Правдухин Валериан Павлович - Гугенот из Териберки

А еще одни руки до зарезу нужны. Кого б это?

   Ваньша, подумав секунду, кричит в толпу:

   - Товарищи! Человек срочно нужен. Кто идет с нами в море? В ударном порядке!

   Толпа зашумела, заволновалась:

   - Кто же теперь успеет? Через час отчаливать.

   - Вы бабу-мужика захватите с собой заместо Петра! Еще на што сгодится!

   - Кому охота? Колхозники заняты по своим ботам.

   - Крепостных ищет... в ударном порядке!

   - На дураков уду мечет!

   - Стыдно, товарищи!

   - Не стыди, пертуй собачий! Туда же учить!

   Егор растерянно молчит, отвернулся, не решаясь поддерживать Ваньшу.

   - Народ! - презрительно сплевывает Илька. - Чорт с ними. Обойдемся. Где там Лиллье-то еще завяз?

   В это время, незаметно пробившись сквозь толпу, выходит вперед рябоватый, чернявый, как жук, мужчина в рыбачьей, потертой, явно нездешней одежде: холщевых шароварах на выпуск, белой полупапахе на голове. Он подходит к перилам и, стоя прямо, как в строю, небрежно, но четко бросает вниз:

   - Коли на самом деле нехватка в руках, могу пойти, граждане!

   И насмешливо, добродушно улыбается, обегая акульщиков острым, поблескивающим взглядом.

   Толпа затихает. Секунды стоят неподвижно.

   - Этто номер! Да! - раздается среди тишины. И тогда сразу подымается невообразимый гвалт:

   - Вот те ссыльный!

   - Вот это казак!

   - Кулаки в ударники пошли!

   - Пишите его в партию. Чего там!

   - Трудовой орден ему на грудь!

   - Начальству угодить думает!

   - Зад полизать хочет, може, оно и сладко!

   Казак как бы не слышит негодующего рева толпы. Все с той же улыбкой стоит на месте, не меняя позы. Ждет.

   Ваньша опешил на минуту, потом заорал восхищенно:

   - Даешь Варшаву! Есть такое дело! Катись, гражданин, собирайся, чего там! Живее!

   - Сборы мои недолги. Я, мотри, весь тут. Хлеба, табаку дадите? - с хрипотцой быстро говорит Хрулев.

   - Прыгай! Накормим! - кричат комсомольцы.

   Казак по-особому, словно джигитуя, легко перемахивает через перила на бот.

   Егор смущен:

   - Василь Зиновьевича спросить надо б.

   - Чего там канителить? Я отвечаю, - говорит взволнованный Ваньша.

   - Ну, что ж. Тогда, Илья, пущай мотор. Пробу надо сделать!

   Илья лезет в машинное отделение. Куимов идет в штурвальную рубку. Резко вырывается сигнальный свисток к отходу, еще и еще.

   Фрося стоит тут же в толпе и смотрит на Егора, ловя его взгляд. Милиционер Серков, красуясь, с кокетливым возмущением объясняет ей что-то. Она отмахивается от него рукою. Отходит в сторону.

   Толпа сгущается, шумит, негодует, смеется. Молодежь - парни, девки - спускается на бот. "Зуйки" лепятся на перила брюги. И вдруг - шопот сзади. Толпа снова затихает, разваливается, отступая к перилам. По мосткам в старинных норвежских буксах и рокопе, в кожаной желтой шапке, желтых высоких сапогах, подчеркнуто твердо ступая, идет с большой холщовой сумой за плечами Лиллье... Лицо у Николая Николаевича мертвое, восковое, но синие глаза полны лихорадочного блеска. Он идет по толпе. Все впились в него любопытными глазами. Ребята застыли, разинув рты.

   - Здорово, Николай Николаевич! Счастливой путины!

   Сиплый голос старика Гутарева звучит торжественно и значительно, особым тайным смыслом, ведомым им двоим.

   Секунду смотрит на него Лиллье и говорит тихо:

   - Здравствуй, Семен Игнатьевич! Рад увидать тебя. Живешь еще?

   - Живу, Николай Николаевич, живу. Носит еще земля и море не хоронит. Живу, пока бог грехи наши терпит.

   - Ну-ну. Рад.

   Лиллье молча передает суму в руки Егора и сам, без посторонней помощи, медленно спускается на бот. В эту секунду приглушенный мотор, выбрасывая клубы дыма, вырывается на волю, стукотит резко и часто. Лиллье осматривает внимательно уды, крюки, тросы, блоки. Качает головой и твердо, тоном капитана, говорит Егору:

   - Крюки не так скованы. Круче надо, острей. К удам необходимо было сделать ростяги - спутаются. Одну укоротить. Блоки тонки - устанешь крутить. Веревки запасные есть? Штропов надо три-четыре. А где ножи длинные? А малый якорь? Этот? Слаб. Ветер пойдет с гор, шелоник, - унесет в океан. А храбрин почему шестидюймовый? Разве такой проворотишь на ветру?

   - Мы все проворотим, гражданин Лиллье! - задорливо, по-ребячьи ввязывается Ваньша. Лиллье поднимает голову и пристально смотрит в его озорные серые глаза. Загрядсков не выдерживает больного блеска старческих глаз. "Вот сумасшедший!" - думает он.

   Лиллье медленно уходит в капитанскую каюту.

   Через полчаса бот "Канис" отходит от пристани.

