Северин Н. - Звезда цесаревны

цей? - прибавил он с горькой усмешкой.

   Князь Алексей молча вышел в соседнюю комнату, служившую ему уборной, где уже ждал присланный его сыном камердинер с волосочесом, а княжна прошла на свою половину, чтобы предупредить свою резидентку о случившемся и приказать ей наблюдать за укладкой и отправкой вещей в новое свое помещение.

   - А что же мы будем делать с графом? - спросила пани Стишинская дрогнувшим от душевного волнения голосом.

   Нелегко ей было примириться с утратой обещанной ей суммы.

   - Надо ему дать знать, чтобы он как можно скорее уезжал из России.

   - О, как ваше сиятельство мало его знает! Ни за что не согласится он отказаться от надежды хотя бы издали любоваться дамой своего сердца...

   - Не говорите глупостей, Стишинская. Я держу вас у себя не для того, чтобы вы мне набивали уши вашими нелепыми фантазиями, а чтобы вы исполняли мои приказания, - строго прервала ее княжна. - Вы объясните графу Мелиссино, что я на днях буду официально признана невестой государя и что рисковать таким высоким положением и счастьем великого государства я вовсе не намерена из-за его прекрасных глаз. Слышите?

   - Если бы ваше сиятельство хотя бы написали ему письмо... в последний раз, на прощание, - пролепетала смущенная резидентка.

   - В последний раз?! Что вы хотите этим сказать? - вспылила княжна. - Я никогда ему не писала! Слышите? Ни-ко-гда! И вы должны это знать, а также и он. За такое подозрение против русской государыни у нас бьют кнутом, вырывают ноздри, отрезают язык, ссылают в сибирские тундры, казнят мучительной смертью... предают проклятию! - продолжала он с возрастающим возбуждением. - Объясните ему это... Вы - мастерица описывать ужасы, представьте ему, что мне бояться нечего, меня никто не посмеет допрашивать, а его и вас с ним допытают до того, что вы на себя наговорите достаточно для смертной казни. Вспомните историю Меншиковых! Пожалели кого-нибудь из их приближенных? Кто спас вас тогда от беды? Кто?

   - Ваше сиятельство, - дрожащими и побелевшими от страха губами пролепетала ее собеседница.

   - Советую вам всегда это помнить, а все остальное забыть. И вот что еще: сколько обещал вам граф за свидание со мною? - спросила она отрывисто после довольно продолжительного молчания, во время которого пани Стишинская, отойдя к двери, стояла ни жива ни мертва в ожидании дальнейших приказаний. - Говорите же, я жду!

   Это было произнесено так повелительно, что бедная пани совсем растерялась и отвечала, как на страшном суде, сущую правду.

   - Тысячу дукатов...

   - Вы получите эти деньги от меня, если принесете мне все письма, которые я будто бы через вас ему передавала. Поняли?

   - Поняла, ваше сиятельство, - слетело помимо воли с языка пани Стишинской.

   Ей в ту минуту казалось, что от нее требуют невозможного, а между тем в тот же вечер, явившись к своей госпоже, когда она уже лежала в постели, среди опустевшего покоя, из которого вся обстановка была вывезена в новое помещение, пышно наименованное не домом, а дворцом, пани Стишинская с сияющим от счастья лицом подала ей пачку писем, перевязанных розовой лентой, которую ей удалось получить от несчастного отринутого Мелиссино. Ее не расспрашивали, какими чудесами красноречия добилась она этой жертвы. Княжна, не разжимая губ и не поднимая на нее глаз, чтобы, может быть, не выдать засверкавшей в них радости, развязала пачку, пересчитала письма, рассыпавшиеся по одеялу, и, приказав зажечь дрова в камине, долго не спускала глаз с пламени, пожиравшего один за другим листки толстой синеватой золотообрезной бумаги, которые она передавала своей наперснице для сожжения.

   - Ваше сиятельство, может быть, желаете узнать, что я сказала графу и что он мне ответил прежде, чем передать сокровище, с которым он никогда не расставался и которое носил на груди с мощами св. Терезы, кусочком от гроба Господня и прочими реликвиями? - не вытерпела, чтоб не спросить, словоохотливая полька, приблизившись к кровати своей госпожи, когда последние искры, пробегавшие по черному пеплу, оставшемуся от любовных излияний княжны, потухли.

   - Для чего? Меня это вовсе не интересует, - холодно возразила последняя. - Дайте мне мою книгу, придвиньте ко мне свечу и идите себе спать, - прибавила она с облегченным сердцем, вытягивая свое молодое красивое тело на пуховиках. - О награде, обещанной вам, я не забуду, не беспокойтесь, - прибавила она, уступая потребности излить ощущаемое ею удовольствие и на ту, которая способствовала ее успокоению.

  

   Лизавета Касимовна не виделась с матерью с тех пор, как после падения Меншиковых ездила в дом Долгоруковых, чтобы узнать, не пострадала ли она вместе со своими покровителями, и чтобы попытаться выпутать ее из беды. Но опасения эти, как мы видели, оказались излишними, и, убедившись, что мать ее не только не пострадала, но даже извлекла для себя выгоду из чужого несчастья, Лизавета вернулась во дворец, до глубины души возмущенная переходом ее в папизм из православия, и объявила цесаревне, что все между нею и той, которой она обязана жизнью, кончено, и навсегда. Всегда были они чужды друг другу душой, а уж теперь последняя связь, существовавшая между ними, порвалась.

   - Да ты ей больше и не нужна, - заметила на это цесаревна. - Человек, который с легким сердцем бросает друзей в минуту несчастья, чтобы примкнуть к их злейшим врагам, никогда не пропадет и всегда сумеет извлечь себе выгоду из чужого горя, а равно из чужих радостей.

