!" Казаки ему вперед давали: "На суконку гривенник положим, морды не по­вредите, докажите!" Не стал, не может. "Я,- говорит,- по-ученому учу". Набаловали. Сто рублей на день выго­нял! Барин Александров вдрызг прогорел, с ним крутил­ся, все дороги ему открыли. И господин Энтальцев, пья­ница наш... тоже весь израсходовался. Они вон кончи­лись, а Кинга сто тыщ набрал, и почет - уважение ему. Чудит папашенька...- говорит мне Василь Василич, пыряя глазом,- а ты не сказывай, чего Косой говорил... мы про­между себя говорим.

   - Чего ж черту такому в брюхо еще пинать? - кри­чит Гаранька, а Горкин ему ласково: "Не шуми, не шуми, Гараня".- Не шуми... Знал бы - не взялся бы нипочем... из уважения только к заказчику. Три ему перец, черту!" Вся охота у меня пропала. Чертенята мои как бы чего...

   Булькает из бутылки и идет шуметь на кухню. Поваря­та, выглядывавшие в окошко, скрываются. В воротах по­казывается господин Энтальцев, в чесучовом пиджаке, в шляпе и с тросточкой: идет, помахивает. На нем даже и воротничок крахмальный, и помолодел будто, только нос еще больше раздулся и посинел и серые мешочки под глазами обвисли ниже.

   - Легок на помине,- говорит Косой,- садитесь, гос­подин Энтальцев.

   - А, милашка...- сипит Энтальцев и треплет меня по щечке,- доложи папа, Валерьян Дмитрия, мол, по приг­лашению, для разговора.

   - Я доложу,- говорит Косой,- не беспокойтесь, де­ло ваше на мазу; пировать будете, сюртучок вам и жилет­ку бархатную, в цветочках, подобрали.

   - Погляжу, пойдет ли еще мне. Сигар, главное, не забудьте, англичане без сигар не могут. Бывало, ку­рил - целковый штучка!

   - Вот и прокурился.

   - Не прокурился, а... благодетельствовал. Кингу, бы­вало, на сапоги давал, а вот - двести тысяч от нас везет! Встречаю намедни - дай четвертной, до завтра... деньги в банке, банк на замке, праздник. Трешник! Ну, не сква­лыга?.. Черт с ним, пойду на пир, доставлю удовольствие, для шику.

   Горкин крутит головой и машет: "А, грех с вами!" - и уходит к себе в каморку.