   Мальчишки орут, машут ему вслед шапчонками. Фрося, грустно улыбаясь, следит за Егором, стоящим на капитанском мостике. Рыбаки приподняли над головами черные зюйдвестки. Девки машут цветными платками, посылая боту прощальный привет с берега.

   Безумная затея Лиллье убежать в Норвегию старшила Егора еще в становище. Теперь же, когда он с капитанского мостика глянул в запотевшее стекло на седую пену океана, мысль о побеге показалась ему ужасной. Над морем висели сплошные сумерки. Шумели волны. С севера шли черные полчища ночи. Во мраке погасали горы Малых Оленьих островов. Земля уходила из глаз. Все кругом становилось смутным, безначальным, бесконечным. Бот раскачивался и прыгал на воде, как малая щепа.

   В тоске и страхе Егор думал:

   "И пошто я, дурак, дал согласие? Прямо ума решился. Наваждение обуяло. Да и где нам пробиться? Без огней ночью по фиордам не пойдешь. Там специальные боцманы водят суда. Да и все едино траулер ГПУ нас заприметит. У Ваньки радио. И тогда конец".

   Радио рыбаку представлялось волшебством, непобедимой чортовой штукой.

   Минутами страх отступал, а Куимову казалось, что он ничего не теряет, покидая родную избу, Териберку, Россию.

   Уже не оставалось никаких надежд сколотить прочный свой дом и ходить по земле твердой поступью хозяина. Мозолистое довольство маленького собственника ни в ком в деревне уже не вызывает зависти. Все сверстники Егора, кто с верой, кто с корыстью ушли в колхоз. Но работа там, в бесхозной сумятице, Куимову казалась отвратной. Вверять себя случаю, не иметь уверенности в сытом завтрашнем дне, быть только постойщиком в своей избе, наемником при собственной снасти! Унылая безотцовщина! Метельная, бездомная жизнь! Жизнь без бога, без достатка, без нерушимой семьи, крепкого своими запорами отдельного дома. Разве это существование? Ненавистный, непокойный, как море, круть - курень, пакостный зыбун на болоте! Эх, вернуть бы грозного судью, карающего расхитителей; бога, на дающего отнимать у людей нажитого ими для своего рода, - сурового, всесильного, стерегущего семью, двор, становище, страну. Но он огневался, ушел из России. Исчез, как морок. Ну, какая цена тебе, зыблевая, нищая Россия, без бога, без царя, без рачительного над своим двором хозяина? Это же одно, что после твердого наста земли ходить пешим по зыби морей.

   Пеной на волнах опадает взмятеженная Россия. Надо бежать. России не будет. По гневу божию ляжет вместо нее пустырь, мертвый Грумант. Это бывало в прошлом. Обманом Рассея началась, обманом управляется, обманом, гляди, и кончится.

   Но как же, однако, русскому человеку жить без России?

   Как пуповина в руках бабки-повитухи, с болью рвались теплые, родные нити.

   Уходить навсегда из дому, от икон, замоленных годами дочерна, от теплого тулупа на печи, где Егор родился, где прожили долгий век его отцы и деды, - было тяжело! Покидать становище, чтобы не увидеть никогда Фроси и уже не думать о том, как пойдет он с ней под венец в белую церковку, как маяться, вспоминая ее слова: "Рыбачонка лихого родить с тобой хочу!" - ужасно!

   Тогда в глазах Егора вставали коричневые горы: Кононовская пахта - испокон веков уснувший слон, Калякина пещера, куда колдун Каляка уносил щекотать девок, Волчий кряж. Расстилался широко Паленый лог, шумел привычно голубой залив, горячо пенилась река Териберка, ласково лежали домотканым ковром пески по берегам, слышались русские песни. И колхозники, вчера ненавистные Куимову, становились в эти минуты снова родными. Даже злые перебранки с ними оборачивались в воспоминании любовью к ним.

   "Ну да, - думал с натугою промышленник: - идет борьба не на живот, а на смерть. Взяли за глотку мужика крепко, трущобят его во-как! - некуда ему податься. Многие хотят переметнуться в стан врагов. А те, поспешая, строят общественные лавки, моторные боты, мастерские, морозилки для наживки. В Мурманске растет число траулеров. Железные дороги бегут в глушь, в тундру. Появился порт, новые верфи. На полях родятся каждый день новые фабрики, заводы, совхозы, электростанции, радио. Страшно стучат колонны тракторов. Рвут землю повсюду. Железо, сталь в корне глушит живое, природное. Машины душат кустарный промысел, которым жили отцы. Сколько соблазнов, дьявольских приманок! Каждый думает: "Ну, мне не подходит, но, может, детям легче будет жить". Но, ведь, Россия-то, мы, хрестияне, крепкая установка государства, мы еще не похоронили русского бога? Он, может, должен восстать из мертвых и выгнать расхитителей из храма. Имущество снова вернуть нам, хозяевам. И тогда дьявольское обернется божьим".

   Россия оживала. Россия становилась новой. Россия подымалась, как волна в океане. Нерушимые горы, немолчное Полярное море, корявые, небелые березы, мшистые тундры и озера в камнях, поля и леса без конца и краю, знакомые становища, румяные девки, дородные бабы на улицах, золотые хлеба, виданные Егором в детстве, суматошливые сходы, - все это оживало, шумело, вырастало, как прилив. Преданно улыбаясь, тихо шла навстречу Фрося. Серые, большие глаза женщины блестели счастьем, страстью, готовностью материнства.

