Порозовская Берта Давыдовна - Мартин Лютер

страстным врагом. Как ни потрясло Лютера все виденное и слышанное в Риме, оно все-таки не поколебало его основных воззрений; ненависть и презрение, которые вызывали в нем недостойные служители церкви, только усиливали его сострадание к самой церкви. Его позднейшее враждебное отношение к ней произошло не от разочарования в лицах, а от изменившегося взгляда на самые коренные начала религии. Еще в продолжение многих лет после этого путешествия мы замечаем в Лютере то же строго церковное отношение к верховному авторитету тогдашнего христианства, которое он усвоил себе с юношеских лет, и даже в 1517-1518 годах он еще делает строгое различие между папством, в лице данного его представителя, и первоначальным призванием папы как главы католической церкви.

   Зато впоследствии все эти римские впечатления, в которых Лютер в свое время боялся даже разбираться, должны были ожить в его памяти с новой силой и послужить материалом для тех пламенных обличений Рима, которые, находя отклик в общественном мнении, нанесли столь тяжкий удар могуществу церкви. Одно только ясно осознанное чувство вынес он из этого путешествия - нерасположение доброго немца к итальянцам. Его национальная гордость возмущалась пренебрежением, которое последние открыто выказывали немцам. В Риме Лютер слышал хвастливые речи монахов, утверждавших, что папский мизинец сильнее всех немецких властителей, взятых в совокупности; слышал обидные клички, даваемые добродушным, но неповоротливым его соотечественникам. Он уловил отличительные свойства итальянского характера; коварство, интриги, двоедушие итальянцев, обилие красивых лицемерных фраз, внешний лоск и мягкость, под которыми часто скрывалась внутренняя пустота и бессодержательность, - все это внушало и негодование, и отвращение прямодушному тюрингенскому крестьянину. Можно сказать, что в Италии Лютер научился ненавидеть Италию.

   С римской поездки до 1512 года не сохранилось о Лютере почти никаких известий; но в 1512 году в жизни его совершилось новое знаменательное событие. Он получил степень доктора богословия с правом толкования Библии. В этом опять-таки сказалось влияние Штаупица, возлагавшего на него большие надежды. Сам Лютер очень неохотно принял новое звание, боясь великой ответственности, связанной с ним, но в конце концов должен был уступить настояниям Штаупица.

   Важность этого события заключается в том, что докторская степень положила начало общению Лютера с народом. Он вступил теперь на поприще, для которого обладал исключительными дарованиями. Сначала он сам не знал, какими обладает способностями, и в первые годы всегда со страхом всходил на кафедру. Но постепенно он преодолел эту робость, вынесенную еще из родительского дома, и тогда-то проявилась во всей силе мощь его таланта, его умение владеть словом. Помимо проповедей в монастыре и лекций в университете Лютер стал еще проповедовать и для народа, так как в 1516 году назначен был проповедником в соборной Виттенбергской церкви. И успех его на этом поприще был громадный. Когда он проповедовал, церковь переполнялась народом; его слушали затаив дыхание. Необходимо, впрочем, заметить, что Лютер действовал на толпу не ораторскими приемами, не новизной учения, а главным образом своей искренностью и теплотой, благодаря которым слова его шли прямо к сердцу слушателей.

   Не меньшим успехом Лютер пользовался и на университетской кафедре. И тут он пока не заявлял о себе особенной новизной взглядов. Он и сам еще продолжал учиться, изучал Библию, не довольствуясь уже латинским текстом, а прибегая к оригиналу, для чего ему пришлось серьезно заняться греческим и еврейским языками, и результатами своих исследований делился со слушателями. Одно только было для него уже и тогда вполне ясно и несомненно - это идея об оправдывающем значении веры, чему он находил теперь подтверждение на каждом шагу. Вот почему он с особенной любовью изучал ту часть Нового Завета, где говорится о значении веры с особенной выразительностью, именно Послание к Римлянам, которое и пояснял в своих чтениях наряду с другими посланиями апостола Павла и Псалмами. Но вообще в университетских лекциях Лютера, насколько можно судить по дошедшим до нас отрывкам, выражается еще чисто правоверный, то есть католический, взгляд на церковь. Хотя он и замечал ее испорченность, но твердо верил, что она в лице своего высшего представителя - папы с любовью примет и оценит всякое благородное усилие вернуть ее к первоначальной чистоте.

   Более решительна была его борьба со схоластикой. Лютер не мог примириться с тем, что христианская истина, при схоластической системе преподавания, доказывается не из ее первоначального источника - Священного Писания, а на основании философии языческого мудреца Аристотеля, с помощью всевозможных диалектических ухищрений. Его лекции были полны нападок на Аристотеля и схоластиков и находили себе отклик не только в сердцах молодежи, но и многих профессоров, которые постепенно примыкали к нему и начинали знакомиться со Священным Писанием.

   В этом стремлении к преобразованию системы преподавания Лютер является отчасти союзником гуманистов. Во время спора Рейхлина с кельнцами он открыто принимает сторону первого. Но образ действий гуманистов, подвергших в "Письмах темных людей" жестокому осмеянию схоластиков и невежественных монахов, ему не понравился: по его мнению, насмешки и ругательства ни к чему не ведут. По той же причине он был недоволен и Эразмом Роттердамским, так как он хотя и уличает монахов и священников в невежестве, но мало говорит об учении Христа. "Читая сочинения Эразма о порче церкви Христовой, - жаловался Лютер, - нельзя не смеяться, тогда как, напротив, следовало бы плакать".

