Ростопчина Евдокия Петровна - Палаццо Форли

   Но вот настает выходная сцена и ария тенора, и всеобщее молчание доказывает, что близка минута наслаждения для дилетантов. Ложи на время забыты партером, и наоборот. Говор умолкает, веера перестают веять, сидящие сзади привстают,- никто не дышит - и взоры и слух всех зрителей устремлены на сцену.

   Поет... иностранец! Да, в самой итальянской из столиц Италии, в самом сердце артистической страны, перед взыскательною публикою тосканцев, поет иностранец, и они должны слушать его с удовольствием и ненавистью, потому что в царстве пения и песен нет больше певцов - и после Рубини и Мориани у них не остается хороших теноров. Громкая музыка новейшей школы скоро убивает голоса; таланты редки, N. N., бывший певец парижской Итальянской оперы, тогда первой и единственной в мире по своему составу, N. N., ученик Рубини, методою напоминает своего несравненного учителя, а голос у него звучен, мягок и приятен: он - лучший Эрнани в целой Италии.

   Вот анданте, полное томной страсти, потом живое, воинственное, аморозное аллегро; оба выполнены удачно; черный бархатный костюм романтического разбойника очень ловко сидит на певце,- все аплодируют, скрепя сердце и внутренно досадуя. Решительно, пьеса удается.

   Надо заметить, что, кроме тенора, ее поют баритоном француз и вторым сопрано - шведка... В Италии, отчизне пения, неурожай на певцов; она принуждена занимать их у народов, которых называет невеждами в искусстве.

   Первый акт кончается, зрители встают с шумом, уходят, входят; начинается взаимное переселение в партере и ложах. Весь театр превращается в один громкий, но невнятный гул, среди которого трудно различить отдельные разговоры.

   Но занавес поднялся для второго акта; предстала примадонна, не из важных, пропела... и не понравилась никому. Но национальная гордость, но патриотическое самолюбие возбуждены,- тут много иностранцев, чужих,- нельзя же при них уронить свою соотечественницу, какой бы плохой ни была она признана всеми втайне. Итальянцы неистово хлопают, вызывают, кричат браво, брависсимо, и примадонна благодарит за незаслуженное торжество!

   Вот и третий акт, лучший из всей оперы; вот фантастическая декорация, представляющая древние склепы Ахена.

   Среди темной подземной ротонды высится мавзолей, воздвигнутый Барбароссою, и чудные стихи Виктора Гюго, которому принадлежит первоначальная драма, заменены музыкою не менее величественной, не менее красноречивой.

   Выходит молодой Карл Пятый, король Испании, правнук Великого Карла, которого теперь же имперский сейм должен избрать в кесари и провозгласить властителем полвселенной, ибо солнце не заходит во владениях испанских королей, с тех пор, как Христофор Колумб подарил Новый Свет дедам молодого Карла. Он надеется и сомневается: его судьба висит на волоске, а с нею участь вселенной. Юноша, вдруг возмужавший, чувствует великость своего призванья и торжественность этой минуты: он отвергает, как вздорные игрушки, детскую любовь, мгновенно потревожившую его царственный ум, он готовится к своему избранию, опираясь о гробницу своего славного предшественника, просит Карла Великого руководить его - он хочет быть подражателем и достойным преемником усопшего императора.

  

   "Oh, somme Carlo... piùche di nome...

   Delle tue geste sarò imitator"¹

   ¹ "О, великий Карл, я уподобляюсь тебе больше, чем именем - своими деяниями!" (ит.) (Примеч. сост.)

  

   В эту минуту появляются Эрнани и Дон Диэго. Они собираются на таинственное свидание, чтоб условиться в действиях против испанского короля... но вот выстрел... вот другой... звон колоколов... крики народа - Карл избран, он торжествует... сбрасывает с себя скрывающий его плащ, выходит на авансцену, и начинается великолепнейший финал, который когда-либо мог быть найден истинным вдохновением великого художника,- финал, исполненный дивной гармонии, возвышенного чувства и глубокой мысли.

  

   "A Carolo-Magno sia gloria e onor!"¹

   ¹ "Великому Карлу да будет слава и честь!" (ит.) (Примеч. сост.)

  

   Аккорды растут постепенно, превращаются в гром голосов и инструментов, наполняют своды здания и потом также постепенно замирают, оставляя в сердцах слушателей какое-то сладкое и чудное благоговение...

   После этого финала, обыкновенно в театре долго соблюдается невольное безмолвие. Умы и души, увлеченные обаянием чудной музыки и переполненные восторгом, не вдруг возвращаются к действительности и обыденности, не скоро сходят с гармонического эмпирея в тесный и суетный предел театральной залы. Но после нескольких минут молчания все, как будто вдруг пробужденные одною электрическою искрою, встают с своих мест, отряхают с себя остаток внутреннего опьянения и принимаются изъявлять свой восторг шумными рукоплесканиями, громкими криками и дружными вызовами. Тут вызывают всех артистов, игравших и певших, но каждый внутренно вызывает композитора, доставившего ему эту минуту высокого наслаждения и увлечения.

   Много пошлых арий и затейливых кабалетт можно простить маэстру Джиузеппэ Верди за один этот финал третьего акта в его Эрнани!.. В этот антракт общее внимание зрителей сосредоточилось на одной ложе второго яруса, в которой сидела молодая женщина необыкновенной красоты. Она была совершенно одна, и этого обстоятельства уже было бы достаточно, чтобы привлечь к ней любопытные взоры и лорнетки, если бы она еще более не бросалась в глаза ослепительным блеском наряда, скорее предназначенного для великолепного бала, чем для оперы, куда женщины ездят не в полной своей победоносной форме, особенно когда идет представление обыкновенное и нет праздника, нет никакого gala, вызывающего сверхобычайную иллюминацию а-giorno {При свете дня (ит.). (Примеч. сост.)}.