   Нет, Россия жива, и она еще крепка в корне. Ведь, белая церковь в Териберке, где крестили Егора, стоит непорушенной, и те же жены колхозников толпами идут к ней в святые дни молить невольные грехи своих мужей. О, нет, Егор - русский человек, он - не ломоть отрезанный, он еще не кинул своего дома, как калика-перехожий. Он еще крепко бережет бога на черный день!

   Бежать нельзя. Нельзя уходить от родины, особо в тяжелую годину.

   Но все же Куимов забрал из дому все, что считал наиболее ценным и что можно было неприметно унести на бот. В первую очередь замазанные в печи меж кирпичей двести рублей звонкой монетой царской чеканки. Положил в суму заветную книгу. Отец наказал беречь ее. Это было невольным покорством планам Лиллье.

   Команда бота "Канис" состояла из восьми человек. Помимо Лиллье, Егора, трех комсомольцев - Ваньши, Ильи, Василия, - должны были пойти в море трое териберских рыбаков - Михаил Вишняков, Иван Климов и Петр Суриков. Лиллье не сомневался, что последних двух удастся соблазнить на побег деньгами. Хозяйства у них были немудрящие. Жили они бобылями, без родни и дружбы. Михаил Вишняков был робкий многосемейный рыбак, неподходящий для дерзкой затеи. Егор во власти своих сомнений с умыслом напоил накануне отъезда Сурикова. Лиллье при посадке не обнаружил замены. Теперь Куимов клялся печенгскими святыми, памятью своего отца, что Петр сам решительно отказался от поездки на акул. Николай Николаевич гневался. Ведь, Суриков должен был при побеге сменить моториста Илью. Кого теперь поставить вместо него?

   Восьмым на боте оказался сосланный на Север уральский казак Сосипатр Хрулев, еще не старый бравый мужчина со смуглым дочерна, рябым лицом. Калмыцкие узкие глаза его и тонкие губы часто светились улыбкой язвительного добродушия.

   К утру при входе в Кильдинскую салму Егора сменил на капитанском мостике Иван Климов. Рыбак пошел в каюту. У борта, вытянувшись, как часовой, стоял, глядя в океанскую ширь, Хрулев.

   - Ну, как, Сосипатр Ефимыч, вам наше море понравилось? - приостановился возле него Куимов.

   - Море куды! Просторное!

   - Не убивает?

   - Это казака-то? Чудно! Я с пяти лет, поди, на бударе. На шаландах месяцами плавал. Год на шкуне мотористом ходил. Каспий наш тоже лужа подходяща. Дело знамое. Вот акул не видал. Шеврюг по двадцать пудов имал, а акул нет. Любопытно, язвай ее не убьет, глянуть на зверя!

   Егору крепко запомнилось одно: "ходил мотористом".

   В каюте Лиллье был один. Он не спал. Егор посовестился сразу глянуть ему в глаза, а когда посмотрел, невольно подумал:

   - Безумный.

   Характер Лиллье был ему известен издавна. А теперь в его горящих синими угольками глазах Куимов ясно прочел озверевшую, ощерившуюся хозяйскую власть, крепкой волной смыкающуюся над ним. Впервые Егор ощутил в себе ненависть к хозяйской силе.

   - Как Егор Митрофаныч, наше дело-то?

   - Не знаю, Николай Николаич. Прямо башка кругом идет. Ума не приложу, что и делать. Не выйдет, пожалуй. Може, повременим?

   - Отец твой умней тебя был, Егор Митрофаныч. Не пропускай счастья! Ведь, сгинешь здесь. Меньше суток ходу до Варде от Рыбачьего. Запрем мальчишек в кубрик - и пошли. Полезут - браунинг есть.

   - Убийства никак не хотелось бы, Николай Николаич.

   - Его и не будет. Не путайся.

   - Но ведь ГПУ непременно заметит?

   - Без огней, по компасу дойдем.

   - Опасно.

   - Ночью я сам поведу бот. Ходил не раз с твоим отцом.

   - Примут ли нас в Варде? Выдадут, чай, обратно?

   - У норвежцев нет таких законов, чтобы предавать политических беглецов.

   - А радио?

   - Что радио? - рассердился Лиллье. - Радио само не говорит.

   - От нас ожидают вестей. Надо для видимости хоть сутки промышлять.

   - Кому это надо? Мурманску плевать на нас, хоть месяц плавай!

   - Нет, промышлять все одно надо. Умаять парней ночи за три, а потом они не пробудятся сутки.

   - Ты уже говорил с Иваном?

   - Еще нет.

   - Я буду говорить с ним. Ты трусишь, Егор. Хитришь. Смотри, не поздно ли? С Суриковым ты слукавил что-то, вижу по глазам. Какой у нас фирмы мотор?

   - Советской. "Победа".

   - Придется мне спуститься, посмотреть. Кто же заменил "Болиндер"?

   - Теперь везде меняют. Хрулев говорит - управлял мотором на Каспии, - неожиданно для себя сказал Егор, подчиняясь властному тону Лиллье. И тут же озлился за свое рабское покорство.

   - Да? - вскинул голову Николай Николаевич. - Это неплохо. Ты его пришли ко мне незаметно для других. Он, ведь, ссыльный?

   - Вроде того.

   Егор повернул к двери.

