Ростопчина Евдокия Петровна - Палаццо Форли

ной из своих картин,- отвечал Лоренцо,- я дорожу родовым имуществом моего дома, а этою картиною более, чем всем прочим... Обстоятельства могли меня принудить заложить на время мой палаццо, но продать - никогда! Ведь вы помните, синьор антикварий, что эта картина не пошла вам под залог и особенным условием исключена из списка всех прочих, данного вам мною в Венеции?

   - Помню, помню, маркиз!.. да и на что мне ваша картина? Бог с ней!.. у меня своих много... Вот мой Гарофало и еще мой Леонардо да Винчи - они большие редкости, у меня одного в целой Италии только и можно их достать. В Англию покупали, для Швеции прислано было,- не уступил, самому жаль расстаться!.. Я старый человек, нет ни роду, ни племени, для кого мне деньги?.. Я не из барышей торгую, а все по охоте, по страсти... На себя станет, а умру - ничего с собою не понесу... картины же отдам в монастырь или в церковь, на поминовение грешной души, чтобы по мне вечно обедню служили!.. Не нужна она мне, ваша картина, а хороша, нечего таить!

   Вошли в портретный архив.

   - Эту галерею показываю я вам только, как гостю, - сказал Лоренцо:- все, что в ней находится тоже исключено из закладной - здесь только наши семейные бумаги, да портреты моих предков!- Они проходили уже мимо горбуна.- Пербакко!- вскричал меняла, вглядываясь попеременно в портрет и в Ионафана,- какое странное сходство!.. Не был бы ты еврей, друг Ионафан, я бы подумал, пожалуй, sto birbante (этот плут) и ты совершенно на одно лицо... оба не пригожи! che!.. {Каков! (ит.) (Примеч. сост.)} Раздался нервический смех. Маркиз прервал его.- Синьор,- сказал он с недовольным видом, каково бы ни было лицо, изображенное в этой раме, прошу вас не забывать, что оно представляет члена моего семейства и потому здесь должно быть уважено!- О, per Dio, синьор маркиз, не извольте обижаться!.. Я не с тем намерением сказал! Господин прадед ваш не мог не броситься мне в глаза как типическое лицо... примерного, характеристического безобразия, а друг Ионафан принадлежит к такому же разряду лиц и...

   - Довольно, синьор Сан-Квирико, довольно!- И маркиз хотел выйти из залы, но Ионафан его остановил.

   - Эччеленца, на что вам эти кипы старых бумаг, которые только пылятся в шкафах и заводят вам мышей?.. Синьор Сан-Квирико иногда покупает и бумаги, на переварку... так если...

   - Эти бумаги,- перебил маркиз,- либо родословные моего дома, либо акты рождений и кончин, свадебные договоры, купчие крепости на наши владения, летопись рода Форли; для меня они имеют цену, никому другому они не пригодятся, и синьор Сан-Квирико не может покупать воспоминания древнего дома, как тряпье, для произведения новой бумаги... Я уже сказал, что ничего из этой комнаты не отдам!

   - О, синьор, я знаю, я убежден, что ваша эчнеленца не расстанется с этою рухлядью, да и зачем продавать такой хлам без цены?.. Но я только так молвил, в случае если когда-нибудь сиятельнейшему маркизу понадобится опростать эту комнату... так только, чтоб даром не пропало.

   Ионафан не договорил. Они уже были на лестнице и, прощаясь с маркизом, меняла сказал ему, посмеиваясь:

   - Благодарю за прием, эччеленца!.. сегодня четверг, в понедельник выходит срок вашему векселю... una bagatella, Vossignoria (сущая безделица!), но деньги счет любят, и я буду просить всенижайше меня, старика, не задерживать и уплатить исправно. Буду надеяться на милости ваши, синьор маркиз!

   - И я тоже, эччеленца, как поручитель!- прибавил еврей, кланяясь в пояс.

   - Хорошо, хорошо, господа, до понедельника!- сказал Лоренцо и, захлопнув за ними двери, судорожно и с восклицанием отчаяния схватил себя за лоб, потом пошел скорыми шагами в спальню, где заперся до вечера.

  

  

   Вечером Лоренцо оделся с особенным старанием, расправил свои густые волосы, выпрямил свой стройный стан и, немного бледный еще, он зашел проститься с сестрою, торопясь выйти со двора. Пиэррина, вдвойне взволнованная опасениями за брата и радостною тревогою за себя под двойным влиянием разговора с Ашилем и неприятной встречей с менялою, Пиэррина обняла Лоренцо еще нежнее, еще ласковее обыкновенного.- Ступай, мой Лоренцо,- сказала она ему, - и Бог да будет с тобой... и с нами тоже,- прибавила она мысленно, думая об Ашиле и себе.

   Маркиз вышел от сестры тронутый и в раздумье. Он всегда чувствовал себя добрее и лучше, когда проводил несколько минут с сестрою, но в этот вечер он был в особенно грустном расположении.

   Но по мере того, как он удалялся от сестры и приближался к своей цели, влияние Пиэррины рассеивалось.

   Он пришел к синьоре Бальбини. Терезина распевала ариетты перед большим зеркалом, в котором с ног до головы могла видеть свою грациозную персону.

   Но, заслыша шаги, она подсела к окну, призадумалась, пригорюнилась и томно подперла голову локотком. Когда Лоренцо отворил дверь и приподнял шелковый занавес, он увидел перед собою олицетворенную меланхолию. Это был идеал, пропевший ему так призывно на лагунах страстную элегию любви... это была женщина, о которой говорилось в дивной песне.

   - Синьор Лоренцо,- произнесла слабым голосом синьора Бальбини и подала руку маркизу.

   - Синьора, что с вами?

