Шмелев Иван Сергеевич - Рассказы

вырнула на сундучок. В углу задрожала красная занавеска. И в зыбке забился кашлем ребенок.

   - У ей дитё... горить-бьется...- хмуро сказал лес­ник,- а ты деньгами бабу блазнишь... Вот какое ваше... необразование!.. Становь ему опять самовар!!

   Карасев принялся доказывать, что завод ждет, может остановиться работа, и тогда всем нагорит. Но лесник не слушал. Он растрогался от своих слов, ухватил солдата и полез целоваться.

   - Бра-ток... отпиться тебе надоть... - жалостливо за­тянул он, наливая солдату из бутылки.- Счас отпустит. Ему хрест даден! - погрозил он пальцем.- В укладочке у него, в баночке... Какие мидали дадены! Барышни, же­лаете чаю горячего?..

   - Ну, что поделаешь! - сказал Карасев Зойке.

   Она сверкнула глазами и закинула ногу на ногу, выста­вив острое колено...

   - Не буду я здесь торчать, в вони! Дайте больше и прикажите.

   - Те-те-те... барыня-сударыня, чего тебе надо­мно! - разгульно крикнул лесник, выпив с солдатом, и его лицо стало опять праздничным.- Пей чай горячий!

   - Сы-ру ей......... надоть! - сказал солдат.- Они, та­кие, сы-ыр любют...

   Передохнул, оглядел Зойку тусклыми, тяжелыми гла­зами и облизнул сухие синие губы:

   - Какая... зеле-ная!..

   - Во какой у меня браток - ирой! - покрутил голо­вой лесник, пощурился и благодушно осклабился на Зой­ку.- А вы, барышни, не серчайте... мы вам ничего, чего не след, не... дозволяем. А выпимши... это так. А то мы благородно... Лошадки, говорю, заморены... хлеб возют, убирают... народ притомился, спит непокрыто сном... Я деликатно могу сказать... как у меня в дому барышни...

   - Ну, хорошо, хорошо,- сказал Карасев.- Ну, хоть бабу пошли, ведь не обижу.

   - Эн чего, не оби-жу! - сказал солдат, потирая пояс­ницу.- А можешь ты обидеть?! Не оби-жу!..

   Мотавшийся на лавке конторщик - он все раскуривал папироску - вдруг вскинулся и взмахнул руками:

   - Не имеют права... в душу его!..

   Он было поднялся, но баба ухватила его и посадила.

   - Счумел, чумовой... Что с ими сделаешь,- сказала она оторопело.- Вы их, господин, не слушайте.

   - Не таким морду набивал...- удушливо выговорил солдат, растирая поясницу.- Что не воюет?! - крикнул он, перекосив лицо.- Почему такой с девками... дознать про его надоть! Какие данный?! ты кто такой, по каким заводам? Счас дознаю...

   - Глотку-то придержи! - крикнул вне себя Карасев, задрожав щеками.

   - Я отечеству заслужил... имею полное право всякого дознавать! Законы такие есть, которые... всех казнить!

   Лесник, вдумчиво слушавший, ударил по столу пятер­ней и сказал строго:

   - Он правильно, по закону. Тревожить его не дозво­лю... в моем дому. Потому, он ирой... и все может, по всем законам. Ему хрест даден! А обижать... нет, не мо­жешь,- продолжал он угрюмо и поглядел к Карасеву из-под сбившихся на глаза волос.- Покуль я тут,- при­стукнул он кулаком,- ни бабу мою, ни деток... Обижали, будя! - тряхнулся он и выкатил кровяные глаза.- У меня за господами попропадало! попили моей крови ......! Су­диться только не желаю, канителиться... были б им рестанские роты!

   - Я его... роздознаю... - устало выговорил солдат, по­ложил кулаки и привалился.

   В избе затихло. Было слышно, как хрипло дышал сол­дат да тарахтело тягой в самоварной трубе. Шарахало с поля ветром, а лес порывами словно набегал к окошкам и угрожал - шу-у-у...

   - Чего больного человека тревожишь! - понизив го­лос, строго сказал лесник.- Видишь, мается все... схватит и отпустит. Тихо-мирно без тебя было. Сидели по-хоро­шему... Давеча самовар к боку приставляли... Барышне вот желательно заночевать, могу дозволить... а бабу не по­гоню... куда она нам с дожжу! Хочешь, на сеновал ступай­те... для разговору... Дохтор говорил в гошпитале... гово­рит, в кадку его надоть сажать, почти греть...

   - Пятерку сулят, живо бы обернулась...- попроси­лась баба.

   - Дура... Какие ноньче деньги пятерка!

   Конторщик поймал папироской епичку, пососал, втя­нув щеки, выпустил клуб дыма, подавился и выговорил тонко-тонко:

   - Нонче курц... очень хороший!

   - Знает, почем цыплята! - мигнул лесник, взял кусо­чек красного сахару, положил аккуратно на край стола и подвинул пальцем.- За эту-то сволоту, господи... рупь! - всплеснул он руками, с удивлением,вглядываясь в кусочек.- А?!! Хрунье!..- рванул он рубаху,- чего пла­чено, знаешь?! краснота-то!! В твой, может, карман побегли... Красит рака горя!..