   Съезжаются к обеду - Кашины, Соповы, Бутины-лесники, Болховитин-прасол,- в длинных сюртуках, важ­ные. Барыни, в шумящих платьях, в шляпах, с золотыми длинными цепочками в передвижках, рассаживаются в гостиной. Фирсанов оглядывает парадный стол, завален­ный серебром и хрусталями. Из коридора мне видно, как Энтальцев сидит под фикусом и потирает руки, а то заве­дет пальцы за пальцы и потрещит, покрякает. Оглядывает на себе сюртук, голубой бархатный жилет в цветочках. Смеясь, спрашивают его: "От Живого или от Мертвого?" Это такие магазины. Он потягивает повислый ус и стара­ется рассмешить,- стыдно ему как будто: "Не пора ль нам, братцы, выпить? Не пора - ли закусить?" Гово­рят - пора, да Кинга вот запоздал. На парадном кричит Косой: "Кингу привезли, примайте!" Отец говорит: "Пан­телеймона, что ли, привезли... примайте". Входит Кинг, в важном сюртуке и в серых брюках, лысый, сухой, высо­кий, в рыжеватых бачках, ставит палку с собачьей голо­вой, и его ведут в столовую закусить. Энтальцев расшар­кивается с Кингом, Кинг смеется: "А, ма-шейкин!" Отец подбадривает: "Разговаривай, не робей". Официанты юлят, с тарелочками. Энтальцев причмокивает: "Амбрэ с гвоздичкой!" - и говорит: "Альон!" - должно быть, ан­глийское словечко. Говорят: "Нальем!" И Кинг говорит, совсем хорошо: "Выпьем". Фирсанов просит: "Самый ан­глийский сыр-с, с синдереем-с!" Наливают Кинге можже­веловой, которая называется по-английски - "жин". Эн­тальцев пристает к Кингу: "Скажи - можжевелка!" Гово­рят: "А ну-ка, выверни!" Кинг говорит: "Мижи-мелка!" Смеются: мышья ёлка. Энтальцев ходит с двумя бутылка­ми, напевает "Стрелочка": "Я хочу вам наливайт, наливайт, наливайт..." Косой за дверями шепчет: "Сейчас наре­жется, никакого разговору от него не будет". Черный Ка­шин, крестный, кричит Энтальцеву: "Варя, шпарь ему по их!" Энтальцев говорит быстро, знакомое: "Ан-ки-дран-ки-дивер-друх - тибер-фабер-тибер-пух", а сам припля­сывает. Кинг лопочет ему: "Гаулау", а Энтальцев напере­бой: "Зендель-вендель козу гнал, Кинга денежки забрал!" Покатываются, кричат: "Загвазживай!" Кинг берет Энтальцева за нос: "Ти зулик, ма-шейкин!" Энтальцев говорит в нос: "Все родимые слова знает, обучили мы его с Вась­кой Александровым... Скажи: "Черт!" Кинг устраивает гу­бы, чтобы свистнуть, и выговаривает "Тчарт". Потом гово­рит: "А ти... ши-тра-па!" Фирсанов просит "опробовать самое которое англичаны уважают, зовется "спай-де-нас",- все послы кушают, повар нахваливает". Говорят: "А ну, каков таков "спать-не-даст"?" Кинг пробу­ет вилочкой что-то густое, красное, пучит глаза и набира­ет духу. Говорит, поперхнувшись: "У-у... казица... пи-пик... соус наш!" Пьет можжевеловку и набирает себе "пи-ки-пик". Пробуют и другие, говорят: "У, злющий, не про­дохнешь". А Кинг ест с удовольствием, хрипит: "Не весь мокут пик-пик наш!" Энтальцев тоже накладывает "пик-пик",- не то едали! Хвалит - облизывается: "Ме­дом... маслится хорошо... под него море выпьешь!" - по­глаживает жилет. Отец отводит его подальше. Кинг на­кладывает еще "пи-пику", говорит: "ма-шейкин",- хорош.

  

   Двигаются к обеду, в залу. Подают суп из хвостов, "за­ячий пирог". Нахваливают, такого никогда не ели. Кинг говорит: "Эта такая... как ват, мягкий гразь", и просит еще кусок. Косой смотрит со мной за дверью, все крякает. Пахнет от него водкой, глаза остановились, страшные. Все уходят в столовую, закусить. Несут сомовину с крас­ным соусом, потом индейку под синдереем... У Энтальцева нет стакана, но ему подносят из своего соседи. Про­сят: "Ну-ка, поговори!" Энтальцев встает со стаканчиком и начинает - по-английски: "Гау-лау... мики-вики... дую-вздую..." - как самый настоящий англичанин. Косой шепчет: "Гляди ты, как отличается". Все смеются, Кинг говорит: "Ти... ма-шейкин!" Несут "пудинг с пламенем", самое главное,- на серебряных блюдах башенки, румя­ные, в пупырьях, из середки и по бокам мотаются синие языки огня. Кинг кричит радостно: "Браво, наш пудинг, ура!" Косой вдруг вскрикивает, вбегает в залу и начинает плясать, как пьяный. Пролился огонь из блюда, официант споткнулся. Ничего, потушил Косой, вернулся ко мне, го­ворит: "Все во мне горит, пойду попью". В зале кричат, что пожар надо заливать. Шампанского! Хлопают пробки. Тянутся к Кингу чокнуться. Проходят в гостиную, на ко­фе. Кинг разваливается в креслах, закуривает "царскую" сигару. Всех обносят сигарами. Берут "на память" и неку­рящие. Энтальцев сует в карманы. Стелется облаками дым. Разносят кофе с какими-то "кеки-пряниками", на ананасе. Кинг в восторге кричит: "Сами ма...шейкин!" - значит, очень уж хорошо. Мы с Косым пробуем за дверью: совсем не пряники, а кулич с вареньем и мин­далем. Проходит крестный, замечает меня, поднимает и говорит: "Идем, пропой англичанину песенку, мастер ты". Приносят и ставят перед Кингом. Кинг щелкает на меня зубами, вынимает из кошелька серебряный пятачок и говорит: "На костинцы, на чай... купи сахарни-сладки... Спей песеньку маленьку... бау-бау". Мне стыдно, но все просят, и отец велит спеть. Я начинаю "Ах, попалась, птичка, стой",- смотрю в пуговку на животе у Кинга и вижу, как он... уже не вижу пуговки, а большая рука его трет жилет, и как будто что-то икает там. Я припе­ваю- "отпустите полетать, развяжите сети..." - и вдруг жилет поднимается, и серые коленки идут куда-то... Гово­рят: "Чего-то с ним, смотрите какой!" Кинг стоит у двери, сгибается и крякает, трет живот. Просит: "Ведите меня... пожалиста... очень скоро... не потерплю". Отец манит его, бежит, распахивает двери в сени. Кинг идет, прихватив живот. В гостиной гогот, все давятся, говорят: "Это вот угостили, по-английски!" В сенях страшный шум, будто бьют в пол ногами. Кричат: "не пускает, дверь на крюке!" Кинга уводят кверху, в другое место. Отец отчитывает Косого: "Чего заперся, мошенник?" - "Ну, мочи нет!" - говорит Косой, бледный, на себя непохож. Бежит Энтальцев, качается: "Ножами режет!" - кричит в сенях: "Уж не отравились ли, боже упаси?" - говорят кругом: "С огнем-то ели!" - "Нет, это не от огня, а... пик-пик-то этот... он сколько съел! И барин наш напробовался... спи-ка это".

