Ряховский Василий Дмитриевич - Евпатий Коловрат

bsp;   Будучи мальчиком, видел Евпатий разорение земли княжеской усобицей; возмужав, сам ходил воевать мещеру, мордву и мерю, видел пожары в лесных стойбищах, черные пепелища на месте сел. Но того, что нашел на берегах Рановы, не видел он от роду.

   Подобно прожорливой саранче прошла орда по селам и деревням. Ни одного дыма не поднималось к небу, и сколь ни принюхивались всадники, ниоткуда не доносило до них запаха жилья. На месте селений, домовитых и крепких строением своих кондовых домов, которые совсем недавно проезжали они, лежали безлюдные пустыри.

   Пепел пожарищ замело снегами, но из-под снежного покрова то там, то здесь из обвалов высовывались замерзшие, с обломанными пальцами руки, ноги; в одном месте из кучи снега высовывалась мертвая голова, и застекленевшие глаза, как бы вопрошая, смотрели на путников, в другом на ветвях обгорелой березы висел человек, повешенный за ноги. По пустырям бродили ожиревшие от человечены страшные псы; они вскидывали на проезжающих пустые, мертвые глаза и валко отбегали в сторону.

   Замятня понукал коня и наезжал на Коловрата, искоса взглядывая ему в лицо.

   Евпатий сидел на коне прямо, словно одервеневший, и смотрел вперед через уши коня. На брови и на бороду ему пал густой иней.

   Серые глаза Евпатия потемнели от тяжелого раздумья.

   Сердцем чуял Замятня, что потрясен его воевода разорением русских сел. Старый воин знал Евпатия с малых лет и всегда любил его за чистое сердце и за верность слова. Никогда не проходил Евпатий мимо чужих страданий и всегда помогал людям в беде.

   - Не кручинься, свет-Евпатий! - говорил Замятня и трогал плеткой локоть Евпатия. На пустом месте воевали нехристи, а под стенами Рязани остановятся. Устоит наш город, поверь мне!

   Евпатий благодарно взглядывал на сурового воина.

   Замятня еще более горячился:

   - Не дадим мы поганым над Русью тешиться. Перебьем их всех до единого!

   - О том думаю и я, друг мой Замятинка, - отвечал ему Евпатий и вновь понукал притомившегося коня.

   К месту побоища рязанцев с татарами они подъехали под вечер.

   На скованную морозом землю пала тишина. Алый отсвет заката скользил по синим гребням снегов. Кубовые облака стояли на позеленевшей синеве высокого неба и не таяли. Под копытами коней снег от мороза позванивал. Приречные ивы клонились долу и потрескивали, роняя обитые морозом сучья.

   Над речной впадиной низко летало черное воронье. Вороний клекот был зловещ и гулок. На снегах мелькали неуловимые тени: то пробегали пожиравшие падаль волки.

   Евпатий остановил коня на речной круче, под одиноким дубком, и снял с головы тяжелый шлем. Глядя на него, обнажили головы и остальные всадники.

   Далеко, насколько хватал глаз, видны были следы великого побоища: кучи тел, чуть припорошенные снегом, кони, задравшие ноги, поваленные арбы и изодранные полотнища шатров...

   Русские воины лежали вперемешку с татарами. Татары и в смерти не расставались со своими луками. Поднятые полукружья луков похожи были на расставленные заячьи силки.

   - Не обманул нас ратник тот, - проговорил Евпатий, и скупая слеза упала с его дрожащих ресниц.

   Кони храпели и били копытами, чуя волков.

   Закат быстро меркнул. На поле ложилась холодная синь ночи. В вышине вспыхнула первая звезда.

  

   Проню переходили в сумерках, и ночью пологим взъездом поднялись на рязанские высоты.

   Чуя дом, кони шли ходко. Превозмогали многодневную усталость, всадники расправили затекшие члены.

   Ночная тьма покрывала пригороды и посады. Ни одного городка не видели путники, и нигде на них не взлаяли сторожевые псы.

   Евпатий ехал, опустив голову на грудь. Он не хотел видеть те разрушения, мимо которых проходил отряд. Даже думать о том, что татары не пожалели город и опустошили его так же, как придорожные рязанские и пронские села, было ему невмоготу.

   На выезде из посада, в том месте, где уцелевшая бревенчатая дорога подходила к городскому рву, всадники увидели впереди качающееся пламя факела. Кто-то шел им навстречу, виляя и припадая к земле. Потом факел погас, и на пути никого не оказалось. Кони шли, увязая в снежных заносах: битая прежде в том месте дорога была теперь непроезжей.

   Ехавший впереди Нечай натянул вдруг поводья и раздельно произнес:

   - Вот и место ворот, Евпатий.

   Перед всадниками возвышался заснеженный холм. На месте высоких бревенчатых стен с проемами для нижнего боя и с узкими оконцами для стрельцов торчали обгорелые пни. Вереи ворот были выдраны с землей и валялись, наискось преграждая мост через ров.