   - Одного прошу я у Бога - никогда с нею больше не встречаться.

   - Не беспокойся, мы долго ничего про нее не услышим, - возразила цесаревна. - Долгоруковы не выпустят власти из рук так легко, как Меншиковы.

   Однако месяцев через пять, в начале рождественского поста, который цесаревна намеревалась провести в деревне, куда уж давно уехал Шубин и откуда писал восторженные письма с описанием прелестей зимы вдали от Москвы, умоляя свою царственную возлюбленную ускорить свой приезд, Лизавете Касимовне в один морозный и ненастный вечер, когда она уже готовила своей госпоже на ночь постель, пришли доложить, что к ней приехала ее мать и непременно желает ее видеть.

   Посещение это, да еще в такое время, так ее удивило, что, прежде чем пройти к себе, она явилась к цесаревне и, объявив ей о неприятном визите, спросила:

   - Не отказать ли в приеме пани Стишинской под предлогом позднего времени и недосуга? Можно ей послать сказать, что я у вашего высочества и не могу ее принять...

   Но ей не дали договорить.

   - Зачем? Напротив, ты должна ее видеть. Она, может быть, явилась по приказанию Долгоруковых... Пожалуйста, ступай к ней и постарайся быть с нею полюбезнее, чтобы она побольше тебе рассказала про то, что там делается, правда ли, что им уже удалось просватать княжну Катерину за царя, и когда думают сыграть свадьбу. От нашего проданного немцам духовенства всего станется: оно из страха и корысти готово разрешить обвенчать грудного ребенка со старухой! - вскричала с волнением цесаревна. - И как бы ни было поздно, приди ко мне, когда ты ее проводишь! - закричала она вслед удалявшейся камер-юнгфере.

   Лизавета прошла в свою комнату, где застала пани Стишинскую, расположившуюся с комфортом, как у себя дома. Она сняла с себя нарядную шляку, приказала затопить камин и грелась у огня, вытянув ножки в ажурных шелковых чулках и в атласных светлых башмачках на высоких каблуках.

   - Ну, моя цурка, я тут распорядилась: у тебя было так холодно, что я приказала затопить камин и кстати уж зажечь канделябры, - объявила она таким беззаботным тоном, точно не дальше вчерашнего дня рассталась с дочерью, и в самых дружественных отношениях. - Скуповато вы живете: темно и холодно, не то, что мы, - прибавила она с веселым смехом. - У нас каждый день, с утра до вечера, пылают дрова во всех каминах и горят восковые свечи в канделябрах... Сегодня у нас парадный ужин, ждем много важных гостей, и я этим воспользовалась, чтобы к тебе приехать, надо кое о чем потолковать... Но прежде всего распорядись, чтобы мне принесли сюда поужинать: мне хотелось поберечь аппетит к вечеру, и я плохо пообедала, а от ужина-то пришлось уехать, и я очень голодна...

   Лизавета вышла в коридор, чтобы распорядиться насчет кушанья, и, вернувшись назад, села по другую сторону камина, чтобы выслушать то, что имела ей сказать мать, очень довольная тем, что встреча их обошлась без неприятных упреков и объяснений и даже без малейшего намека на последнее их свидание и на последовавший за ним полнейший разрыв отношений. Ни разу в продолжение всего этого времени не осведомилась Лизавета о здоровье матери, но пани Стишинская не расположена была сегодня вспоминать о неприятных вещах; она была радостно возбуждена, вид у нее был торжествующий, и она посматривала на дочь лукаво смеющимися подведенными глазами, точно предвкушая заранее эффект поразительной новости, которую она имела ей сообщить.

   - Вот какая я добрая мать, вспомнила про дочку в минуту счастья, и к тебе первой приехала сообщить, что завтра государь объявит в Верховном совете о своем намерении жениться на нашей княжне! Это еще тайна, но мне хотелось, чтоб ты раньше всех это узнала. Вот как я тебя люблю, невзирая на всю твою неблагодарность и на то, что ты позволила себе выругать меня ренегаткой, - продолжала она, невольно смущаясь молчанием своей слушательницы и строгим выражением ее лица. - Теперь, значит, кончено, императрицей будет княжна Катерина Долгорукова, и с этим должны будут примириться все остальные претендентки на царскую корону... Твоя цесаревна будет в отчаянии, но тебе сокрушаться нечего: я тебя не оставлю, и, кто знает, может быть, удастся так заинтересовать тобою царскую невесту, что она возьмет тебя ко двору невзирая ни на что: на то, что ты теперь служишь у ее бывшей соперницы и что твой покойный муж осмелился советовать государю противиться проискам Долгоруковых... Большая это была глупость с его стороны, и если бы он раньше посоветовался со мной, то я бы его не допустила себя погубить... Но разве он меня когда-нибудь слушал?.. Чем бы радоваться, что у него такая умная теща, которая может так много для вас сделать, он выказывал мне презрение... презрение женщине, которая пользуется полным доверием царской невесты, женщине, за которой все ухаживают! Надо было быть совсем дураком, чтобы не предвидеть, что придет минута, когда я вам могу быть всех полезнее, полезнее самого царя, не говоря уж про вашу цесаревну, которая теперь ровно ничего не значит... Изготовлен указ во всех церквах молиться за царскую невесту и именовать ее высочеством, пока она не сделается величеством, а уж до этого недолго ждать: венчание назначено на 19 января! Как видишь, дело совсем слажено, и ничто в мире не может помешать, чтоб оно свершилось. Ее высочеству, царской невесте, готовят двор, и такой пышный, какого никогда в России не видывали. Да, мы всем покажем, как живут царствующие особы в цивилизованных государствах, как в Польше например: недаром княжна воспитывалась в Варшаве и взяла меня в ближайшие наперсницы. Мы с нею так разукрасим царский дворец, такие будем задавать пиры и банкеты, что все русские дураки только рот разинут от изумления: им и во сне не снилась такая роскошь, как та, которую мы заведем! У нас будет настоящий европейский двор. Княжна часто советуется с посольскими кавалерами насчет жизни, которую ведут коронованные лица в других странах, и всего больше прельщает ее французский двор...