   Не только цветы и дымка, но и бриллианты возвышали очаровательную красоту этой женщины. Белокурые волосы, того чудного цвета, который так был любим Тицианом, Паолом Веронезэ и Леонардо да Винчи, белокурые волосы с золотистыми отливами, ниспадали и струились длинными невзбитыми локонами, ниже плеч; голубые глаза сияли детскою невинностью и простотою; прямой, греческий нос соединялся с мраморным челом, дышащим гордым спокойствием; зато алые и крошечные губки улыбались так нежно и так страстно, что обещали целый эдем очарований. Тонкий и гибкий стан, перевитый голубою лентою, терялся в прозрачных складках легкой голубой ткани, облекавшей верхним платьем другое платье, голубое шелковое; две ветки разноцветных роз были прикреплены к густой косе бриллиантовыми шпильками; горностаевая мантилья, сброшенная с блондинки, лежала на спинке ее кресел. В руках ее и на пышной, белоснежной груди благоухали два букета из живых цветов. Но так как в Италии камелия не редкость, а померанцовый цвет и жасмины распускаются в каждом углу смиреннейших палисадников, то в дорогих букетах незнакомки не было ни одной камелии, ни одного жасмина: они были набраны из самых редких и дорогих тепличных растений, вывозных образцов богатой австралийской флоры.

   Только что два-три человека стали рассматривать красавицу, как по магнетическому влиянию, всегда заметному в подобном случае, она сделалась единственным предметом внимания и любопытства всей залы.

   В креслах мужчины спрашивали друг у друга: - Кто эта дама? Знаете ли вы ее? - Нет, отвечали вопрошаемые,- а вы?.. кто ее знает, господа?..

   Везде есть люди, которые всегда хотят показать, что они всех знают и что от их зоркости и всеведения никто не ускользнет. "Это... это...- говорили такие господа, протирая стекла в лорнетах и прищуриваясь многозначительно,- это не здешняя!.. не наша!.. Верно недавно приехала, может быть, вчера... сегодня... потому что ее еще нигде не встречали... Без сомнения, опять англичанка!.."

   - Нет, уж скорее немка! слишком женственна и нежна наружностью и в позах для англичанки!

   - Но кто она, замужняя?.. девушка?..

   - Девушка не сидела бы одна в ложе!.. это не принято ни у одного образованного народа в мире!

   - Что она принадлежит к лучшему обществу, это видно столько же по ее осанке, сколько и по наряду. Как богато и хорошо одета!.. Какие волосы!.. это олицетворение Леонардовой Джоконды или Веронезовской Саломеи!

   И партер волновался... Ложи догадались, что происходит что-то необыкновенное, и стали также рассматривать незнакомку и толковать о ней.

   Каждый предлагал свои заключения... Вдруг в партер вошел знакомый читателю командор, посетитель кофейни в Кашинах и собеседник графа Валорми. Он решил задачу и удовлетворил всеобщее любопытство.

   - Это,- сказал он,- новоприезжая.-Венецианка, предмет любви маркиза Лоренцо Форли!

   Лоренцо?.. Быть не может! где ему отыскать такое чудо красоты?.. Разоренному повесе, обнищавшему игроку, заполонить такую Венеру, такую Гебу! нет! Это невозможно!.. Вы шутите, синьор!

   И насмешки посыпались на маркиза Форли и на неудачного вестовщика.

   - Честью могу вас заверить, господа, что я сообщил вам сущую правду! Да вот, кстати, человек, который может вам подтвердить мои слова. Господин де Монроа недавно из Венеции: он верно знает эту историю, он верно видел там эту чаровницу!

   Монроа и Бонако в эту минуту входили в партер, покинув свою абонированную ложу, в которой уединенно и внимательно прослушали восхищавшую их музыку оперы, не желая нарушать своего наслаждения.

   Все любопытствующие бросились к Ашилю. Никогда блестящий путешественник не производил такого фурора, как в эту минуту; каждый хотел первый вступить с ним в разговор; кто жал его руку, кто приветствовал его дружелюбно, даже незнакомые обращались к нему с вопросами.

   Ашиль сначала не знал, кому отвечать, не понимал, чего от него хотят.

   - Смотрите скорей на третье палко {ряд (ит.). (Примеч. сост.).} второго яруса, направо, недалеко от графини Соранцо... там, где только одна женщина сидит, облокотясь... Узнаете вы ее? Скажите скорее, кто она?

   Монроа и Бонако оба повернулись к показываемой ложе и оба сделали знак удивления: так поразительна была красота одинокой зрительницы; но ни тот, ни другой не знал ее.

   Монроа объявил, что никогда не видел этого чудного лица.

   Общее ожидание, снова обманутое, превратилось в сумасшествие...

   - Как не знаете?.. Быть не может!..-послышалось со всех сторон.- Вот командор говорит, что вы должны знать... ведь вы ее видели в Венеции?.. ведь в нее, говорят, влюблен маркиз Форли, чтоб черт его унес такого счастливца!..

   Монроа, в свою очередь, удивился.