   - Не обращайте внимания, это вздор, ничего!

   - Не может быть, вы верно получили неприятное известие?

   - О нет, поверьте, нет, я никаких писем не получала.- И синьора Бальбини запела известную арию из Элизире:

  

   "Adorata barcarolla

   Prendi l'oro, е lascia amore!.."¹

   ¹ "Обожаемая баркаролла,

   Возьми золото и оставь любовь!.." (ит.) (Примеч. сост.)

  

   Но голос ее прервался, и заглушаемое рыданье вырвалось из ее высоко колыхавшейся груди. Лоренцо испугался.

   - Синьора, ради Бога, скажите, что вас тревожит?

   - Не приставайте, синьор Лоренцо, это такое ребячество... так глупо!..

   - Стало быть, есть же что-нибудь.

   И Лоренцо стоял, призадумавшись, возле синьоры Бальбини, которая садилась в кресло.

   - Нечего делать, вы все узнаете - и будете потом смеяться надо мною...

   Она улыбнулась, как солнышко сквозь последние капли, летнего освежительного дождя.

   - Синьор Лоренцо,- продолжала тихо Терезина,- послезавтра, в субботу, начинается масляница... и я вспомнила, что так давно не видела нашей родной итальянской масляницы, нашего шумного, веселого карнавала... Вы знаете, я провела пять лет во французском пансионе, в Марселе, где меня воспитывали. Я вспомнила, как еще ребенком смотрела я на богато одетые маски, на разнообразные, затейливые поезды, как мне завидно было, глядя на великолепные экипажи... и...

   - Ну, что ж! у вас есть экипаж, вы тоже пощеголяете перед городом и вам тоже позавидуют!

   - Да! но... для катанья, надо что-нибудь... особенное...

   - Ну, вы и наденете что-нибудь особенное.

   - Ах, синьор Лоренцо! ведь надо костюм, надо маскарад: вы знаете, никто не показывается во время карнавала без какого-нибудь характерного костюма, и я также хотела бы, но не знаю, как это устроить...

   - Что же тут мудреного? я вам представляю по вкусу любое переодеванье, вот и все!

   - Нет, Лоренцо, в том-то и беда! Конечно, кто ходит пешком по улице, в толпе, тот может нарядиться как-нибудь: в тесноте его не разглядишь; но кто хочет замаскироваться в карете или коляске, тот уже должен придумать что-нибудь замечательное, поразительное, чтоб не осрамиться... Говорят, нынешний год особенно будут хорошие маски и их поезды. Эта богатая английская леди, что всегда так нарядна в театре, она явится Эсмеральдой, из французского романа: ее понесут на золотых носилках и за ней будет целых сорок человек провожатых, все в отличных выписных костюмах,- будут и рыцари, и дамы, и пажи, и цыгане, и народ... Она, говорят, бросила страшные деньги на эту выдумку и сама наденет удивительный, очаровательный цыганский наряд; а неаполитанская княгиня, за которой все бегают, как за дивом красоты, она из Генуи выписывает цветы кораблями; она будет представлять флору, или фею цветов, сама одета розою, кареты, лошади, все это будет усеяно, засыпано цветами,- экипаж ее обратится в колесницу из цветов; сами кучера и лакеи будут одеты насекомыми, кто бабочкой, кто жуком. Вот очарование, вот прелесть!.. Эта шутка стоит, как слышно, вдвое дороже первой. Наша герцогиня Казильяно велела уморить несколько тысяч кошек и их головы унижут кузов ее кареты, сиденье, запятки, колеса, все! На лошадей заказаны капоры, представляющие кошек; люди тоже вместо ливреи наденут кошачьи головы и шкуры; она сама - кошка, превращенная в женщину,- будет вся в белом лебяжьем пуху, прикрыта горностаевой шубкой... Что же, после всего этого можно придумать, чтоб блеснуть на корсо между этими поездами и какое соперничество возможно с такою роскошью?..

   Маркиз задумался: он понял наконец опасения Терезины. Ей явно хотелось также показаться на карнавале в каком-нибудь затейливом костюме.

   Но у маркиза не было и ста франческонов!.. Терезина посмотрела на него и продолжала.

   - Конечно, где мне пускаться на такие прихоти? Но сидя тут одна, я замечталась... мне пришло в голову, как бы хорошо было взять из любого романа, или из какой-нибудь поэмы, из английской непременно,- это моднее!.. взять, я говорю, идею, предмет и осуществить его... хоть бы, например, из дивных восточных сказок Томаса Мура, путешествие султанши Нурмагаль. Она была рыжеволосая, то есть белокурая красавица... У меня тоже белокурые волосы! Ей не нужно кареты, это уж выгода!.. Ей нужен просто паланкин, под которым ее понесут индийцы и кашемирцы; караван ее будет состоять из молодых женщин и девушек, одетых по-восточному... зонтики и опахала из перьев, несомые невольницами, слон,- нет! слона достать мудрено,- жаль!.. пляшущие баядерки, вертящиеся дервиши,- чего тут не можно поместить... Как это все будет ново, оригинально!.. Что вы думаете, синьор маркезе?.. Не правда ли, прекрасная мысль? Как жаль, что я не жена лорда Уорда!

   При этом намеке на богатого вздыхателя, отринутого Терезиною, маркиз, пришпоренный ревностью и досадою, не утерпел,- он вскочил на ноги и посмотрел гордо на Терезину, ушел, бросая ей на прощанье следующие слова: - Довольно, синьора! Ваша фантазия осуществится. Вы получите костюм султанши и провожатых и появитесь на карнавале блестящею Нурмагалью; завтра в полдень у вас будет две тысячи франческонов!