   - Погоди. На промысел становись не раньше Цыпь-Наволока. Никак не раньше. Ты слышишь?

   Егор безмолвно и угрюмо кивнул головой.

   - Помни: каждому тысяча, а иначе...

   Егор зло взблеснувшим взглядом посмотрел на Лиллье. Ему хотелось плюнуть, придушить упрямого, сумасшедшего старика, но он вышел молча, только ссутулясь.

   Впереди хрипло и широко загудел пароход, идущий навстречу из Мурманска.

   К ночи бот "Канис" зашел в тихую бухточку Кильдинского становища. Нужно было запастись керосином.

   Из синих сугробов тьмы, разлегшейся мрачным шарфом над берегами, бодро таращились бесцветные рыбьи глаза электрических фонарей. Невидимая деревушка оживала, становилась, как в сказке, городом. Визгливо, нескладно залаяли песцы в заповеднике. Похоже было, что вертлявые гномы злобились на наглые искусственные огни, занесенные людьми в океанскую пустошь. И тогда от звериного бреха снова со всех сторон наседала тундряная глушь, немая тяжесть каменных гор, заброшенность северных далей.

   Утренними сумерками, огибая западный берег Кильдина, "Канис" выходил в океан. Дул теплый побережник, легкий норд-ост, дышавший далекой печью Гольфштрема. Океан протягивал навстречу боту широкую, зеленую ладонь Кольского залива. Волны бежали с северо-запада синими неустанными грядами. Встречь же наваливалась толстыми жгутами прибылая вода. Приветливое пожатие океана с каждой минутой становилось суровее. Со всех сторон ударяла солоноватая морская крепь. Земля оставалась позади. Горы повисли в воздухе, срезанные дымчатыми лохмами тумана. Из-за серых холмов Кильдина, далеких утесов Рыбачьего полуострова открывалась ширь океана.

   Вся команда находилась наверху.

   Осунувшийся, серый, Лиллье сидел у штурвальной рубки, рядом с Егором. Впервые океан встречал его недружелюбно. Зелеными, синими, бирюзовыми стаями, коварно обегая бот издали, неожиданно ударяя в него со злобой, бежали со всех сторон безголовые, упрямые до тошноты звери-волны. Они напоминали Лиллье цветных марокканских воинов, маршировавших на одной из широких площадей Парижа. Они припадали, как солдаты при атаке, опять поднимались, махали друг другу белым тряпьем пены, снова бежали вперед, и так без конца. Бот испуганно закачался на волнах, как щепка, с носа на корму, с кормы на нос. Мотор отчаянно застучал, предупреждая об опасности, охрип, закашлял густыми струями розоватого от солнца дыма.

   Ваньша сидел на самом носу бота и восторженно пялился вперед. Океан дышал ему в лицо неоспоримым, живым величием. Ваньша любовно глядел на волны. Они шумели и пенились здесь, у бортов бота, как закипевшее молоко, как известь в заводском котле, они поднимались серо-зелеными гребнями всюду, куда хватал глаз, они вспухали свинцовыми мощными пластами, как металл в топке, а там, вдали, где небо падало в море, они шли толпами веселых демонстрантов, ревели победной песней и бились с силой везде на неоглядных водных площадях. Размахивали розовыми знаменами солнечных полос, играли, смеялись белыми засычками своего огромного, зеленого зева, падали, исчезали, бросая без устали флаги к ногам Ваньши.

   Ваньше не было страшно. Его распирало от радости. Он был убежден в ту минуту, что он будет жить всегда, переживет море, землю, солнце, всех людей. Иначе же и быть не может. Какая там еще смерть? Ему же некогда. Он заново строит мир. Он вынудит всех стать счастливыми. Кровь слышно шумела и билась в нем голосами всех людей, живущих, умерших и тех, кто еще не родился. А люди должны будут рождаться без конца - тысячами, миллионами, потому что впервые земля становится по-настоящему счастливой.

   Ваньша плыл сейчас вперед, за голубые дали, - открывать новые земли, сказочные, радостные страны! Перед ними шли - живые - Седов, Амундсен, Пири, капитан Скотт. Ваньша шагал с ними рядом, плечо о плечо, доходя до северного и южного полюсов. Он был горячим участником их подвигов, не раз умирал с ними среди холодных льдов - причудливых айсбергов, величавых ледников, кочующих по океану торосов. Но сейчас и сама смерть казалась ему желанной и даже необходимой, как молодая песня. Вот он, Ваньша Загрядсков, активист-комсомолец, неисцелимый бродяга с младенческих лет, погиб в бою за революцию или в схватке с полярной пустыней. Лежит мертвый в красном гробу. Друзья, почетный караул. Торжественная, мощная, словно волны океана, музыка. Речи: "Он безбоязненно пересекал моря, он бесстрашно...". К гробу быстро идет любимейший вождь революции. Его движения похожи на полет буревестника, на лице скорбь...

   - Как хорошо, елки зеленые. А все же жаль парня. Какой парень - во! На большой палец!

   У Ваньши готовы брызнуть слезы, он уже сам оплакивал себя.

   Но... зачем ему валяться в гробу? Смерть ведь это так, нарочно, это лишь символ победы, свидетельство героизма. Отставить! Еще много дела.