   - Сколько же тебе надо? - спросил Карасев сквозь зубы и взглянул на часы.- Час целый канителимся!

   - Сколька?.. А вот... прикину.

   Лесник выкатил из-под налитых век пьяно косящие глаза в кровяных жилках и хитро уставился на Карасева. С минуту смотрели они друг на друга, не уступая взглядом.

   - Долго же прикидываешь,- сказал Карасев, чув­ствуя, как начинает рябить в глазах.

   - Сколька-а...- повторил лесник, криво ухмыля­ясь.- А... полторы красных!

   - Гони.

   - Дал!! - недоуменно сказал лесник и оглядел избу.

   - Дал, гони...- повторил Карасев с задорцем.

   - Чего такой, постой! - крикнул солдат, встряхнув­шись и размахивая рукой, словно хотел сказать.- Как так, полторы красных?! Погоди, никак нельзя... стой! Пьяного обманывает! Чего, полторы красных? Четвертной, никак не меньше... Сдурел, черт...- крикнул он леснику и задохнулся, даже посинело его лицо.- Четвертной...

   - А ведь верно, што четвертной... никак не мень­ше,- сказал лесник виновато, покачав пальцем.- Правда, што... четвертной. Погода.

   - Сотню с его гнать надоть... говорил! - хрипнул сол­дат, и лицо его колыхнулось, как студень.- Выкуси вот!

   Карасев решил дать и четвертной, но не сразу: еще, пожалуй, накинут, если сразу. Он удивленно повел глаза­ми и сказал твердо:

   - Нет, брат... дудки! Не видать вам моего четвертно­го! Сам пойду лучше, а не позволю...

   - Хха! - ощериваясь, сказал солдат.- Взяло.

   Конторщик приложил к глазам кулаки и пригляделся, будто в бинокль.

   - Не дам! - повторил Карасев, быстро шагая по избе и чуя на себе оживившиеся глаза солдата.- Это уж раз­бой называется!

   - Дайте же! - настойчивым шепотом сказала Зойка.

   - Да это же... возмутительно! - крикнул Карасев, по­казывая глазами.

   Но она не видела или не хотела видеть. Она согрелась и не могла и представить, как можно опять тащиться по этой грязи.

   - Разбо-ой...- осклабясь, покрутил головой лес­ник.- Чего скажет... Это у тебя... разбой-то! Какой раз­дулся... С ее за полсапожки-то кто дует, а?! Раз-бо-ой! Разя мы тебя силой? Чего тебе добежать, какой дюжий! денежки целей будут.

   - Все чтобы крепостные .........! - крикнул солдат с надрыву.

   - Вот и вали лесом, три версты выгадаешь...- сказал лесник, тяжело поднялся, пошел, пошатываясь, к печке, вынул из печурки гребень и расчесал голову.- Не пужайтесь, барышни, я ничего... Духом добегешь, болотцем только обойти... Дипломат-то у тебя какой знатный,- ливнем не продерет.

   - Мчите, господин... на Гарище! - крикнул конторщик, кривя рот и щурясь, чтобы казаться хитрым.

   Он все прикладывал кулаки и всматривался в Карасева, но на него не обращали внимания.

   - Четвертной - деньги тоже не малые...- продол­жал лесник, старательно расчесываясь и стряхивая гре­бень.- Да не тревожьтесь, барышни... я вам ничего... Руб­лишками небось не гнушался, таскал в мошну, набивал! А то четвертной! Я вон чтой-то и не помню, каки таки четвертные...

   - А с патретами... хха!- сказал солдат.- Зеленая краска...

   - Каковы! - крикнул Карасев Зойке.

   - Всякие есть! - сказал лесник.- Мяконькова захо­тел?!

   - Я сам ......... сухари жевал!.. во какой стал... глад­кий! - крикнул не своим голосом солдат, выворачивая глаза, и кулаком разбил блюдце.

   - Гони!

   - Дал?!

   - Сказывал, сотню даст...

   - А может, шутишь? - пытал лесник.- Ну, коли же­лательно... твой верх. Ступай им, Мария. Ай передума­ешь?..

   - Гони!!!- крикнул Карасев.

   Баба схватила шаль и шмыгнула к двери, но солдат во­ротил:

   - Стой-погоди!

   - Далась я вам - обувайся да разувайся! - крикнула в сердцах баба.- Ну, чего еще?

   - Деньги наперед, обманет...

   Карасев дернулся, но только посмотрел на солдата, словно хотел ударить.

   - Мало чего... А может, у него и денег нет!

   - Верно, наперед надоть,- сказал лесник.- Теперь никому не верь!

   - Даю. А не подведете?! - сказал Карасев, кусая гу­бы, и щелкнул об стол бумажником.

   - Как так не приведет - приведет... - тяжело нава­лился лесник на стол и уставился на тугой бумажник. Да­вай знай!

   И солдат привалился, раздул щеки и дышал хрипло. Карасев поймал его напряженный взгляд и отошел к печ­ке. Там он вытянул четвертную и отдал бабе. Она схвати­ла и скрылась под занавеску, но лесник с солдатом враз вскрикнули:

   - А покажь!

   - Тетенька, покажьте...- сказал, поматываясь, кон­торщик.- Всем приятно...

