Порозовская Берта Давыдовна - Мартин Лютер

режде он ратовал против соблюдения постов и разных благочестивых обрядов, теперь он признает их весьма полезными для обуздания плоти. Точно так же он оставляет большинство обрядов старой церкви, если они прямо не противоречат Священному Писанию, требует исповеди перед причащением. Наконец, самое важное право - свобода толковать слово Божье, свобода религиозной мысли, предоставленная им прежде каждому человеку окончательно отнято у мирян новым церковным устройством, в котором только проповедник или приходской священник получал право толковать Священное Писание и вместе с этим неограниченную власть над совестью своих прихожан.

   Необходимо заметить, что роль, которую Лютер предоставляет проповеднику, является одним из вопиющих противоречий его реформы. Понятна была власть католического духовенства, получавшего, благодаря помазанию или рукоположению, священный характер. Но, поставив назначение проповедника в зависимость от распоряжений гражданской власти и определив все различие между духовным лицом и мирянином лишь в самой должности, реформатор, очевидно, не имел никакого основания требовать от прихожан безусловной веры в учение, передаваемое им проповедником, тем более что сам вложил в руки паствы Евангелие на родном языке, а вместе с этим возможность обличать проповедника в ложном толковании слова Божья. В сущности, объем духовной власти евангелического пастора мало отличается от иерархического значения католического духовенства, так как первому предоставляется не только право обличения, но и духовного наказания, доходящего, как и в западной церкви, до отлучения от церкви. И надо заметить, что это противоречие было прекрасно понято народом. То влияние, которым ныне пользуется пастор в протестантской церкви, приобретено им лишь с течением времени. При жизни же Лютера положение проповедников, несмотря на все его заботы о них, было самое жалкое. Народ, приученный ненавидеть и презирать своих прежних духовных пастырей, перенес эти чувства и на новых, считая их совершенно ненужными для своего спасения. Городское и сельское население отказывалось давать деньги на содержание приходским священникам, а князья и дворяне и не думали выделять кому-либо средства для этого из присвоенных ими монастырских и церковных имуществ. До конца своей жизни Лютер не переставал хлопотать о том, чтобы хоть часть доходов от секуляризованных имуществ шла на содержание храмов и священников, школ и учителей.

   Несомненно, консервативный характер второго периода преобразовательной деятельности Лютера привел многих современников к заключению, что реформатор с течением времени возвратился незаметно к воззрениям католицизма. Мнение это было, однако, совершенно неосновательно. Несмотря на все уступки и ограничения в деталях реформы, вызванные главным образом убеждением в неподготовленности к ней простого народа, в основных пунктах своего учения Лютер до конца оставался верен себе. Его ненависть к папству с годами не только не уменьшалась, но увеличивалась. В нем действительно проснулся прежний монах и папист, но не в смысле возвращения к старым верованиям, а в смысле усиливающейся нетерпимости к чужим мнениям и сведения к нулю провозглашенного им раньше принципа личной свободы в делах веры. Правда, Лютер не доходил до той степени фанатизма, которую проявил впоследствии Кальвин сожжением Сервета, но и не считал больше нужным бороться с сектантами одним лишь словом, и везде, где только можно было, требовал вмешательства государственной власти против "богохульства", каковым именем он скрещивал все, что выходило за рамки его учения.

   Более последовательным является Лютер в своих заботах о народном образовании и возрождении университетов, пришедших в страшный упадок в последние смутные годы. Опасения Эразма оправдались. Период расцвета гуманизма на немецкой почве кончился. Одни бросали занятия гуманистическими науками потому, что считали их слишком ничтожными по сравнению с богословской наукой; другие полагали, что, имея Священное Писание на родном языке, незачем уже изучать древние языки. Немало содействовали этому обстоятельству и прежние нападки Лютера на университеты, которые он называл "разбойничьими вертепами, вратами ада, синагогами дьявола" и т. п. Правда, эти нападки относились лишь к университетам с схоластическим направлением и имели целью свергнуть "слепого язычника", Аристотеля, и вызвать преобразование их, а не уничтожение. Но и тут, как и в проповеди Лютера о значении добрых дел, истинный смысл его слов не был понят большинством. Родители отзывали назад своих сыновей, университеты пустели, даже в Виттенберге число студентов значительно убавилось, несмотря на блестящий состав профессоров. Не менее плачевно было состояние низших школ. Одни из них закрылись вместе с монастырями, при которых существовали; другие - потому, что прекратились пожертвования, на счет которых они содержались. Одной из главных причин, побуждавших народ отдавать детей на учение, было желание подготовить их к духовному званию. Но вследствие постоянных нападок на духовенство перспектива попасть в духовное звание потеряла всю свою заманчивость и недостаток более или менее подготовленных людей был так велик, что после осмотра церквей и приходов во многих из них пришлось оставить старых священников, если только они знали Отче Наш и Символ веры.

   Лютер горячо принял к сердцу упадок образования. Разочаровавшись в современном ему обществе, он, естественно, должен был возложить все свои надежды на подрастающее поколение, которому религиозная истина должна была внушаться с самого раннего возраста. Не уставая, призывал он власти к повсеместному учреждению новых школ и возрождению старых.

   Одним из выдающихся трудов Лютера по этому вопросу является его "Воззвание к представителям городов", в котором он проводит идею необходимости народной школы для всех классов общества. По его мнению, повсеместное учреждение школ является одной из важнейших обязанностей христианской власти и "такое дело гораздо достойнее и важнее, чем ведение войн, постройка крепостей и т. п.". Он же первый высказывает мысль, что обучение должно быть обязательное, а для детей неимущих классов - бесплатное. Он рекомендует также устройство народных библиотек, для которых предлагает выбирать не ученые труды, а такие книги, из которых читатели могли бы почерпнуть нужные им в жизни сведения. Что же касается программы университетского образования, то древним языкам и теперь уделялось в ней значительное место, но лишь как вспомогательному средству при изучении Священного Писания. При этом Лютер рекомендовал также изучение юридических и других светских наук для подготовки государственных людей; с особенным уважением он, относился к истории. В его программу входили естественные науки и даже музыка.