   Ваньше вдруг захотелось вскочить, прыгнуть, захотелось возиться, бороться, радостно драться, кричать, как молодому зверенышу, вырвавшемуся впервые из тесного логова на простор. А волны бежали к нему навстречу, с силой вливались в него. Он застонал от переизбытка чувств.

   - Эх, ты, Васька де Гама! - неожиданно хлопнул он по загорбку, широко замахнувшись, комсомольца Василия. - Чего нос повесил, рыжий? Ты гляди, гляди в оба! Читал Джозефа Конрада? Новикова-Прибоя читал? А теперь ты сам, сам! Ой, мамыньки родные, спасу нет! Стихия, чорт тебя задери, стихия!

   Климов, наматывая веревку на блок, глуховато засмеялся:

   - Василия море убивает. Ему невесело. Оставь человека.

   Василий жалко улыбнулся и хмыкнул:

   - Не заносись, Ваньша. Сам бортовать скоро начнешь. Еще гляди, заблюешь.

   - Ну, и заблюю, но только не от качки. От радости, на зло всем буржуям, заблюю! Вот те крест и борода Маркса!

   Бот, выбиваясь из сил, медленно уходил от острова Кильдина. Позади, на горах, за сизыми облаками широким желтым костром разгоралось солнце. Незаходящая молодая луна высоко повисла над океаном, щерясь бледным серпом. Ломая водяную гладь, тяжело поднялся и, переваливаясь, снова исчез, блеснув темным глянцем, грузный морской зверь.

   - Кто ж это будет? - быстро спросил Хрулев Егора.

   - Кажись, морской заяц. Не доглядел.

   - Хы, во каки куяны у вас! Дивно! - мотнул головой казак.

   Сосипатр Хрулев задумался о невиданных им доселе просторах нераспаханной целины моря, об океанских зверях, о богатых запасах рыбы и заговорил сам с собой, отгоняя тоску об Урале, о степях, о Каспии:

   - Мотри-ка. Ведь, оно, пожалуй, и на севере жить ладно. Здесь дичей, волготней нашего будет.

   Остров Кильдин встал над океаном серо-зеленой, сплющенной шапкой ледниковой возвышенности, напомнившей Сосипатру бархатный потертый малахай киргиза, Ваньше - персидский, а может, и не персидский ковер, висевший у Ленки в Ленинграде.

   Остров глядел на людей с востока высоким обрывом. По нему полосами бежали слои серой, желтой, коричневой осыпи, и был он похож на древнее, порушенное сооружение. Океан жадно лизал подол крутого откоса. Шумно, как великанье дитя, играл галькой, плескался грязным кружевом пены, оседавшей вокруг "Палтусиного" камня, сдвинутого в воду проползшим здесь в древности ледником.

   - Глянь-ка, камушки - што илецкие арбузы на бочках, - указал Хрулев на окатанные тысячелетними волнами темные валуны, валявшиеся по берегу.

   Бот круто повернул направо, выбираясь на синюю голомень моря. Минуя пятигорье Тороса, бот уходил в океан искать акульи пастбища.

   Вечером, в сетчатых сумерках "Канис" кружил далеко от берегов. Позади оставался лишь острый, мигающий в теми глазок маяка на Рыбачьем полуострове. Впереди блеснули и снова упали за темные холмы океана разноцветные огни на мачтах траулера.

   Егор, замедляя ход бота, в десятый раз опускал лот в воду, измеряя глубину. Веревка, наконец, ослабла, свинцовая гиря легла на дно.

   - Подходяще, - сказал облегченно рыбак: - мелко. Сто двадцать сажен. Трави, ребята!

   Ваньша и Василий, до забавности торжественные, стояли, вытянувшись на носу бота. Они радостно грохнули в воду малый якорь. Загрохотала с сухим визгом цепь на лебедке. Океан голодным зверем торопливо вбирал в себя тяжелый трос. Ваньша загляделся, оступился, запутался ногою в кольце каната. Его моментально подкинуло, завертело, потащило за борт. Ветром метнувшийся Хрулев быстро и свирепо ухватил его за шиворот, и поднял на воздух, освободив от страшных пут.

   - Эх, ты, салакушка, сгинешь так без следу!

   - Вот наплевать-то! - закричал Ваньша, радостный от испуга, дрыгая ногой, прижатой тяжелой веревкой. - Выпрыгну, не помру!

   Василий хохотал над Ваньшей:

   - Хороша бы вышла закусь для акул!

   Егор качал головой.

   Бот остановился, заскрипел. Сверху налегло мрачное небо, с боков подступила синяя темь. Внизу покачивался тяжелыми боками угрюмый, мощно сопящий океан. Глухо застукотали деревянные блоки на обоих бортах. Большие уды с жирной шелегой, прикрепленные кольцами к цепям, лязгнули о борт и полетели на дно. Егор крадучись перекрестился и прошептал.

   - Во имя отца и сына и святого духа...

   Ваньша, дрожа от ожиданий, тоже готов был молить об удаче, но молитв и богов, их принимающих, он не знал. Никто из команды не хотел уходить с палубы. Все по-разному ждали прихода чудищ. Даже у Лиллье на момент загорелась воспоминанием его былая страсть к акульей охоте. Он заинтересованно следил, как Куимов пластал на бочке длинным ножом шелегу.

   - Отец твой не так резал, - глухо проговорил он.

   Ваньша не выпускал веревки из рук, все слушал: не дернет ли акула?