   - Чего баба в деньгах понимает... счас по­кажь! - крикнул лесник бабе и подтряхнул головой сол­дату.- Я счас разгляжу, какие его деньги. А то намедни в Хрусках корову так-то... за три полтинника у бабенки выхватили взаместо сериев... купцами были!

   Баба сердито швырнула на стол бумажку:

   - Глядите, нате!

   - Стой-постой...- прохрипел солдат, глянув на Карасева и захватывая горстью.- Знак такой, на свет чтоб. Где знак?! Печатают тоже чисто... Где тут...

   Он держал за края бумажку и глядел на лампу ра­зинув рот.

   - Дай-кась, увижу...- потянул лесник, но солдат не дал.

   - Батюшки, раздерут...- заметалась баба, протягивая и принимая руки.

   - Я тышши держал! - рыкнул на нее солдат и огля­нул избу.- Не вижу знаку настояшшого!

   - У тебя, может, глаза неправильные... счас увижу,- сказал лесник, вытягивая у солдата бумажку, и пощурился на Карасева.- Надоть все по порядку.

   Он разложил ее на столе, разгладил бумажку лапами и оглядел. Потом прихлопнул, словно бил муху, чтобы примять, и оглядел еще.

   - Энто тебе не газета.

   - Про... каторжные работы...- бормотал конторщик, отпихивая не пускавшую его бабу.- Счас могу... про ка­торжные работы?..

   - Н-ну, ежели не годится! - вскрикнул лесник к лампе.

   Карасев наблюдал от печки, покусывая губы: так бы и дал по этой широкой роже!

   - Счас распро-буем...

   Лесник взял бумажку на зуб,- туго ли рвется,- погля­дел так и этак на огонек, отставил от себя подальше и прочитал по складам:

   - Четвер...тной... би-лет! Да!

   - Сгодится, ладно,- сказал он, складывая, и отдал бабе.- Ну уж, беги им... куда знаешь! - погрозил он к окну.- Да-а... И все-то ноньче у нас дорого...- сказал он устало и со вздохом, свертывая покурить.- И, сталоть, эн-тот у вас...- полизал он бумажку,- ахтомобиль поломал­ся? И вы, сталоть, на дожжу!..

   Баба вышла. Слышно было, как она кликала Цыганку и побежала под окнами. Карасев вынул платок, вытер ли­цо и внушительно высморкался.

   - Растревожили карактер, мочи моей нет...- отды­шался солдат.- С чего такое?..

   - На Котюхи помчала! - сказал лесник, потирая красную шею, и позевал протяжно. - Ай остатнее на по­крышку... замрет, может?

   - Давай, замрет, может...- отозвался солдат и вдруг, поняв что-то, так и заколыхался и замотал головой, хоть и боль была на лице. - Бес-баба... На Котюхи?!

   - Обязательно на Котюхи. Никак дожж опять?..

   Дождь все точил и точил, и все шумело в лесу по­рывами.

  

  

   Лесник достал из-под лавки бутылку, взболтнул на огонек и разлил по чашкам. Солдат понес, расплескивая, запрокинулся, поперхнулся и вскинул брови: стало его лицо сизым. Конторщик выпил и дернулся, словно его проткнули. Лесник покрестился и проглотил, выпучил глаза и крепко задумался - на стол.

   - Дюже зла...- сказал он сипло после разду­мья.- Лавошникова много мягче... декох.

   Принялись за селедочные головки. Конторщик поеро­шил рябчика, стукнул его головкой о край стола и сказал уныло:

   - Сытый... самая-то пора! Господин хороший, купи у меня ружье... у тебя денег много... Этих набьешь...

   - Не требуется мне ружья,- сказал Карасев.

   - Не требуется... А чего... требуется?..

   - Не знаешь чего?.. - отозвался солдат и сказал нехо­рошее.- Ну его... Я у тебя... отдышусь, куплю. Зайцев бу­ду... казнить!

   И стали говорить,- хорошо бы дровами заторговать солдату, выправятся вот ноги. Горбатый вон тысячами те­перь ворочает.

   - А, шут горбатый,- с досадой сказал солдат.- Бабу его любил до страсти... совокупно... Все-то у меня разла­дилось, себя не узнаю...

   - Не миновать тебе торговать! - сказал лесник.- Я тебе устрою... скажешь потом... при деньгах будешь! За наши леса милиён дают, два просим... Казна подсылала, только дай!

   - Куда ему деньги, лысому... у него пять милиёнов!

   - Семь милиёнов...- выговорил конторщик, запихи­вая в карман рябчика,

   - А вот... сидит, милиёнами обклался, а все хочет... А тут бьешься-бьешься, с дыры на дыру перекладаешь... только и делов. Денежки-то туды пылят...- показал он костью на Карасева.

   - До хорошего дожжу... - устало сказал солдат,- уже невмочь ему было,- отгреб со стола и привалился.

   Лесник покликал Мишутку с печи, дал сахарку и по­гнал спать. Конторщик все еще возился с рябчиком. Карасев с Зойкой тихо переговаривались у печки.

   - Кажется, угомонились. Что, устала?

   - Когда это только кончится... Есть хочется,- шепну­ла она, вынула из сумочки зеркальце и попудрилась.

   - Там уж как следует закусим...