   Ничего не сказал Евпатий своему конюшему. Конь пересек мост, миновал воротный проем. И тут только Евпатий натянул повод: налево от ворот его взор всегда встречал приветливый огонек родного дома, в небо возносился расписной конек высокой крыши, и манило в дом резное крыльцо.

   Теперь же пусто было на этом месте.

   Евпатий медленно высвободил из стремени ногу, сошел с коня и передал повод Нечаю.

   Опять впереди мелькнул желтый язычок света. Свет проплыл куда-то вверх и там, под небом, задержался. Еще появилась светлая точка и еще...

   Подобно светлячкам в ивановскую ночь, огоньки вспыхивали то там, то сям в разных концах невидимого города.

   Евпатий следил за огоньками и не мог понять, что эти огни означали: в такую пору на Рязани всегда спали все глухим сном.

   Неожиданно перед путниками возникла темная фигура.

   - Кто стоит тут? - глухим басом заговорил ночной незнакомец.

   И Евпатий узнал этот голос:

   - Отец Бессон, ты ли это?

   Из-под темной полы Бессона вынырнул красный глазок светца в глиняном горшке, и в его свете различал Евпатий заиндевелые концы длинной бороды попа Бессона, его большой шишковатый нос и темные глазные впадины.

   - А ты не Евпатий ли Коловрат? - все еще не доверяя своим глазам, спросил Бессон. Потом поставил горшок на снег и благословил Евпатия: - Мир тебе, друг мой. Не в добрый час повстречались мы.

   - Что вижу я? - с трудом проговорил Евпатий. - Скажи мне, отец, где дом мой родительский, где мои ближние и что стало со светлой нашей Рязанью?

   Не отвечая ему, Бессон взял его за локоть и потянул в сторону.

   Он поманил и Замятню за собой. Нечаю же, державшему поводья трех коней, поп сказал:

   - На посаде, во рву, упала кибитка татарская, полная овса. Доберись туда. Там и приют найдешь. Будь благославен ты, храбрый воин.

   Евпатий пошел за высоким попом, заметавшим долгими полами своей одежды синий снег. Они пробирались подворьем старого дома около городских ворот. Черные оконцы обгорелых бревен, остов печи, каменный столб у въезда во двор - это было все, что осталось от крепкого дома сотника.

   Евпатий узнавал эти места, и надежда на свидание с родными затеплилась в его груди.

   В том месте, где некогда стояла баня, Бессон вдруг провалился по пояс и застучал кулаком в дверь.

   - Сюда. Опускайтесь тише, - сказал он Евпатию и Замятне.

   Из темной ямы, куда опустился Бессон, возник рукав света, и кто-то спросил сдавленным голосом:

   - Кого ведешь, поп?

   - Прибыл в дом родной молодой хозяин. Встречай коваль!

   Открылась низкая дверь, и все спустились в подполье. Здесь светил сальный фитиль. Темный потолок поддерживали дубовые матицы. В круглые дубовые бревна были вбиты железные крюки.

   Евпатий узнал этот тайник под домом с длинным ходом под городские стены. Здесь всегда вешали свиные и коровьи туши, сюда же скатывали бочки с медом и брагой.

   У высокой, опрокинутой вверх дном кадки, на которой стоял светец, в ноги Евпатию повалился неизвестный, с лохматой головой человек. Евпатий поднял его и повернул к свету лицом. То был посадский коваль Угрюм, любимый старым Коловратом поделец мечей и секир.

   - Немного людей уцелело на Рязани, Евпатий, - сказал, снимая с себя одежду и колпак, Бессон. - И мы с ковалем в том числе.

   - А остальные где? - приступил к попу евпатий.

   Тот провел ладонями по мокрой бороде и поправил на груди медный крест.

   - Разоблачайтесь с дороги да поешьте что бог послал, а потом я вам расскажу все.

   Угрюм исчез в черной дыре потайного хода и скоро вышел оттуда с большим куском свинины. Черствую краюху хлеба достал из-под опрокинутой кадки Бессон.

   - Ешьте, други! Замятинка, сокол ясный, похудел ты, молодец! Садись ближе.

   Взмахнув широким рукавом своего кафтана, Бессон благословил разложенную пищу и отломил себе кусок хлеба.

   Снявши с плеч епанчу и отстегнув от пояса меч, Евпатий присел около кадки на широкий пень.

   - Не тяни меня, отец! - сказал он Бессону. - Сказывай прямо, где мои родители, жена Татьяница и сын Михалко?

   - Не так спрашиваешь, Евпатий! - грозно сказал поп. - Спроси сначала, что стало с Рязанью! Узнай, что с Русью сотворили окаянные орды! Вот о чем скорбит сердце и о чем плачут уцелевшие люди рязанские!

   - О Руси и о Рязани я не забываю ни на минуту. И о людях наших не забываю. По пути сюда нам открылось великое страдание Руси от пришельцев.

   Бессон посмотрел в глаза Евпатию и на его ресницах разглядел светлую слезу.