   Егор его успокаивал:

   - Поди-ка, парень, всхрапни. Потом, може, не доведется. Зверь ходит только темью, как сова. О полночь. Да тогда я сбужу тебя.

   Ваньше хотелось заорать, но он зашипел кипятком:

   - Хы, чего захотел? Плохо вы, дорогой товарищ, мой характер изучили. Чтоб без меня первую акулу вытянули. Вот чудак! Чтоб я спал в такой октябрьский час? Дудки!

   - Чего хрипишь? - усмехнулся рыбак. - Не бойся, ее не спужаешь. До нее далеко. Да на шум, сказывают старики, она лучше прет.

   - В таком разе, Илька, жарь на гармошке! Где ты, чорт? Спит машинист, вот дурак! Сыпь марш Буденного!

   Притоптывая под песню без слов, Ваньша бегал с борта на борт. Слушал. На веревке свинцовое грузило больше пяти килограммов, железная цепь. Ваньшу знобит. Ему так ясно кажется, что там, в черно-зеленой бездне, такой холодной и чужой, кто-то грузный повис и ворошится на отяжелевшей веревке. Он зычно кличет Василия:

   - Эй, рыжая бандюга! Скорей! Где ты там? Есть! На факте есть! Тянем!

   Они начинают тянуть, в мерной спешке покачиваясь над бортом. Блок сипло скрипит. Шуршит о деревянный ворот мокрая, почерневшая веревка, летят водяные брызги в лицо. Глубина большая, неподъемная, глаза устают ждать. Наконец лязгает цепь по борту, блестит светлая в воде шелега. Пусто!

   Василий перестает верить пылкому другу.

   - Очень уж ты прыткий, дорогой товарищ. Потерпи маленечко, минуточек пятьсот.

   Ваньша чешет пятерней вспотевший затылок. Он и сам начинает сомневаться: - Чортов океан, вон он какой страшенный и жилплощадь большая для акул. - Он плюхнулся на грязный ящик трюма, вытер шапкой пот и воду с лица. Океан шумно сопит, покачивая бот, как люльку с ребенком. Ваньша глотает крепкий морской настой, остывая от горячки. Холодно, чорт возьми! Ветер не утихает, становится резче. Ваньша решил еще разок - последний! - проверить уды. Встал на ноги и тут же со стоном повалился на покрышку трюма. Резанула тупая боль по ноге. Ступня одеревенела, опухла. Оказалось сильное растяжение жил у лодыжки правой ноги. Ваньша храбрится, пытается снова подняться, не может.

   - О, чорт!

   Василий и Хрулев чуть не насильно уводят его под руки в кубрик.

    

   Лиллье в это время сидел в штурвальной рубке. С усталой завистью следил он за человечьей беготней по палубе. С тупым отчаяньем, неотвратимым, как шум волн, слушал он молодой визг комсомольцев, надоедливый, непрерывный, как мертвая вечность, плеск океана, печальный гул бездомного ветра над пустынными просторами.

   О, какая длинная, немая ночь движется на него! Жестко смотрят из бесцветных пространств ее черные пустые глазницы! Надо спешить, надо бежать от ее злой руки! Ведь, в нем, хоть и тускло, но все еще бьется жизнь. А может быть, это лишь воспоминание о ней? Нет. Лиллье еще ясно различает над собою звезды, черные валы катящихся волн за бортом, ощущает тошнотную их качку, вдыхает терпкий от моря воздух, крепкий запах смолы от веревок на мачтах, вонь нефти из машинного отделения, слышит свое неровное, посвистывающее дыхание, - значит, он еще жив.

   Лиллье внимательно следил, как уводили Ваньшу с палубы.

   "Это хорошо, - холодно подумал он: - Егор станет решительнее. Сегодня к утру надо плыть на запад - к Рыбачьему полуострову - и завтра в ночь перейти границу".

   Нелепая, больная мечта его, то загасая, то вспыхивая, начинает физически мучить старика. Удручительная, сухая тошнота, тупая маята на сердце доводят его до полуобморочного состояния. Ему кажется, что он распадается на части, как старый айсберг, разваливается, рассыпается песком, словно древний, выветрившийся камень. Вихрь разносит пыль во все стороны. Закрыв глаза, старик безучастно ищет, где же он, Лиллье, куда его унесло. Блуждает равнодушно в потемках, лазит устало по скалам. Как утомителен, надоедлив птичий гвалт, шумный базар их над головою. Лиллье нигде не может найти себя.

   "Неужели, - думал Николай Николаевич, - я уже умер? Не может быть..."

   Внизу, у самых ног, шумит невидимый океан. И Лиллье на четвереньках, теперь уже упрямо, карабкается вверх по скользкому черному камню. Полосы цветных, ярких радуг загораются впереди. Под их аркой, похожей на северное сияние, на высоком утесе Лиллье наконец видит себя. Вот он! Молодой, легкий, как Ваньша. Лиллье узнает и норвежский утес над фиолетовым темным плесом фиорда. Старик хочет обрадоваться и не может. "Ага, - думает он: -- значит это тело мое умерло, а я вон там на скале. Но зачем же я тогда в таком странном средневековом военном одеянии? Ну, да, понятно, понятно почему. Это же Генрих Наваррский. Зачем же он так сурово сложил руки на груди? Это так не идет к его бодрой улыбке. И почему у него лысина на голове?"