   Карасев развязал баульчик, достал пакетик, и стали за­кусывать на скамейке. У стола затихли совсем. Солдат по­хрипывал: было видно, как подымалась зеленоватой горой спина и двигалось рыжее, с беловатой проплешин­кой, темя. Только лесник сидел, подперев голову кула­ком, и сонно глядел на стол. Ходики на стенке, над плака­том со швейной машинкой и красной барыней, отстукива­ли четко-четко, будто за стеной отбивали косу.

   - Какой ужас... - шепнула Зойка. - Почему они тебя знают?..

   - Как же меня не знать,- вся округа знает...- сказал Карасев, жуя телятину.- С ними надо умеючи. Коньячку бы теперь хватить...

   - Посмотри... - тронула его за рукав Зойка.

   Покачивая головой, смотрел к ним из-под кулака лес­ник. Волосы его взмокли и закрыли лоб, и пристально, не моргая, высматривали глаза.

   - Как смотрит...

   - Я еще поговорю с ним...- шепнул Карасев значи­тельно.- Завертится!

   - Желаете... чаю горячего?..- пьяно спросил лесник, не сводя глаз.

   - Не желаю.

   - Я барышнев страшиваю... Желаю угощать.

   Зойка мотнула головой.

   - Гордый...

   Он важно выдвинулся из-за стола, упер руки в колени и поглядел исподлобья.

   - Почем же теперь деньги-то ходят...- подумал он вслух и покрутил головой. Помолчал. - Дела... И опять помолчал.- С деньгами-то чего исделали... Барышни-то тебе как... для забавки? - неожиданно спросил он, при­стально глядя на голые ноги Зойки.

   - Поменьше разговаривай, лучше будет! - строго сказал Карасев.

   - Лучше?! Ну-ну... еще лучше будет? Барышни ниче­го, хорошенькии...

   Зойка посмотрела пугливо и поджала ноги.

   - Дрова почем? - спросил Карасев резко.- Вашего управляющего хорошо знаю, Скачкова... повидаюсь зав­тра...- добавил он неспроста, хоть раз всего и видал этого Скачкова. Подумал: раньше бы сказать надо!

   Лесник шевельнул бровью, смазал с лица хмельную паутинку и поглядел пытливо и недобро.

   - Та-ак...- сказал он, вдумываясь, и на пухлых губах его залегла усмешка. - Жаловаться, может, хочешь... ограбили тебя! Ну, жалуйся... жалуйся... Жалуй­ся!!- крикнул лесник, метнув глазами.- Ах ты, дело-то какое... не знамши-то...- озабоченно сказал он и затере­бил бороду. И вдруг весь затрясся красной горой, засмеял­ся пьяно и отвалился к стенке, раскинув ноги.- Эх, горе твое... свистит твой Скачков Сашка! по весне еще прогна­ли, воровал шибко! Тебе, может, дрова переправлял... на завод? Барин, жалуйся - ступай... В Нижнем мукой торгу­ет. Далеко...

   Сложил на груди руки и колыхался. Но глаза не сме­ялись.

   - Что вам за охота, не понимаю! - сказала Зой­ка.- Дерзостей хотите.

   - Чудак человек... с чего мне на него жаловать­ся! - примирительно сказал Карасев.

   - А-а... Теперь, сталоть... не желаешь жаловаться? Ладно. Пошутил, скажем... Ладно-с... У меня в лесу... вол­ки тоже, шутют...

   Они продолжали тихонько закусывать. А лесник по­глаживал и поглаживал бороду, посматривал. Потом стал высматривать на полу.

   - Господин-барин... как вас?.. Господин Карасев!- громче окликнул он неотозвавшегося Карасева.- А что я тебе желаю сказать... желаю вам спросить... Ру­жьецо-то Степашкино, чего ж купить не желаете?

   - А не требуется, голубчик.

   - Жадный вы. А чего я тебе желаю сказать! Ей-богу, ружьецо-о... цены нет! а? Кому не надоть - сто монет без разговору, а?

   - Да говорю, не требуется!

   - Все не требуется... А ты погляди-ка, я тебе счас... приставлю...

   Он тяжело повалился, пошарил под лавкой и достал ружье.

   - Оставь ты... не надо! - озабоченно сказал Карасев.

   - Ничего, что вы... чай, не махонький. Гляди, на! - сказал лесник, потирая залившееся кровью лицо и оглядывая двустволку с приклада и по стволам.- Ведь это што! ни расстрелу, ни ржавочки... ни рачка! По волку не промаховал, в глаз бил! - сказал он, тряхнув ружье о колени, избочил голову и хитро пригляделся к Карасеву.

   - Ну, ты поосторожней...

   Лесник дернул затвор и разломил двустволку.

   - Механика! - крикнул он, сощелкивая, медленно поднял ружье и повел к лампе.

   - Что он делает! - испуганно зашептала Зойка, дер­гая Карасева.

   - Осторожней, ты! - тревожно остерег Карасев, встав со скамейки.

   - Мушку гляжу... неяственно...- наводя в лампу, сип­ло выговорил лесник.- А вот, яственно! Золотая мушка, ночью видать...- повел он к печке ружьем.- Все яствен­но...- пьяно повторил он, виляя ружьем.- Какая пра­вильная... мушка...

   - Ты!..- сдавленно крикнул Карасев, виляя от упря­мо нащупывавших его черных дул.