   Косого официанты уводят в мастерскую: совсем, гово­рят, свернуло. Уж не холера ли, на Хитровом, говорят, трое вчера скончалось. Ведут Кинга, зеленого, кладут на диван в столовой. Попить просит. Говорят: "Не давайте сырой воды, дать ему водки с солью". Ведут Энтальцева, укладывают на подушки на пол. Дают капли д-ра Инозем­цева. Оба кряхтят и стонут. Послали за доктором Кли­ном, Эраст Эрастычем. Отец растерян: еще трое недомо­гают. Клин - в городской больнице, рядом. Приезжает, осматривает, велит рвотного дать и молока побольше, компресс... Возможно, что и отравились, говорит.

   Гости понемногу отъезжают. Клин велит позвать пова­ра Гараньку, но Гаранька без задних ног. Трут ему уши плотники, приводят в чувство. Он мычит и мычит: "Пере-ло-жил... дикого меду... три палки..." Это вот в тот, в "пик-пик". Из кухни приходит Марьюшка, кричит: "Че­го там, он, разбойник... касторка стояла в уголку, верхо­вые сапоги барину смазывать, в соус ее и опростал, с озорства, поварята сказали!" Клин говорит: "Ну, это ни­чего, только полезно... да с перцем еще, вот и оказало скорое действие". Велит показать соус. Испуганный Фир­санов докладывает: "Что было - все Василь Василич выли­зал, очень понравилось".

   Уж и было смеху! Так все и говорили после, в пого­ворку: "Смотри, много не ешь, "кинги" не приключилось бы". Наутро спрашивают Гараньку, а он не помнит. "Да что я, враг, что ль, себе! Это старуха мне со злости напа­костила, влила!" Спрашивают поварят, а они напугались, божатся - ничего не видали, а старуха захаживала, как Ге­расим Семеныч отлучался. Спрашивают Марьюшку, а она - хоть иконы сымать, всеми святыми божится: "Да что я, нехристь какая, что ли? людей травить?"

   Так ничего и не дознались.

  

  

   Я с нетерпением поджидал лета, следя за его прибли­жением по хорошо мне известным признакам.

   Самым ранним вестником лета являлся полосатый мешок. Его вытягивали из огромного сундука, пропитанного запахом камфары, и вываливали из него груду парусиновых курточек и штанишек для примерки. Я подолгу должен был стоять на одном месте, снимать, надевать, опять снимать и снова надевать, а меня повертывали, закалывали на мне, припускали и отпускали - "на полвершочка". Я потел и вертелся, а за не выставленными еще рамами качались тополевые ветки с золотившимися от клея почками и радостно голубело небо.

   Вторым и важным признаком весны-лета было появление рыжего маляра, от которого пахло самой весной- замазкой и красками. Маляр приходил выставлять орамы - "впущать весну" - наводить ремонт. Он появлялся всегда внезапно и говорил мрачно, покачиваясь:

   - Ну, и где у вас тут чего?..