   Таким образом, вся деятельность Лютера за этот период имеет более положительный, чем отрицательный характер. Он только старается поставить на первое место авторитет Писания и передать своим слушателям те утешения веры, которые вернули покой его собственной душе. Даже борьба со схоластикой вряд ли могла иметь какие-нибудь выдающиеся последствия, по крайней мере непосредственно, так как для массы она была лишь спором между учеными. Еще менее опасности для церкви представляла деятельность Лютера как проповедника. Идея о спасении верой, об оправдывающем действии благодати высказывалась, как мы уже видели, и до Лютера, а между тем, несмотря на это течение в церкви, рядом с ним все сильнее развивалась система противоположная, в результате которой истинное религиозное чувство выродилось в массе в чисто формальное внешнее благочестие. Если бы Лютер остался на этой теоретической почве, то из него никогда бы не вышел тот реформатор, который вывел церковь на новый путь. И действительно, великое дело реформы началось не от серьезного догматического спора, а от одного, по-видимому, довольно незначительного вопроса церковной практики - вопроса об индульгенциях. Почему? Это сейчас выяснится.

  

   Прежде чем перейти к знаменитому спору, положившему начало Реформации, мы должны сказать несколько слов о самой теории индульгенций.

   Индульгенция состояла первоначально в отпущении церковной епитимий, с согласия всех членов общины. Эту епитимию, заключавшуюся в бичевании, путешествии к святым местам и т. п., дозволялось в некоторых случаях заменить уплатой денег. Следовательно, индульгенция касалась только внешней части покаяния, но не освобождала от грехов; для отпущения последних служило таинство покаяния, в котором верующий и раскаявшийся грешник разрешался от греха самим Богом, устами священника. Однако с течением времени в западной церкви индульгенция перешла и на самое разрешение грехов. А так как духовенство хотело обратить ее в особенную для себя привилегию, то в силу теории, созданной главным образом великим систематиком западной церкви Фомой Аквинским, в основу индульгенции была положена совершенно другая идея - именно идея о преизобилующей заслуге Христа и святых. Христос, - учила церковь, - принес большую, чем нужно было, жертву правосудию Божию; одной капли пречистой крови Его было бы достаточно для очищения грехов всего рода человеческого; все же остальное, вместе с заслугами праведников, также совершивших более требуемого, откладывается главою церкви в виде особого капитала или запаса, который в случае нужды обращается в частную пользу немощного члена церкви, восполняя недостаток его добрых дел и заглаживая грехи его соответствующим количеством чужих заслуг. Но так как уже в крови Христовой запас бесконечно велик, то ни количество, ни срок раздаваемых отпущений никогда не могут его истощить. Папа один имеет право распоряжаться этими сокровищами, как полной собственностью церкви. Со стороны получающего не требуется даже веры в действительность отпущения, потому что разрешительная благодать сообщается ему независимо от его личного достоинства. Правда, требовалось сокрушение сердца, то есть желание получить индульгенцию, и предварительная исповедь, но продавцы разрешительных грамот не особенно настаивали на этом пункте.

   С XIV века начинаются особенные злоупотребления отпущением грехов под покровом всемирных юбилеев. Папа Бонифаций VIII, назначив столетний юбилей в 1300 году, обещал полное прощение грехов всем христианам, которые в этом году посетят всемирную столицу с обязанностью совершить в ней разные подвиги благочестия. Конечно, богатые подаяния стекались этим путем в папскую казну, но они предоставлены были личному усердию паломников. В 1350 году Климент VI, рассудив, что предшественник его слишком мало позаботился о потомстве, сократил срок юбилея на целых 50 лет. А преемники его уже с большей смелостью шли по этому пути и "из любви к христианству" сократили юбилейный срок на четверть столетия, а потом и еще больше. Так, вслед за юбилеем 1470 года были назначены юбилеи в 1475, 1489, 1500, 1509, 1517 годах. Но огромные суммы, стекавшиеся этим путем в римскую курию, с удивительной скоростью поглощались безумной расточительностью наместников святого Петра. Массовые отпущения оказывались недостаточными. И вот от лица папы, за собственной печатью его, стали исходить буллы, утверждавшие за известными храмами и монастырями право частной продажи индульгенций.

   В начале XV века Германия сделалась главной жертвой римской эксплуатации. Здесь папы прямо отдавали на откуп сокровища церкви высшим сановникам иерархии, которые и делились с ними сборами. Комиссары эти в свою очередь на тех же условиях нанимали субкомиссаров, большей частью купцов, торговавших, таким образом, грехами человечества. Иннокентий VIII присвоил себе даже право выводить из чистилища души умерших грешников. Из всех народов Европы немцы, благодаря своей религиозности и простодушию, особенно легко попадались на эту удочку. Несмотря на правительственное противодействие периодическому разорению народа, несмотря на частые опровержения этой теории многими учеными, она действовала с беспрерывно возрастающей силой.

   В 1508 году Юлий II открыл для римского престола новый источник доходов известной буллой, обещавшей полное отпущение грехов за пожертвование чего-либо для постройки базилики Святого Петра. Его преемник Лев X продолжал его дело. Этот папа, из знаменитого дома Медичи, был в высшей степени образованным человеком, но лишенным всякого нравственного чувства. К религии он относился совершенно индифферентно, признавая ее необходимой только для массы, как средство держать последнюю в повиновении, и все свое время проводил в кругу гуманистов, художников и литераторов, совершенно пренебрегая своими пастырскими обязанностями. Чтобы докончить постройку базилики Святого Петра, которую он желал сделать восьмым чудом света, он издал в 1517 году буллу о всеобщем прощении грехов.