   - Нет пресветлого града Рязани, храбрые воины, нет ни храмов наших, ни жилищ. Не осталось у нас князей наших, ни крепких воинов, ни почтенных гостей и именитых горожан.

   - Жив ли отец мой, сотник княжеский?

   - Бился я на городской стене рядом с ним, Евпатий. И ударила каленая стрела татарская в грудь могучему сотнику, и затмила свет его очей рана та. Вынес из боя сотника на руках верный коваль Угрюм и схоронил тут, в подполье дома вашего. Когда почувствовал сотник свой конец - было это в утро падения рязанских стен, - позвал меня. Тебе он наказал, Евпатий, биться с врагом и не вкладывать в ножны меч свой до того дня, пока ни одного татарина не будет на Русской земле.

   Бессон поднял руку и, поддерживая широкий рукав, сотворил крестное знамение над поникшей головой Евпатия.

   - Моя родительница цела ли?

   И снова, со слезой, сказал Бессон:

   - Шесть дней и шесть ночей не затихала служба у святых Бориса и Глеба. Шесть дней и шесть ночей припадали к престолу всевышнего княгини рязанские и честные жены, моля от спасения города от разорения, на враги же победу и одоление. От кадильного дыма померк свет в окнах храма, и от пения потеряли попы и причетники голоса. Но наши слезы остались неутешны. На седьмое утро ворвались поганые в город, подожгли храм, и погибли в нем владыка епископ, попы и жены наши. В храме были твоя родительница и жена с отроком-сыном...

   За полночь вышел Евпатий из подполья наружу. Крепкий мороз сковывал землю. Густая с вечера наволочь на небе разошлась, и в просветах между облаков показался ущербный месяц. В бледном свете месяца увидел Евпатий пустыню на месте шумного родного города. Из сугробов торчали только остовы печей да обгорелые концы балок, что не поддались разрушительному огню. Ни улиц, ни переулков, ни одного резного конька!

   По всему пространству в кольце городских валов виднелись бродячие огоньки: то, по словам Бессона, пришлые с дальних погостов попы и чернецы, миряне-доброхоты и уцелевшие рязанцы искали среди обвалов и в сугробах родных и близких и тут же их хоронили.

   Великая тишина лежала над городом. Ни лая псов, ни петушиного крика!

   Евпатий закрыл глаза, и перед ним встала картина боя рязанцев с рязанскими полчищами.

   Бессон рассказывал об этом так:

   - Семь дней били рязанцы поганых. Семь дней крепко стояли они на стенах. Многие тысячи татар легли под стенами и покрыли снега в городском рву. Защищали город все, от мала до велика. Жены и дети варили смолу и кипятили в чанах воду, несли на стены камни. Татары теряли бранный пыл и откатывались от стен к своим шатрищам, а на место ушедших приходили новые орды. Рязанцы же стояли на стенах бессменно, без отдыха и без сна. День дрались рязанцы, два и три. На четвертых сутки начали валиться слабые, засыпая на ногах. Их будили десятские и сотники, они стукали уснувших рукоятками мечей. Воины просыпались и из последних сил бросались к месту боя, рубили поднявшихся на стены татар, и сбрасывали их в ров. Отбив натиск, они опять искали себе место, где бы прислониться и заснуть.

   На седьмые сутки мало осталось на стенах бодрствующих. Заснули храбрые рязанцы...

   - Заснули храбрые сном вечным, - прошептал Евпатий и впервые за эту бессонную бесконечную ночь слезы опалили ресницы.

   Под утро Евпатия нашел коваль Угрюм и растолкал его:

   - Застынуть хочешь? Не гоже то, Евпатий! Очнись!

   И, видя Евпатия кривым входом в подполье, коваль говорил:

   - Не унывать сейчас надо, а собирать Рязань, Евпатий.

   - Не стало Рязани, Угрюм.

   - Покличь, и она восстанет.

   - Где кликать, коваль?

   Угрюм пропустил Евпатия вперед и закрыл обледеневшую дверь. Светец еле мерцал синим огоньком. Рядом со святцом, на днище опрокинутой кадки, приткнулся головой Бессон. Он охватил руками кадку по обручам да так, стоя, и заснул.

   - Где кликать? - переспросил Угрюм. - Русь, она не меряна, и не достанет у врагов силы, чтобы извести все живое на Русской земле. Погибла Рязань, но целы русские люди и удальство рязанское нерушимо. Ушли многие осадные люди из города потайным ходом через реку, по льду. В лесах стали станами воины, что не достигли Рязани после побоища на ранове. Кликни - и сразу объявится не малое воинство.

   - Правда-истина! - сказал вдруг глухим басом Бессон и поднял волосатую голову. - Становись во весь рост, Евпатий, и под твою руку стечется немалая сила.

   До белого утра сидели Евпатий, Бессон и Угрюм, держа совет. Замятня несколько раз открывал глаза, причмокивал губами и снова смыкал ресницы.

   А утром над рязанскими высотами поплыл звон.