   - Даю вам слово, господа, - сказал он,- что я не встречал никогда этой дамы и, покуда был в Венеции, не слыхал, чтоб у Лоренцо Форли было что-нибудь похожее на такое знакомство.

   - Да вы уж три недели здесь: они могли успеть познакомиться с нею после вас,- язвительно заметил командор,- а я с своей стороны уверяю, что эта дама, возбудившая всеобщее любопытство, не кто иная, как синьора Терезина Бальбини, примадонна mezzacanattere, дебютировавшая в Венеции на театре delia Fenke в роли Линды ди Шамуни и теперь приехавшая сюда в сопровождении очарованного ею маркиза Форли!

   - Странно,- сказал Монроа,- я сегодня еще слышал от аббата Джироламо, что маркиза здесь нет и что его вовсе не ожидают.

   - Странно,- подумал Бонако,- это имя Форли, видно, околдовано: никогда не произносится оно при моем новом приятеле, чтоб ему не пришлось в чем-нибудь отнекиваться и отпираться. Намедни он не хотел сознаться, что любит сестру; теперь защищает брата от любви к этой красавице... Что же это значит?

   - Если Лоренцо не приехал, так посмотрите, что скоро будет, а эта особа явилась наперед... Говорят, он по уши влюблен, без ума от нее. Да и есть от чего, надо сознаться!.. Целая поэма любви и красоты в этой чародейке!.. Он ей подарил эти дорогие брильянты, которые горят звездами в ее ушках; он из ревности заставил ее покинуть сцену, где она только что появилась и, как слышно, с успехом. А так как у синьоры-примадонны был подписан контракт с импрессарием, то маркиз заплатил за нее огромную неустойку.

   - Да быть не может, командор? Откуда возьмет он денег?.. Доходы свои он, конечно, заранее промотал, а где же такой сумасшедший, который бы дал ему взаймы под залог заложенных и перезаложенных его мыз и виноградников?

   - И откуда вы все это знаете, ходячая газета?..

   Командор выпрямился и гордым оком окинул все собрание.

   - Мне писали друзья,- продолжал он,- у меня есть приятели в Венеции - граф Медино, барон Галванья.- И он назвал еще несколько громких известных имен, принадлежащих людям, которые, вероятно, не знали о его существовании.- Я даже знаю и могу вам сообщить все подробности этого романа. Лишь только прелестная певица показалась на сцене, вся Венеция взволновалась, сердца и головы - все запылало! Лоренцо из первых... Пошли искания, декларации, письма, серенады; проезда не было гондолам под окнами алберго del Lione Branco {Гостиница Белого Льва (ит.). (Примеч. сост.)}, где жила Терезина Бальбини; цветы вздорожали, дома напротив и возле ее квартиры тоже. Но Лоренцо наш понравился - и всех соперников в сторону: он победил... а трудно было! Спор и победа равно славны для нашего молодого соотечественника. Флоренция может возгордиться: она и тут не уступила!

   По вечному соревнованию и по завистливой вражде между собою всех итальянских столиц и первоклассных городов, малейший успех, малейшее отличие флорентинца перед ломбардцем или римлянина перед неаполитанцем принимается его согражданами не иначе, как за общее торжество. При словах командора тосканские лица просветлели. Тосканцы торжествовали вполне! Хитрый вестовщик того и ожидал, рассчитывая на самолюбивый патриотизм своих сограждан.- Вообразите,- продолжал он,- вообразите господа, что этот неимоверный богач, англичанин, лорд Уорд, у которого ежегодного дохода до двадцати пяти тысяч франков в день, лорд Уорд предлагал синьоре Бальбини и сердце свое и все свои миллионы - и вотще!.. Ему отказали!.. А неотразимый Дон-Жуан наших дней, красавец - победитель Артур Батияни... да! сам Артур Батияни, сердцеед и сердцегубец... он так был влюблен в эту Бальбини, что хотел ее увезти, и, когда она ему отказала, с отчаяния спрыгнул в канаву, перед глазами Терезины... Правда, что он плавает как рыба, а день был не слишком холоден для зимнего!- прибавил командор, язвительно улыбаясь и поглядывая на все стороны, чтобы видеть действие своего рассказа.

   - Все, что вы так красноречиво и подробно описываете, милостивый государь, может быть, так и случилось в самом деле,- недоверчиво возразил Монроа,- но в мою бытность в Венеции, тому едва три недели, не было никакой примадонны Бальбини и не появлялось на сцене Фениче или какого-либо другого театра, но там пели две знаменитости, Ангри и Тадолини, и я не думаю, чтобы третьей певице удалось протесниться между ними. Роль Линды занимала Тадолини: эта роль для нее и написана, и чудная примадонна производила в ней настоящий фурор!

   - Согласен с вами, синьор, что Тадолини и Ангри действительно восхищают Венецию, но мои корреспонденты не обманывают меня, а, впрочем, вот вам случай осведомиться об истине моих показаний: там, в ложе английского резидента, я вижу наших модных львов, князя Паментоне и нашего Бентивоглио, они только что возвратились из Венеции,- спросите у них!

   И командор, беспечно указав издали на лиц, с которыми едва смел низехонько раскланиваться при встрече вблизи, отвернулся торжественно, как победитель...