   Единственным средством для борьбы с подобными злоупотреблениями могла быть сильная центральная власть, но в Германии ее не было. Император должен был из политических соображений потворствовать папе; курфюрст и архиепископ Майнцский и Магдебургский, примас (глава церкви) Германии Альбрехт Бранденбургский, бывший, подобно Льву X, гуманистом и покровителем наук и искусств, даже сам предложил свои услуги в качестве главного комиссара по продаже индульгенций в своей епархии. Альбрехт, конечно, соединял с этой операцией свои личные выгоды: не имея средств заплатить за свой архиепископский паллий 30 000 гульденов, он принужден был сделать заем у богатого банкирского дома Фуггеров во Фрункфурте. Этот долг он и надеялся уплатить вырученными от продажи индульгенций деньгами. С этой целью он пригласил для проповеди и продажи отпущений доминиканца Тецеля, человека с сомнительной репутацией, но с несомненным ораторским дарованием. Тецель избрал ареной своей деятельности Лейпциг и его окрестности. В пламенных выражениях он восхвалял народу чудодейственную силу своего товара; у него была особая такса для каждого преступления: 7 червонцев для простого убийства, 10 - для убийства родителей, 9 - за святотатство и т. д.

   Тецеля принимали с великим почетом во всех городах. Мужчины и женщины, богатые и бедные сбегались к нему за разрешительными грамотами; даже нищие приносили свои последние гроши, чтобы смыть свои грехи и избавить души близких от мук чистилища. Несметные суммы стекались таким образом в ящик ловкого продавца. Люди более развитые негодовали, но никто не осмеливался громко протестовать против вопиющего злоупотребления. Университет, духовные власти, магистраты оставались безгласны. И вот, среди этого позорного молчания, в невзрачной церкви небольшого немецкого городка вдруг раздался обличительный голос, пронесшийся с неслыханной силой по всему католическому миру.

   Уже при первом появлении Тецеля Лютер в разговорах с близкими выражал свое негодование по поводу этого возмутительного торга человеческими грехами, но высказываться публично о подобном вопросе он считал себя непризванным. Для этого понадобилось, чтобы Тецель, так сказать, вторгся в его собственные владения. Правда, курфюрст Саксонский, нисколько не сомневавшийся в действительности индульгенций, но только не желавший выпускать из своей страны деньги, запретил Тецелю продажу индульгенций в Саксонии, и тот, таким образом, должен был остаться на земле своего патрона, архиепископа Магдебургского. Но он приближался к Саксонии насколько мог и летом 1517 года появился в Ютербоке, в 4 милях от Виттенберга. Тогда только, видя, что собственные его прихожане начинают бегать к Тецелю за покупкой индульгенций, Лютер счел своим долгом протестовать и в своих проповедях стал доказывать народу, что отпущение грехов дается только людям, искренно раскаявшимся и живущим согласно заповедям Божиим, и что лучше давать деньги нищим, чем платить за индульгенцию. Когда первые опыты оказались безуспешными, он решился довести дело до сведения своего непосредственного начальства. Лютер не мог не знать, что архиепископ Альбрехт - глава и душа экспедиции, но он полагал, что тот грешит по неведению и что его долг - открыть архиепископу глаза на совершающиеся под его покровительством безобразия. Обращался он и к окружным епархиальным начальникам, прося их заступничества за народ. Но только один из них удостоил его ответа, да и то советовал не браться за такое опасное дело и не наживать себе врагов. Не довольствуясь проповедью, Лютер стал заводить и в университете, и в монастыре частные диспуты об этом вопросе. Между тем многие прихожане возвращались назад с индульгенциями и, к великому ужасу Лютера, объявляли ему на исповеди, что не хотят изменить своего образа жизни, а когда он отсылал их без разрешения, то ссылались на папские разрешительные грамоты и жаловались Тецелю. Эти безобразия решили дело. Лютер убедился, что простым протестом с кафедры ничего не поделаешь и что торг индульгенциями может в скором времени развратить всю его общину. Его прямой долг пастыря требовал, чтобы он употребил все доступные ему средства против угрожающего зла. К этому же побуждали его с разных сторон. Хотя власти молчали, но благомыслящие люди давно уже возмущались проделками Тецеля. Лютер был самым выдающимся и уважаемым ученым при университете. К нему и устно, и письменно, друзья и незнакомые обращались за советом, спрашивали его мнения о действительности отпущения. Сам Штаупиц давно уже уговаривал его публично высказаться и обсудить этот вопрос. Лютер не мог дольше колебаться и наконец заговорил.

   1 ноября 1517 года, в праздник всех святых, в дворцовую Виттенбергскую церковь ожидался большой прилив светских и духовных лиц, так как участникам церковного празднества было обещано широкое отпущение грехов. Обычай требовал, чтобы университет почтил торжество академическим актом. Этим обычаем и воспользовался Лютер, чтобы открыто поставить вопрос о действительности отпущений и пригласить всех участников к серьезному обсуждению. С этой целью он написал 95 тезисов и накануне праздника, 31 октября, прибил их к воротам церкви.