   Звучало соборное било, подвешенное ковалем Угрюмом на трех столбах. Звон поплыл над речной кручей, отозвался в лесах луговой стороны. Его услышали в оврагах и зарослях, в шалашах и землянках, где спрятались рязанские жители. Звон родного города пробудил в людях оскудевшую веру, заставил их вспомнить радостные дни до татарского нашествия, родил тихую слезу о потерянных домах, о замученных воинах и родственниках, погибших на стенах рязанских...

   Рязань звонила целый день.

   Один по одному из лесных чащ выходили люди и текли к Рязани - воины, посадские, дворовая княжеская челядь, чернецы и убогие...

   Евпатий послал Бессона в ижеславец и Городец, приказал звать по пути русских людей в Рязань, кликать: "Стоит Русская земля! Кровь убитых вопиет о мщении!"

   Нашлись гонцы-доброхоты, побежавшие в дальние леса и в уцелевшие от разорения села.

   Ратных людей, что приходили на рязанское пожарище, встречал сам Евпатий.

   Удальцы становились под Евпатиев стяг с изображением князей-мучеников Бориса и Глеба Стяг осадного сотника Коловрата сохранил поп Бессон под широкой своей рясой.

   Из дальних степей, тянувшихся по Цне и Мокше, княжеские табунщики пригнали коней, которых удалось спасти от татарских рыскальщиков. Евпатий раздавал коней воинам. Секиры, мечи, палицы находились во множестве на месте городских стен, во рву и в самом городе, рядом с телами павших.

   На второй день пришел в Рязань ловчий Кудаш. Он был порублен в битве на Ранове, оттого и не бился на рязанских стенах. Ушедшие с поля боя товарищи отвезли его в землянку к ловцу, и старый Ортемище лечил его травами и наговорной водой.

   Обнял Евпатий Кудаша, как брата. Кудаш сказал:

   - Буду бить поганых, пока рука моя удержит меч!

   В тот же день Евпатий выбрал для Кудаша коня и попросил своего нареченного брата:

   - Знаешь ты в лесах все звериные ходы и тропы. Скачи что есть духу на Пру, к мещерину тому, и скажи: "Худо Руси стало. Иди помогать со своими родичами. Не забудем мы помощи той вовек. А не встанет Русь - не жить вольно и мещере!"

   Кудаш положил за пазуху краюшку хлеба, сел на коня и принял из рук Евпатия острую секиру:

   - Сделаю так.

   - Мещеру отдаю под твою руку, брат, - сказал Евпатий и выпустил повод нетерпеливо переступавшего коня.

   Через минуту Кудаш был уже под горой и выезжал на чистый окский лед.

   Стечение людей на Рязань становилось с каждым днем все заметнее. Среди пришлого люда отыскались дотошные и всякие подельцы. Дотошные уж начинали кое-где покрикивать и распоряжаться. Землекопы и плотники принялись разбирать на пожарищах завалы и рыть землянки. Сердобольные люди, видя несчетное множество замерзших тел павших русских воинов, выкладывали их длинными рядами и звали попов для отпевания. Татарские трупы складывали в ров и засыпали землей без кадила и поповского пения.

   На пепелище в городе и в посаде появились дымы.

   Чугунное било звучало каждое утро. Оно возвещало о том, что город продолжал жить, что Русь стояла и будет стоять на этих берегах.

   Восемь дней стекались в леса ратные люди. Вместе с Замятней, Нечаем и ковалем Угрюмом Евпатий принимал людей, разбивал из на десятки, наделял конями и оружием.

   Следом за Евпатием, как за воеводой, ходил его телохранитель и знаменосец Худяк - кожемяка из Исад.

   Скоро вернулся из похода поп Бессон. Он привел с собой полторы сотни воинов из низовых окских застав и с ними разбойных людей с Мокши, пожелавших радеть за родную землю. Разбойники были, как на подбор, коренасты, быстры в движениях и веселы.

   Старший из разбойников сказал Евпатию:

   - Не гляди на нас косо, воевода. Промышляли мы лихим делом не по своей охоте. От хорошей жизни не выйдешь на большую дорогу... - Он потупился и снова ясно глянул в глаза Евпатию: - За Русь умрем и глазом не моргнем, воевода!

   - Много на Руси сирых и обиженных, - ответил Евпатий. - Бог судья вам, добрые люди. Печаль за родную землю сделала нас всех братьями. Входите в наш круг, просим милости. А ты будь своим людям сотником.

   На восьмой день Бессон, по поручению Евпатия, начал считать ратников, и насчитал их поп шестьсот двадцать душ.

   В ночь перед походом Евпатий долго стоял на овершии горы. Здесь оставалось все, что было ему в жизни дорого. Здесь сохранил он сыновнюю привязанность к родительнице, чистую любовь к верной жене и своему сыну-первенцу.

   С вечера потеплело, пошел ленивый, тяжелыми хлопьями снег. Снег заносил черные, обгорелые бревна, скрадывал кривые тропки. Белый покров зимы наглухо погребал горестные остатки города.