  

  

   На другое утро, в пятницу, ранехонько, маркиз Лоренцо Форли стучался у ворот еврея Ионафана дель Гуадо.

   Через полчаса он заложил венецианцу Сан-Квирико, за две тысячи франческонов, картину Фра-Бартоломмео, портреты своих отцов и праотцов и все семейные рукописи, хартии и бумаги, находившиеся в архиве маркизов Форли.

   Если через два дня в третий ему нечем будет выплатить этот новый заем, вместе с 50-ю тысячами флоринов, полученных им в Венеции,- палаццо Форли, со всеми богатствами, в нем находящимися, должен перейти в руки Сан-Квирико.

   Маркизу неоткуда и не от кого было ожидать и сотой доли одного франческоне; он не мог надеяться на диво, чтоб спасти свое наследие от неминуемой гибели, но он был доволен и рад в эту минуту - он понес Терезине двенадцать тысяч франков на издержки ее карнавала.

   Настала суббота, день открытия масляницы и ее маскарадных гуляний во всей Италии. С восхода солнца улицы и набережные Флоренции представляли необыкновенное зрелище: вместо их ежедневного оживления, вместо народа, идущего по делам, торгующего, продающего и покупающего,- вместо экипажей, развозящих по городу любопытных путешественников и ленивых туземцев, тишина и пустота господствовали всюду. Лавки были заперты, мостовая выметена; на окнах и балконах домов появились драпировки, самые разнообразные и разновидные, смотря по богатству и званию владельцев: где простые бумажные ткани ярких цветов, где тяжелый штоф весь в отливах, по местам даже дорогие атканные арацци (то есть ковры, известные под общим названием гобеленов), нарочно сберегаемые для торжественных случаев и переходящие из рода в род через много поколений. Свежие цветы и густая зелень переплетались гирляндами меж этих импровизированных обоев; ряды кресел, стульев, скамеек возвышались и теснились за решеткою каждого балкона или окна, громоздились на поспешно выстроенных подмостках в промежутках домов и появлялись даже на кровлях, грозя обрушить бестрепетных сидельцев на голову прохожих или на камни мостовой. Торжественное и трепетное ожиданье выражалось как в общей физиономии города, так и в отдельных лицах каждой живой души, мелькавшей суетливо около приготовляемых мест. Небо ясно улыбалось ликующей земле; весна проливала в воздухе свое теплотворное и благодатное дыхание; март уже успел оживить южную природу, не засыпающую длинным тяжелым сном труженика после утомительной работы, но дремлющую легко и чутко, как балованная красавица, забывшаяся на мгновение сладким полусном.

   Но вот начались и отошли обедни, вот полдень прозвучал на башнях и колокольнях всего города, пробив прежде на древних часах, стерегущих Флоренцию с массивной башни Палаццо-Веккио. Раздался пушечный выстрел, возвещающий начало карнавала,- и Лунг-Арно, с прилегающими к нему улицами и набережными, начал оживляться, наполняться. Еще несколько секунд, и по нем распространилось уже многочисленное корсо, то есть гулянье; это корсо закипело народом, зашумело каретами, колясками, каррами и кариолками всех разрядов и форм... Катанье образовалось, ряды устроились, потянулись, карнавал был в ходу! Вот маски... вот маски!.. сперва поодиночке и будто робко, потом все больше и многочисленнее, выползают они из боковых улиц, выходят из домов и, наконец, завоевывают все пространство между рядами и сами уже выезжают в каретах, фургонах, колясках и дрогах. Все, что есть движущегося и дышащего в городе, высыпало на масляницу. Всякое ремесло брошено, всякое занятие и дело забыто, всякая забота отложена: карнавал начался, Италия гуляет!..

   Гуляет бедность, обвешанная пестрыми живописными лохмотьями.

   Гуляет богатство и знатность, то зрителем в гербованных экипажах, то веселым участником народных забав, перерядившись и замаскировавшись и как школьник, сорвавшийся с учебной скамьи, наслаждаясь бурно и шумно редким удовольствием своего полуинкогнито, освобождающего от светских обязанностей.

   Гуляют молодость и красота, чтоб показаться и понравиться, чтоб возбудить восторг и похвалы. Гуляют старость и безобразие, чтоб забыть себя, занявшись другими.

   Все на улице, все около пространства, предоставленного широкому разгулу масляницы; едва внутри домов и жилищ осталось кому стеречь их. Умри кто-нибудь в этот день, ему придется ждать и савана, и гроба, и, пожалуй, погребальные свечи потухнут около покойника, если он бессемейный сирота, потому что никто не останется возле него - охранять его последний сон на земле.

   У каждого окна, каждого дома головы зрителей теснятся и выглядывают одна над другою. Богатые приглашают к себе своих знакомых и гостей; бедные и промышленные отдают внаймы каждый закоулок каждого угла своего, и огромные деньги, безумные цены предлагаются богатыми путешественниками за местечко на выгодном месте, чтоб не иметь солнца в глазах или быть хоть немного защищенным от пыли, образующейся густыми столбами и облаками, так что после пяти минут катанья или хожденья всякий выбелен и напудрен с ног до головы.

   Народ, однако, представляет самое любопытное, самое оживленное зрелище. Все возрасты участвуют в огромном маскараде: всякий копил и сберегал заранее, по средствам и силам своим, чтоб купить или нанять себе костюм на карнавал. Иная девушка полгода отлагала в сторону по медной монете, чтоб заветный день явиться "far corso" (показаться на корсо) в золотой парче средневековой дамы, или в кружевах и блестках напудренной пастушки. Иной разносчик несколько месяцев не ел и не пил, чтоб только ослепить своих товарищей, затмить соперников и окончательно победить свою карину, красуясь и выпяливаясь в тяжелых рыцарских латах, или задыхаясь под величественною чалмою и меховою шубою турецкого паши на театральный лад.