   - Боже мой... оставьте! - вскрикнула, помертвев, Зойка и закрылась руками, чтобы не видеть.

   Лесник рванул ружье на колени.

   - Под руку не... дрогнуть могу! - крикнул он дико и сверкнул мутными огоньками глаз.- В случае... не отве­чу! Чего под руку говоришь?! Мушку желаю пробовать... а вы чего под руку!

   И опять поднял ружье.

   - Прошу тебя!..- не своим голосом крикнул Карасев, пригнувшись.

   - Стой! мушку пробую... яственно! - Ты!!!

   - Да господи...- сказал лесник благодушно, и лицо его стало праздничным.- Ужли ж я не понимаю... без по­нятия? Пьяный, а... все соображаю. Убить могу!

   - Мало ли бывает, по неосторожности...- сказал упавшим голосом Карасев, весь мокрый, едва сдерживая подрагивающие губы и не сводя глаз с ружья.- Ну-ка, дай поглядеть...

   - Чего поглядеть? - грубо сказал лесник, отмахивая ружьем.- Не желал глядеть, как давали... нечего! Аи бо­ишься? - усмехнулся он, приглядываясь к бледному лицу Карасева, в пятнах.- Смерти-то и ты боишься! Надоть... она ноне ходит...

   И вдруг вскинул ружье и навел на лампу:

   - Мушку не вижу, с чего?! - сказал он озабоченно, принял ружье и прощупал мушку. - А ты не пужайся. Пьян, а все соображаю. Привыкать надоть, приготовлять­ся... всем она достигнет... кому предел. Вишь, Степашка спит... все равно! Браток все смерти видал... Ах ты, барышни-то как испужались! Я им ничего-о... они барышни деликатные... Эх, запалю! - вскрикнул он и так засмеял­ся, что по телу Карасева побежали мурашки.

   Солдат поднял голову от стола, промычал и опять привалился.

   - Пусто-е, барин... пустое! - сказал лесник благодуш­но.- Сам гляди, на... пустое. На вот, гляди! ну, гляди... ну? Игде тут чего? Гляди, на... суй пальцем!

   Он рванул затвор и разломил двустволку.

   - Скрозь гляди, на... Ну, гляди в его, гляди... игде... тут? - выкрикивал он, тыча ружьем к лицу Карасе­ва.- Дуй в его! - крикнул он в дуло и со свистом вы­дул.- А вы-то напужались!..

   Карасев хотел что-то сказать, как услышал поскрипы­ванье телеги и узнал лошадиный шаг.

   - Лошади вам, никак...- сказал лесник, сощелкнул ружье и поставил в угол.- Вот вам и удовольствие.

   - За это удовольствие...- начал Карасев и не захотел говорить.

   В избу вбежала запыхавшаяся баба:

   - Насилу-то, насилу упросила... не едут и не едут. Лошади-то уморились, уж насилу-насилу за три краснень­кие, прямо уж упросила. Господа-то, говорю, больно хо­рошие...

   - Хорошо, что хоть скоро,- ворчнул Карасев, соби­раясь.- Чего так копаешься...- раздраженно сказал он Зойке, возившейся с башмаками.

   - Прямо упарилась, бежамши... Рядилась-рядилась...

   - Дура... - сказал лесник,- ряди-лась! Что тебе, чу­жих денег жалко! На Котюхи ходила?!

   - Ну, на Котюхи... - нехотя отозвалась баба.

   - Чего ж долго-то, с версту не будет!

   Карасев слышал, но теперь важно было одно: поско­рей выбраться. У Зойки путались и дрожали руки. Он по­мог ей застегнуть башмаки. Лесник поглядывал от стола. Грелась и потоптывала у печи баба.

   - Ка-медия...- выговорил лесник и крикнул: - Ста-новь самовар!

   Поехали в телеге, на сене. Ветер усилился - совсем буря. Ехали опушкой. Гудело по лесу и трещало, и мохна­тые лапы елей все так же тревожно бились, сколько хватало глазом, в зеленоватом свете мчавшейся в облаках лу­ны: гривы непонятных лесных коней.

   Карасев укрылся под капюшон. Было на душе как по­сле мутного сна,- тревожно-гадко. Он рванул набежав­шую на него косматую ветку и крикнул:

   - Да погоняй, черт!

   Жавшийся на передке мальчишка задергал веревками.

   - Далече, барин... не довезет...- сказал он робко. Наконец выбрались на шоссе.

   - Наши огни...- сказала Зойка.

   Далеко внизу, может быть с версту,- было видно с го­ры,- светились огни машины. Они казались заброшенны­ми, неживыми. Карасев вспомнил про шофера: "Не евши, промок",- и ему показалось, как это давно было.

   Тянулись черные стены леса,- так и пойдут верст на сто. Зойка накрылась пледом и задремала. Карасев все ку­рил и глядел,- лес и лес. Открыл чемодан, нащупал ко­ньяк и выпил жадно и с наслаждением.

   - Ладно, ничего...- подумал он вслух, чувствуя при­ятную теплоту.- Черти.

  

  

  

   Из окна веет холодком зари. Утро такое тихое, что слышно, как бегают голубки по крыше и встряхивается со сна Бушуй. Я минутку лежу, тянусь; слушаю - петушки поют, голос Горкина со двора, будто он где-то в комнате:

   - Тяжи-то бы подтянуть, Антипушка... да охапочку бы сенца еще!