   Евпатий понимал, что завтра поведет рать и уж не вернется в родной город татарским данником.

   "Лучше быть посеченным на бранном поле, чем скованным ходить по опустошенной и поруганной родной земле", - вспомнились ему слова слепца-калики.

   В последний раз окинул он глазом холмы и кручи, на которых, подобно дивному кораблю стояла некогда Рязань.

   Он поднялся на развалины храма и начал руками разрывать снег. Под тонким слоем снега пошел камень и песок, потом показалась плотная земля. Евпатий набрал в ладонь несколько кусочков мерзлой земли, зажал их в горсти и пошел к своему подворью.

   Рано утром на следующий день зазвонили в било, и Евпатий тронул своего коня.

   Держал Евпатий путь на Переяславль-Рязанский, где, по слухам, свирепствовала орда.

  

   Разорив Рязань, Батый спешно пожег Пронск и оттуда вновь вернулся к берегам Оки: здесь пролегал главный тракт на Коломну и Москву, в вотчины великого князя Владимиро-Суздальского.

   Стояли жестокие январские холода. От мороза на реках лопался и лед, и птица на лету замерзала, падая камнем на снег.

   В татарском стане, не погасая, горели жаркие костры. Здесь, в отдалении от окраин рязанского княжества, стояли богатые города и цветущие деревни. Правобережье Оки на широком пространстве было заселено. Отсюда вверх по Оке шло в татарские и новгородские земли зерно. Взамен в здешние края привозили на судах заморские ткани, оружие, янтарь. Грабеж городов и насилия над жителями задерживали движение орды. Тысячи пленников и пленниц

   - голодных, обмороженных, в жалких лохмотьях - тянулись вслед за татарским обозом.

   Вслед за ордой летело черное воронье. Стаи волков и одичалые псы поедали на дорогах тела убитых и конские трупы.

   Этих страшных спутников татарского войска увидели воины Евпатия Коловрата на четвертые сутки пути.

   Причудливо петлит в этих местах широкая Ока, ластясь ко крутобережью, словно ищет убежища от пронзительных ветров, дующих с низменной поемной стороны, и также крутит дорога по которой идут всадники. Смыкаются за воинством седые от обильного инея леса, все дальше отходит Рязань и гнев за погибель родного города становится все нестерпимее. Кажется Евпатию, что не достигнут они татар, уйдут те, торжествуя свою победу над Рязанью и похваляясь силою своей перед пленниками.

   Торопя коня, Евпатий то и дело клал руку на грудь, прикасался к ладанке, в которую он сам, неумелыми пальцами, зашил кусочки родной рязанской земли...

   - Подтяни отставших! - коротко бросал он Бессону, что скакал на коне рядом с ним.

   Неистовый воин-поп, надевший сверх рясы кольчугу и стальные наплечники, молча заворачивал коня и мчался в хвост растянувшейся по дороге рати.

   Бессон был очень нужен Евпатию. Он знал всех воинов по именам, умел говорить им такие слова, что притомившиеся, обморозившие носы и щеки воины подстегивали коней или, соскочив на землю, бежали, держась за седельную луку, чтобы растолкать стынущую кровь.

   В одном дне пути до Коломны воины Евпатия увидели дымы многих пожаров. На дорогах появились трупы убитых и раздетых донага русских пленников. Над павшими конями взлетывали вороны.

   - Ну, вот и они! - сказал Евпатий и остановил коня.

   Рядом с ним остановились Замятня и Нечай.

   В эту минуту коваль Угрюм, выехавший на самую кручу берега, вдруг взмахнул руковицей и закричал что-то, показывая на луговую сторону Оки. Все посмотрели туда и увидели множество людей, вышедших из лесов и черными цепочками рассыпавшихся по снежному полотну. Впереди пеших скакали несколько всадников.

   Евпатий подъехал к Угрюму и посмотрел из-под руки.

   - То не Кудаш ли? - спросил он Бессона.

   - Все может быть, - ответил тот.

   - Это он! - уверенно сказал Нечай. - Ловчего пока не различаю, а коня его признал. Этого коня в тысяче различу. Ого-го-го - закричал он, приложив обе руки ко рту.

   Остановившиеся было всадники, около которых мгновенно сомкнулись в кольцо пешие люди, снова тронули коней. Теперь всадники стали отчетливо видны, и Евпатий разглядел обвязанную голову Кудаша.

   Радуясь приходу ловчего, Евпатий подивился скорости, с которой шли пешие за всадниками. Люди взмахивали руками, отталкиваясь от снега длинными палками, и скользили, не переставляя ног.

   Не зная, чем это объяснить, Евпатий обернулся к своим ближним.

   Бессон недоуменно пожал плечами. Замятня в затруднении развел пальцами смерзшиеся усы. Даже скорый на ответ Нечай и тот смолчал. Выручил всех Угрюм. Присмотревшись, коваль тихо свистнул и подъехал в плотную к Евпатию.