   - Какая же вам предназначена должность при этом дворе? - спросила Лизавета, припомнив приказание цесаревны узнать как можно больше подробностей про Долгоруковых.

   - Мне?.. Точно сказать тебе не могу, мы еще не решили; княжне, разумеется, хотелось бы, чтобы я была у нее гофмейстериной...

   - За чем же дело стало? - продолжала свой допрос ее дочь, сдерживаясь, чтоб не улыбнуться честолюбивым замыслам матери.

   - Да видишь, хотя у русских дам такой полуры, как у меня, нет, но они могут обидеться, если им предпочтут иностранку, зачем же их дразнить? С меня достаточно и того, что я пользуюсь неограниченным доверием царской невесты и что она ни в чем мне отказать не может, одним словом, мне кажется, что в скромной роли ее первой конфидентки я могу вам быть полезнее, чем если бы я занимала более видное положение, и вот я приехала тебе посоветовать понемногу (вдруг невозможно, я это понимаю) отдаляться от цесаревны и сблизиться с новым двором... Песенка твоей принцессы спета, милая, ни на что не может она надеяться, кроме того, разве, чтоб выйти замуж за какого-нибудь немецкого принца из самых маленьких, как сестра ее. Ни к прусскому двору, ни к австрийскому ее не возьмут, потому что религии она изменить не захочет...

   - Разумеется, не захочет! - сорвалось у Лизаветы с языка помимо воли; она твердо решила терпеливо выслушать вестовщицу до конца, чтоб иметь что передать цесаревне.

   - Ну, значит, ей остается только думать о спасении своей души, ни о чем больше, и я скажу тебе по секрету, что у нас все так желают видеть ее в монастыре, что всего было бы лучше, если бы она добровольно постриглась. Ее сделали бы тогда игуменьей, оставили бы ей часть ее состояния... не все, конечно, - зачем монахине большое богатство? - но достаточно, чтоб играть выдающуюся роль в своем роде... И знаешь что, - продолжала она, поощренная терпеливым вниманием, с которым ее слушали, - ведь это даже не помешало бы ей иметь любовников, право! Я знаю многих игумений в Польше, которые ведут жизнь веселее, чем в миру, честное слово! Шубина, например, можно было бы сделать управителем монастырских имений... Закинула бы ты ей об этом словечко, так, мимоходом, ведь будешь же ты передавать ей наш сегодняшний разговор, вот тебе и представится случай дать ей дружеский совет...

   - Никогда не позволю я себе давать советы ее высочеству!

   - Ах, цурка, цурка! Какая ты наивная! Все-то она у тебя высочество. Да забудь ты, пожалуйста, то, что она была раньше, теперь она - ничто. И скоро сама это поймет, когда у нее отнимут все ее состояние и взведут на нее такое обвинение, от которого ей ни за что не очиститься. Сама ты знаешь, что нет ничего легче этого и что даже лжесвидетелей подкупать не надо, чтоб доказать, что у вас здесь с утра до вечера осуждают царя и ругают Долгоруковых...

   У Лизаветы мороз пробежал по телу при этих словах, однако она и виду не подала, что они ее испугали, и отвечала матери, что подумает о ее советах.

   - Не думать должны вы, а действовать, пока еще не поздно...

   Она хотела еще что-то такое прибавить, но беседа их была прервана легким стуком в дверь, которую Лизавета отворила, чтоб впустить лакея с большим подносом, уставленным кушаньями и винами.

   Поставив на стол ужин, он удалился, и пани Стишинская, уписывая угощение, продолжала разговор с возрастающим одушевлением. По мере того как бутылка венгерского опоражнялась, она становилась откровеннее и не только рассказала дочери про замыслы своих новых протекторов, но также и про то, что происходило в их семье до благополучного разрешения затеянной сложной и опасной интриги, а именно про князя Ивана, про его страстное увлечение цесаревной, про намерение его на ней жениться и, таким образом, ввести в фамилию опасную соперницу сестре в лице невестки.

   - Но мы, конечно, все эти планы расстроили, и он нам до сих пор этого простить не может. Трудно себе представить, как он нас ненавидит! Нам это все равно, конечно, мы знаем, что скоро будем выше и могущественнее всех в государстве, что бояться нам нечего и что уже и теперь все нас боятся. Вот почему я бы и посоветовала тебе, цурка, повлиять на твою госпожу, чтоб она исполнила желание царской невесты и не раздражала бы ее своим присутствием в столицах. Чем дальше уедет она, тем будет лучше для всех и для нее. Объясни ей также, что монастыря ей все равно, рано или поздно, не избежать, если она будет продолжать отказываться от брака с немецким принцем. Если только тебе удастся услужить царской невесте, она наградит тебя по-царски... Знаешь, сколько она подарила мне за то, что я вытащила ее письма у дурака Мелиссино? Тысячу червонцев!

   - Не надо мне денег, не говорите мне об этом! - вскричала, вне себя от негодования, Лизавета.