   Заслуги Лютера как возродителя школы несомненны, хотя ему удалось осуществить на практике лишь самую малую долю своих обширных проектов обязательного обучения юношества всех полов и состояний. В этом отношении более заметны заслуги Меланхтона, прозванного за свои заботы об образовании "учителем Германии". Но Меланхтон больше всего заботился о подготовке ученых, преимущественно теологов, тогда как Лютер стремился к организации национальной и общеобразовательной школы. В этом отношении уже один перевод Библии имел громадное значение: благодаря ему родной язык получил право гражданства в школе; исчезла пропасть, которая отделяла прежде школьную науку от жизни вследствие господства в этой науке чужого мертвого языка. Между школой и народной мыслью была создана естественная связь, которая впоследствии не могла быть уже прервана.

  

  

   Наряду с трудами по организации новой церкви, в которые реформатор вкладывал всю свою энергию, несмотря на то что прежняя радостная вера в возможность обновления мира вновь найденной им истиной уже значительно поколебалась, наряду с заботами о народном образовании все время шла упорная литературная борьба с врагами, которые и извне, и изнутри старались подкопать строящееся здание. Борьба эта не прекращалась ни на минуту, поддерживая Лютера в состоянии постоянной раздражительности и усиливая его недоверие к людям и нетерпимость. Ни один из старых противников его не сошел со сцены - Экк, Фабер, Эмзер, Кохлей и другие не переставали вредить делу реформы, часто пользуясь для этого самыми недостойными средствами, вроде клеветы на частную жизнь реформатора и его близких. Впрочем, полемика с католиками теперь мало задевала Лютера, хотя он редко оставался у кого-нибудь в долгу. Гораздо сильнее волновало его враждебное отношение людей, которых он прежде считал своими и из которых самым значительным противником был, конечно, Эразм, как известно, выступивший против него в 1524 году с сочинением в защиту свободной воли.

   Чтобы понять силу удара, нанесенного знаменитым гуманистом богослову Лютеру, необходимо указать еще на одну сторону в догматике Лютера, также заимствованную им от святого Августина. Если спасение зависит только от веры, то может ли человек собственными усилиями воспитать в себе эту веру? Чтобы еще более смирить человека перед Богом, Августин - а вместе с ним и Лютер - учит, что и сама вера не зависит от человека, а дается ему только в силу Божьей благодати, как особый дар. Таким образом, у человека окончательно отнимается свобода воли, и в этом уже заключается зародыш фатализма. Вначале, однако, Лютер делал тут известную оговорку, именно что к восприятию благодати человек должен подготовиться благочестивыми упражнениями, сердечным сокрушением и т. п., следовательно, признавал еще некоторое участие личной воли. Но впоследствии в одном сочинении он выразил мысль, что существует одна только воля - божественная - и что поэтому все существующее, всякий поступок должны считаться происходящими от Бога. Это замечание, которое логически вело к утверждению, что Бог является и источником зла, в свое время шокировало даже Меланхтона, и на эту-то слабую сторону и направил свои удары Эразм.

   Как истый гуманист, Эразм, хотя и разделял идею об оправдывающем действии веры, конечно, не допускал отсутствия у человека свободной воли. Последняя только ослаблена грехопадением, но не совершенно уничтожена; благодать Божья укрепляет ее, человек же может с помощью добрых дел стать достойным божественной милости. Если же, как утверждает Лютер, природа человека совершенно испорчена и сам он в состоянии творить одно лишь зло, то зачем Господь делает его ответственным за его поступки, зачем Он призывает грешника к покаянию, к возвращению на путь истины?

   И Лютер хотя и возмущается религиозным индифферентизмом гуманиста, тут же заявляющего, что вообще человеку совсем не следует задаваться подобными неразрешимыми вопросами, а стараться только вести нравственную жизнь, хотя и выражает свое презрение к слабости противника на богословской почве, но, очевидно, чувствует себя не на шутку задетым этим возражением. Это сказывается в той слепой запальчивости, с которой он в своем ответном сочинении, озаглавленном "О порабощенной воле", идет навстречу всем логическим выводам, какие только можно сделать из полного отрицания свободы воли.

   "Зачем Господь призывает несвободного в выборе человека к покаянию?" - спрашивает Эразм. Лютер дает на это следующее курьезное объяснение: для того, чтобы доказать человеку его собственное бессилие. Все заповеди, весь нравственный закон даны только с целью доказать нам, что мы не можем соблюсти их во всей строгости, что мы не можем спастись, если Господь не придет к нам на помощь. Ответ нелепый и жестокий. Это значит связать человеку ноги и наказывать его за то, что он не может ходить.

   Но, преследуемый логикой Эразма, Лютер заходит еще дальше. Так как несомненно, что лишь немногие имеют настоящую веру, большинство же ведет жизнь, не согласную с нравственностью, и, следовательно, лишено истинной веры, то выходит, что Бог, не дарующий последним Свою благодать, наказывает их за зло, которому Сам был виновником. Как же согласовать подобное заключение с проповедью о благости Творца, со словами Писания, что Господь не хочет смерти грешника? И чтобы вырваться из этих тисков, Лютер создает теорию о Боге откровений, выразившем Свою волю в Писании, и о скрытом непостижимом Промысле, который заранее предопределил одних людей к спасению, а других - к вечной гибели. Но человек не должен стараться проникнуть в тайны этой скрытой непостижимой Воли: высшая степень веры заключается именно в том, чтобы считать истиной даже логически несообразное и верить, что Бог не только справедлив, но и милостив, хотя и осудил большинство людей на гибель. Разум потому только не мирится с этим фактом и считает его нелогичным, что хочет применять к Божественным делам свою собственную мерку. Но если бы к Божественной воле могла быть приложима мерка человеческих понятий о справедливости и причинности, то она не была бы Божественной.