   - Маленько подтянуть можно. Погодку-то дал Гос­подь...

   - Хорошо, жарко будет. Кака роса-то, крыльцо все мокрое. Бараночек, Федя, прихватил?.. Это вот хорошо с чайком.

   - Покушайте, Михал Панкратыч, только из печи вы­кинули.

   Слышно, как они ломают бараночки и хрустят. И буд­то пахнет баранками. Все у крыльца, за домом. И Кривая с тележкой там, подковками чокает о камни. Я подбегаю к окошку крикнуть, что я сейчас. Веет радостным холод­ком, зарей. Вот какая она, заря-то!

   За Барминихиным садом небо огнистое, как в пожар. Солнца еще не видно, но оно уже светит где-то. Крыши сараев в бледно-огнистых пятнах, как бывает зимой от печки. Розовый шест скворечника начинает краснеть и зо­лотиться, и над ним уже загорелся прутик. А вот и сараи золотятся. На гребешке амбара сверкают крыльями голуб­ки, вспыхивает стекло под ними: это глядится солнце. Воздух... пахнет как будто радостью.

   Бежит с охапкой сенца Антипушка, захлопывает ногой конюшню. На нем черные, с дегтя, сапоги,- а всегда бы­ли рыжие,- желтый большой картуз и обвислый пиджак из парусины, Василь Василича, "для жары"; из кармана болтается веревка.

   - Дегтянку-то бы не забыть!..- заботливо окликает Горкин,- поилка, торбочка... ничего словно не забыли. Чайку по чашечке - да с Богом. За Крестовской, у Бреху-нова, как следует напьемся, не торопясь, в садочке.

   И я готов. Картузик на мне соломенный, с лаковым козырьком; суровая рубашка, с петушками на рукавах и вороте; расхожие сапожки, чтобы ноге полегче, новые там надену. Там... Вспомнишь - и дух захватит. И радост­но, и... не знаю что. Там - все другое, не как в ми­ру...- Горкин рассказывал,- церкви всегда открыты, воз­дух-как облака, кадильный... и все поют: "И-зведи из темницы ду-шу моюууу!.." Прямо душа отходит.

  

   Пьем чай в передней, отец и я. Четыре только проку­ковало. Двери в столовую прикрыты, чтобы не разбудить. Отец тоже куда-то едет: на нем верховые сапоги и курт­ка. Он пьет из граненого стакана пунцовый чай, что-то считает в книжечке, целует меня рассеянно и строго ма­шет, когда я хочу сказать, что наш самовар стал розовый. И передняя розовая стала, совсем другая!

   - Поспеешь, ногами не сучи. Мажь вот икорку на ка­лачик.

   И все считает: "Семь тыщ дерев... да с новой рощи... ну, двадцать тыщ дерев..." Качается над его лбом хохол, будто считает тоже. Я глотаю горячий чай, а часы-то сту­чат-стучат. Почему розовый пар над самоваром, и скатерть, и обои?.. Темная горбатая икона Страстей Христо­вых стала как будто новой, видно на ней распятие. Вот от­чего такое... За окном - можно достать рукой - розовая кирпичная стена, и на ней полоса от солнца: оттого-то и свет в передней. Никогда прежде не было. Я говорю отцу:

   -- Солнышко заглянуло к нам!

   Он смотрит рассеянно в окошко, и вот - светлеет его лицо.

   - А-а... да, да. Заглянуло в проулок к нам. Смотрит - и думает о чем-то.

   - Да... дней семь-восемь в году всего и заглянет сюда к нам в щель. Дедушка твой, бывало, все дожидался, как долгие дни придут... чай всегда пил тут с солнышком, как сейчас мы с тобой. И мне показывал. Маленький я был, забыл уже. А теперь я тебе. Так вот все и идет...- гово­рит он задумчиво.- Вот и помолись за дедушку.

   Он оглядывает переднюю. Она уже тусклеет, только икона светится. Он смотрит над головой и напевает без слов любимое - "Кресту твоему... поклоня-емся, вла-ды-ыко-о"... Солнышко уползает со стены.

   В этом скользящем свете, в напеве грустном, в ушед­шем куда-то дедушке, который видел то же, что теперь вижу я, чуется смутной мыслью, что все уходит... уйдет и отец, как этот случайный свет. Я изгибаю голову, слежу за скользящим светом... вижу из щели небо, голубую его полоску между стеной и домом... и меня заливает радо­стью.

   - Ну, заправился? - говорит отец.- Помни, слушать­ся Горкина. Мешочек у него с мелочью, будет тебе выда­вать на нищих. А мы, бог даст, догоним тебя у Троицы.

   Он крестит меня, сажает к себе на шею и сбегает по лестнице.