   И с таким видом выхватывал стамески из-за тесемки грязного фартука, словно хотел зарезать. Потом начинал драть замазку и сердито мурлыкать под нос:

  

   И-ах и те-мы-най ле-со...

   Да йехх и те-мы-на-ай...

  

   Я старался узнать, что дальше, но суровый маляр вдруг останавливал стамеску, глотал из желтой бутылочки, у которой на зеленом ярлычке стояло "политура", плевал на пол, свирепо взглядывал на меня и начинал опять:

  

   Ах-ехх и в темы-на-ам ле...

   Да и в те... мы-ны-мм!..

  

   И пел все громче. И потому ли, что он только всего и пел, что про темный лес, или потому, что вскрякивал и вздыхал, взглядывая свирепо исподлобья,- он казался мне очень страшным.

   Потом мы его хорошо узнали, когда он оттаскал моего приятеля Ваську за волосы.

   Так было дело.

   Маляр поработал, пообедал и завалился спать на крыше сеней, на солнышке. Помурлыкав про темный лес, где "сы-тоя-ла ах да и со-сенка", маляр заснул, ничего больше не сообщив. Лежал он на спине, а его рыжая борода глядела в небо. Мы с Васькой, чтобы было побольше ветру, тоже забрались на крышу - пускать "монаха". Но ветру и на крыше не было. Тогда Васька от нечего делать принялся щекотать соломинкой голые маляровы пятки. Но они были покрыты серой и твердой кожей, похожей на замазку, и маляру было нипочем. Тогда я наклонился к уху маляра и дрожащим тоненьким голосом запел:

  

   И-ах и в те-мы-ном ле-э...

  

   Рот маляра перекосился, и улыбка выползла из-под рыжих его усов на сухие губы. Должно быть, было приятно ему, но он все-таки не проснулся. Тогда Васька предложил приняться за маляра как следует. И мы принялись-таки.

   Васька приволок на крышу большую кисть и ведро с краской и выкрасил маляру пятки. Маляр лягнулся и успокоился. Васька состроил рожу и продолжал. Он обвел маляру у щиколоток по зеленому браслету, а я осторожно покрасил большие пальцы и ноготки. Маляр сладко похрапывал - должно быть, от удовольствия. Тогда Васька обвел вокруг маляра широкий "заколдованный круг", присел на корточки и затянул над самым маляровым ухом песенку, которую с удовольствием подхватил и я:

  

   Рыжий красного спросил:

   - Чем ты бороду лучил?

   - Я не краской, не замазкой,

   Я на солнышке лежал!

   Я на солнышке лежал,

   Кверху бороду держал!

  

   Маляр заворочался и зевнул. Мы притихли, а он повернулся на бок и выкрасился. Тут и вышло. Я махнул в слуховое окошко, а Васька поскользнулся и попал маляру в лапы. Маляр оттрепал Ваську и грозил окунуть в ведерко, но скоро развеселился, гладил по спине Ваську и приговаривал:

   - А ты не реви, дурашка. Такой же растет у меня в деревне. Что хозяйской краски извел, ду-ра... да еще ревет!..

   С того случая маляр сделался нашим другом. Он пропел нам всю песенку про темный лес, как срубили сосенку, как "угы-на-ли добра молодца в чужу-дальнюю сы-то-ронушку!..". Хорошая была песенка. И так жалостливо пел он ее, что думалось мне: не про себя ли и пел ее?

   Пел и еще песенки - про "темную ноченьку, осеннюю", и про "березыньку", и еще про "поле чистое"...

   Впервые тогда, на крыше сеней, почувствовал я неведомый мне дотоле мир - тоски и раздолья, таящийся в русской песне, неведомую в глубине своей душу родного мне народа, нежную и суровую, прикрытую грубым одеянием. Тогда, на крыше сеней, в ворковании сизых голубков, в унылых звуках маляровой песни приоткрылся мне новый мир - и ласковой и суровой природы русской, в котором душа тоскует и ждет чего-то... Тогда-то, на ранней моей поре,- впервые, быть может,- почувствовал я силу и красоту народного слова русского, мягкость его, и ласку, и раздолье. Просто пришло оно и ласково легло в душу. Потом - я познал его: крепость его и сладость. И всё узнаю его...