   Таким образом, Лютер в споре с Эразмом договаривается до тех же крайних выводов протестантского учения о благодати, которые были впоследствии систематически развиты в учении Кальвина. Но то, что у мрачного женевского реформатора было плодом его беспощадной логики, не допускавшей никаких смягчений и оговорок, и что тот упорно защищал как один из величайших догматов христианства, у Лютера вырвалось почти невольно, в пылу полемики, и хотя никогда не было взято им назад, но никогда и нигде больше не повторялось. Напротив, в своих позднейших проповедях Лютер постоянно говорит о благости Творца, не желающего смерти грешника. Очевидно, несмотря на презрительные отзывы о противнике, несмотря на собственные заявления, что сочинение "О порабощенной воле" является одним из его лучших богословских трудов, Лютер в глубине души чувствовал, что в этой борьбе он пожал мало лавров. Этим отчасти и объясняется та жгучая непримиримая ненависть, которую реформатор с тех пор стал чувствовать к Эразму как человеку, доведшему его до последних безнравственных выводов из его ученья. До самой смерти он не переставал внушать сотрудникам и даже своим детям, чтобы они оставались врагами "этой ядовитой змеи, этого неверующего эпикурейца" - Эразма.

   Не прекращалась и борьба с сектантскими ересями, носившими общую кличку анабаптизма, хотя среди сектантов были люди самой различной религиозной и социальной окраски - одни были мистиками, другие - коммунистами, третьи - тем и другим вместе; были и скептики, и люди, отрицавшие божественность Христа, и т. п. После смерти Мюнцера и неудачи крестьянского восстания анабаптисты перенесли свою деятельность в города, где находили многочисленных приверженцев среди рабочего люда. В 1535 году им даже удалось на время овладеть Мюнстером и устроить в нем пародию на царство Божье. Лютер написал немало брошюр против анабаптистов, которые в то же время ревностно преследовались властями как протестантских, так и католических стран. Но еще больше забот и огорчений приносили ему несогласия в собственном лагере, вызванные различным пониманием догмата об евхаристии (причащении). Первый разошедшийся с Лютером по этому вопросу был тот же неугомонный А. Карлштадт, которого с тех пор, и не за одну эту "ересь", реформатор преследовал своей непримиримой ненавистью. Но гораздо серьезнее была борьба с швейцарским реформатором, в 1524 году давшим людям такое учение об евхаристии, которое встречало повсюду самый сочувственный отклик.

   Гуманистически образованный и более последовательный в своей деятельности, Цвингли [24], еще раньше Лютера начавший проповедовать в Цюрихе об оправдании верой и недействительности папских индульгенций, пришел к своим убеждениям совершенно иным путем, чем германский реформатор. То, что у последнего было результатом мучительной душевной борьбы, у Цвингли явилось плодом добросовестного, чуждого всяких предвзятых идей изучения Священного Писания. В основных пунктах оба реформатора вполне сходились, но зато в понимании таинств сказалось все различие их характеров. Для Цвингли, отличавшегося более рационалистическим направлением, считавшего искреннюю христианскую веру вполне совместимой с разумом, таинства были только символами. Слово "есть" в евангельском тексте "сие есть тело мое" он толковал в смысле "знаменует", и таким образом таинство евхаристии получало у него значение символической трапезы любви в память об искупительной жертве Христа. Лютер, по его собственному признанию, одно время и сам был близок к подобному пониманию. Но с тех пор как право толкования Писания, предоставленное всякому человеку, породило самые крайние религиозные учения, он решился не отступать более от буквального смысла Писания. Уже в 1525 году, в брошюре против "Небесных пророков", он объявил, что вера несовместима с разумом, "с этой блудницей дьявола, только позорящей и оскверняющей то, что говорит и делает Бог, и на что необходимо закрывать глаза и уши и верить". В данном вопросе всякие толкования казались ему теперь тем более неуместными, что имелся совершенно ясный текст Писания. Таким образом, несмотря на то что этим он отчасти приближался к католическому воззрению, Лютер стал толковать слово "есть" в смысле реального присутствия тела и крови Христовой в хлебе и вине евхаристии.

   Спор между реформаторами длился долго. Из обоих лагерей вышло много сочинений на эту тему, причем Цвингли вел полемику в спокойном, сдержанном тоне, а Лютер становился все более и более резким и заносчивым и постоянно ставил своих противников на одну доску с сектантами и ненавистным ему Карлштадтом. Перевес в полемике склонялся, однако, на сторону Цвингли. Его учение было принято не только на его родине, в Швейцарии, но и во многих южногерманских городах. Но что было всего важнее, ему, очевидно, симпатизировал ландграф Филипп Гессенский. Для устранения беспокойства, вызываемого этим расколом, и из-за надвигающейся опасности со стороны католиков ему пришла в голову мысль привести реформаторов к соглашению путем диспута.

   Свидание обоих реформаторов, состоявшееся в Марбурге в 1529 году, окончилось, однако, безрезультатно. Лютер, очень неохотно принявший приглашение на диспут, явился с предвзятым решением не уступать ни на одну йоту. "Одна сторона должна принадлежать дьяволу", - говорил он заранее, и уж конечно не себя и свою партию мог он причислить к этой категории. В самом начале диспута Лютер написал перед собою на столе куском мела слова: "Сие есть тело мое", и какие бы доводы ни представлял Цвингли, упрямо указывал на эти слова, требуя буквального толкования их.