   Что представляют собой эти знаменитые тезисы? Это ряд положений, доказывающих, что покаяние требует внутреннего перерождения человека и что всякий внешний акт для примирения с Богом, в виде денежной жертвы и т. п., недействителен. Те отпущения, которые в состоянии дать церковь, касаются только канонических, установленных людьми наказаний, но не ниспосылаемых Богом, и особенно наказаний в чистилище. В существование последнего Лютер еще верит. Папа, по его мнению, может только заступиться своими молитвами за души грешников, но от Бога зависит, услыхать его или нет. Вообще отпущения следует ценить не выше, чем другие добрые дела, даже ниже, ибо давать бедным и нуждающимся лучше, чем покупать индульгенцию. Всякий истинно раскаявшийся христианин получает полное отпущение греха и наказаний и принимает участие в сокровище церкви и без индульгенций, благодаря единственно благодати Божьей. Истинное сокровище церкви не заслуга Христа и святых, ибо эти заслуги, по словам Писания, действуют постоянно и без помощи церкви, - это святое Евангелие, возвещающее славу и благодать Божью.

   Очевидно, Лютер здесь не пропагандирует никаких еретических идей. Это давно уже бывшее в ходу августино-бернардовское учение о том, что жизнь христианина должна быть непрерывным подвигом покаяния, непрерывным стремлением к самоусовершенствованию и выражаться в постоянных внешних делах благочестия. Об оправдании верой здесь почти не говорится, и не от веры, а от раскаяния Лютер ставит в зависимость отпущение грехов. В своем осуждении индульгенций он не идет дальше многих других богословов, уже раньше высказывавшихся против них. Папу также не обвиняет прямо, даже отчасти выгораживает. "Надо учить христиан, - говорит он в 50-м тезисе, - что если бы папа знал про вымогательства продавцов индульгенций, то лучше пожелал бы, чтобы церковь Святого Петра сгорела, чем строить ее из пота и крови своей паствы". В своих прежних проповедях об оправдании Лютер затрагивал гораздо более опасные для церкви вопросы. А между тем именно эти тезисы выдвинули его на арену всемирной истории и с этой точки зрения справедливо считались еще современниками началом Реформации. Это был пункт, где сходились самые разнородные интересы. Начиная от князей и кончая последним поденщиком, всякий так или иначе был заинтересован в решении вопроса. Не только светские, но и многие духовные владетели были недовольны тем, что немецкие деньги переводятся за Альпы в таком громадном количестве. Интересы экономические тесно соприкасались здесь с религиозными. Наконец, вся патриотически национальная и социальная оппозиция, в течение столетий накапливающаяся в Германии, могла найти в этом вопросе своего рода лозунг. Лихорадочно возбужденные умы современников читали между строк тезисов многое такое, о чем Лютер и не думал, когда писал их. Современникам поступок Лютера казался более важным и богатым последствиями, чем ему самому. До сих пор подобные вопросы обсуждались только в кабинетах ученых - теперь они были отданы на суд толпы. Это ошеломляло, возбуждало восторг; казалось, - свежая струя воздуха проникла в невыносимо душную атмосферу, в которой задыхалось тогдашнее общество. Все вздохнули свободнее и разом заговорили.

   Итак, впечатление, произведенное тезисами, было громадное. Хотя они были написаны по-латыни, но скоро появились немецкие переводы; пилигримы разнесли их по домам. Не прошло и 14 дней, как тезисы обошли всю Германию, а через 4 недели они стали известны всем христианам. Везде - в хижинах бедняков, лавках купцов, кельях монахов, дворцах князей - только и было разговору, что о знаменитых тезисах и смелости виттенбергского монаха. Сам император, как рассказывают, велел сказать курфюрсту, чтобы он приберег монаха, так как он может еще понадобиться.

   Но сам Лютер вовсе не был доволен поднявшимся шумом. Он не ожидал его и боялся последствий. "Я был один, - рассказывал он впоследствии, - и лишь по неосторожности вовлечен в это дело... Я не только уступал папе во многих и важных догматах, но и чистосердечно обожал его, ибо кто был я тогда? Ничтожный монах, походивший скорее на труп, чем на живое тело". Эта мысль о том, что он против воли был вовлечен в спор, повторяется в самых разнообразных формах в позднейших его сочинениях, когда ему не было причины скрывать истину. И что бы ни говорили некоторые писатели-католики, желающие представить реформатора коварным, действующим исподтишка агитатором, не подлежит сомнению, что, выставляя свои тезисы, Лютер и не думал бросать вызов Риму. Он просто назначал ученый диспут, так как в то время прибитие тезисов к стенам собора, на воротах ратуши или на других открытых местах было обычным приемом, посредством которого известие о готовящемся диспуте доводилось до всеобщего сведения.

   Но если сам Лютер не видел в своем поступке ничего противозаконного, то в противном лагере сразу почувствовали силу удара и подняли страшный шум. Первый выступил, конечно, Тецель. Он выставил против тезисов Лютера свои 106 антитезисов, в которых очень ловко старался свести спор на почву папской непогрешимости. Доминиканцы устроили демонстрацию в честь своего собрата и праздновали победу. Но в Виттенберге тезисы Тецеля потерпели фиаско. Студенты собрали до 800 экземпляров и торжественно сожгли их на площади.