  

   На дворе весело от солнца, свежевато. Кривая бле­стит, словно ее наваксили; блестит и дуга, и сбруя, и те­лежка, новенькая совсем, игрушечка. Горкин - в парусиновой поддевке, в майском картузике набочок, с мешком, румяный, бодрый, бородка - как серебро. Антипушка - у Кривой, с вожжами. Федя - по-городскому, в лаковых са­погах, словно идет к обедне; на боку у него мешок с под­вязанным жестяным чайником. На крыльце сидит Домна Панферовна, в платочке, с отвислой шеей, такая крас­ная,- видно, ей очень жарко. На ней серая тальма бала­хоном, с висюльками, и мягкие туфли-шлепанки; на коле­нях у ней тяжелый ковровый саквояж и белый пузатый зонт. Анюта смотрит из-под платочка куколкой. Я спра­шиваю, взяла ли хрустальный шарик. Она смотрит на ба­бушку и молчит, а сама щупает в кармашке.

   - Матерьял сдан, доставить полностью! - говорит отец, сажая меня на сено.

   - Будьте покойны, не рассыпим,- отвечает Горкин, снимает картуз и крестится.- Ну, нам час добрый, а вам счастливо оставаться, по нам не скучать. Простите меня, грешного, в чем сгрубил... Василь Василичу поклончик от меня скажите.

   Он кланяется отцу, Марьюшке-кухарке, собравшимся на работу плотникам, скорнякам, ночевавшим в телеге на дворе, вылезающим из-под лоскутного одеяла, скребущим головы, и тихому в этот час двору. Говорят на раз­ные голоса: "Час вам добрый", "Поклонитесь за нас Угод­нику". Мне жаль чего-то. Отец щурится, говорит: "Я еще с вами штуку угоню!" - "Прокурат известный",- смеется Горкин, прощается с отцом за руку. Они целуются. Я прыгаю с тележки.

   - Пускай его покрасуется маленько, а там посадим,- говорит Горкин.- Значит, так: ходу не припущай, по мне трафься. Пойдем полегоньку, как богомолы ходят, и не уморимся. А ты, Домна Панферовна, уж держи фасон-то.

   - Сам-то не оконфузься, батюшка, а я котышком по­качусь. Саквояжик вот положу, пожалуй.

   Из сеней выбегает Трифоныч, босой,- чуть не про­спал проститься,- и сует посылочку для Сани, внучка, по­слушником у Троицы. А сами с бабушкой по осени побы­вают, мол... торговлишку, мол, нельзя оставить, пора ра­бочая самая.

   - Ну, господи, благослови... пошли!

  

   Тележка гремит-звенит, попрыгивает в ней сено. Все высыпают за ворота. У Ратникова, напротив, стоит на тро­туаре под окнами широкая телега, и в нее по лотку спу­скают горячие ковриги хлеба; по всей улице хлебный дух. Горкин велит Феде прихватить в окошко фунтика три-че­тыре сладкого, за Крестовской с чайком заправимся. Идем не спеша, по холодочку. Улица светлая, пустая; ме­тут мостовую дворники, золотится над ними пыль. Едут решета на дрожинах: везут с Воробьевки на Болото пер­вую ягоду - сладкую русскую клубнику: дух по всей ули­це. Горкин окликает: "Почем клубника?" Отвечают: "По деньгам! Приходи на Болото, скажем!" Горкин не обижа­ется: "Известно уж, воробьевцы... народ зубастый".

   На рынке нас нагоняет Федя, кладет на сено угол теп­лого "сладкого", в бумажке. У бассейна Кривая желает пить. На крылечке будки, такой же сизой, как и бассейн, на середине рынка, босой старичок в розовой рубахе дер­жит горящую лучину над самоварчиком. Неужели это Гаврилов, бутошник! Но Гаврилов всегда с медалями, в синих штанах с саблей, с черными, жесткими усами, строгий. А тут - старичок, как Горкин, в простой рубахе, с седенькими усами, и штаны на нем ситцевые, трясутся, ноги худые, в жилках, и ставит он самоварчик, как все простые. И зовут его не Гаврилов, а Максимыч.

   Пока поит Антипушка, мы говорим с Максимычем. Он нас хвалит, что идем к Троице-Сергию, - "дело хоро­шее", говорит, сует пылающую лучину в самоварчик и ве­лит погодить маленько - гривенничек на свечки вынесет. Горкин машет: "Че-го, со-чтем-ся!" - но Максимыч отма­хивается: "Не-э, это уж статья особая",- и выносит два пятака. За один - преподобному поставить, а другую... "выходит, что на канун... за упокой души воина Максима". Горкин спрашивает: "Так и не дознались?" Максимыч смо­трит на самоварчик, чешет у глаза и говорит невесело:

   - Обер проезжал намедни, подозвал пальцем... по­мнит меня. Говорит: "Не надейся, Гаврилов, к сожале­нию... все министры все бумаги перетряхнули,- и следу нет!" Пропал под Плевной. В августу месяце два года бу­дет. А ждали со старухой. Охотником пошел. А место ка­кое выходило, Городской части... самые Ряды, Ильинка...

   Горкин жалеет, говорит: "Живот положил... молиться надо".

   - Не воротишь... - говорит в дым Максимыч, над са­моварчиком.

   А я-то его боялся раньше.

   Слышу, кричит отец, скачет на нас Кавказкой:

   - Богомольцы, стой! Ах, Горка... как мне, брат, глаз твой ну-жен! рощи торгую у Васильчиковых, в Коралове... делянок двадцать. Как бы не обмишулиться!

   - Вот те раз...- говорит Горкин растерянно,- даве­ча-то бы сказали!.. Как же теперь... дороги-то наши роз­ные?..