   Другие вместо одежды обвеяны со всех сторон короткою туникою из разноцветных перьев и вместо костюма вымазаны сажею, желая представить негров и индейцев.

   Вот открытая карета, или огромный шарабан: он наполнен одними женщинами, все молодыми и хорошенькими; на них круглые пуховые шляпы с пунцовыми или оранжевыми перьями, черные бархатные корсеты, кисейные или шелковые ткани, шарфы через плечо; в их руках букеты цветов и корзины мучной дроби; хохот, говор, крик, перебранки вылетают из этой веселой группы. Это мещанки или даже поселянки, собравшиеся общими силами выдумок снарядить себе подвижный маскарад, успех которого всегда отвечает их самолюбивым расчетам. Толпа бежит по следу кокетливых проказниц.

   Вот другой шарабан, набитый настоящими или мнимыми крестьянками, в различных живописных одеждах Тосканы и Римской области; лица их скрываются под черными масками - знак, что они хотят сохранить инкогнито. И пешеходы отличаются: за перуанским кациком идет швейцарец или тиролец в остроконечной шляпе, украшенной лентами и павлиньим пером, а там - испанец, весь в бубенчиках и галунах, с гитарою в руке, напевающий отрывки и мотивы из россиниевского Фигаро. Все народы пяти стран света и все века, от мироздания до нашего времени, имеют представителей в этом пестром собрании.

   Чаще всего попадаются маски в костюме арлекинов, пульчинеллей, паяцов, пьеро и прочих типов настоящей простонародной итальянской комедии; эти любимые костюмы появляются целыми толпами, то пешком, прыгая, танцуя, кувыркаясь, притоптывая во всю мочь, то шумным поездом в четвероместных колясках или огромных каррах, где их умещается несчетное множество: одни сидят с кучером, или сами правят лошадьми, другие на запятках, третьи на лошадях, на колесах, сидя, стоя, вскарабкавшись, как и куда ни попало, без разбора, без порядка, без числа... и все это кричит, поет, интригует, витийствует, кукарекает петухом, мяучит кошкою, свистит соловьем, рычит леопардом... Нет крика, нет животного, который бы не был перенят и усвоен в этот день этими безумно-веселыми ватагами: от птицы поднебесной до зверя лесного, все служит образцом, все пригодилось в оригинал, всему подражают, лишь бы прибавился новый шум к общему, лишь бы одним свистом, одним тоном, одним странным звуком более могло быть в этом диком концерте, в этом шабаше ведьм, в этом необъяснимом, неповторяемом смешении стольких звуков, тонов, голосов и завываний!

   Не одним ушам достается, и глаза едва защищаются от ослепления, потому что вся толпа в общности и каждый человек порознь, в маске он или нет, все вооружены мелкою или крупною дробью из обсахаренного теста, все держат в руках знаменитые свои конфетти, мучные шарики, или просто пригоршни муки в бумажках, и без остановки, без пощады бросают эти шарики, сыплют эту муку на всех встречных, в кареты, в лица, под шляпы, под маску один другому. Обмен этих конфетти не перестает между гуляющими, из экипажей бросают их в толпу, из толпы с лихвою возвращают экипажам; проезжие и проходящие перебрасываются градом конфетти с балконов домов, из самых верхних этажей сыплется мучной дождь на несчетные головы, роящиеся и толкающиеся внизу. Чтоб спасти свои лица от этой артиллерии, почти все замаскированные особы, как дамы, так и мужчины, на балконах или в экипажах, прикрываются либо черными полумасками, либо настоящими забралами из тонкой проволоки. Мужчины, большею частью, надевают сверх платья широкие блузы из небеленого полотна и вместо обыкновенных шляп у них большие пуховые, с круглыми полями - предосторожность необходимая, чтоб быть хоть немного защищенными от пыли, муки и прочих неудобств искусственного урагана. Иногда, если едет прекрасная дама, или просто дама, которую хочет уважить кто-нибудь, знакомый или незнакомый ей, взамен мучных шариков подаются свежие фиалки, связанные в букетик, или настоящие конфеты, или стихи. Те, кому нужно, умеют воспользоваться благоприятным случаем и в искусно отделанном сюрпризе подают письма, признания, уведомления... Иногда случается злой эпиграмме или едкой сатире спрятаться под невинною оболочкою конфетных бумажек и в таком виде достигать до назначения. Но эти случаи редки: надо, чтоб личная вражда или тайное мщение были побуждением отчаянной дерзости, скрывающейся под личиною шутки, чтоб вернее укольнуть предмет своей неприязни и безопасно разделаться с ним; из удовольствия язвить никто не решится на такую попытку. Вообще итальянцы не злы и не нападчивы, а во время карнавала они созданы только для веселья.

   Нередко у дверец карет появляются говорливые маски, которые учтиво заводят речь с едущими дамами, садятся на пустое место, если им позволят, и смешат своею веселою, смелою, остроумною болтовнёю, никогда не забывая требований приличия и уважения. Лучший признак давней образованности этого народа то, что он даже в полном разгаре своих любимых забав никогда не переступает границы позволенного, умеет шутить без наглости, смеяться и буффонить без неприличия. Дерзость, сказанная или сделанная во время карнавала, такая же неслыханность, как пьяница в этой толпе: вино дешево и хорошо,- все пьют, но никто не напивается.

   Случается, что честолюбивая рука черного пастуха крадет гордый оранжерейный цветок из рук синьоры и отдает взамен свои скромные фиалки. Случается, что маска смиренно просит чего-нибудь на память - ленты, бантика, перчатки,- получив, триумфально прикалывает к шляпе свой трофей, который пойдет украшать хату или чердак, служа залогом веселых воспоминаний.