   - Не надо денег, так нужно что-нибудь другое... человеку, пока он живет на земле, всегда что-нибудь да нужно, - продолжала заплетающимся языком пани Стишинская. - У тебя есть муж, сын... Кстати, о твоем сыне... У нас очень косо смотрят на то, что он воспитывается у Воронцовых. Возьми его от них и отдай мне. Я определю его пажом к царской невесте, и если он окажется мальчиком толковым и сумеет ей понравиться, то он при ней останется и тогда, когда она сделается императрицей. Подумай только, какая блестящая карьера его ждет! Не можешь ты этого не понимать, я всегда считала тебя хорошею матерью, такою, какой я сама для тебя была...

   Наконец, все кушанье было съедено и все вино выпито. Пани Стишинская, пошатываясь, поднялась с места и собралась уезжать домой в довольно-таки смутном душевном настроении, так что, когда она проснулась на следующее утро и стала припоминать разговор с дочерью, то никак не могла решить: как именно приняла она ее советы - обещала ли с благодарностью им последовать или с негодованием их отвергла? То ей казалось, что ей удалось ее убедить в собственной пользе, то навертывались на память такие слова, из которых можно было заключить, что Лизавета, какой была непрактичной дурой, такой и осталась.

   Однако это ей не помешало самым успокоительным образом отвечать княжне Долгоруковой о результате своего посещения дочери и, наболтавши ей все, что взбрело на ум, оставить ее в убеждении, что желание ее будет исполнено: цесаревне так красноречиво объяснят необходимость удалиться от света, что она поймет, что другого выхода для нее не остается.

   Впрочем, счастье так улыбалось княжне Катерине, что она готова была поверить всему, что только подтверждало ее в убеждении, что все желания ее должны исполняться и что нет такого человека на свете, который отважился бы ей не повиноваться.

   Могущество Долгоруковых возрастало со дня на день, и с каждым днем вести об их деяниях, долетая до убежища, в котором цесаревна скрывала свое негодование, обиду и отчаяние, а приближенные ее свой страх и опасения за нее и за себя, - вести эти наполняли здесь души ужасом и мучительной тревогой. Как ни крепилась хозяйка дворца, прятавшегося за высокими, покрытыми густым инеем деревьями густого парка, как ни старалась казаться спокойной и беззаботной, однако стоило только на нее взглянуть, чтоб догадаться, как плохо почивает она по ночам, какими страшными предчувствиями томится ее сердце и как угасают одна за другой светлые надежды, которым она предавалась еще так недавно, невзирая на неудачи и разочарования, преследовавшие ее без устали третий год. А между тем партия ее продолжала разрастаться по всему царству, и если бы она только могла знать, какое великое множество людей к ней льнут душой как к единственному спасению России, сколькие молятся за нее, чтоб Господь укрепил ее сердце в испытаниях и умудрил бы ее на избежание опасностей, которыми она окружена, - как обрадовалась бы она, как воспрянула бы в ней уверенность в торжестве ее заветнейшей мечты - царствовать над народом, столь ей близким и так нежно, так беззаветно ею любимым!

   Но она этого не могла знать. Только изредка и смутно, как отдаленное глухое эхо, долетал до нее отзвук народной молвы, не перестававшей называть ее законной императрицей, всякими неправдами отстраненной от отцовского престола до тех пор, пока не восторжествует святая правда над лукавством и ложью.

   А между тем враги дочери Петра Великого совсем обнаглели. Ее встречали такими оскорблениями при дворе, что она совсем перестала туда ездить и избегала показываться в Москве, чтоб не усиливать глухой смуты в преданном ей народе и не подвергать еще большему гонению своих приверженцев. Но это не спасло ее от гнилых слухов, отовсюду слетавшихся к ней.

   Не было, кажется, ни единого уголка в России, где бы не интересовались каждым ее шагом и словом, а также каждым движением ненавистных временщиков, самозванно вершивших судьбы государства.

   Рассказы про Долгоруковых и их присных превращались в чудовищные легенды, и не было человека, который не был бы убежден, что княжна Катерина, царская невеста, давно уж продала свою душу черту за искусство привораживать государя, из которого она делает все, что хочет. На Крещение он при всем народе проехался по городу на водосвятие, стоя на запятках ее саней, как лакей!

   Во дворце цесаревны все пришли в негодование от этого известия и долго не хотели ему верить, но подтверждения сыпались со всех сторон; нашлись люди, нарочно приехавшие сюда, чтоб рассказать подробности позорного события, которому они были свидетелями, и пришлось убедиться в том, что наглость Долгоруковых не имеет границ. То, что еще вчера казалось невозможным, оказывалось сегодня свершившимся фактом.

   А на другой день, когда все еще находились под впечатлением постыдной уступчивости царя, пронесся слух о его болезни, и в первую минуту весть эта никакого особенного впечатления не произвела.

   - Что же тут мудреного, что он простудился? - заметила Мавра Егоровна, когда про это заговорили в покоях цесаревны, - русские цари на запятках стоять не привыкли: продуло его, верно, бедного.

   Не придали значения и известию, долетевшему сюда дня через два, что положение государя ухудшается. Долгоруковым было бы слишком невыгодно лишиться орудия, посредством которого они держали всю Россию в трепете и повиновении. Их могуществу уже начинали приписывать сверхъестественную силу, и никто не мог себе представить, чтоб они допустили смерть уничтожить их замыслы в самый момент достижения намеченной цели. Уж поговаривали о давлении, производимом ими на Синод, чтоб заставить его благословить союз тринадцатилетнего отрока с девятнадцатилетней девицей, и все были уверены, что, поломавшись для виду, Синод уступит их требованию и что недели через две княжна Катерина Долгорукова вступит на престол как венчанная супруга царя.

   И чтоб именно в эту минуту царь умер - мысль эта была недопустима при всеобщем отчаянии и смятении умов, при общей и постыдной беспомощности, овладевшей самыми сильными сердцами и самодержавно царившей над всем Русским государством.