   Десять человек побежало в ложу английского резидента лорда Говарда; через минуту они получили от новоприезжих из Венеции полное подтверждение всей истории. Терезина Бальбини, очаровательная блондинка, действительно дебютировала на театре Фениче, в Венеции; недели за две до того она спела довольно худо роль Линды и заслужила бы фиаско, но ее поддержала огромная партия воздыхателей и приверженцев: Терезина была вызвана и провожена до квартиры с цветами и факелами. Потом она вошла в моду, была предметом всех разговоров, многих исканий и поклонений... но всем предпочла маркиза Лоренцо - и уже успела довести его до значительных издержек и дурачеств в честь ее лазоревых глаз. Эти слухи сейчас распространились по всему театру. Ложа Бальбини сделалась предметом еще большего любопытства... Не было ни одного мужчины, который не позавидовал бы маркизу Форли, ни одной женщины, которая бы не пожалела, громко или тайно, о глупостях и безумствах светского молодого человека, совершаемых для женщины, которая сегодня предпочла его, а завтра могла пожалеть о миллионах другого... Но все смотрели на Терезину и даже любовались ею!

   Распустивши эту новую историю о примадонне и ее поклоннике, произведя шум, едва ли не изгладивший впечатление Вердиева финала, командор скрылся из театра, потирая руки... Проходя через сени, он повстречался с Левио и значительно пожал ему руку, проговорив в полголоса: "cammina, cammina!" (идет, идет!)

   Ашиль де Монроа и Бонако вернулись в свою ложу для четвертого действия оперы; но оба рассеянно слушали трогательную сцену любви Эрнани и доньи Соль... Громовая ария метестеля и раздирающие прощанья любовников не могли уже тронуть их: мечты и мысли обоих друзей были далеко... Но оба они молчали и притворялись слушающими внимательно.

   Когда опера кончилась, Ашиль встал и распрощался с другом.

   - Как, разве мы не вместе кончаем вечер? разве вы забыли, что сегодня приемный день нашего посольства? - спросил с удивлением Бонако.

   - Нет, я с вами не пойду, любезный друг,- отвечал Ашиль; - у меня болит голова, да, кроме того, куча дела: надо писать письма во Францию, завтра почта. Buona sera, carino! {Добрый вечер, дорогой! (ит.) (Примеч. сост.)}

   Они расстались. Бонако отправился на раут к Французскому министру, а Монроа отослал свою коляску и пошел пешком.

   Долго оглядывался он беспокойно, как человек, который не хочет, чтоб за ним следили. Он шел скоро, минуя улицы, где проезжало много карет, возвращавшихся из оперы, но, достигнув набережной Лунг-Арно, умерил шаги и дохнул свободно, освежившись чистым ночным воздухом после духоты театра. Дойдя до Понте-Веккио, он пошел еще медленнее и осторожнее... На углу он повернул налево, остановился перед боковой стороной палаццо Форли, против той половины, где жила Пиэррина. На улице не было ни души. Палаццо дремал, мрачный и безжизненный, как всегда. Но высоко, наверху, в третьем жилье, одно окошечко сияло мирно и приветливо, как признак существования и присутствия одушевленного существа среди этих покинутых и пустых хором.

   - Она не спит,- подумал Ашиль,- что же она делает почти в полночь?.. Конечно, читает, или рисует, или вышивает? Но уж верно думает и мечтает... Сердце ее не чувствует близкого горя; у ней нет и не может быть предчувствия нового бедствия, постигшего ее семейство... Бедная, бедная девушка!.. Какая безрадостная и тяжкая участь выпала тебе на долю и как мужественно ты ее переносишь!.. Но кто знает - какие испытания угрожают тебе еще в будущности и достанет ли у тебя силы и терпения, чтоб с ними бороться?.. Этот брат, которого ты так любишь и который должен бы служить тебе опорой, он тебя тащит за собою в бездну, куда влекут его глупые страсти праздной молодости; опоры у тебя только что - старый аббат, да простая кормилица: кроме них, в этом большом городе нет живой души, к тебе расположенной, нет сердца, тебе преданного! Правда, есть одно, но ты о нем еще не знаешь, ты в нем не читала чистой и благородной причины его участия, его любви!... А когда узнаешь и прочтешь - что ты скажешь тогда, черноокая синьора?.. Как примешь ты руку, которая дружественно и смело протянется к твоей?.. Иногда мне кажется - ты меня понимаешь,- я перестаю быть тебе чужим и посторонним; ты умильно и нежно мне улыбаешься, вкрадчиво смотришь мне в глаза, рада мне, когда я прихожу и провожаешь меня с сожалением; но только разговор коснется твоего брата, твоего дома, ты снова равнодушна и холодна ко мне: в тебе дышит только одна безотчетная преданность имени Форли и его представителю... странная и чудная девушка! Кто тебя разгадает?..

   И простояв более получаса под окном маркезины, тщетно и безосновательно ожидая, чтоб оно либо погасло совсем, либо отворилось и показало ему задумчивое и бледное чело Пиэррины, Монроа наконец опомнился и пошел назад. Обогнувши угол дворца и поравнявшись с главным фасадом, на который выходили зеленая и малиновая гостиные, он не мог удержаться от невольной дрожи: ему на мгновение показалось, что таинственные комнаты освещены; но он скоро догадался, что лучи месяца, играя на стеклах оконниц, производят это неожиданное сияние. Ашиль засмеялся своему испугу. "Какой там может быть свет ночью, когда и днем солнце не всегда заходит в это необыкновенное жилище? Разве духи да тени станут там прохаживаться, а их нет в наше положительное время! А впрочем, как ручаться!- от этих Форли всего можно ожидать!"... И Ашиль скорыми шагами направился к своей гостинице. Когда он пришел в свою комнату, было почти два часа ночи. Он лег усталый, но долго еще не мог заснуть и думал...