  

  

   ЗАБАВНОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ. Впервые - в сб. "Слово", кн. 7. М., Книгоиздательство писателей в Москве, 1917.

   Стр. 157. Петровка - пятисотрублевая ассигнация, на которой был изображен император Петр Первый.

   ...кепку с большими консервами... - Консервы - здесь: очки с дымчатыми или синими стеклами для защиты глаз от слишком яркого света, пыли и проч. (от франц. conserves - защитные очки).

   Стр. 158. ...позвонил Елисеев)... - речь идет об известном до революции магазине гастрономических товаров "Елисеевы братья", Тверская ул., дом 40 (ныне Гастроном N3 1).

   Стр. 159. Брефест (искаж. англ. breakfast) - утренний завтрак.

   Стр. 164. Баббиты - металлические сплавы, употребляемые для заправки вкладышей подшипников.

   МОСКВОЙ. Впервые - в сб.: И. Шмелев. "Богомолье". Белград, "Русская библиотека". 1935.

   Стр. 240. "Изведи из темницы душу мою!.." - Псалом, 141, 7.

   Стр. 241. "Кресту Твоему..." - см. прим. к стр. 284.

   Стр. 243. ...с Воробьевки на Болото... - Воробьевы (ныне Леинские) горы, место огородов и садов старой Москвы; Болото - Болотная площадь, между Водоотводным каналом и кварталами, примыкающими к Москве-реке, место розничной торговли.

   Стр. 244. Храм Спасителя - кафедральный собор Христа Спасителя, заложен в 1839 г. в память избавления России от нашествия французов. Стены и свод купола были расписаны братьями Маковскими, Прянишниковым, Верещагиным, Марковым, Семирадским. Вмещал до 10 тысяч человек и имел высоту 48 1/2 сажени.

   Стр. 246. ...Сухареву башню, где колдун Брюс сидит...- Брюс Яков Вилимович (1670-1735) - русский государственный и военный деятель, сподвижник Петра I; переводил иностранные книги, ведал московской типографией, помещавшейся в Сухаревой Башне. Ему приписывается календарь 1709-1715 гг. с предсказаниями, который при позднейших переизданиях был дополнен пророчествами относительно погоды и исторических событий вплоть до 1996 г. В народном представлении Брюс остался астрологом, "чернокнижником", "волшебником", "колдуном".

   МАРТЫН И КИНГА. Впервые - в газ. "Возрождение", Париж, 18 ноября 1934.

   ЦАРСКИЙ ЗОЛОТОЙ. Впервые - в сб.: И. Шмелев. "Богомолье". Белград, "Русская библиотека", 1935.

   Стр. 258. ...к Сергию Преподобному сходить...- в Троице-Сергиеву лавру, место паломничества православных, древнерусский монастырь, основанный преподобным Сергием Радонежским в середине XIV в.

   Стр. 260. "Хождения по мытарствам преподобной Феодоры" - видение Феодоры из византийского "Жития Василия Нового" (X в.). В правосславно-христианских представлениях души умерших искупают свою греховность мытарствами или муками соответственно количеству грехов. Видение Феодоры насчитывает 20 грехов (празднословие, лень, тунеядство, воровство и т. д.) и соответственно - 20 мытарств,.

   Стр. 262. Лестовка - кожаные четки у старообрядцев.

   Стр. 263. ...Лександре Николаичу...- Александру II.

   Стр. 265. Великая Суббота - суббота накануне Светлого Христова Воскресения - Пасхи.

   Сорокоуст - молитвы по умершим, совершаемые православной церковью в продолжение сорока дней после смерти.

   НЕБЫВАЛЫЙ ОБЕД. Впервые - в газ. "Возрождение", Париж, 9 декабря 1934.

   Стр. 269. ...когда Скобелев Плеаву взял...- Скобелев, Михаил Дмитриевич (1843-1882) - генерал от инфантерии. В русско-турецкую войну 1877-1878 гг. успешно командовал отрядом под Плевной. Плевна -русское название болгарского города Плевен.

   РУССКАЯ ПЕСНЯ. Впервые - в сб.: И. Шмелев. "Лето Господне. Праздники". Белград, "Русская библиотека", 1933.