   - Мещерской полоз! - сказал он, кивнув в сторону бежавших снегом людей. - Видишь! Мы того не умеем, а у мещеры и у мери от веку то ведется. Видел я это диво за Волгой-рекой и теперь угадал сразу.

   Когда Кудаш и несколько следовавших за ним мещерских всадников подъехали к замерзшей реке, Евпатию и его ближним стало видно, что каждый ратник-мещерин стоял на двух узких досках и скользил на них по снегу, не оставляя следа.

   - Дивно! - сказал Евпатий.

   - Разумом и мещера богата! - сказал Бессон. - Смотри, как по льду заюлили!

   Первый, кого увидел Евпатий среди приближавшейся рати, был старик мещерин. Встретившись глазами с Евпатием, старик обеими руками поправил свой беличий треух и улыбнулся:

   - Моя пришла, Евпатий! Мир тебе!

   Это было так неожиданно и такая ласка была в голосе мещерина, что Евпатий соскочил с коня и порывисто обнял старика:

   - Спасибо, друг! Верность твою и дружбу не забуду вовек!

   Растроганный старик снял свой треух и долго шептал что-то, опустив глаза. Потом поднял лицо и сказал Евпатию твердо:

   - Русь стоит, и мы стоим. Будем драться плечом к плечу, Евпатя.

   Тут к Евпатию приблизился, ведя в поводу коня, Кудаш:

   - Три сотни воина привел тебе, Евпатий. Больше пришло бы, да время коротко, а дороги в лесах долги.

   - И на том спасибо, брат мой. Устраивай своих воинов на отдых. Завтра будем биться с врагами.

   В сумерки, когда рязанское войско расположилось станом на ночлег, мещеряки-лыжники пробежали вперед до дальнего села и там неожиданно натолкнулись на татарскую заставу. Шесть татарских всадников бросились за тремя мещеряками с саблями. Но мещеряки нырнули в лес и запетляли вокруг кустов. Татарские кони начали спотыкаться и вязнуть в глубоком снегу и скоро выбились из сил. Тогда мещеряки принялись метать из-за кустов короткие копья и четырех татар побили насмерть. Один из всей заставы сумел выбраться на дорогу и ускакать, а шестой поднял вверх руки. Мещеряки привели его к Евпатию.

   Никто из русских не знал татарского языка, потому допрос пленника длился за полночь. По знакам и догадкам Евпатию удалось понять порядок движения орды, установил он также, как далеко удаляются татарские войска в сторону от главного тракта и где теперь сам Батый.

   И утром, задолго до рассвета, когда еще ярко светил стоявший в огромном круге месяц, десятники Евпатия подняли отдыхавших воинов. Скоро весь отряд выстроился и, вытянувшись вдоль дороги, спешным ходом пошел в сторону Коломны.

   Синее утро только-только началось, когда рязанцы ворвались в гущу повозок, войлочных кибиток и сбившихся в кучу татарских стад. То было становище хвостового татарского полка. Здесь все спали тяжелым предутренним сном.

   Выпустив на волю татарских коней и верблюдов, рязанцы ринулись к кибиткам и шатрам, из которых со странным гортанным воем по одному начали выбегать татары, на ходу пристегивая сабли.

   Началась сеча.

   Рязанцы рубили татар молча, сжав челюсти, рубили наверняка, надвое.

   Татары никак не могли сгрудиться, чтобы по излюбленной манере, ставши стенами друг к другу, отражать нападение. Они падали, подкошенные, как трава. Крики и стоны раненых сливались в сплошной гул.

   Пока всадники рубили татарских воинов и озверелых женок, бросавшихся на коней с короткими ножами, мещеряки проникали под полога кибиток и молча резали спрятавшихся там татар.

   Евпатий бился наряду с другими. Он видел, как искусно орудовал своим длинным мечом Бессон, как ловко закрывался щитом и давил конем пеших противников.

   Рядом с Бессоном, покрякивая, рубил татар Замятня. Нечай, по обычаю своему, действовал левой рукой, и около ног его коня уже лежало несколько убитых татар.

   Евпатий все рвался вперед. Ему не по душе было воевать в обозе. Он искал с татарами поля, стремился пробиться к татарским полкам и вступить с ними в открытый бой.

   - Не оставляй сзади себя ни единого врага! - кричал ему Бессон, отбиваясь от двух татарских воинов, ловко работавших своими кривыми саблями. - Оставишь одного, - в эту минуту Бессон отхватил обе руки татарина, - вместо одного встанут десятеро!

   Последовал новый удар мечом - и второй татарин ткнулся разрубленной надвое головой в ноги Бессонова коня.

   Шум боя скоро привлек внимание другого татарского полка, что стоял в шатрах поблизости.

   Старик мещерин приблизился к Евпатию и крикнул ему:

   - Вперед гляди! Там много-много мечей идет!

   Кудаш, оказавшийся неподалеку, услышал крик мещерина, снял висевший через плечо рог и гулко затрубил в него, как трубил в лесах, настигая красного зверя.

   Воины рязанские подались вперед, оставив недобитых татар на долю лыжников-мещеряков.