   О чем?..

   Вы, конечно, угадали!

  

  

   На третий день после появления синьоры Бальбини в театре Пергола только и разговора было во Флоренции, что о ее прибытии и о роскошном образе ее жизни. Бывшая неудачная примадонна поселилась в одном из лучших частных домов, отдававшихся внаймы; завела дорогой экипаж и даже успела прокатиться в нем по многолюдным аллеям Кашин; посетила турецкий магазин и купила в нем два кашемировые бурнуса, вышитые золотом и кораллами, каждый в 1.000 франков. Все это возбуждало благородное негодование хорошего общества, еще не привыкшего в Италии к роскоши того разряда женщин, к которым в новейшее время,- по поводу одного модного романа и переделанной из него плаксивой драмы,- по крайней мере лет на десять приспособлено имя камелий... В Италии эти камелии существуют не в виду и не в почете. Благовоспитанное общество не занимается ими и не позволяет, чтоб ему о них напоминали.

   По этим причинам, похождения Терезы Бальбини и ее проделки с маркизом Лоренцо производили неприятное впечатление во всех кружках флорентийского общества.

   Не ведали лишь о том в четырех стенах палаццо Форли, где Чекка стряпала на кухне, а Пиэррина, возвращаясь от обедни, готовилась идти с пяльцами своими на террасу. Вдруг кто-то постучался у маленького подъезда, выходящего с боковой улицы в парадные сени и к особенной лестнице маркезины.

   Кто же мог быть этот посетитель в такую пору, когда не только гость, но даже сам аббат не приходил? Не чужой и не турист, потому что он знал обычаи дома и не стучался у парадных дверей. Кому быть, как не молодому французу, которому, вероятно, нужно было что-нибудь достать из библиотеки, предоставленной в его распоряжение?

   Сердце девушки забилось сильнее обыкновенного... Она стала прислушиваться: стук продолжался, и невнимательная Чекка, видно, не спешила отворить, потому что удары становились громче и нетерпеливее.

   - Пойду сама,- подумала маркезина,- а то к Чекке не достучаться, пожалуй; она занята своей стряпней!

   И маркезина сбежала восемьдесят ступеней с двойною легкостью молодости и нетерпения.

   Но каково же было ее изумление, когда, вместо Ашиля, она очутилась перед своим братом, перед самим Лоренцо...

   Удивление Пиэррины сначала похоже было на испуг. Так как маркиз ни разу не писал сестре со времени своего отъезда и полагал возвратиться не прежде поста, до которого оставалось еще две недели и притом самые шумные, самые веселые; внезапный приезд его мог означать какое-нибудь несчастие.

   Люди, которым жизнь приносит более горя и неудач, чем радостей и приятностей, делаются недоверчивы и пугливы; первое слово Пиэррины было:

   - Что с тобой?.. что случилось?..

   - Ничего, carina {Дорогая (ит.). (Примеч. сост.).}, - отвечал Лоренцо, принимая ее в свои объятия и крепко прижимая к сердцу,- ровно ничего, соскучился по тебе и приехал - вот и все!

   - Как это мило с твоей стороны! Как я люблю тебя за это, мой Лоренцо, мой добрый брат!

   И Пиэррина еще раз поцеловала приезжего; глаза ее загорелись нежданным удовольствием... Но она вдруг опомнилась, и лицо ее приняло прежнее выражение боязни и недоумения.

   - Лоренцо, друг мой, полно, правду ли ты говоришь?.. Карнавал еще не кончился и лучшее время его впереди: как же ты решился пожертвовать неделею гуляний и маскарадов, от которой ожидал так много удовольствия?

   - И здесь будут маскарады и маски, и здесь это время будет шумно и весело... А Венеция мне успела надоесть в эти два месяца. Я подумал о тебе, пожелал тебя обнять - вот я и здесь! А все ли у вас благополучно?

   - Слава Богу, слава Богу!.. Но пойдем скорее ко мне на верх: ты устал, проголодался - тебе надо поскорее шоколаду. Чекка, Чекка, беги сюда!.. брось все! смотри, какой гость у нас!.. да радуйся же, Чекка, торопись!

   И маркезина с радушною живостью бегала от брата к дверям кухни, потом возвращалась, опять целовала Лоренцо и, наконец, повела его к себе.

   Чекка добралась до них, запыхавшись, и, в свою очередь, принялась обнимать и расспрашивать маркиза.

   - Santissima Madonna, sei tu, figlio mio? {Святейшая Мадонна, это ты, сын мой? (ит.) (Примеч. сост.)} Кто бы тебя мог ожидать так скоро?.. то есть не слишком скоро для нас, а скорее, чем мы надеялись... а у нас только про тебя и толку было... все думали мы с сестрой твоей: весело ли тебе там, хорошо ли?.. а ты вот и вернулся! Ну, тем лучше, тем лучше! Ma vedi un po, Pierrina, com'è hello!.. {Посмотри-ка, Пиэррина, какой он красивый!.. (ит.) (Примеч. сост.)} Ты еще похорошел! право, честью клянусь, похорошел! Дайте на себя полюбоваться, синьор маркезе! Buon di, eccelenza! {Добрый день, Ваше превосходительство! (ит.) (Примеч. сост.)}

   - Потом, потом, Чекка!- перебила маркезина. - Успеем нацеловаться и намиловаться с нашим дорогим маркизом! Теперь вспомни, что он с дороги, напои его шоколадом, да крепким и пенистым, знаешь, как брат любит!.. Да, кстати, нет ли у тебя чего позавтракать? И надо послать сейчас за аббатом... Отправь Маттео. Как он обрадуется, добрый падрэ!