   Скоро против Лютера раздался голос и из Рима. Фанатик доминиканец Сильвестр Прерий, папский цензор и инквизитор, высказался против тезисов самым решительным образом. Другой доминиканец, Гогстратен, известный своим участием в рейхлиновском споре, прямо требовал сожжения "еретика".

   Лютер, как мы уже сказали, первое время был сильно встревожен неожиданным оборотом дела. Члены его ордена не могли поддержать его мужества - они, напротив, советовали замять дело. Книга Прерия показывала, как взглянет на дело Рим. Но страх за будущее не ослабил в Лютере решимости твердо стоять за дело, которое он считал правым. Борьба разбудила дремавшие в нем инстинкты борца. К тому же, когда прошло первое изумление, вызванное его смелостью, он стал получать с разных сторон выражения сочувствия. Университет, вначале выказывавший некоторую нерешительность, теперь окончательно принял его сторону. Курфюрст, дороживший Лютером, как незаменимым профессором, которому близкий его сердцу университет был обязан своим процветанием, также выказывал ему особенное благоволение и, когда Лютер в апреле 1518 года отправился на конвент своего ордена в Гейдельберг, дал ему охранную грамоту. По этому поводу в Гейдельберге был устроен диспут, результатом которого было то, что на сторону Лютера перешли некоторые молодые ученые и студенты.

   Нападки противников, с одной стороны, и поддержка друзей - с другой, побудили Лютера сделать еще один шаг по новому пути. По возвращении из Гейдельберга он закончил свои латинские объяснения к тезисам, под названием Resolutiones - самое значительное произведение его в этот период. Здесь он идет уже дальше, чем в тезисах. Он делает различие между решением папы и постановлением собора, которое одно только может считаться непогрешимым, а по поводу отпущения грехов говорит, что хотя Бог и дарует его через служителя церкви, но дарует лишь за одну веру в божественную благодать, причем самое прощение может быть выражено и устами простого мирянина. Из этого логически следовало, с одной стороны, что отпущение, даваемое священником, и самое таинство не приносят исповедующемуся никакой пользы, если он внутренне не проникся верой, а с другой - что истинно верующий получит прощение от Бога и в том случае, если священник самовольно откажет ему в отпущении. Таким образом, Лютер порывал могучую цепь, с помощью которой церковь приковала души к своим иерархическим органам. Лютер глубоко, смирил человека перед Богом, отказывая ему в возможности спастись при помощи собственных заслуг и добрых дел и ставя его спасение в зависимость от одной лишь благодати Божьей (так как и вера дается человеку лишь в силу последней). Но зато он сделал человека свободным от людей - это и была та "христианская свобода", которую реформатор возвестил своим учением.

   Впрочем, Лютер еще не отрицал обязательности внешних наказаний, налагаемых церковью и папой. В этой чисто внешней области он признавал еще за папой власть, происходящую от Бога. Во всем, что не касается веры, писал он, христианин должен терпеливо сносить даже злоупотребления властей и незаслуженные страдания.

   Но тут возникал вопрос, кому же принадлежит авторитет в делах веры, где вообще следует искать высших норм и источников христианской истины. В этом отношении Лютер лишь постепенно и после сильной внутренней борьбы выработал в себе ясный и последовательный взгляд. Впрочем, в самой католической церкви на этот счет еще не было вполне установленного мнения. Учение о непогрешимости папы и безусловном авторитете его решений, хотя и провозглашенное фомистами и принятое папами, не было еще догматом; оно стало таковым лишь в недавнее время - именно в 1876 году [9]. Наряду с этим учением многие теологи, не рискуя прослыть еретиками, доказывали, что и папа может ошибаться и что последнее решение в вопросах веры принадлежит вселенскому собору. Таково было, между прочим, мнение Парижского университета. В XV веке высказывались безнаказанно даже такие взгляды, что и решения соборов не всегда отличаются непогрешимостью. В одном только не допускалось сомнения - именно что те постановления соборов, которые были признаны и папами, представляют безусловную божественную истину и что вселенская церковь не может ошибаться.

   Фактически Лютер давно уже признавал единственным авторитетом Священное Писание, но в то же время не хотел еще отказаться от согласия с церковью. И теперь еще он жалуется на недобросовестность противников, клевещущих на него, будто в его сочинениях кроется "чешский яд". Он не допускает еще и мысли, что собор может ошибаться, и готов отдать свое учение на суд подобного собрания, хотя в то же время нигде не заявляет прямо, что наперед и безусловно подчиняется его решению. Он так убежден в истине своего учения, что, по-видимому, и не сомневается в его торжестве при беспристрастном исследовании.

   Также не вполне выработался еще взгляд Лютера на папу. Хотя он и отрицает непогрешимость последнего, но не отказывается от подчинения ему. Он еще убежден, что главенство в церкви и вся власть, обозначенная в каноническом праве, получены папой от Бога. Смирение и покорность, свойственные ему, как монаху, не менее, чем страх перед опасностями, угрожающими христианству в случае раскола в церкви, заставляют его делать папе всевозможные уступки. Лютеру важно только одно - чтобы папа разрешил свободную проповедь Евангелия, под которым он разумел главным образом свое учение об оправдании одной верой, и прекратил несовместимый с этим учением торг индульгенциями. При таких условиях он считает еще возможным оставаться верным сыном церкви. Даже самые Resolutiones он посвящает папе. Письмо от 30 марта 1518 года, при котором Лютер препровождает Льву X свое сочинение, лучше всего рисует нам тогдашнее двойственное состояние души реформатора. Вначале он жалуется на обстоятельства, которые заставили его, охотнее всего остающегося в тени, выступить на арену, уверяет, что совесть его чиста и что он не может взять своих слов назад. В конце же послания он смиренно бросается к ногам папы, готов признать его голос голосом самого Христа, говорящего его устами, говорит, что если заслужил смерть, то не откажется принять ее. Заявления же, что он не может отказаться от своего учения, он все-таки не берет назад.