   Но невозможное свершилось - царь умер.

  

  

   Когда дошло известие о кончине царя Петра II в тот уголок лесной глуши, где Ветлов деятельно водворял порядок в мятущихся умах вольных людей, в столицах все уже пришло в нормальный вид.

   Междуцарствие длилось всего только несколько дней; из приверженцев цесаревны далеко не все могли явиться на совет, собранный для решения вопроса о престолонаследии, и опять восторжествовала враждебная ей партия, опять столь близкая к осуществлению мечта русских старолюбцев потерпела крушение: императрицей была избрана герцогиня Курляндская Анна Иоанновна, а дочь Петра Великого по-прежнему осталась цесаревной.

   Событие это было такой великой важности для всего Русского государства, что Лизавета послала нарочного, чтоб сообщить о нем мужу.

   Благодаря воспитанию и серьезной среде опальных людей, составлявших общество ее приемной матери, а также влиянию на ее умственное развитие первого мужа, много видевшего и слышавшего на своем веку и лично знакомого с умнейшими боярами своего времени, Лизавета Касимовна могла считаться одной из образованнейших русских женщин того века и писала легко и красноречиво, однако доверять бумаге то, что произошло и происходило в придворных сферах, было так опасно, что она поручила это передать на словах верному человеку.

   Человека этого звали Демьяновым. Он с ранней юности служил писцом в конторе управляющего имениями цесаревны, был начитан, мечтал о пострижении в монахи Саввинского монастыря, где сблизился с Бутягиным, а через него с Ветловыми и Праксиным, мысли которых вполне разделял.

   Оставшись с Ветловым наедине, Демьянов в самых мрачных красках описал ему положение: на престол села женщина властная, с сильным и жестоким сердцем, весьма не глупая и преданная немцам. Духовного в ней ничего нет, жизнь ведет нечистую, телом и душой предана некоему Бирону, из немцев подлого рождения, алчному и корыстолюбивому, но сметливому и дальновидному, с которым бороться много будет труднее, чем с прежними временщиками.

   - Не то что Меншиковых, а и Долгоруковых не без сожаления припомнишь, - заметил в заключение своего рассказа посланец Лизаветы Касимовны. - Недостойны мы, видно, милости Господней, не довольно еще настрадалась Россия, недостаточно праведной крови пролито. Даже и представить себе невозможно, каким образом может все эти вновь воздвигнутые преграды к престолу преодолеть наша цесаревна. Новая императрица уже заботится о наследнике престола, выписала, говорят, свою племянницу и не скрывает намерения навсегда лишить надежды на престол как нашу цесаревну, надежду русских людей, так и сироту, сына покойной Анны Петровны, которого она, говорят, иначе как чертушкой не зовет... Это младенца-то невинного, родного по матери внука царя Петра! Одно слово, истая немка.

   Мужу Лизавета Касимовна советовала оставаться в лесу до поры до времени, все равно присутствием своим ничему не поможет, а скорее может случиться, что в беду попадет и оставит ее с сыном сиротами. Сама она только спит и видит к нему приехать, да оставить в бедственном положении цесаревну совесть не позволяет. Двор переехал в Петербург после коронации и, по-видимому, там совсем останется, новая императрица Москвы не любит. На Долгоруковых поднялось гонение, и им несдобровать. Поговаривают о каком-то подложном завещании, будто бы написанном князем Алексеем, чтоб посадить княжну Катерину на престол, говорят, будто и князь Иван, и все их дядья в оном деле замешаны, и всем им грозит смерть от палача, говорят, будто князь Василий Лукич Долгоруков заставил Анну Иоанновну подписать отречение от самодержавной власти и обязательство власть эту с боярами разделять, и чтоб Бирона в России не было, и чтоб немцам видных государственных дел не поручать, и будто она бумагу подписала, а как выбрали ее на царство, вытребовала ее под ложным предлогом, да и разорвала и всех, кто сочинял ее, по дальним деревням да в Сибирь услала. Многое говорят, всего не перескажешь. Слышно о возвращении из ссылки и из заточения злейших врагов Долгоруковых. Нарышкин уже получил дозволение вернуться в Москву, тотчас пожаловал к цесаревне и советовал ей быть осторожной и чтоб не предавалась унынию. И Шуваловы, и Воронцовы нашептывают ей то же самое, а также многие другие из прежних друзей. Все за нее опасаются не столько императрицы, сколько проклятого немца, который не может не видеть в ней злейшего своего врага и представительницы того, что он всего больше ненавидит и чего опасается, - русских православных людей.

   С животрепещущим интересом слушали Ветлов и друзья его рассказы посланца Лизаветы Касимовны, и, когда рассказчик дошел до неудавшейся попытки бояр ограничить царскую власть, слушатели его возблагодарили Бога за то, что он, многомилостивый, вынес их вовремя из проклятого петербургского омута, которым лучшие русские люди засасываются, заражаясь иноземными выдумками и повадками, утрачивая при этом всякий здравый смысл и всякое понимание России, того, что ей нужно, чтоб жить по-божески и наследовать царство небесное.

   За последнее время народонаселение в лесу значительно умножилось. Понастроились несколько новых мужских и женских монастырей, все больше староверческих. Но в то время, когда гонение, поднятое Петром Первым на православную церковь, достигло своей цели: унижения духовенства и самой веры, многим русским людям было отраднее среди староверов, чем с единоверцами порабощенной церкви, зависевшей от иноземцев и от утративших веру и любовь к родине русских. Прилив недовольных правительством и помещиками увеличивался изо дня в день, и беглецы селились на свободных участках в лесных дебрях, где вырубали лес, чтоб сеять хлеб и сажать овощи.