   В эту минуту девушка забыла, что на свете существует кто-нибудь, кроме ее брата. Она вся предалась обычной и давней своей заботливости о нем, и если бы явился перед ней Ашиль, как ни привлекательна казалась ей беседа нового друга, она не обратила бы на него никакого внимания, покуда не исполнила бы всего, что нужно было для спокойствия и благосостояния брата.

   Лоренцо принимал все эти ласки с благодарностью и любовью, но был рассеян и неловкость проявлялась в его смутных взорах. Он оглядывал каждый предмет родительского дома, как всякий, возвращающийся восвояси после отсутствия; но если бы заботливая Пиэррина успела уловить один из его взглядов, она бы легко прочитала в нем болезненное чувство, что-то похожее на замешательство и самоукор...

   Хорошо, что ей было покуда не до наблюдений!

   Пришел аббат; с глубоким радушием обнял своего питомца; также порадовался и подивился его поспешному возврату; стал расспрашивать про Венецию, про то, что Лоренцо там видел и делал. Маркиз отвечал уклончиво и отрывисто, беседа не клеилась... Меж присутствующими три лица сияли радостью и спокойным доверием, четвертое оставалось подернутым непроницаемою думою...

   - Тебе пора отдохнуть, друг мой!- сказала заботливо Пиэррина.- Мы тебя замучили своими расспросами, эгоисты!.. Поди к себе, усни до вечера, а потом для твоего приезда сойдем обедать в сад и кончим день на террасе,- не так ли, брат?

   - Да, да!.. это славно придумано, я тебе благодарен! Я точно пойду на свою половину. Но только не ручаюсь наверное, не знаю, приду ли я с вами обедать... можно ли мне будет? Меня ждут!..

   Лицо маркезины омрачилось... Но она давно привыкла не стеснять брата и не мешать его удовольствиям, как бы они ни отвлекали его от нее; она поняла, что маркиз хочет быть свободен и, с утаенным вздохом, проводила его до дверей прежних комнат их отца, в которые Лоренцо переселился, по привычке итальянцев - не занимать парадного и слишком великолепного жилья их старинных дворцов.

   Проводив Лоренцо, Пиэррина, аббат и Чекка переглянулись с видом беспокойства и любопытства. Во взорах их было много такого, чего уста не решались проговорить. Чекка первая прервала это глубокомысленное и тревожное молчание:

   - Коспетто! никогда не поверю, чтобы наш молодой барин оставил Венецию и вернулся сюда - так себе, без причин... я его знаю!!.. Не даром он так ласков с сестрой и так мил со всеми нами: тут что-то есть!

   - Тут что-то есть!- важно повторил падрэ Джироламо.- Я также начинаю думать, что маркиз чем-то озабочен, хочет от нас утаить что-то... Он ни разу не взглянул прямо на меня, его глаза избегали моих... это не даром!

   - Не даром!..- грустно повторила маркезина, уходя к себе, с поникшею головкой. - Боже мой!.. буди милость Твоя на нас!

   Лоренцо, едва дверь за ним затворилась и едва он услыхал удалявшиеся шаги своих домашних, вскочил, поспешно переоделся и через потаенный выход, от которого ключ находился всегда при нем, побежал, куда его ждали - к синьоре Терезине Бальбини, бывшей примадонне театра Фениче. Она была не первою женщиной, умевшей захватить и покорить изменчивое, легковерное сердце и капризное воображение Лоренцо - много раз уже вспыхивало его сердце. Иногда загоралось оно для светской дамы, нежно и кокетливо взглянувшей украдкою на молодого человека, либо шепнувшей ему одну из тех пошлых фраз, которые пронизывают насквозь ошеломленного новичка, но, как легкие брызги волны, разбиваются и разлетаются в прах, встретившись с закованною и обстреленною грудью пожившего светского льва. Иногда маркиз прельщался девушкою среднего сословия и преследовал ее долго, покидая именно тогда, когда бы следовало начать любить ее искренно. Иногда его завлекали и забавляли похождения, не оставлявшие по себе даже воспоминания. Он был уже довольно опытен, чтобы считать себя по крайней мере разборчивым. Но Бальбини произвела на него неожиданное и глубокое впечатление: Бальбини была первая и настоящая страсть прикованного очарованного маркиза. В короткое время она овладела его умом, его волею; сделалась ему необходима как воздух, которым он дышал, как сама жизнь, которою он дорожил.