   Но не будьте задорны и грубы, не позволяйте себе никакой насмешки, особенно никакого знака презрения - вас закидают возами шариков и муки, со всех сторон сотни рук поднимутся на вас - и тогда беда неопытному и слишком спесивому путешественнику! Он не иначе вырвется из натиска своих импровизированных неприятелей, как оборванный, запачканный, с синяками на лице и руках,- и в довершение горя, не на кого будет ему пенять за этот урок общежительности.

   Дамские экипажи нагружены несколькими корзинами мучной дроби и недорогих цветов: это их арсенал, попеременно опасный и приятный,- смотря по случаю и надобности, они пускают в дело ту или другую артиллерию. Когда заряды истощены, их можно возобновить, не покидая гулянья: между рядами теснятся разносчики и разносчицы - у них и конфеты, и мука, и цветы,- и воздух беспрестанно оглашается голосами всех диапазонов, от густого баса до визгливого сопрано, которые безостановочно кричат и вопиют: "Ессо fïori, ecco fïori" (Вот цветы, вот цветы!).

   Как ни уединенна была обычная жизнь маркезины Форли, однако в эти масляничные дни Пиэррина всегда показывалась на среднем и главном балконе своего палаццо, и ее непременными спутниками были всегда Чекка, в праздничном шелковом платье, и некоторые женщины из отдаленных ферм, еще принадлежавших маркизскому дому. В эти годы у Пиэррины менее чем когда-нибудь была охота до шумных удовольствий, но она не хотела огорчить своих домашних, оставляя их одних. Она заняла свое место на балконе, куда, по условию, Ашиль де Монроа должен был тоже примкнуть, объехав сначала Лунг-Арно и все улицы в своей коляске с синьором Бонако.

   Кроме того, что молодому французу хотелось рассмотреть это своеобразное и самобытное зрелище итальянского карнавала, он еще для того решился не оставаться безотлучно на балконе палаццо Форли, чтоб не дать повода городским толкам и не возбуждать любопытства испанца. Пиэррина потребовала от Ашиля величайшей жертвы, которой можно требовать от счастливого влюбленного и от влюбленного счастливца,- молчания и тайны! Она еще не успела поговорить с маркизом, а Пиэррина не могла и не хотела дать настоящего слова жениху без ведома брата, в котором она уважала старшего в роде.

   Чекка с жадным восторгом вглядывалась в картину, мелькавшую мимо нее, рассматривала экипажи, смеялась маскам, рассыпала и получала конфетти, хохотала во все горло и помолодела двадцатью годами перед этим народным и столь любимым торжеством итальянцев. Аббата не было: он отлучился по делам своей должности.

   Его беспокоило извещение маркезины о посещении Сан-Квирико и еще более смутил его тот разговор, который он имел с Ашилем о городских слухах насчет Лоренцо. Разузнать все подробно и положительно он еще не успел,- и пошел побродить по Лунг-Арно, надеясь встретить кого-нибудь, кто мог бы разрешить его сомнения. Ему было тягостно оставаться с Пиэрриною, разделяя внутренне ее беспокойство и притворяясь спокойным, чтоб не огорчить ее еще более. Их души так привыкли понимать одна другую, когда дело шло о Лоренцо, общей заботе их жизни, что они и без слов отгадывали друг друга.

   Пиэррина смотрела без участия на карнавал, безумствующий под ее ногами. Шум произвел на нее мало-помалу влияние усыпительного гула далекой бури: она погрузилась в свои думы, забыла, где она, что около нее происходит, и до тех пор не возвращалась к действительности, пока Чекка не растормошила ее насильно:

   "Ma guarde, ma guarde dunque, figliolina! Vedi un po cio il nostro caro signor Achille. Com'e bellino!.. Ti saluta! Vedi, ringrazia lo, Pierrina..." (Да смотри же, смотри же, синьора! Вот наш дорогой синьор Ашиль. Как он хорош!.. Он вам кланяется! Благодарите его, Пиэррина!).

   Чекке не было сообщено о сватовстве Монроа, но сердце кормилицы полюбило и присвоило себе молодого путешественника, чуя верно, что он предан ее прекрасной маркезине.

   Пиэррина быстро посмотрела на проезжавшую коляску Ашиля, ласково, но скромно поклонилась и вся зарделась румянцем любви и волнения; Ашиль, в блузе из небеленого полотна и большой пуховой шляпе, в полумаске, стоял в своем экипаже и почтительно кланялся перед балконом палаццо. Когда он увидел, что маркезина его заметила и наклонила к нему голову,- он поспешил снять шляпу и маску и послал своей возлюбленной взор полный нежности и приветствий, которых выговорить он не смел... Улыбка мелькнула и исчезла на лице маркезины. В это самое мгновение Бонако, видя движение своего товарища, также снял маску и шляпу, и Пиэррина с удивлением и испугом узнала в нем знакомое лицо.

   С некоторых пор, это лицо беспрестанно ее преследовало и попадалось ей на улице: выходила ли она к обедне с Чеккою поутру, прогуливалась ли с аббатом по вечерам,- она встречала незнакомого молодого человека и могла быть уверена, что он за нею наблюдает, но издали и так ловко, так скромно, что она не вправе была обижаться его любопытством и даже заметить его. Иногда маркезина не обращала внимания на этого наблюдателя, иногда думала, что ошибается и что незнакомый - просто сосед, приводимый случаем на ее дорогу. Но в это мгновение она узнала его рядом с Монроа и в его коляске... ее поразило такое сближение, и она дала слово разузнать о молодом товарище Ашиля, не подавая вида, что заметила его преследования.