   Стали появляться тут люди, стремящиеся не к спокойной и мирной жизни, а к иному применению свободы от преследования начальства, но с такими так дружно и энергично справлялись, что они в самом непродолжительном времени исчезали бесследно. Вышло так, что само собою образовалось и здесь начальство из старожилов и всеми уважаемых людей, к которым принадлежал и покойный Праксин. После смерти его власть перешла к его воспитаннику и любимцу Ветлову. Женитьба его на вдове Праксина только усилила к нему доверие его сограждан, ибо усмотрели в этом залог его верности новому вольному краю. Известно, что семейный человек сидит на месте крепче холостого, особенно когда и жена его связана интересами со здешним краем, а у Праксиной осталось после покойного мужа в лесу большое имение, достояние наследника Петра Филипповича.

   Все, что касалось последнего, было здесь известно благодаря Ветлову, и вольный народ гордился доблестью и мученическою смертью "своего" человека. Как сказано выше, были тут люди всякого звания и состояния: крестьяне, мещане, вольные казаки, выходцы из православных земель, изнемогавших под польским игом, всякого сословия, были и попавшие в опалу именитые бояре, давно считавшиеся мертвыми в той среде, из которой они бесследно исчезли, но, являясь сюда, все понимали, что равенство в жизненных условиях для всех здесь обязательно, что нет тут и не может быть ни господ, ни слуг, ни старших, ни младших и что тот, кто чувствует себя выше других, должен быть всем слуга. Так поступал и Праксин, к которому не было здесь ни единого человека, который не чувствовал бы за что-нибудь благодарности. Так действовали теперь и Ветлов, и все другие, превратившиеся волею судеб из властных бояр, обладателей многих сотен человеческих душ, в "вольных" людей, равных по правам и обязанностям последнему беглому крепостному хаму. Равными были они также и по душевному складу и вере: все были православные люди, русские, и все ненавидели иноземщину во всех ее проявлениях, начиная с одежды и внешнего обихода и кончая чувствами, стремлениями и надеждами. Вот почему Ветлову так легко было их убедить в опасности новых идей, которыми явились смущать их пришельцы издалека.

   Когда прибыл к нему посланец из Москвы с известиями о совершившемся событии важнейшего государственного значения, Иван Васильевич собрал сходку и поделился полученными известиями с народом. Беседа длилась долго, приходилось многое объяснять и доказывать, что время действовать за цесаревну еще не пришло, что следует запастись терпением и выжидать более благоприятного случая, прежде чем пытаться посадить ее на родительский престол. Не вдруг прониклись этим убеждением лесные люди, пришлось не раз и не два со многими из них про это дело толковать наедине и терпеливо выслушивать опровержения, прежде чем доказывать их нелепость. Нашлись и такие, которые тогда только успокоились и обещали спокойно ждать, когда Ветлов обещал им непременно съездить к зиме в Петербург и лично удостовериться, как там обстоит дело. А тем временем жена ему будет сообщать все, что ей станет известно, чтоб народ здесь не пребывал во тьме и было бы ему что ответить смутьянам, буде опять отважатся к ним пожаловать.

   - Ведь божились же вам воры, что царя Петра Алексеевича уж с прошлого года в живых нет, а он скончался только две недели после Крещения в нынешнем году. Сказали вам, что цесаревна в заточении, а наш Сашуркин не только видел ее в ее дворце, но и разговаривал с нею, отвечал на ее расспросы о нашем житье-бытье и привез вам от нее поклон и царское ее спасибо за вашу преданность и за готовность ей служить, не жалея живота.

   - Оно так-то так, это что говорить, - соглашались его слушатели, - а все же нам обидно, что ее опять обошли престолом и что не нашлось там верных людей, которые провозгласили бы ее императрицей. Уж чего удобнее был случай. Чем выписывать из немецкой земли онемеченную принцессу с немцем-хахалем, чего было проще свою, природную царскую дочь на царство венчать? Когда теперь ждать, чтоб такой случай опять представился, чтоб новая-то окочурилась! Она, слышь, здоровенная баба, и сорока лет ей еще нет. Ростом, что твой мужик, и вид свирепый: такие завсегда долго живут, ничего им не делается.

   - На все воля Божия, и лучше терпеливо ждать решения Господнего, чем торопливостью и себе и цесаревне навсегда дело испортить, - отвечал на это Иван Васильевич.

   И слова его тем успешнее действовали, что наступило лето, и у всех работы было по горло. Волга-то кормилица только до мелководья дозволяет баркам да плотам плыть, пропустишь время сдать срубленный зимой лес бурлакам да выплетенные лапти и сотканные холсты и сукна скупщикам, что с низовья за ними по реке подплывают, ни в жизнь потом не наверстать потерянного случая зашибить копейку. Опять же и хлеб надо с поля убрать, и с огородами управиться вовремя, да и постройки за лето кончить, чтоб за зиму выстоялись и высушились, и вообще, мало ли летом дела вольным людям, питающимся трудами рук своих в лесу, не до того им, чтоб зря колобродить да разными действами пробавляться. Работал со всеми не покладая рук и Ветлов над постройкой нового дома для молодой жены. И как он старательно и роскошно отделывал этот дом, в котором он надеялся прожить весь свой век с любимой страстно женой и с детьми, которых им пошлет Господь. Какими только красивыми, пестрыми балясами он не разукрасил его стены, крышу, окна и крыльцо! Какую богатую домашнюю утварь выписал из цесарской земли с русскими выходцами, возвращавшимися оттуда, прознав, что в костромских лесах им можно найти надежный приют от преследователей их отцов за старолюбство! Настоящий царский дворец воздвиг Иван Васильевич в лесу для своей возлюбленной Лизаветы Касимовны в два этажа, предназначенные для нее покои разукрасил живописью по стенам, персидскими коврами и мебелью с такой затейливой резьбой, что издалека приходили любоваться его затеями.