   Но надежды Лютера, что церковь сама возьмет в свои руки дело преобразования и избавит его от тяжелой необходимости объявить ей войну, не могли, конечно, оправдаться. Рим не мог и не желал пожертвовать ни одним камешком из того стройного, веками создававшегося здания, которое было им воздвигнуто для порабощения умов, и рано или поздно Должен был поразить смелого новатора всей силой своего гнева.

   Вначале, впрочем, церковь отнеслась очень легко к возникшему спору. Лев X увидел во всем этом деле простой спор между двумя соперничающими монашескими орденами, а про тезисы выразился, что они написаны пьяным немцем, который, протрезвившись, конечно, поспешит взять их назад. Но скоро окружающие убедили его, что дело более серьезно. В Риме была назначена комиссия для разбора его, и сам Лютер получил приглашение явиться на суд, для чего ему дан 60-дневный срок. Чего можно было ожидать от этого суда, было ясно уже из того, что единственным ученым-теологом в комиссии был Прерий, еще раньше называвший Лютера еретиком. В то же время папский легат, кардинал Каетан [10], получил поручение ходатайствовать у императора об искоренении "гуситского яда".

   Лютер ясно видел надвигающуюся грозу. Он понимал, что ехать в Рим - значит идти на верную гибель, и через своего друга Спалатина [11], бывшего советником у курфюрста, просил последнего не давать ему разрешения на поездку. Университет также заступился за него и ходатайствовал, чтобы Лютера судили в Германии. Против ожидания Рим оказался довольно сговорчивым, и Каетан, ввиду выраженного курфюрстом желания, милостиво согласился выслушать строптивого монаха в Аугсбурге, где в то время заседал имперский сейм.

   Дело в том, что наряду с религиозным протестом Лютера в Германии в это время стали настойчиво раздаваться другие протестующие голоса, с которыми папа поневоле должен был считаться.

   В то время как вопросы чистой догматики, вопросы об основаниях и источниках христианской истины, находящиеся в связи с учением об индульгенциях, были впервые подняты только Лютером, злоупотребления папы на внешней церковной почве, тесно соприкасавшейся с политическими и экономическими интересами страны, давно уже возбуждали всеобщие жалобы в Германии. Эти жалобы высказывались князьями и имперскими чинами, которых нельзя было запугать никакими теориями о непогрешимости папы и угрозами церковного отлучения, высказывались без всякого отношения к вопросу о божественном праве папства. Сам Лютер вначале обнаруживал поразительное незнакомство с тогдашним положением вещей. Восставая против продажи индульгенций в интересах спасения душ, он и не думал о том, что этим самым играет на руку церковной оппозиции. Но у людей более дальновидных, естественно, должно было возникнуть опасение, что недовольные члены нации и церкви воспользуются проповедью монаха для своих целей.

   При таком-то настроении умов на сейме в Аугсбурге летом 1518 года папский легат от имени папы потребовал новых денежных жертв от Германии. Деньги эти предназначались для похода против турок, но злые языки утверждали, что деньги нужны папе для иных, менее бескорыстных целей. Против ожидания, император Максимилиан, несмотря на свои прежние столкновения с папой, стал на его сторону. Престарелый монарх хлопотал тогда о том, чтобы обеспечить императорскую корону за своим внуком Карлом, и боялся противодействия папы. Оставалось только склонить на свою сторону имперские чины. Но тут-то и сказалось недовольство нации. Сейм не только отказал в требуемых деньгах, но открыто заговорил о злоупотреблениях курии, об огромных суммах, которые она вытягивает из Германии, о постоянном нарушении конкордатов. Это-то обстоятельство и оказалось спасительным для Лютера. Чтобы не поднять слишком много шума и не обратить внимания сейма на опасную деятельность виттенбергского монаха, Каетан решился быть с ним как можно более мягким и, когда Лютер явился в Аугсбург, принял его весьма ласково и отечески увещевал отречься от своих заблуждений. Но на Лютера эта любезность мало подействовала. Он рассчитывал, что будет иметь возможность открыто защищать свои взгляды, готовился даже положить за них голову. Но вышло совсем не то. Правда, при втором свидании кардинал, видя, что Лютер не поддается, попытался даже вступить с ним в спор и стал доказывать ошибочность его взглядов. Но точки зрения обоих людей были слишком различны, чтобы они могли понять друг друга. Один ссылался на учение Фомы и папские буллы, другой требовал доказательств из Священного Писания. Наконец Каетан потерял терпение и оборвал спор лаконическим возгласом: "Отрекись!" Лютер в пылу спора также утратил свою сдержанность и высказал противнику несколько горьких истин. Тогда разгневанный кардинал приказал ему удалиться и вернуться только в том случае, если он согласится отречься.

   Тем и кончилось свидание, на которое Лютер возлагал такие большие надежды. Опасаясь за свою безопасность, он по совету друзей ночью 20 октября тайно оставил Аугсбург, предварительно написав обычную апелляцию к папе.