   - Ползите уж, обойдусь. Не хнычешь? - спрашивает меня и скачет к Крымку, налево.

   - На вот, не сказал давеча! - всплескивает руками Горкин.- Под Звенигород поскакал. Ну, горяч!.. Пожа­луй, и к Савве Преподобному доспеет.

   Я спрашиваю, почему теперь у Гаврилова усы седые и он другой.

   - Рано, не припарадился. А то опять бравый будет. Иначе ему нельзя.

   Якиманка совсем пустая, светлая от домов и солнца. Тут самые раскупцы, с Ильинки. Дворники, раскорячив ноги, лежат на воротных лавочках, бляхи на них горят. Окна вверху открыты, за ними тихо.

   - Домна Панферовна, жива?..

   - Жи-ва... сам-то не захромай...- отзывается Домна Панферовна с одышкой.

   Катится вперевалочку, ничего. Рядом, воробушком, Анюта с узелочком, откуда глядит калачик. Я - на сене, попрыгиваю, пою себе. Попадаются разносчики с Болота, несут зеленый лук молодой, красную, первую, смородин­ку, зеленый крыжовник аглицкий - на варенье. Едут порожние ломовые, жуют ситный, идут белые штукатуры и маляры с кистями, подходят к трактирам пышечники.

   Часовня Николая Чудотворца, у Каменного моста, уже открылась, заходим приложиться, кладем копеечки. Гор­кин дает мне из моего мешочка. Там копейки и грошики. Так уж всегда на богомолье - милостыньку дают, кто просит. На мосту Кривая упирается, желает на Кремль глядеть: приучила так прабабушка Устинья. Москва-ре­ка - в розовом туманце, на ней рыболовы в лодочках, подымают и опускают удочки, будто водят усами раки. Налево - золотистый, легкий, утренний храм Спасителя, в ослепительно золотой главе: прямо в нее бьет солнце. Направо - высокий Кремль, розовый, белый с золотцем, молодо озаренный утром. Тележка катится звонко с мо­ста, бежит на вожжах Антипушка. Домна Панферовна, под зонтом, словно летит по воздуху, обогнала и Федю. Кривая мчится, как на бегах, под горку, хвостом играет. Медленно тянем в горку. И вот - Боровицкие ворота.

   Горкин ведет Кремлем.

   Дубовые ворота в башне всегда открыты - и день и ночь. Гулко гремит под сводами тележка, и вот он, свя­щенный Кремль, светлый и тихий-тихий, весь в воздухе. Никто-то не сторожит его. Смотрят орлы на башнях. Ти­хий дворец, весь розовый, с отблесками от стекол, с солн­ца. Справа - обрыв, в решетки крестики древней церков­ки, куполки, зубчики стен кремлевских, Москва и даль.

   Горкин велит остановиться.

   Крестимся на Москву внизу. Там, за рекой, Замоскво­речье, откуда мы. Утреннее оно, в туманце. Свечи над ним мерцают - белые колоколенки с крестами. Слышит­ся редкий благовест.

   А вот - соборы.

   Грузно стоят они древними белыми стенами, с узень­кими оконцами, в куполах. Пухлые купола клубятся. За ними - синь. Будто не купола: стоят золотые обла­ка - клубятся. Тлеют кресты на них темным и дымным золотом. У соборов не двери - дверки. Люди под ни­ми - мошки. В кучках сидят они, там и там, по плитам Соборной площади. Что ты, моя тележка... и что я сам! Остро звенят стрижи, носятся в куполах, мелькая.

   - Богомольцы-то,- указывает Горкин,- тут и спят, под соборами, со всей России. Чаек попивают, переобува­ются... хорошо. Успенский, Благовещенский, Архангель­ский... Ах, и хорошие же соборы наши... душевные!..

   Постукивает тележка, как в пустоте,- отстукивает в стенах горошком.

   - Во, Иван-то Великой... ка-кой!..

   Такой великий... больно закинуть голову. Он молчит.

   Мимо старинных пушек, мимо пестрой заградочки с солдатом, который обнял ружье и смотрит, катится звонкая тележка, книзу, под башенку.

   - А это Никольские ворота,- указывает Гор-кпн.- Крестись, Никола дорожным помочь. Ворочь, Ан-тппушка, к царице небесной... нипочем мимо не про­ходят.

   Иверская открыта, мерцают свечи. На скользкой железной паперти, ясной от скольких ног,- тихие бого­мольцы, в кучках, с котомками, с громкими жестяными чайниками и мешками, с палочками и клюшками, с лом­тями хлеба. Молятся, и жуют, и дремлют. На синем, со звездами золотыми, куполке - железный, с мечом, архангел держит высокий крест.

   В часовне еще просторно и холодок, пахнет горячим воском. Мы ставим свечки, падаем на колени перед вла­дычицей, целуем ризу. Темный знакомый лик скорбно над нами смотрит - всю душу видит. Горкин так и сказал: "Молись, а она уж всю душу видит". Он подводит меня к подсвечнику, широко разевает рот и что-то глотает с ло­жечки. Я вижу серебряный горшочек, в нем на цепочке ложечка. Не сладкая ли кутья, какую дают в Хотькове? Горкин рассказыва