   То, что марбургское собеседование осталось безуспешным в богословском отношении, в этом Лютера нельзя особенно обвинять: несомненно, что он действовал по искреннему убеждению. Но в том, что диспут остался без результатов и с точки зрения терпимости - вина падает исключительно на германского реформатора. Вся нетерпимость его, вся старая закваска паписта, не допускавшего возможности спасения вне известных рамок, сказались в том, как он расстался со своим противником. Напрасно Цвингли со слезами на глазах просил его считать швейцарцев братьями и не забывать, что вне этого спорного пункта у них все общее. Лютер никак не мог понять такой просьбы. Он не допускал мысли, что можно любить, как братьев, людей, у которых другая вера, и считал такую терпимость доказательством того, что сами противники не придают большого значения защищаемому ими делу. Единственное, что он считал возможным обещать им, - это та любовь, которую христианин обязан питать и к врагу. И когда Цвингли на прощание протянул Лютеру руку, тот оттолкнул ее с жестким замечанием: "У вас другой дух, чем у нас".

   Правда, по настоянию ландграфа обеими сторонами все-таки подписано было соглашение из пятнадцати пунктов, определявших сходство обоих учений и то, в чем они расходятся в вопросе об евхаристии. На это соглашение Филипп Гессенский и Цвингли, носившиеся с планами широкого политического союза против императора, возлагали большие надежды, но Лютер расстроил все их планы. Он уговорил курфюрста не допускать в союз протестантских князей не только швейцарцев, но и принявшие учение Цвингли германские города и до конца своей жизни не хотел иметь ничего общего с цвинглианцами. Когда Цвингли в 1531 году умер геройской смертью на поле сражения при Каппеле, Лютер, когда-то написавший умирающему и всеми покинутому Тецелю примирительное, дружелюбное письмо, не мог удержаться от проявлений злорадного чувства по поводу этого "суда Божия" и выразил сожаление, что католики не истребили окончательно заблуждений "сакраментариев". Правда, в 1536 году, ввиду новой опасности со стороны императора и благодаря ревностному посредничеству страсбургского теолога М. Буцера [25], добившегося больших уступок со стороны цвинглианцев, Лютер согласился подписать так называемую Виттенбергскую конкордию, но уже в следующем году он открыто в "Шмалькальденских статьях" отказался от всякой солидарности с ними. Даже чисто политического союза он не допускал с людьми, не согласными с ним в одном пункте учения, и эту страстную нетерпимость, причину гибельного раскола в протестантском лагере, он оставил в печальное наследие всему последующему периоду до Тридцатилетней войны.

   Филипп Гессенский, как мы сказали, имел особенные причины хлопотать об устранении раскола и о согласии между всеми приверженцами нового учения. В 1529 году император, заключив мир с папой и Францией, решил серьезно заняться делами в Германии и стал настаивать на исполнении Вормского эдикта. Вот тут-то и сказалась та реакция, которая успела произойти в настроении общества за последние годы. Теперь большинство имперских чинов соглашалось уже подчиниться требованию императора, так что меньшинству, состоявшему из 5 князей и 14 имперских городов [26], пришлось составить протест против их постановления (отсюда и название "протестанты"). В основу протеста был положен принцип, что в делах веры не может быть решений по большинству или меньшинству, а только по внушениям собственной совести.

   Решительный для Реформации момент наступил в следующем году на Аугсбургском сейме, на котором присутствовал сам император. После того как протестантские князья, приехавшие со своими теологами, представили свое исповедание веры, написанное Меланхтоном, Карл V назначил комиссию из князей, юристов и богословов обеих партий для выработки соглашения.

   Лютер лично не мог участвовать в работах комиссии. Как опальный, он не мог явиться на Аугсбургский сейм, где решался вопрос о действительности декрета о его опале. Он остался поэтому в Кобурге, в замке курфюрста, на расстоянии двух дней пути от Аугсбурга, и оттуда с неослабным вниманием следил за всем происходящим на сейме и своими письмами старался поддержать мужество своей партии. Меланхтон в особенности поддавался унынию. Его Аугсбургское исповедание было составлено в самом умеренном, так сказать, дипломатическом духе, так как в нем особенно подчеркивалось все, в чем учение протестантов сходно с католическим и чем, наоборот, отличается от цвинглианского. В самой комиссии Меланхтон, испуганный угрозами католиков, чувствовавших свою силу под покровительством императора, опасаясь взять на себя ответственность за неизбежную междоусобную войну, проявил еще большую умеренность и уступчивость. Он дошел до того, что готов был даже признать папскую власть при условии свободы евангельской проповеди. Но Лютер и слышать не хотел об уступках. Для него было важно только то, что на этом сейме значительная часть Германии открыто исповедала то самое учение, за которое он девять лет тому назад был осужден в Вормсе. О соглашении же с католиками он и не помышлял. "Чудное дело затеяли вы, - писал он протестантским теологам, - примирить папу с Лютером. Но папа не хочет, а Лютер не просит". Одно за другим летели из Кобурга его послания к князьям и теологам, в которых реформатор со всей энергией прежних лет убеждал своих не поддаваться малодушию и твердо уповать на то, что Бог не допустит гибели правого дела. Чтобы устранить возможность соблазна, Лютер сам торопил своих коллег с отъездом из Аугсбурга. "Вы отдали Кесарю Кесарево и Богу Божье, - писал он им. - Так, именем Господа я вас отпускаю с сейма. Домой, друзья мои, домой!"