   Несколько минут француз и испанец стояли под балконом палаццо Форли, задержанные общею остановкою ряда карет, чуть движущихся; наконец ряды гулянья тронулись с места и экипаж путешественников подался вперед со всеми прочими. Ашиль и Пиэррина обменялись последним взглядом. Испанец отвернулся.

   Скоро после них проехала колесница Флоры - раскидная карета путешественницы, бросившей несколько тысяч на эту благоуханную затею, чтобы затмить всех прочих соперниц и совместниц своих на этом турнире красоты и фантазии,- чтобы доказать возможность превзойти в роскоши самые тароватые выдумки, истратив на простые, свежие цветы вдвое более, чем другие тратят на раззолоченные игрушки, принадлежности дорогих переряживаний этого дня. Карета исчезает под букетами и гирляндами; лошади убраны камелиями и розами; люди издали кажутся кустами; сама барыня окружена корзинами цветов, и белая шляпа ее украшена одною чайною розою: просто, мило, изящно.

   Далее показывался забавный поезд герцогини Казильяно - ландо, совершенно покрытое кошачьими головами, везомое жокеями-кошками, сопровождаемое лакеями-кошками и вмещающее на своих бархатных подушках очаровательную полукошечку, полуженщину, одетую просто по вседневному, но облеченную в дорогой горностаевый мех, с белою муфтою, с белыми перьями на шляпе, со всевозможным кокетством и осуществляющую вполне сказку о кошке, превращенной в женщину. Гордость знатного имени не унижена неуместным нарядом, требования карнавала выполнены, причуды женской фантазии создали новинку грациозную и своеобразную, о которой общество долго будет говорить. Чего же лучше?

   Леди, вся в парчах, жемчугах и золоте, представляла Эсмеральду из романа Виктора Гюго; ее несли на богатых носилках и возле нее белую козочку, нарочно выписанную из Сицилии, чтоб сыграть роль Джали; более тридцати человек прислуги и наемщиков занимали должность фигурантов в разнохарактерном дивертисменте причудливой британки. Богато, странно и не совсем прилично даме высшего круга. Но рассчитано на сильное впечатление и оно произведено!

   И наконец, вот еще маскарадная группа, но без масок,- это индийский караван, снаряженный и костюмированный со всею роскошью, со всем великолепием Востока: невольники, муллы, баядерки, чего тут нет? Все провожатые и участвующие замечательны по своей молодости, статности, красоте. Это сказка в лицах из Тысячи одной ночи, - это сама синьора Терезина Бальбини, несомая в голубом паланкине, отделанном серебряными бахромами и украшениями; ее театральный наряд горит алмазами, блещет золотом и серебром; из-под легкого покрывала струятся чудные белокурые волосы новой Нурмагали; на бархатных туфлях шитье из жемчугов и бирюзы; - она хороша, как ясный день, и весела, как майское солнце. Нельзя ее не заметить даже после всех знаменитостей, поразивших гулянье своею красотой. Народ, этот верный ценитель в подобных случаях, народ бежит за ней с восторженными восклицаниями, а она гордо и самодовольно улыбается, наслаждаясь своим торжеством.

   Поравнявшись с окнами палаццо Форли, султанша Нурмагаль обратила пристальные взоры на почтенную наружность старинного фасада, рассмотрела внимательно резной мраморный герб, венчающий середину фронтона, и, увидав маркезину с ее свитою на балконе, долго не отводила от нее любопытных глаз.

   Чекка принялась выхвалять восточный караван и его повелительницу. Пиэррина показала кормилице, что прекрасная султанша не перестает смотреть на них и даже повернула голову, чтоб долее иметь их в виду; она не понимала, что могло так возбудить внимание незнакомой ей женщины. Но, так как она никого почти не знала в городе, это обстоятельство скоро перестало ее занимать.

   Вдруг что-то тяжелое упало к ногам маркезины: она вздрогнула, и нашла камень, к которому была прикреплена записка следующего содержания: "Если маркезина Форли желает узнать об одном деле, очень важном для ее семейства, ее просят прийти сегодня одну и никому не говоря о том, после вечернего Ave Maria и захождения солнца, во втором часу, к углу церкви и монастыря Сан-Марко; там она найдет незнакомого проводника в черном домино, который скажет ей девиз ее дома: nè piu, nè mèno. Пусть она смело следует за ним,- он ее приведет туда, где ей будет объяснена тайна, для нее крайне значительная!"

   Пиэррина поспешно посмотрела на улицу: под балконом, среди народа, масок и прохожих, стояло черное домино, совершенно замаскированное: оно глядело на нее с видимым ожиданием и любопытством, и у него в руках было маленькое знамя, на котором были написаны слова: nè piu, nè mèno. Очевидно, оно бросило камень с запискою. Пиэррина кивнула ему головой в знак согласия, и домино скрылось в толпе, разорвав на мелкие куски свое бумажное знамя.

   Что бы это значило? - подумала маркезина.- Кто этот человек! кем послан?.. Что ему надо от меня? У меня нет ровно никаких тайн, никаких дел... Тут не обо мне речь, о брате!.. Сказать падрэ Джироламо? Но старик усомнится, испугается, не пустит меня одну. А меня просят никому не доверяться!.. Если я пропущу этот случай узнать что-нибудь, может быть, с Лоренцо приключится какая неприятность?.. Нет, не скажу никому ни слова и пойду! решительно пойду, и одна, как написано! Будь что будет! мой долг - не терять этого случая!

   Ни Чекка, ни другие женщины, находившиеся на балконе, ничего не видели и не заметили. Маркезина спрятала полученную записку и умолчала обо всем, что думала и что намеревалась предпринять.