   На свободном от кибиток месте они встали в боевой порядок.

   Евпатий выехал вперед и сказал воинам кратко:

   - Умрем за Русь, братие! Не посрамим Рязани!

   И, обойдя стороной все еще кишевшие людом, полное стонов и визга становище, рязанцы выехали навстречу татарскому полку.

   Тем временем лыжники-мещеряки замкнули татарский стан в кольцо и убивали всякого, кто пытался прорваться сквозь их цепь.

   Освобожденные русские пленники ловили татарских коней, снимали с убитых татар и русских воинские одежды, опоясывались мечами и примыкали к хвосту рязанского войска.

   Татарский полк, которое встретило войско Евпатия, был из отборного ханского войска, численностью до пяти тысяч сабель. Вел его старый военачальник, воевавший Русь еще с полчищами Чингис-хана.

   В овчинном тулупе, в малахае и в войлочных сапогах, военачальник ехал впереди полка, подогнув к седельной луке кривые ноги. Всегда побеждая, он презирал бородатых русских воинов. Поэтому, далеко не доезжая до русских, которые развертывались на два крыла, он придержал своего буланого конька и показал нагайкой меж конских ушей:

   - Привести ко мне старшего русского! Остальных отдаю вам!

   Татары издали боевой клич, и острые клинки вспыхнули сухими молниями.

   Русские замерли на своих местах.

   Татары привыкли к тому, что при их приближении противник всегда в панике распался, и тогда они рубили врагов в угон, поодиночке, раскраивая затылки. Сейчас же, не увидев у русских растерянности, татары перед самым строем рязанцев повернули назад, чтобы взять новый разгон. Два-три из наиболее горячих татарских всадников прорвались вперед и были мгновенно изрублены.

   Старый военачальник глубже врос в седло и в раздражении начал крутить ручку своей нагайки. Опытный боец, он разгадал намерение русских, рванулся было вперед, чтобы остановить своих всадников, но было уже поздно: Евпатий обнажил меч, все войско ринулось за повернувшими вспять татарами и, не дав им вновь построиться, завязало бой.

   Мещеряки лыжники выбежали вперед, отсекли татарам путь к отступлению. Все гонцы, которых посылал татарский военачальник за помощью, были мещеряками изловлены и убиты. Ни хан, ни предводители его войск так и не узнали в этот день об истреблении лучшего своего полка. Только ночью, когда, располагаясь на ночлег, татары считали свои полки и обозы, было обнаружено исчезновение полка и огромного стойбища - со скотом, с запасными конями и с богатствами, награбленными в русских селах и городах.

   Ночные поиски ни к чему не привели. Русские исчезли бесследно.

   А поздно ночью к шатру Батыя приведены были два истекающих кровью воина, которые пали перед владыкой на снег и, дрожа от страха, сказали:

   - Мертвая Рязань встала! Рязань нас побила!

   Батый приказал умертвить трусов и созвал своих военачальников на совет.

  

   Так протекли четыре дня.

   Войско Евпатия внезапно появлялось из лесов, Мещеряки на лыжах отсекали часть Батыева войска от главных сил, и начиналось избиение татар. Когда же на помощь отрезанным полкам прибывали большие силы, рязанцы прекращали сечу и рассыпались по лесу.

   Четыре дня получал Батый вести о внезапных нападениях русских и об истреблении своих полков и обозов.

   До сих пор он был уверен в том, что там, где прошла орда, не осталось на Руси никого живого, и теперь, встревоженный вестями о появлении неуловимого воинства, хан забеспокоился.

   Уже больше двух лун минуло с того дня, как он двинул орду за пределы Руси, страны, которой, казалось, не было границ. Малочисленное население деревянных русских городов билось мужественно и умирало непокоренным. От дыма пожарищ выедало глаза самим завоевателям. Тысячи растерзанных трупов женщин и детей устилали путь победителей. Много добра - мехов, одежды, дорогой утвари - накопилось в кибитках воинов, немало коней и упитанных стад гнали вслед за ордой ханские пастухи; каждый татарский всадник имел за собой несколько русских невольниц.

   Но походу не предвиделось еще конца. Русские продолжали сопротивляться. Награбленное добро замедляло движение орды. И вместо отдыха в теплой кибитке за чашкой кумыса воины продолжали мерзнуть на конях, от блеска снегов у них гноились глаза, а непрестанное ожидание нападения делало их раздражительными до крайности. Верные доносчики шептали хану о том, что ширится в орде недовольство им и что не один батыр готов сесть в его ханском шатре...

   Батый стал подозрителен и часто приходил в бешенство, после которого наступал резкий упадок сил.

   Все чаще и чаще созывались в ханский шатер военачальники.

   - Мертвые не встают! - выкрикивал Батый, вспоминая слова первых вестников о появлении воинства в тылу его войск.

   Закутанный в меха, Батый сидел на высоких подушках, и по обеим сторонам от него жарко пылали угли в медных тазах.