   И действительно, отчасти благодаря влиянию Лютера, отчасти вследствие неуступчивости католиков, требовавших полного подчинения, критический для Реформации момент прошел благополучно. А в ответ на угрозы Карла протестантские князья в начале 1531 года заключили в Шмалькальдене союз с целью взаимной обороны на случай нападения.

   Лютер долго противился этому союзу; он допускал лишь пассивное сопротивление в делах веры: поднять оружие против императора, хотя бы для защиты своих религиозных убеждений, противоречило самым основным его убеждениям. Правда, в конце концов юристам удалось убедить его, что император Германии, выбираемый наследственными князьями, не имел прав неограниченного императора Древнего Рима; что власть свою он получил лишь в силу договора, за нарушение которого ему можно оказывать сопротивление. Но со стороны Лютера это была уступка вынужденная; всю ответственность за нее он возлагал на юристов.

   Впрочем, князьям не пришлось прибегнуть к оружию. Новая опасность со стороны Франции и турок заставила Карла быть сговорчивее, и таким образом летом 1532 года в Нюрнберге было принято соглашение, по которому князья и города, принявшие уже Аугсбургское исповедание, могли оставаться при нем впредь до решения религиозных споров собором или по крайней мере имперским сеймом, взамен чего они обещали оказать императору помощь против турок, уже подступавших к Вене. После заключения мира Карл уехал в Испанию, и опасность вооруженного столкновения враждебных партий на время была устранена.

  

  

   В предыдущих главах мы видели Лютера при таких условиях, при которых могли проявиться лишь известные стороны его натуры. Мы видели перед собой главным образом реформатора, глубоко убежденного в своем божественном признании бойца, отстаивающего свои идеи со всей неустрашимой отвагой и неутомимой энергией мощной, богато одаренной, но страстной, недисциплинированной, нетерпимой натуры. Конечно, в этой борьбе, в способе ведения ее, как и в самом характере германской Реформации, должны были ярко сказаться и все основные черты характера реформатора. Тем не менее наш портрет окажется слишком односторонним, если мы не дополним его теми штрихами, которые может дать только интимная жизнь человека. Нам остается поэтому последовать на короткое время за реформатором в его тесный домашний кружок, посмотреть на него в те немногие часы, которые он мог посвящать своей семье и друзьям и в течение которых он набирался новых сил для великого труда своей жизни. Мы пойдем еще дальше и постараемся заглянуть в его душу в те моменты, когда он оставался наедине с самим собой, со своей чуткой неумолимой совестью, требовавшей у него отчета за каждый сделанный им шаг. Особенного труда это не представит, так как реформатор со свойственной ему экспансивностью и искренностью посвящает нас в своей обширной переписке и в "Застольных речах" во все детали своей интимной жизни и даже в богословских трудах то и дело переходит от строго логической аргументации к доказательствам, почерпнутым из личного опыта своей богатой впечатлениями и испытаниями жизни.

   С 1529 года в переписке Лютера, отражающей все перипетии разыгрывавшейся вокруг него великой общественной драмы, появляется новый чисто личный мотив - это радости и печали его семейной жизни.

   Лютер, как известно, женился в самый разгар крестьянского восстания, и притом совершенно неожиданно даже для самых близких друзей. Несмотря на свое высокое представление о браке как о состоянии, вне которого человек не может спастись, Лютер еще в ноябре 1524 года писал Спалатину, что совершенно не имеет намерения жениться. Тем большую сенсацию должна была произвести весть о его женитьбе, случившейся как раз в такое время, когда общественное мнение и без того было сильно возбуждено против него.

   Что было мотивом этого внезапного решения - до сих пор остается не вполне выясненным. Сам Лютер дает на это разные объяснения: в одном месте он говорит, что решился на этот шаг по желанию родителей и чтобы прекратить дурные толки, распространившиеся про него и Катарину. В другом же письме он объясняет свою внезапную женитьбу тем, что, ожидая ежедневно смерти от ярости мятежников, хотел предварительно показать пример и опровергнуть клевету врагов, уверявших, будто бы у него не хватает смелости сделать то, что он так настойчиво рекомендует другим.

   Сам выбор невесты является в известном смысле чисто случайным. Женщина, которая сделалась подругой жизни реформатора, знаменитая благодаря этому обстоятельству, Катарина фон Бора также была прежде монахиней. Когда в 1523 году, благодаря проповеди реформатора и его последователей, монахи и монахини сплошь и рядом стали нарушать свои обеты, Катарина фон Бора [27] вместе с восемью подругами бежала из своего монастыря, куда ее отдали еще в детском возрасте, и искала убежища в Виттенберге. Лютер принял горячее участие в их судьбе и всячески старался их пристроить. Когда он стал серьезно помышлять о женитьбе, то прежде всего остановил свое внимание на одной из этих монахинь - Еве фон Шенфельдт, но, по-видимому, его влечение к ней было мимолетным. Была у него на примете еще одна невеста, также из монахинь бюргерского сословия. Во всяком случае о Катарине он, по-видимому, не думал и даже сам сватал ее за доктора Глаца. Но девушка в разговоре с другом Лютера Амсдорфом выразила свое недовольство по поводу этого сватовства и тут же чистосердечно заявила, что охотнее всего вышла бы за него самого или Лютера. Вероятно, эти слова, доведенные до сведения реформатора, произвели на него впечатление. Он заинтересовался Катариной, и когда под влиянием родителей, которых он навестил в это время в Мансфельде, мысль о женитьбе у него окончательно созрела, он не стал откладывать дела в долгий ящик. 13 июня реформатор был повенчан проповедником Бугенгагеном в присутствии только немногих свидетелей, а 14 дней спустя назначил брачный пир, на который пригласил всех друзей - близких и дальних - и родителей. Опустевший Виттенбергский монастырь, в котором он жил до сих пор с престарелым приором, теперь был навсегда отдан курфюрстом во владение новой четы.