   Лиллье начинает тихо смеяться над собою. Как это он не мог узнать Наполеона и голые утесы острова Святой Елены? Но в таком случае, когда же Лиллье стал Наполеоном? А бесспорно, это стоит он, Лиллье.

   - Кто сказал? Кто сказал? - кричит над головою старика черная птица-глупыш.

   - Кому же это знать, как не мне самому? - сердится по-настоящему в бреду Николай Николаевич.

   Ну, да! Лицо у человека, правда, странное, меняющееся, но все же, несомненно, это стоит Лиллье. Вчера же вечером он поссорился с отцом-сенатором (вон и синяя лента лежит у него на плече) и уехал в Териберку? Что? Какую еще Териберку? Это же все нарочно, это выдуманная Февроньей Ивановной сказка, чтобы испугать его. Териберки и нет совсем и не было никогда... Молодая Анна вкрадчиво смеется на ухо, щекочет завитками волос по щеке... С ее узкой талии, как лубочная радуга, пышными сборами, шурша, свисают десятки шелковых юбок.

   - Не хочу! Не хочу быть купцом! - плачет старик. - Я уже уехал во Францию!

   Теперь-то все ясно. Это он, молодой Лиллье, стоит в лицейском мундире на вершине Мон-Валериен. Наконец-то он занял ее!

   Николаю Николаевичу становится душно от радости. Он хочет закричать, и не может пошевелить языком. Кто-то сзади пытается столкнуть его оттуда. Резкий свет вражеского прожектора ударяет ему в лицо. Лиллье открывает глаза. Вплотную с фонарем в руке стоит Егор и, наклонившись, глядит на покачивающийся белый бархатный компас.

   - Барометр падает, - глухо говорит рыбак.

   Компас покачивается, словно водяная лилия в озере. Какой странный компас! Лиллье еще не видал таких.

   - Егор, сейчас же надо плыть на запад - за Рыбачий полуостров. Сейчас же!

   Рыбак молчит, угрюмо покусывая рыжий ус.

   - Ты договорился с Климовым? - сипло шамкает тоном старого командира Николай Николаевич.

   - А чего с ним говорить-то? Скажем, когда будем у норвежцев, - грубо отвечает Куимов, а про себя думает:

   "Чорта с два - будем. Не пойду".

   Слова Егора успокаивают Лиллье. Он спускается на палубу и подходит к кубрику. Открыв дверцы, говорит:

   - Хрулев, спуститесь ко мне в каюту. Вы мне точно нужны.

   Слышит в ответ бодрый голос казака:

   - Есть! Скоро! Ваньша тут страсть занятное читает.

   Лиллье не уходит, слушает, опершись на деревянную будку кубрика. Ваньша произносит слова убежденно, просто, как будто не читает, а говорит свое:

   "По-видимому, предки позвоночных были мягкотелые и, может быть, совсем мелкие плавающие существа, у которых начали развиваться сначала твердые части в виде зубов вокруг и около рта. Зубы ската или акулы покрывают нёбо и полость рта и переходят на губу в виде сплющенных зубообразных чешуй, покрывающих большую часть их тела. В геологической летописи - с появлением этих зубочешуй - рыбы выплывают из таинственного прошлого на свет, как первые позвоночные животные, отмеченные в летописи".

   Сверху из дальнего угла сонным голосом, нарочно гнусавя, отзывается Илька (слышно, как он скребет пятерней свое тело):

   - К чему же это клонит твой Уэльс? От рыб, что ли, люди произошли, по его выходит? Фасон буржуй давит! Товарищ Ярославский в библии пишет - от обезьяны. Буза!

   Ваньша, повернув голову, с жаром накидывается на Илью:

   - А обезьян-то дева Мария, что ли, родила? У тебя, Илька, говорят, отец был, а деда собака, что ли, скушала?

   Тесный кубрик дрожит от веселого, безудержного смеха.

   - Выходит, ребята, - смеется и Хрулев: - седни нам доведется дедов своих глушить по варкам.

   - Если еще попадутся, - говорит недоверчивый Василий.

   Ваньша орет разбухшим и прыгающим от смеха голосом:

   - Чего ржете? На самом-то деле? Разве теперь еще мало людей-акул? Не зря же буржуа рисуют с акульими зубами. Какая разница? Вот пролетарий, собственно говоря, первый человек, это да - класс-человек. Он существует для труда и социализма. А буржуй исключительно для жратвы. И буржуй гаже, чем акула. Акула што? Мешок мяса без мозга. Откуда ей стать интеллигенткой? Ей не зазорно быть обжорой. А, ведь, буржуи, как никак, люди. Фу ты ну ты! В пиджаках, в цилиндрах, гаврилку напялит, тросточку в руки с золотым набалдашником. Куды там! Пижон, Пу-ан-ка-ре! - произносит с силой Ваньша, вкладывая в это слово крайнее свое презрение.

   - Есть предложение, - прыгает легко сверху Илька: - привезем акулу в Териберку и в день октябрьских торжеств затащим ее на балкон райрыбаксоюза Борисову. - Илька хохочет, представляя робкого Борисова. - А Ваньшу уполномочим бухнуть речь и доказать, что буржуй - родной брат акуле.

   - И докажу. На факте докажу! Как математическую аксиомность! - с запальчивостью кричит Ваньша. - Размалюем плакатище с лозунгом: "Крой акул империализма, эксплуатирующих мелкую рыбешку!" Вот это будет фасон. Ой же! Больно-то как!