   Вот как они познакомились и сошлись. Несколько дней после приезда в Венецию Лоренцо катался в своей гондоле, после обеда, и, развалившись на мягких черных подушках {По форме, установленной строгим законом венецианского сената, все гондолы построены по одному образцу, все снаружи выкрашены в черный цвет, внутри обиты черными тканями. (Примеч. авт.)}, велел гондольеру везти себя вдоль Каналэ-Грандэ, чтоб наслаждаться заодно и сладкою дремотою сумеречной поры, и видом разнообразных чудесных зданий, купающих свои мраморные основы в сонных водах канала. Гондола маркиза Форли была без балдахина, и сам он был на виду; но с ним поравнялась другая гондола, с поднятым балдахином. Подобные балдахины прикрывают наглухо гондолу своими полями, точно крышкою, и придают ей снутри вид склепа, по сторонам которого проделаны окошечки. В первую минуту новоприезжий, попавшийся в такую гондолу, может задохнуться, как в гробу, или почувствовать головокружение и дурноту: но потом, когда к ней привыкнет, гондола покажется ему приятнее и спокойнее всякого экипажа в мире: в ней хорошо, как в люльке, укачивающей и убаюкивающей все заботы, наполняющей душу одним сладким самозабвением. Из встреченной гондолы вылетал свежий и приятный женский голос, напевавший с особенным выражением престарелую венецианскую песенку, бывшую в моде лет семьдесят тому: La Biondina in gondoletta {Блондинка в гондоле (ит.). (Примеч. сост.)}. Маркизу показался странным выбор этой канцонетты, совершенно забытой в простонародье и оставшейся только в памяти некоторых дилетантов, как образец произведений и вкуса прошлого столетия. Женщина, певшая такое старье, вероятно, была истою любительницею музыки, или придавала какое-нибудь особенное, личное значение словам и смыслу канцонетты. Лоренцо тщетно старался проникнуть взором в глубину гондолы: певица сидела так, что он ее не отыскал. Эта таинственность еще более взманила его любопытство: он велел своему гондольеру не отставать от другой гондолы и не опережать ее, и обе поплыли дружно по широкому простору Большого канала. Окончивши Биондину, женский голос промолчал несколько минут и потом снова запел, но на этот раз по-французски вдохновенную, страстную элегию, положенную на музыку знаменитою артисткою, Крашини:

  

   "Chante, ô chante encor, car ta voix enivrante

   Ranime dans mon cceuer des souvenirs flétris!¹"

   ¹ О пой, о пой еще, потому что твой упоительный голос живит в сердце моем увядшие воспоминания (фр.). (Примеч. сост.)

  

   Музыка еще страстнее, еще вдохновеннее, нежели слова, передает все, что есть сильного и неодолимого в порывистой тоске сердца, мучимого одиночеством, воспоминаниями и жаждою любви. Маркиз вздрогнул при первых звуках. Он не знал этой песни, не попавшей в общее употребление толпы и не обратившейся в достояние уличных певцов. Лоренцо слушал жадно и ловил каждое слово, каждую ноту, выражаемые певицею с глубоким чувством и одушевлением. Голос ее казался звучнее и сильнее, замирая на глубоких и протяжных низких тонах. Во второй строфе говорится о Венеции:

  

   "Je demandais aux vents, à la mer azurée,

   A l'antique Venise, â ses canaux jaloux,

   Au ciel, qui chaque soir la voit belle et parée,

   Comme une jeune épouse aux bras de son époux;

   Je demandais un bien, un être, une existence,

   Avec qui partager les flammes de mon coeur.

   Un amour, qui me fit bénir la Providence

   Un vin qui m'enivrât, une femme... un bonheur!.."

  

   (Я взывал к буйному ветру, к синему морю, я взывал к древней Венеции и ее ревнивым каналам, к небу, под сводом которого она красуется каждый вечер, как невеста об руку с женихом; я просил лишь одного блага - существа, с кем бы мне разделить биение жаркого сердца,- я просил любви, за которую мог бы благословлять Провидение,- самозабвения, женщины... счастия!..)

   Эти слова были переданы с такою безумною негою, с таким увлечением, что у маркиза дрожь пробежала с головы до ног и грудь его забушевала грозою страсти и молодости...

   Далее элегия продолжает:

  

   "Oh! qui me donnera une femme, une amie,

   A qui je penserai, errant le long du jour,

   Une épouse adorée, une amante chérie

   Avec qui je pourrai le soir parler d'amour?..

   Une femme aux noirs, aux lèvres frémissantes,

   Aux longs cheveux épars, au tendre et doux parler!..

   Pour presser sur mon front ses deux mains caressantes,

   M'enivrer de bonheur... l'aimer... puis expirer!.."

  

   (О! кто даст мне женщину - подругу, о которой я буду думать, блуждая целый день, - обожаемую супругу, возлюбленную, с которою по вечерам я буду говорить о моей любви?.. Женщину черноокую, с млеющими устами, с длинною, распущенною косою, с нежною и сладкою речью, чтобы я мог к моему горячему телу прижать ее ласкающие руки, чтоб я упился благополучием, чтоб я любил и умер любя!..)

   Тут голос певицы, сначала звучный и могучий, постепенно замирал, будто подавляемый чувством, и, наконец, при последних нотах прервался и замолк. Вместо слова черноокая было пропето голубоокая, но так как Лоренцо совсем не знал этой песни, он не мог заметить перемены, сделанной прихотью или блажью певицы. В гондоле послышались громкие рыдания: Лоренцо до того был расстроган, что и сам заплакал вместе с незримою певицею.

   Помолчав немного, она спела последнюю строфу:

  

   "Quand tout-à-coup, mêlé aux accords de l'orage,

   Vibra un son suave, harmonieux, divin...

   Jeté comme ue hazard par l'azur de la plage

   Et comme une réponse échappée au destin...

   О chante, о chante encor, car ta vois enivrante

   Ranime dans mon coeur les souvenirs flétris,-

   Chante, car près de toi mon ame délirante

   Se rafraichit aux sons de tes accents chéris!"

  

   (И вдруг, сливаясь с торжественным грохотаньем грозы, проснулся и раздался вдали сладостный, гармонический, неземной напев... Он казался призывом, навеянным случаем на лазурную равнину вод; он казался ответом, полученным от судьбы!.. О, пой, о пой еще - твой упоительный голос оживит в сердце моем увядшие воспоминания!.. Пой, возле тебя взволнованная душа моя освежается, убаюканная звуками твоих возлюбленных напевов!)