   Весть о женитьбе Лютера наделала много шуму. Толкам и пересудам не было конца. Не только противники издевались над браком бывшего монаха с бывшей монахиней, но и многие друзья неодобрительно покачивали головой, находя, что момент для такого рискованного шага выбран самый неподходящий; некоторым не нравился и сам выбор. Но Лютер не обращал внимания на эти толки и с вызывающей иронией писал по этому поводу Спалатину: "По милости своей женитьбы я теперь внушаю такое презрение, что, наверное, ангелы ликуют, а дьяволы плачут".

   Лютеру, действительно, не пришлось раскаяться в своем выборе: брак его оказался в высшей степени счастливым. Катарине было 26 лет. Если судить по портрету, нарисованному Лукой Кранахом, то она не была красавицей, но обладала открытой, привлекательной, типично немецкой внешностью; при этом она отличалась и всеми добродетелями, свойственными немецкой женщине, - скромностью, домовитостью, трудолюбием. Правда, она обладала также и значительной дозой властолюбия, так что Лютер в шутку называл ее Herr Ketha, или Dominus Ketha, но это не мешало ей, по свидетельству самого реформатора, быть любящей, преданной женой, окружавшей мужа самым заботливым уходом и создавшей ему ту уютную атмосферу, основанную на взаимном уважении и любви семейной жизни, которую он научился ценить еще в молодости, в доме Урсулы Котта. В своем доме, в обществе жены и детей, которых она ему подарила, Лютер как будто совершенно преображался; страстный, неутомимый боец, потрясавший Европу своими революционными, колебавшими вековые устои речами, становился в кругу своих безобидным добродушным буржуа, находившим интерес во всех мелочах домашнего хозяйства, с наслаждением работавшим на токарном станке или копавшим грядки для дынь и огурцов в монастырском огороде. С детьми он умел быть настоящим ребенком - он смеялся, шутил с ними, участвовал в их играх и искренно восхищался их наивностью и доверчивостью. Печальный опыт собственного детства показал ему, как вредно действует на впечатлительную детскую душу чрезмерная строгость, и хотя он далеко не был слабым отцом, но всегда придерживался правила, что "рядом с розгой должно лежать яблоко". Даже в Кобурге, несмотря на тяжкие заботы, вызванные положением дел в Аугсбурге, он находил время сочинять сказочки для своего первенца Ганса и писать жене теплые, полные добродушного юмора письма. Лютер величает ее "Виттенбергским светильником", а сами письма надписывает: "Моему любезному господину, Catharina Lutherin, докторше, проповеднице в Виттенберге". В письмах к друзьям он не может нахвалиться своей подругой жизни, говорит, что она "дороже ему французской короны, богатств Венеции", что она редкое вместилище всех добродетелей, хотя подчас и подтрунивает над ее экономностью или болтливостью. Вообще, даже самая недоброжелательная критика не может набросить тени на образцовую семейную жизнь реформатора.

   В отношениях к друзьям - та же преданность и сердечность. Обмениваясь с ними в письмах мыслями по поводу жгучих вопросов дня, он в то же время всегда выражает самый искренний интерес ко всему, что касается их личного благосостояния. Особенно горячо он был привязан к Меланхтону, заслуги которого всегда высоко ценил. Ему, "своему Филиппу", он прощал даже такое, чего никогда не простил бы другим, - его малодушие, его колебания и даже неправоверие в некоторых пунктах учения. И друзья прекрасно чувствовали все величие этого преданного, любящего сердца. Как ни тяжело приходилось им подчас от его раздражительности и нетерпимости, как ни жаловались они в интимных беседах на его деспотизм, но все-таки не покидали его до конца и до конца относились к нему с искренней любовью и почти благоговейной преданностью.

   Не менее прост, обходителен и сердечен он был со всеми, с кем только ему приходилось лично общаться. Даже враги должны были признать, что не было человека, более чуждого корыстолюбию, чем он. Лютер никогда не мог решиться брать гонорар от своих слушателей или за сочинения, хотя издатели и книгопродавцы наживали на них целые состояния. Даже за свою должность проповедника он не соглашался брать жалованье, а жил лишь на скромное профессорское жалованье, которое назначил ему курфюрст. Но при всей ограниченности его средств он никогда не отказывал тем, кто обращался к нему за денежной помощью, хотя бы для этого пришлось заложить единственные фамильные драгоценности - различные кубки, которые преподносили ему в дар почитатели. В доме у него ежедневно обедали бедные студенты, проповедники без мест, изгнанники. Для всех двери его дома гостеприимно раскрывались, хотя ему не раз приходилось выслушивать по этому поводу воркотню жены, не знавшей очень часто, в особенности в первые годы, как свести концы с концами. С течением времени, впрочем, материальное положение реформатора значительно улучшилось. Прибавки к жалованью, небольшие наследства, подарки от князей и магистратов увеличивали благосостояние дома, чему способствовали также хозяйственные таланты фрау Катарины.