   Каетан пожаловался курфюрсту, требуя от него, чтобы он послал Лютера в Рим или изгнал из своих владений. Но Фридрих ответил на его письмо только через 4 недели; он говорил, что нельзя требовать от Лютера отречения, пока ему не доказана ложность его учения, и что надо дать ему возможность защищаться и выслушать мнения университетов.

   Попытки к примирению со стороны Рима не ограничились, впрочем, одними Аугсбургскими переговорами. Новый посланный папы, Карл Мильтиц, сам родом саксонец, имевший, между прочим, поручение задобрить Фридриха высшим знаком папского благоволения - Золотой Розой, по-видимому, взялся за дело очень ловко. Он вызвал к себе Лютера в Альтенбург (в начале 1519 года) и обошелся с ним необыкновенно любезно, даже сердечно. Он сам стал горячо осуждать перед Лютером поведение Тецеля, откровенно сознаваясь, что в течение целого столетия ни одно дело не причинило Риму столько забот, как настоящее; рассказывал, что во время своего путешествия изучал настроение умов и нашел, что на каждого приверженца папы приходится по три сторонника Лютера; открыто восхищался его мужеством, но в то же время говорил, что ему не следовало брать на себя такую ответственность и так сильно огорчать его святейшество. Говоря о вреде, который Лютер нанес святой церкви, Мильтиц даже прослезился. На прощанье он поцеловал Лютера.

   Дипломатия Мильтица, по-видимому, оказалась успешной. Лютер, правда, отнесся недоверчиво к его искренности: в письме к одному другу он даже называет его слезы "крокодиловыми", а поцелуй - "поцелуем Иуды". Тем не менее, видя такую мягкость со стороны курии, он не мог отказаться от некоторых уступок. Таким образом, Лютер согласился написать папе письмо, в котором признавал, что был слишком резок в своих нападках на церковь, и снова выражал ей свою покорность. В таком же духе было написано им воззвание к народу. Самое же дело его, по условию с Мильтицем, должно было быть передано на суд немецкого епископа, но с тем, чтобы, в случае если Лютер не сумеет подчиниться его решению, он имел право апелляции к собору. В ожидании же этого решения он отказывался от дальнейших споров, лишь бы и противная сторона соблюдала молчание.

   Но хотя Лютер в письме к папе (от 3 марта) и уверяет, что "никогда не имел и не имеет намерения нападать на власть римской церкви и папы", и признает, что "церковь выше всего", его смирение на этот раз уже не было искренне. 13 марта он писал Спалатину: "Я не знаю, есть ли папа сам антихрист или только апостол его", а в другом письме он уже прямо заявляет, что антихрист, о котором говорит апостол Павел, управляет римской курией, прибавляя при этом: "Еще большее готовит теперь мое перо. Я и сам не знаю, откуда берутся у меня эти мысли. Это дело, по моему разумению, еще не началось, хотя высокие господа в Риме ожидают уже его конца". И действительно, чем больше Лютер, продолжавший работать с лихорадочным жаром, углублялся в изучение папских декретов и сравнивал их со Священным Писанием и постановлениями первых времен христианства, тем более раскрывалась перед ним непроходимая пропасть, которая лежит между теми и другими. Тем не менее узы, связывавшие его с Римом, были еще настолько крепки, что он решился не высказывать открыто этих новых взглядов и сделать все возможное для миролюбивого соглашения.

   Но события шли своим чередом, и движение, раз начавшись, не могло уже быть насильно остановлено. Один из прежних почитателей Лютера, ингольштадтский профессор Экк [12], вначале, по-видимому, сочувствовавший новым идеям, теперь решительно перешел на сторону Рима. В последнее время он вел литературную полемику с профессором Виттенбергского университета Карлштадтом [13], разделявшим многие взгляды Лютера, и вызвал его на диспут. Но оказалось, что тезисы, выставленные Экком, не столько направлены против Карлштадта, сколько против самого Лютера, так как в них затрагивались такие вопросы, о которых писал только последний. Лютер принял это за вызов со стороны противного лагеря и, не считая себя более обязанным сохранять молчание, решился принять участие в готовящихся прениях.

   Диспут состоялся в университетском городе Лейпциге, столице герцога саксонского Георга [14], который сам и устраивал его, несмотря на противодействие местного епископа. Георг был также в числе недовольных курией. Это была честная, прямая натура. Хотя и воспитанный в строгом почитании церковной традиции, он искренно стремился к уяснению истины и надеялся, что личный обмен мыслей между враждующими сторонами даст им возможность лучше понять друг друга и прийти к соглашению. Диспут начался 27 июня. Открытие его произошло с обычной торжественностью, какой отличались все теологические состязания. Но при этом, по огромному стечению народа, по напряженному ожиданию собравшихся, чувствовалось, что дело идет не о простом схоластическом турнире. Главные противники были каждый в своем роде выдающимися диспутантами. Экк славился как искусный диалектик; в этом отношении он не уступал Лютеру, а познаниями в философии и теологии, особенно же в церковной истории и церковном праве, решительно превосходил его. Зато Лютер был силен в другой области. Лютер знал Августина основательнее, чем кто-либо; кроме того, он был очень начитан, знал и других отцов церкви - восточных и западных - и благодаря 15-летнему изучению превосходно помнил соответствующие отрывки из Библии. После этого диспута появилась первая характеристика реформатора, принадлежащая одному из присутствовавших, профессору Мозеллану.