   Ваньша в горячке забыл о больной ноге и встал на нее с силой. И теперь вместе со всеми радостно хохочет над собою.

   Лиллье, пошатываясь, идет по палубе. Небо навалилось на бот черным телом полярной ночи. Звезд уже не видать: заволокло тучами. За бортами - дикий, стихийный рев волн, зыбь черной бездны. Лиллье смотрит в темь, и его охватывает на секунду ужас:

   - А что как на самом деле все они примутся душить его, как акулу?

   Лиллье, спотыкаясь, спешит в каюту.

   Через минуту туда же легко и неслышно спускается Хрулев. Его калмыцкие глаза, сухое лицо еще не остыли от смеха, в устье тонких губ - блеск острой усмешки. Казак слушает Лиллье, вытянувшись, отвечает кратко, отчетливо, не задумываясь.

   - Мотором управлять приходилось?

   - Да.

   - Ссыльный?

   - Так точно.

   - За что? Богатый?

   - Нет. С войсковым правительством в свое время путался. Был не в ладах с ним, но станишники всегда на войсковой круг меня за речивость посылали.

   Лиллье делает еще ряд вопросов и подходит вплотную к казаку:

   - Слушай внимательно. Дело есть. Сегодня ночью иль завтра перейдем границу и уйдем в Норвегию. Егор Митрофаныч знает, согласен. У меня есть иностранная валюта. Каждый из нас получит по тысяче долларов. Это много. И будет свободен. Согласен?

   - Никак нет. Не могу! - как бы выплевывая слова сквозь зубы, резко бросает Сосипатр, не меняя позы и не проявляя удивления. Лиллье шипит казаку в лицо:

   - Ты с ума сошел? Ты же арестант, ссыльный, раб! Разве тебе здесь не страшно? Разве они не враги тебе? Ведь, по их же вине у тебя умерли сын, жена в ссылке?

   - Умерли, это верно.

   - Так чего же ты? Боишься? Завтра ночью будем в Варде. Неужели тебя напугал или убедил этот щенок, мальчишка?

   - У нас свои мнения на этот счет.

   - Какие?

   - Мы, казаки, завсегда были служаками. Отец мой и дед сгибли в Бухаре, в киргизских степях. Думали - за зря, понапрасну. На проверку вышло - они берегли Рассею. И теперь думаю: отец бьет малого сына, если, мотри, не за дело, то для дела.

   - Дурак! - хрипит Лиллье.

   - Это може так, а може и не так! - со снисходительной улыбкой отвечает казак.

   - Дурак, говорю! - закричал осипший Лиллье. - Большевиков же выгонят через год. Ты вернешься. У меня есть связи. Нам помогут... англичане, французы. Бежать надо немедленно.

   - Гожей будет, если мы сами в своей семье сладимся.

   - Рабами, холопами хотите подохнуть?

   - Оно, конечно, теперь мы - побежденные. Чего понапрасну баить? Но мы при Екатерине лишились вольности, и Яик у нас она отымала, а потом обошлось. Казакам зазорно свое отечество чужими руками побеждать, - мы это дело так понимаем! - упрямо, весело говорит Хрулев.

   Лиллье, размахивая руками, брызгаясь слюной, хрипя, как ворон, исступленно сипит в лицо казаку о гибели родины, о зверствах большевиков, уничтожающих русский народ, зорящих в конец крестьянство, казачество.

   - Ты обязан бежать. И немедленно. Когда антонов огонь охватывает организм, нечего жалеть руку, гражданин Хрулев! Да, да! Слышите! Мы принесем настоящую свободу... Мировую свободу. Мы вернемся сюда со знаменами великой революции Франции. Свобода, равенство и братство!.. Иначе все погибло. Весь мир! Разве можно ждать? Я... я сам поведу вас... Я - русский дворянин, Николай Николаевич Лиллье... Лиллье! Слышите! Liberte-te-te-te... - вырывается вдруг у старика бессмысленное лопотанье.

   Хрулев стоит перед ним молча, погасив наконец улыбку и нахмурившись. Ему невыносимо больно и стыдно. Он видит теперь, что старик сходит с ума.

   И в этот момент сверху неожиданно, как освобождение, упал дождем тяжелый топот ног по палубе, донеслись глухие выкрики людей. Хрулев вскинул, как напуганный конь, голову и быстро проговорил:

   - Мотри, там акулу имают. Надо помочь. Извиняйте.

   Легко повернувшись, казак неслышно и быстро исчез из каюты.

    

   Секунду Лиллье отупело смотрит на то место, где только что стоял Хрулев.

   "Куда он делся?"

   Старик вдруг все забыл: "Где это я? И что со мной? Как ужасно ломит правый висок!"

   Кто-то юркий вырывается из черепной коробки и остро кричит ему на ухо:

   - Во Франции были санкюлоты, а в России - штанишники!

   "Что за ерунда?"

   Николай Николаевич в изнеможении опускается на диван. Его душит бешеный гнев. Он хочет закричать и не может. На лбу проступает большая капля пота. Бьет озноб. Судорожно подергивается правая сторона тела. От немой, бессильной ярости ему хочется раздирать руками свое тело и биться головой о стену. Навязчиво мельтешат в глазах желтые круги. Кто это так больно сжимает голову? Потом внезапно в мозгу, остро раня его, начинает скакать глупый паяц, балаганный Петрушка. Высунув длинный язык, цветной карлик пронзите