   Лютер любил общество. С каким гостеприимством, с каким безграничным радушием он открывал свой дом в Виттенберге - об этом свидетельствуют его "Застольные речи". У него всегда можно было встретить кучу гостей - теологов из других городов, приехавших для совещаний, любознательных путешественников из разных стран Европы, молодых протестантских князей, жаждавших увидать великого вождя, - и все уезжали очарованные его простотой, его вниманием, его готовностью оказывать всякому всевозможные услуги. Но всего лучше реформатор чувствовал себя в обществе друзей и сотрудников, в известные дни собиравшихся у него по вечерам для работ по переводу Библии. Обыкновенно по окончании работы они оставались ужинать, и вот тут-то, за стаканом пива или вина, в Лютере, несмотря на его возраст и прежде времени состарившие его заботы, словно просыпался прежний веселый, жизнерадостный эрфуртский студент. Из уст его лились тогда шутки, глубокомысленные или остроумные афоризмы, воспоминания о пережитом, перемежаемые подчас гневными и не совсем пристойными выходками по адресу литературных и иных врагов. Эти речи (с 1531 года), записывавшиеся обыкновенно благоговейно внимавшими слушателями (иногда в довольно извращенном виде), и составили обширное собрание его "Застольных речей". Отсюда, между прочим, заимствовано и популярное двустишие, превратившееся у немцев в пословицу: "Кто не любит вина, женщин и песен, тот останется дураком на всю жизнь". Вообще, в Лютере, несмотря на его религиозность и фанатическую преданность одушевлявшей его идее, нет ничего мрачного, аскетичного; земля для него не юдоль плача, пользование благами жизни - не грех. "Если Господь наш, - передаются его слова, - создал таких больших вкусных щук и доброе рейнское вино, то я имею право спокойно есть их и пить". "Ты можешь позволить себе всякую радость в мире, - говорит он в другом месте, - если она не греховна, этого не запрещает тебе твой Бог, даже желает этого. Любвеобильному Богу приятно, когда ты от глубины души радуешься или смеешься". Лютер любил природу и с истинно поэтическим чутьем улавливал ее красоты. Но самым любимым его занятием в те часы, когда он разрешал себе отдых, была музыка. За столом и после стола он часто пел, играл на лютне; иногда устраивал у себя небольшие домашние концерты, в которых принимали участие жившие у него нахлебники-студенты, а потом и подраставшие дети. К музыке он обращался и в тяжелые минуты жизни, чтобы прогнать дурные мысли, рассеять гложущую сердце тоску. После богословия он считал ее наиболее угодным Богу занятием, так как с ее помощью можно легче всего побороть наваждения дьявола.

   Даже сама религиозность Лютера носит какой-то особенный, детски наивный и доверчивый характер. Он часто молился и всегда носил с собой Псалтирь; при этом он чрезвычайно просто поверял Богу свои желания и не сомневался в том, что они будут услышаны. Когда в 1530 году Лютер ждал в Кобурге известий об Аугсбургском сейме, спутник его Вейт Дитрих писал о нем Меланхтону: "Не проходит дня, чтобы он не употребил на молитву по крайней мере трех часов, и притом самых удобных для занятий. Однажды я случайно услыхал его молитву. Боже мой! Какая великая душа, какая громадная вера звучала в его словах! С таким благоговением он молится, будто представляет себя разговаривающим с Богом, с такой надеждой и верой, словно он говорит с отцом и другом"... Властный и нетерпимый с людьми, он умел с покорностью принимать постигавшие его удары судьбы. Его тихая скорбь, его истинно христианское смирение у постели умирающей горячо любимой маленькой дочери производят невыразимо трогательное впечатление. Вообще, трудно представить себе человека, более исполненного противоречий, чем реформатор. Его характер весь соткан из контрастов, это вечная смена света и теней. Мечтатель и мистик, он в то же время был практическим деятелем, человеком дела, отлично умевшим принимать в расчет те обстоятельства, среди которых ему приходилось действовать.

   "Его мысли, - как говорит Гейне, - имели не только крылья, но и руки. Он был в одно и то же время холодным схоластическим диалектиком и исполненным вдохновения пророком. Просидев весь день над разработкой догматических отвлеченностей, он вечером брал в руки флейту, устремлял взор на звезды и расплывался в звуках и благоговейном созерцании. Тот самый человек, который умел ругаться, как рыбная торговка, бывал по временам деликатен, как нежная девушка. Он то неистовствовал, как буря, вырывающая с корнем дубы, то становился кроток, как зефир, ласкающий фиалки..."

   Словом, в характере Лютера соединяются такие качества, которые обыкновенно считаются непримиримыми контрастами, и таких же противоречий исполнена, как мы видели, вся его общественная деятельность как реформатора. Но, быть может, именно в этом обстоятельстве, в этой сложности и удивительном богатстве натуры следует искать причину того обаяния, того впечатления наивно демонической гениальности, которое Лютер производит даже на людей предубежденных.

  

  

   Мы видели Лютера в часы досуга. Но такие часы выпадали у него редко. Основной тон его жизни - труд, труд упорный, почти непрестанный, труд, превышающий обыкновенные человеческие силы. Уже одна литературная плодовитость его необычайна. Мы упомянули только о самых выдающихся его сочинениях, но они составляют лишь незначительную часть его произведений, собрание которых насчитывает 22 объемистых тома (в издании Walch'a). A между тем Лютер вовсе не был писателем по призванию. До 1517 года он фигурировал на литературном поприще только предисловием: к изданному им мистическому сочинению "Немецкая теология" (1516 год). Все почти произведения его рождались под влиянием минуты, писались наскоро, без всякой отделки, но именно поэтому жизнь так и бьет в них ключом. Самый слог Лютера является верным отражением его натуры. Невольно спрашиваешь себя, как могли из-под одного и того же пера выйти такие поэтические, идущие к сердцу строки и такие потоки ругательств, оскорблявшие по временам даже не особенно утонченный слух современников. Как бы то ни было, своими произведениями, написанными без всяких литературных претензий, Лютер, сам того не сознавая, сделался творцом нынешнего литературного немецкого языка, и некоторые писатели с него и начинают историю новейшей немецкой литературы.