  

  

   Вот что происходило накануне открытия карнавала, в пятницу вечером, в глухом переулке, недалеко от главного рынка Флоренции, в доме еврея Ионафана дель-Гуадо.

   Хозяин дома, еще другое лицо, известное до сих пор читателю под именем командора, и молодой человек, называемый Леви, который участвовал безмолвным зрителем в происшествиях кофейни на гулянье Кашин, сидели все трое около стола в небогатой, но пристойной гостиной. Они рассуждали о делах, по-видимому, для них важных; кипы бумаг лежали перед ними. Ионафан читал вслух одну из них. Командор прервал его.

   - Понимаю, вижу, в чем дело! подробностей мне не нужно!- сказал он; - теперь, скорее к главному: ты отдал ему сегодня последние две тысячи франческонов?

   - Отдал из рук в руки, у Сан-Квирико,- возразил Ионафан,- разумеется, не за свои, а как полученные от венецианца.

   - И он отвез их тотчас ей?

   - В ту же секунду!

   - И она, разумеется, передала их тебе обратно?

   - Нет еще, но это не к спеху! Мы знаем, что деньги у нее и она привезет их не сегодня, так завтра.

   - А маскарад ее, чем же он устроится, на какие деньги?

   - О! уж у нас и без того все было готово: ткани, бахромы, дорогие шали, все взято из моей лавки, а остальное немудрено было набрать в Гетто... {Ghetto - квартал евреев в некоторых итальянских городах, отделенных стенами от прилегающих к нему улиц, и каждый вечер запираемый снаружи воротами. Там, где для евреев нет особенного квартала, как во Флоренции, там продолжают называть Гетто еврейскую общину. (Примеч. авт.)}. Мои собратья торгуют и промышляют всем на свете. У них и не карнавальное султанское шествие можно собрать и снарядить в пол-сутки, а Динах давно уж хлопотала о своей Нурмагаль; она исподволь выпросила себе в баядерки самых пригоженьких девушек из Гетто; в носильщики пошли наперерыв сыновья самых старейших. Ты знаешь, как все они покорны Динах и как гордятся ею!

   - Посмотрим, что из этого всего выйдет завтра, а теперь вам надо порешить, как действовать дальше!.. Что он не заплатит, это несомненно - стало быть, в понедельник утром венецианец подаст ко взысканию; я, по нашему давнишнему уговору, скупаю векселя, и во вторник - я владелец и палаццо Форли, и архива, и бумаг... Тут мы начинаем рыться в старых актах, находим, что нам нужно: я подаю документы в суд, доказываю свое происхождение, прошу дозволения принять титул и фамилию, а чрез несколько времени усыновляю Леви, который после меня будет маркизом Форли! Тогда все-таки же по условию нашему мы разделимся: приобретенные картины тебе - ты их продашь выгодно, составишь себе огромный капитал, а я буду владеть домом, фермами и развалинами старого замка в Апеннинах.

   Командор, говоря эти слова, постепенно доходил до величайшего волнения; торжество и нетерпение изображалось на лице, в голосе, во всем существе его.

   - А если предполагаемые акты не отыщутся в архиве палаццо, тогда как быть? - спросил Ионафан.

   - О, не беспокойся! что акты существуют, в том покойный отец мой был уверен. Но если бы бумаги не отыскались вскоре, по какому-нибудь случаю, тогда... тогда можно пособить и этому: я могу составить все нужные документы для доказательства, что мой родитель - Винченцо Бианкерини - был сын маркиза Карла Форли, прозванного в народе Гаубетто, что мой родитель, говорю, точно родился в замке своего отца и крещен там на другой день. Свидетелем был брат моей бабушки - я помню все это как нельзя лучше из слов отца - и бумаги будут в надлежащем виде!..

   Презрительная улыбка скривила слегка тонкие и бесцветные губы Леви. До сих пор он молчал, наблюдая за разговаривающими; тут он обратился к командору.

   - Как нельзя лучше, синьор комендаторе! Вы опровергли все опасения насчет актов!.. Но это еще не все! По вашим словам, я могу надеяться, что у вас есть готовая сумма для немедленной покупки векселей маркиза?

   Командор покачнулся назад в своем кресле.

   - У меня - нет! а у Ионафана, по нашему договору, должна быть... я оттого и говорю, что она есть, полагаясь на его слово.

   Командор поглядел на дель-Гуадо, ожидая ответа: тот глубокомысленно гладил себе бороду и отмалчивался.

   - Падроне,- начал Леви, обращаясь также к хозяину дома,- извольте же сказать ваше мнение! вы тут, кажется, главное лицо?

   - Не совсем!.. - проговорил звучный женский голос за дверью: все присутствующие обернулись с удивлением - дверь тихонько отворилась и в комнату Ионафана дель-Гуадо вышла Джудитта, подруга Терезины Бальбини.

   - Не совсем справедливо, что главное лицо здесь вы!- сказала она, обращаясь к хозяину,- так как не совсем еще верно, что синьор комендаторе через три дня проснется маркизом Форли... Вы все забыли в своих расчетах и сделках дочь вашу - и я вижу, что подоспела сюда очень кстати, чтоб вам напомнить о Динах хоть сколько-нибудь!.. Но продолжайте ваше совещание, продолжайте - я тут не лишняя, я все знаю и буду вас слушать, буду даже возражать, если позволите!

   И покуда три прежние собеседника еще не опомнились и не нашлись, Джудитта сбросила плащ и шляпу, сняла перчатки и развязно уселась между ними, облокотясь правою рукою на стол, где лежали деловые бумаги, которые она прикрыла своим локтем.