   Маркиз, вне себя от восторга, применял к себе ее песнь, и ответ, и призыв... Восхищенный, обезумевший, он повторил громким грудным тенором последние четыре стиха, подражая сколько мог выражению, приданному им вдохновенною певицею; но прежде того, совершенно потерявшись, приветствовал невидимку неистовыми рукоплесканиями...

   Этот поступок везде мог бы показаться дерзким нарушением приличия, пренебрежением всех условий вежливости и благовоспитанности. Но в Италии, где страсть к искусству не шутка и не притворство, а факт, общая, главная пружина ощущений и действий, в Италии не только не странно, но даже принято подслушивать с улицы пение или игру на инструментах внутри домов и по окончании выражать благодарность и удовольствие громким хлопаньем и шумными криками браво, или брава, смотря по тому, к кому они относятся - к певцу или к певице. И нередко любители-артисты показываются у своего балкона и благодарят за сочувствие своих незнакомых слушателей.

   Маркиз ожидал не без основания, что его рукоплескания будут удостоены ответным поклоном или, по крайней мере, мановением беленькой ручки через окно гондолы... Его надежда не сбылась - ничто не показалось и не пошевельнулось внутри гондолы, замершей вдруг с последним звуком очаровательной песни...

   Лоренцо, обвороженный и еще более подстрекаемый неудачею своих расчетов, не переставал следовать за гондолою и проводил ее до поворота из Большого канала в рукав Джиудекки, текущий левее первого. Джиудекка, как свидетельствует ее название, была прежде кварталом жидов; теперь по ее набережным отстроилось много богатых купеческих домов, много палаццо, принадлежащих знатным семьям, которые ищут простора на новом месте, более удобном для новых построек, чем загроможденные берега старого Каналэ-Грандэ. К тому же воздух здесь чище и лучше и народонаселение не так тесно сбито. На углу, образуемом встречею широкого разлива Джиудекки с одним из проточных маленьких каналов, гондола незнакомой невидимки поворотила в сторону, и в то самое мгновение, как гондольер маркиза готовился за нею следовать, третья ладья протеснилась между ними и, задев за весло маркизова гондольера, остановила его на всем ходу. Маркиз, взбешенный препятствием, вскочил с места, чтоб помочь моряку расцепиться, и перестал следить взором за предметом своих упорных преследований; этой минуты было достаточно, чтоб разрушить все его преднамерения. Когда он успел отцепиться, при неумолчной перебранке двух гондольеров, и благополучно разъехался с докучным встречным, таинственная гондола уже скрылась за ближайшим перекрестком, у мостика, переброшенного через две канавки, недалеко от поворота.

   Лоренцо дрожал от бешенства, но делать было нечего, надо было отказаться от дальнейшего плавания за певицею, и он возвратился домой еще в чаду своего восторга, мучимый более чем любопытством.

   В следующие три дня маркиз с утра посещал все места Венеции, где можно встретить женщин, то есть церкви, лавки, площадь святого Марка, Каналэ-Грандэ. Но венецианки днем почти не выходят и не катаются в гондолах, следовательно, утро Лоренцо убивал почти безнадежно. Зато в сумерки он начинал надеяться, долгое время стоял с своей гондолой на том месте, где его обогнала очаровательница, потом тихо плыл вдоль Большого канала, доезжал до Джиудекки, до поворота к мосту, смотрел на все гондолы, прислушивался - и ничего не видал, ничего не слыхал: не было и следов исчезнувшей певицы. Позднее, при наступлении ночи, подающий знак к многолюдным гуляньям под ярко освещенными аркадами двух прокураций по обеим сторонам площади Сан-Марко, когда дамы начинают появляться и медленно пробираются в толпе, чтоб сесть около любой кофейни под аркадами и есть мороженое или гранаты (род шербета из фруктов), слушая военную музыку или уличных певцов, рассеянных на площади, маркиз, как угорелый, обегал галерею, исхаживал взад и вперед всю площадь, заглядывал в лица всех женщин, прислушивался к каждому голосу, звучному и молодому, шепчущему или говорящему близ него, и оставался при тщетных поисках, не встречая ничего похожего на воображаемую им героиню чуть начатого романа... Он измучился, измучил своего гондольера расспросами, но ничего не открывал!

   На четвертый день был маскарад в зале делла-Фениче. Лоренцо явился туда недовольный и скучный, теряя уже всякую надежду и не принимая никакого участия во всеобщем шуме и веселье.

   Он стоял, прислонясь к ложам нижнего яруса, когда к нему подошло щеголеватое домино.

   - Не стыдно ли тебе скучать и зевать одному, когда ты мог бы проводить вечер гораздо приятнее? - пропищало оно общим голосом масок, протягивая ручку, баснословно крошечную. Маркиз приподнял голову и посмотрел довольно холодно.

   - Если ты намерен безмолвствовать, как картезианский отшельник, я не стану терять с тобою времени. Прощай, маркиз, доброй ночи!.. Было зачем приезжать из Флоренции!..- И маска с хохотом приготовилась или притворилась готовою удалиться.

   - Ты меня знаешь? - спросил недоверчиво маркиз, оглядывая домино с ног до головы. Ножки были такие же миниатюрные, как ручки, и обуты в черные атласные башмаки, с