   И нашлись люди, которые стали ему подражать и тоже начали заботиться об украшении своих жилищ, особенно из тех, что раньше жили в богато разубранных хоромах, да, поневоле опростившись, утратили и самую память о прежней роскошной жизни. Теперь у людей этих подросли дети, которые, увидав, как живет Ветлов, заставили отцов своих вспомнить прежние привычки к изящной и художественной обстановке.

   Вокруг дома Ветлов с помощью Грицка развел сад, разбил клумбы, засеял их заморскими семенами, и следующим летом у них зацвели чудные душистые цветы. Навезли ему издалека на подводах ящики с книгами, и как расставил он эти книги в тяжелых кожаных переплетах по шкапам и поставцам из черного мореного дуба да из красного дерева со стеклами, тут уж лесные жители совсем очумели от восхищения.

   Из дальних монастырей притаскивались старцы, по десяткам лет не покидавшие своих келий, чтоб взглянуть на печатные и писаные сокровища, по-славянски, по-гречески, по-латыни, на листы пергамента, расписанные яркими красками вокруг текста, с красивыми заглавными буквами. Налюбовавшись ими вдосталь, старцы просили позволения прислать мастеров с них списать особенно понравившиеся им рисунки и изречения, и не только Ветлов этому не препятствовал, но сам, как рисовальщик и иконописец изрядный, не отказывал в совете и указаниях каждому, кто желал у него поучиться.

   Покои, предназначенные для супруги, оставались у него запертыми, и, кроме него самого, никто в них не входил, но весь остальной дом был к услугам посетителей, а в нижнем этаже у него жили мальчики, которых он сам обучал грамоте, рисованию, церковной службе и пению. Всякое дело, за которое бы он ни принимался, у него спорилось на славу: все насаженные им деревья и кусты принимались, привезенные издалека скотина и птица обживались и плодились, ученики его в науках и благочестии преуспевали, и слава его как изрядного хозяина и умного и добродетельного человека разнеслась по всему Поволжью.

   В трудах умственных и физических время летело быстро. Прошел еще год, наступила третья зима разлуки Ивана Васильевича с женой, хозяйство его процветало, в доме у него было уютно, красиво, тепло и светло, всякий, кто в него входил, отдыхал душой и уносил из него отрадное впечатление, но на сердце у хозяина порой становилось так мрачно и тоскливо, что только вера в Бога и спасала его от отчаяния.

   Жил он здесь только телом, душа его пребывала почти постоянно далеко, в том пакостном омуте, в котором терзалась его возлюбленная и из которого она по временам присылала ему письма, наполненные намеками на то, что положение цесаревны с каждым днем становится невыносимее и опаснее, невзирая на то, что ведет она себя крайне осторожно и всячески старается заставить забыть о своих правах на положение, много блестящее и выше того, которое она занимала.

   При большом дворе она появлялась редко, ничего своим приближенным не выпрашивала и избегала всяких сношений со своими приверженцами. Ей, по-видимому, были за это благодарны, и даже, чтоб это доказать, Бирон выпросил у императрицы патент сержанта для ее любимца Шубина, но Лизавета Касимовна не верила этим проявлениям дружбы и доверия со стороны коварного немца и об одном только молила Бога, чтоб госпожа ее удалилась от двора и вернулась в Москву. Но цесаревне как будто нравилось играть с огнем, и опасности, которыми она была окружена со всех сторон, подзадоривали ее раздражать врагов своим присутствием в жаждущей ее гибели среде. Лизавета Касимовна была убеждена, что императрица со своими немцами ждет не дождется, чтоб бедная неосторожная птичка попала в расставленные кругом ее сети.

   Чувствовал это и Шубин, невыразимо страдавший в Петербурге, невзирая на то, что Долгоруковых постигла та же участь, что и Меншиковых, и что вместе с ними исчезли с горизонта все их приверженцы. Но их заменили немцы, и от этой перемены русским людям не стало легче. Правда, новые немцы не похожи были на старых, вызванных Петром Первым из-за границы: первые, при ненависти и презрении к русским, при нестерпимом чванстве и самонадеянности, отличались умом и талантливостью, тогда как клевреты Бирона были только жадны, пошлы, мелочны, грубы и тупы. Но если вначале и казалось, что гнет их будет легче сбросить, чем гнет их предшественников, то вскоре пришлось убедиться, что при благоприятных условиях пошлые тупицы могут наделать больше зла, чем умные и сильные характером люди: начались сыски и розыски, ссылки и казни, не было русского человека, который мог быть уверен в завтрашнем дне.

   А тут, точно нарочно, цесаревна пристрастилась к представлениям и к приемам, заметив возрастающее внимание, оказываемое ей посланниками иностранных дворов, из которых иные, как, например, представитель французского короля, своими частыми посещениями, продолжительными с нею разговорами и громкими восхвалениями ее красоты, грации и ума с каждым днем все больше и больше ее компрометировали в глазах Бирона и его клевретов, не допускавших, чтоб представительница русской партии в России могла играть выдающуюся роль в стране, подпавшей под иго их культурного завоевания.