   Приход непрошеной гостьи неприятно поразил все собрание, особенно же командора; он нетерпеливо кусал себе губы. Ионафан старался придать своему лицу строгое выражение.

   - Джудитта, что это значит?..- начал он, грозно глядя на прибывшую.- Вы явились к нам без приглашения?.. Я запретил внизу пускать кого бы то ни было.

   - Я не думаю, чтоб это запрещение относилось ко мне, синьор! Рахиль точно говорила мне, что вы заняты, но я надеялась найти здесь вашу дочь и вот почему вы меня здесь видите!.. Не думаете ли, что я мешаю вашим толкам? Ведь они отчасти и меня касаются, как истинного друга Динах: так я вправе их послушать!

   - Если вы так нерассудительны, что решились потревожить нас в занятиях нужных и важных, я должен надеяться, что вы, по крайней мере, не с пустыми руками к нам пожаловали: где деньги, полученные Динах вчера от этого сорванца, пустодома?

   На эту речь командора, сказанную не совсем ласковым голосом, Джудитта отвечала простодушно:

   - Деньги, какие деньги?.. я, верно, ослышалась? Вам угодно было ей предложить небольшой подарок, чтоб способствовать необходимым ее издержкам для карнавала?.. Вот это милость с вашей стороны! Совершенно мило! Благодарю вас, синьор.

   - Эти шутки не у места, синьора! Я спрашиваю: где две тысячи франческонов, которые Динах вчера выманила у безумного маркиза?

   - Позвольте вам заметить, что выражения и тон ваш неприличны, синьор! Для такого великосветского человека, как вы, для посетителя самого знатного круга Флоренции, право, такое поведение крайне предосудительно, и я удивляюсь...

   Ионафан не дал ей докончить: - Полно же, Джудитта,- сказал он с неудовольствием,- вы расшутились совсем не вовремя! Отвечайте лучше на вопрос его: где деньги, данные Динах сегодня маркизом?

   - У нее, в ее шкатулке!

   - Зачем вы не доставили их сюда?

   - Я не совсем вас понимаю: вы будто ожидали от меня ее денег, тогда как я пришла сюда узнать, что вам угодно для нее сделать?

   Ионафан привстал с своего кресла от изумления; командора покорчило с досады: у Леви сорвалась снова язвительная улыбка.

   - Пожалуйста, не выводите меня из терпения!- проговорил Ионафан сердито.

   - Тут какое-то странное недоразумение!- продолжала Джудитта.- Вы здесь собрались, чтоб делить между собою свою добычу - имущество и титул маркиза, а забыли Динах, без которой вы бы ничего сделать не могли, потому что вы оба, один из ненависти к Форли, другой из любви к его золоту, вы давно преследуете бедного Лоренцо, стараетесь вовлечь его в ваши ловушки, и вам вдвоем, несмотря на изобретательный ум синьора комендаторе, почти ничего или очень мало до сих пор удавалось! Благодаря Динах, вы наконец успели заставить маркиза подписать вам на третье имя векселя, надеетесь отнять у него все, что он имеет, а до такой степени непризнательны к ней, что требуете от нее безделицы, когда она вправе просить у вас значительного награждения?..

   - Вы с ума сошли или смеетесь над нами? - спросил Ионафан, приходя в ярость.

   - Синьор!.. вы бранитесь и сердитесь, как ваш друг комендаторе!.. успокойтесь!.. Но вы уклоняетесь от дела! Когда вы, по совету комендаторе, отвезли Динах на воспитание в лучший пансион Марселя, не сказали ли вы тогда: "Динах, дочь моя, ты будешь красавицей, ты умна и этого довольно, чтобы доставить отцу твоему счастье, за которым он гнался всю свою жизнь: на тебе основана вся моя надежда!.." Вы остались довольны вашею дочерью, когда через пять лет приехали за нею! Она в неведении своем отдала себя на жертву вашим хитросплетениям. Вы повезли ее в Венецию, заставили бегать за маркизом, влюбить его в себя, вступить на сцену, чтоб произвести более шума и тем сильнее действовать на тщеславие и воображение Лоренцо...

   - И эта проделка стоила мне около десяти тысяч флоринов,- пять заплаченных импресарио за позволение ей пропеть один раз на его театре и за ее мнимый с ним контракт, да пять, выданных шайке хлопальщиков, устроившей ее триумф,- целые пять тысяч флоринов, истраченных на места для наших из Гетто. Да, сударыня!.. ее появление на сцене Фениче стоило мне десять тысяч злополучных флоринов... все это было мною брошено на воздух, без всякой пользы, единственно, чтоб возвысить и прославить ее перед Венецией.

   Такими восклицаниями, чисто в еврейском духе, прервал Ионафан подругу и заступницу Динах. Она дала ему кончить и продолжала:

   - Цель ваша была достигнута: маркиз полюбил Динах, увез, заплатил импресарио будто бы неустойку за мнимый ее побег, заплатил старой Рахили, которая, тоже по вашему приказанию, отличилась в роли ее нежной и строгой матери... И те и другие деньги к вам же возвратились; чтобы достать их, маркиз через вас занял у Сан-Квирико суммы, вышедшие просто из вашей кассы, и для того заложил вам почти все, что имел... Благодаря ей и мне, вам тогда досталось сорок тысяч флоринов, не так ли? Здесь, во Флоренции, опять для нее, маркиз отдал вам под залог, за две несчастные тысячи франческонов, остаток своего имущества, следовательно, у вас теперь в руках его палаццо, его фермы, его картины, его семейные бумаги - кажется, с вас довольно?.. Вы уладили выгодное дело,- она вправе получить от вас вознаграждение!

   Адвокатка синьоры Бальбини Динах сложила руки на груди и