   Военачальники расположились полукругом у ковра повелителя и взирали на него слезящимися от долгого пребывания на ветру глазами.

   Ближе всех к Батыю сидел его шурин Тавлур, самый храбрый батыр русского войска.

   - Мертвые не встают! - еще раз резко и визгливо крикнул Батый. - Собаки объелись мяса и опились горячей крови. Оттого бьют наших воинов-собак русские бабы!

   Тавлур склонился перед Батыем и тихо сказал:

   - Русские бабы побиты, идут за нашими кибитками, повелитель. На нас напали воины. Они побили уже тридцать тысяч татарских всадников.

   Батый схватился за рукоять ножа, что торчал у него за поясом, и гневно обвел глазами полукруг сидящих перед ним военачальников.

   Каждый из этих испытанных воинов опустил перед повелителем взгляд, потому что каждый знал: быть посланным сейчас против русских - значит не увидеть солнца на следующее утро. Их не страшили сечи - их подавляла неудержимая и страшная молва всего стана, что то не воины истребляют татарские полки, а восставшие из гробов рязанцы. Против мертвецов же были бессильны и верная сабля и тугая стрела.

   Не слыша ответа от старших военачальников, перед Батыем вновь склонился молодой Тавлур.

   Непобедимый в боях, батыр понимал, что только мужественный может повелевать ордами, втайне же он надеялся скоро занять место в златоверхом шатре повелителя.

   - Поручи мне, великий хан, и я истреблю русских.

   Батый разжал побелевшие на рукояти ножа пальцы и с лаской посмотрел на Тавлура:

   - Хорошо. Ты поведешь и покажешь трусливым шакалам, как бьет врагов храбрый воин.

   Батый поднял руку и отвернулся. Военачальники приподнялись и, пятясь задом, исчезли за пологом шатра.

   Ночью разыгралась метель. Ветер выл и метался по лесу, нося тучи и заметая им все проходы и тропы. Над шалашами и снежными притонами, в которых спали рязанцы, поднялись к утру круглые холмы.

   Утром, обходя стан, Евпатий думал, что по бездорожью ему в этот день не настигнуть татарского войска. Но старик мещерин, встретившийся ему на пути, вывел его из затруднения:

   - Мы пойдем вперед, Евпатя. Мари пройдет, конь тоже пройдет.

   Старик посвистел, и из-под снежных лап елей, из ямин, от поваленных в бурелом деревьев - со всех сторон показались мещеряки. Поправив свои черные малахаи, они, по сигналу старика, встали на лыжи и побежали друг за другом, петляя меж деревьев. По их следу хорошо мог пройти конь.

   - Выручил! Как мне благодарить тебя? - улыбнулся Евпатий, глядя в морщинистое лицо старого мещерина.

   - Татарского хана мне дай, Евпатя, - ответил тот. - Поведу я его в лесной свой стан, и там жены наши по одному волоску выщипают ему бороду.

   Евпатий понял шутку мещерина, но ответил ему на нее без улыбки:

   - Хана я себе возьму, старик. Собирай своих воинов. Время выступать.

   Скоро стан поднялся, и войско вышло к Оке.

   Татары показались на луговой стороне Оки. Их было несколько тысяч. Над передней группой всадников развевался на высоком древке конский хвост.

   - Большой начальник, если не сам хан, вышел на нас, - сказал Бессон Евпатию и оглянулся на своих всадников.

   - Будем биться, хотя и мало нас, - ответил Коловрат.

   - Не считают ратников перед боем, сказал замятня с укоризной. - Сочтем посещенных врагов после боя.

   - Правильные речи! - согласился с Замятней Нечай и похлопал по челке своего малорослого татарского конька. - Перебьем всех татар, Евпатий, - добавил он, - заведем на Рязани вот таких коней. Корму им надо мало, а ход у них огневой.

   Хоть и не ко времени была теперь речь конюшего, а порадовала она сердце Евпатия: не переставал этот русский человек думать о жизни и все хотел улучшить и украсить эту жизнь!

   - Возьмем и коньков, Нечай! - ответил Евпатий конюшему и дал знак развернуть над главной группой русских воинов боевой стяг.

   Татары обнаруживали явное намерение выманивать русских на открытое место, потом замкнуть в кольцо и отрезать от леса. Это с самого начала понял Евпатий.

   Зорко следя за движением татарских всадников, он подозвал к себе Кудаша и старого мещерина:

   - Вот что, други: надо перехитрить врагов. Завяжите бой с ними своими пешими силами.

   Кудаш и старик мещерин отошли от Евпатия. Скоро раздался пронзительный свист, протрубил рог ловчего, и лыжники-мещеряки быстро побежали к левому крылу татар.

   Тысячи стрел встретили воинов-мещеряков. Но они продолжали бежать, дразня татарских всадников. Вот от плотного строя татар оторвался один всадник, за ним другой, третий... Увязая в снегу кони скакали на сближение с лыжниками. И когда татары были совсем близко, шедший во главе лыжников вдруг круто изменил направление и побежа