   За работой Лютер часто забывал о еде и сне. Рассказывают, что когда он был занят толкованием псалма, то, боясь, чтобы ему не помешали, захватил с собой хлеба и воды и, никого не предупредив, заперся в кабинете, где провел за письменным столом целых три дня и три ночи. Домашние тщетно искали его повсюду, наконец догадались взломать дверь, и только тогда Лютер очнулся. При всем том он находил еще время читать лекции в университете, проповедовать 2 раза в день, вести обширную корреспонденцию. Со всех концов Германии обращались к нему за советом не только по религиозным вопросам, но и по совершенно частным делам. Всякий написавший что-нибудь по богословию посылал свое произведение Лютеру с просьбой прочитать, исправить и позаботиться об издателе, а если возможно, как шутливо жаловался Лютер, то даже о покупателях. Особенно строго реформатор относился к своим обязанностям духовного пастыря. В годы эпидемий, когда весь университет разбегался, он один, презирая опасность, оставался в зачумленном городе и бесстрашно исполнял свои обязанности, утешая больных, напутствуя умирающих.

   Что такая напряженная деятельность в конце концов должна была сокрушить даже самое крепкое здоровье - это понятно само собой. Уже со времени Вартбурга Лютер стал страдать по временам головокружениями, обмороками, сильным звоном в ушах, мешавшим ему иногда по целым дням работать. С течением времени, несмотря на то что прежний худой как скелет монах превратился в дородного отца семейства, эти болезненные припадки стали повторяться все чаще и осложнились еще каменной болезнью, в результате которой он несколько раз был близок к смерти. Но гораздо мучительнее, чем физические страдания, были время от времени повторявшиеся у него душевные кризисы - те припадки сомнения и малодушия, которые знакомы всем новаторам и людям, порвавшим с традицией, но которые у Лютера имели особенно мучительный, чисто демонический характер. После вартбургских искушений особенно тревожно прошел у Лютера период 1527-1530 годов, то есть именно тот период, когда ряд, разочарований - начавшиеся в Виттенберге беспорядки 1523 года, усиливающийся раскол в новой церкви, а в особенности неутешительные наблюдения, вынесенные из осмотра церквей и приходов - заставил его во многих отношениях отступить от первоначальной программы. Оставаясь наедине с самим собой, реформатор все чаще и чаще задумывался о лежащей на нем ответственности, и в душу его закрадывалась тревога.

   "Всякую ночь, когда я просыпаюсь, - пишет он в одном месте, - я чувствую присутствие дьявола. Он мучит меня вопросами: "Кто велел тебе проповедовать Евангелие так, как ни один человек не проповедовал его в течение стольких столетий? Что, если Богу это не угодно и ты понесешь наказание за осуждение стольких душ?"

   "Больше недели, - пишет он Меланхтону после одного из таких кризисов, - я был брошен в ад на смерть, так что, разбитый во всем теле, дрожу всеми суставами. Так как я почти совсем утратил Христа, то волны и приливы отчаяния и богохульства возмущают меня против Бога. Но, движимый молитвами святых, Бог начал жалеть меня и извлек мою душу из преисподней".

   В другой раз он пишет: "Я, право, питаю подозрение, что не простой бес, а сам князь бесовский ополчился на меня; очень уж велики его сила и знание Писания, направленные против меня: если бы я не ухватился за слова других, то мое собственное знание было бы недостаточно".

   Читатель может подумать, что, говоря об искушениях дьявола, Лютер только употребляет образное выражение, что это, так сказать, мифологическая одежда, в которую он облекает переживаемую им душевную борьбу. Ничуть не бывало. Слова эти следует понимать в самом буквальном смысле. Лютер, как мы знаем, не только верил в личное существование злого духа, но приписывал ему громадную роль в судьбах всего мира. Пропитанный суевериями своего времени, реформатор развил до последних выводов слова Евангелия, по которым злой дух назван князем мира сего. В известном смысле миросозерцание Лютера не лишено даже поэзии и своеобразной суровой красоты.

   Дьявол, по его представлениям, царствует в этом мире безраздельно, и человеческие страсти - его прислужники. Он вмешивается решительно во все; он изменяет ход природы, причиняет болезни и несчастия, но всего больше мучит души людей, вселяя в них сомнения, дурные мысли и уныние. Особенно заметно его могущество в делах государственных и вероисповедных. Дьявол посылает даже особых княжеских и дворянских чертей, чтобы совратить с пути истины сильных мира сего. Он ослепил анабаптистов и сакраментариев, он действовал через Мюнцера, все паписты - его слуги. На Аугсбургский сейм все прелаты привезли с собой массу чертей, помогавших им строить козни против приверженцев Евангелия. Против него же, Лютера, дьявол особенно изощрял свое искусство, стараясь смутить его душу и уловить ее в свои сети.

   Как бы то ни было, периоды этих "дьявольских" искушений были самыми мучительными в жизни реформатора. Обыкновенно столь жизнерадостный, служивший для других в дни испытаний неисчерпаемым источником утешений, он впадал тогда в отчаянное малодушие и слезно просил друзей молиться за него. Бывали моменты, по его собственному признанию, когда он был близок к самоубийству. Даже всякая проповедь на новую тему повергала его в борьбу с самим собой. Во время спора с Цвингли он "извивался, как червь", чтобы не дать себя опутать столь убедительными доводами противника. Однако в конце концов все эти колебания и сомнения только укрепляли его веру. После каждого приступа слабости он устремлялся в бой с удвоенной энергией и проявлял еще большую неуступчивость, чем прежде. Сама сила искушений укрепляла его в мысли, что он избранное орудие Божье. Он неоднократно заявляет, что его учение внушено ему Богом, что его слово - сл