   Но для того ли, чтоб вознаградить себя хоть в чем-нибудь после того, как она так жестоко обманывалась во второй раз в достижении своей заветной мечты, или потому, что в ее положении ничего больше не оставалось, как забывать настоящее в воспоминаниях о прошлом, цесаревна особенно часто любила возвращаться мысленно к тому времени, когда ее отец мечтал для нее о супружестве с французским королем, и с особенным удовольствием выслушивала рассказы о том, будто и французский король со своей стороны вспоминает об этой несостоявшейся политической комбинации с сожалением, интересуется ею, со вздохом смотрит на ее портрет, расспрашивает про ее прелести у тех, которые имели счастие ее видеть.

   Благоволение ее к придворному ювелиру Позье, возбудившее наконец подозрительность фаворита императрицы, возникло по той же причине: слушать его рассказы про прекрасную Францию, про пышный Версаль, величественные Тюильри и Лувр, про интимную жизнь красавца короля, про его обращение с народом, прозвавшим его "многолюбимым", про то, как он волочится за своими метрессами, - все это доставляло ей величайшее удовольствие. Но что всего больше ее забавляло, это сплетни про королеву Марию Лещинскую. Нашел кого избрать себе в супруги, нечего сказать! Дочь изгнанного короля, бедную, некрасивую, скучную, "как дождь", по выражению остроумного Позье. Несчастный король! Проклятая иезуитская политика, лишившая его такой супруги, как дочь Петра Великого: красивой, умной, не уступавшей в живости и грации любой парижанке!

   Цесаревне было так приятно беседовать с Позье, что она часто находила для него работу в своем дворце, а словоохотливому французу тоже было отрадно вспоминать про свою родину в такой прекрасной обстановке, у щедрой красавицы принцессы, осыпавшей его подарками и милостивым вниманием за доставляемое развлечение.

   Когда клевреты Бирона донесли своему патрону о частых посещениях Позье дворца на Царицыном лугу, он всполошился и начал было этим пугать свою высокую покровительницу, выставляя новое внимание цесаревны к французам как нечто много опаснее для спокойствия государства всех прежних выходок претендентки. При этом он предложил немедленно выслать опасного болтуна на родину.

   Но Анна Иоанновна всегда была умнее своего фаворита и со смехом ему заметила, что французы ей не страшны и что стеснять свою двоюродную сестру из-за пустяков она не намерена.

   - Пусть лучше ласкает французов, чем наших русских: французы ей популярности в государстве не прибавят, французскому королю не дозволят даже и десяти солдат послать ей на помощь, если б она вздумала поднять против нас рать из влюбленных в нее дураков. А ревновать ее к французам нам и вовсе не подобает, пусть уж этим займется Шубин и прочие, - прибавила она с злой усмешкой.

   Но Шубину ревновать свою возлюбленную было не для чего: он слишком был уверен, что никого не любит она так страстно, как его, и если о чем кручинился, так только о том, что не мог он теперь так много ее видеть, как прежде, что теперь она приезжала в любимое их Александровское только урывками, и всегда озабоченная, задумчивая, рассеянная и торопящаяся в проклятое петербургское болото, кишащее чертями в образе немцев. Так их тут развелось много, что шагу нельзя было ступить, не столкнувшись с их противными, самонадеянными, наглыми харями. Шумят куда больше русских и всюду суют нос, все стараются переделать по-своему, всем завладеть, что плохо лежит, до всего добираются и всем, кроме русской души, завладевают. Нет никому от них житья: ни торговым людям, ни войску, ни боярским слугам; все управляющие - немцы, все учителя в богатых домах - немцы, все торговцы - немцы. Во дворцах, в частных домах, в судах, в Сенате, при дворе - немцы и немцы. Только в церквах да монастырях их нет, только с попами знакомства не ведут, потому что нечем у них поживиться: все у них отнял царь Петр - и силу, и власть, и деньги.

   Шубин ненавидел Петербург всеми силами души по многим причинам, между прочим, потому, что с тех пор, как туда переселился двор, на многое люди стали смотреть иначе, чем здесь. Что здесь было возможно, извинительно и терпимо, там стало порицаться и осуждаться; что здесь казалось вполне естественно, там казалось смешным и гнусным. Переезжая за новой императрицей на жительство в Петербург, цесаревна позаботилась устроить в своем дворце на Царицыном лугу роскошное помещение для своего сердечного дружка, и в дворце этом он нашел, по-видимому, такое же внимание и уважение от ее приближенных, как и в Москве и в Александровском, где его все любили за доброту, отсутствие заносчивости и простоту сердца; но здесь все было не то, здесь сам воздух был как будто заражен подозрительностью, фальшью и предательством. Здесь так сложились обстоятельства и такая повелась жизнь, что ему на каждом шагу не только люди, но и неодушевленные предметы напоминали расстояние, отделявшее его от той, которая возвысила его до себя и нежными ласками так сумела сгладить все препятствия, мешавшие сливаться их сердцам в забвении остального мира, точно этого мира и не существует вовсе, точно существование их началось с первым любовным вздохом, соединившим их навеки, точно до этой блаженной минуты и самой жизни не было у них никакой, а было только тоскливое прозябание, о котором и вспоминать не стоит. Там сами люди способствовали их увлечению этой иллюзией, но здесь те же самые бояре, обращавшиеся с ним запанибрата и ласкавшие его как "своего человека" в Александровском, являлись, правда, все еще учтивыми и внимательными к нему, но в самой этой учтивости проскальзывали оттенки, больно уязвлявшие его сердце, заставлявшие его невольно задумываться над его положением при красивейшей женщине в России и краснеть до ушей при одном предположении о том, что о нем думают люди...

   При воцарении новой императрицы и после падения Долгоруковых многие из сосланных ими были возвращены из ссылки, освобождены из заточения и заняли прежнее свое положение при государыне и цесаревне, двор которой оживился и засверкал прежним блеском, как при покойной ее матери и при Меншикове, когда не осмеливались еще так явно преследовать ее в лице ее п