   "Мартин Лютер, - пишет Мозеллан, - среднего роста, до того истощен заботами и трудами, что можно бы пересчитать все кости на его сухощавом теле; впрочем, в полной свежести и силе зрелого возраста. Голос имеет звучный и громкий. Он исполнен учености и знает в совершенстве Священное Писание, которое помнит почти наизусть. По-гречески и еврейски разумеет достаточно, чтобы судить о достоинстве толкований. Он обладает огромным запасом фактических сведений, и речь его льется свободно. В обхождении он учтив и приветлив, не имеет ничего стоически сурового и напыщенного, умеет приноравливаться к лицам и обстоятельствам. В обществе он весел, шутлив и остроумен. У него всегда ясное лицо, как бы сильно ни угрожали ему противники. Трудно думать, чтобы он без благословения Божия мог предпринимать такие дивные вещи. Один лишь справедливый упрек делают ему все, а именно: он не соблюдает меры в полемике и обнаруживает больше едкости, чем это подобает теологу и учителю веры".

   Прения сначала завязались между Экком и Карлштадтом. В продолжение 4 дней оба противника диспутировали о свободе воли и отношении человека к благодати. Карлштадт, бойкий и самоуверенный на университетской кафедре, видимо, пасовал перед уверенностью и находчивостью Экка. Особенно вредила ему его слабая память, и он должен был поминутно рыться в разложенных перед ним книгах, чтобы отыскать нужный текст. Заметив эту слабую сторону, Экк потребовал, чтобы справки были запрещены. Спор нагнал на всех тоску, присутствующие засыпали; кончилось по обыкновению тем, что каждая из сторон осталась при своем мнении.

   Но интерес собрания внезапно возрос, когда 4 июля взошел на кафедру Лютер. Экк сразу постарался свести спор на самую жгучую тему - на вопрос о папской власти. Лютер прежде всего стал настаивать на том, что нужно еще доказать, будто власть римского папы - установление столь же древнее, как и сама церковь Христова; по его мнению, папская власть не древнее четырех столетий. Тут Экку легко было опровергнуть его. Но когда он вслед за тем стал утверждать, что папство ведет свое происхождение от начала церкви и что все, что вне ее, достойно вечного осуждения, он сделал большую оплошность, которой Лютер и не замедлил воспользоваться. "Где в Писании, где у отцов церкви первых веков говорится о папстве? - спрашивал он. - И неужели Экк считает подлежащими вечному осуждению всю греческую церковь и ее величайших отцов Григория Назианзина [15] и Василия Великого?"

   Теперь была очередь Экка смутиться. Но он ловко вышел из затруднения, сославшись на соборы. "В Констанце, например, было признано главенство папы: разве Лютер не признает авторитета соборов? Собор осудил Гуса, также отрицавшего безусловный авторитет папы, - признает это почтенный отец справедливым или нет?" Это была ловушка. О гуситстве в Саксонии сохранилась самая дурная память. Нельзя было сильнее оскорбить немца, как назвав его чехом. Все это Лютер знал и потому поспешил протестовать против позорящего его сравнения. По его мнению, гуситы заслуживают порицания уже за то, что отделились от церкви. Но когда после перерыва заседание было возобновлено, Лютер твердо заявил, что в высказываниях Гуса есть такие, которые вполне согласны с Евангелием, например, у что существует только одна вселенская церковь (к которой принадлежит и восточная, хотя она и не признает папы) и что вера в верховенство римской церкви не необходима для спасения. При этом он прибавил, что никто не имеет права навязывать христианину такие верования, которые чужды Писанию, и что суждение отдельного христианина должно иметь больше значения, чем мнения папы или собора, раз оно было основательно.

   Момент, когда Лютер высказался подобным образом об учении Гуса, осужденном собором как еретическое, был самый важный во всем диспуте. В зале произошло сильное движение. Герцог Георг покачал головой и громко произнес проклятье. И действительно, случилось нечто неожиданное, небывалое. Противоположность двух взглядов, которые в Лейпциге существовали во всей их непримиримости, не имела ничего общего с разногласиями средневековых партий. Здесь не только подвергалась сомнению прямая преемственность пап от св. Петра, то есть прямо отрицалось историческое оправдание папской власти, но и оспаривался самый принцип авторитета. Никогда еще подобные вопросы не поднимались перед целой нацией. С этой минуты всякая надежда на примирение должна была исчезнуть.

   А между тем сам Лютер в первую минуту даже не заметил, как далеко он зашел, и когда Экк выразил удивление, что "почтенный отец" противоречит признанному всем западным христианством Констанцскому собору, он прервал его словами: "Это неправда, я не говорил против Констанцского собора". Но на следующий день, поразмыслив, он привел 4 тезиса Гуса, которые, по его мнению, являются вполне христианскими, хотя и осуждены собором. Правда, он все еще старался смягчить впечатление, произведенное его словами, указывая на то, что собор только отчасти признал эти тезисы еретическими, отчасти же только необдуманными, и даже выразил мысль, что они по ошибке были названы в числе еретических. Но за папством он еще раз решительно не признал божественного происхождения, разве только в том смысле, в каком он признавал его за всякой властью, например императорской. Точно так же он остался при своем мнении в том, что и собор может ошибаться.

   Пять дней продолжался спор на эту тему, но, конечно, без всякого результата. Другие прения, касавшиеся чистилища, отпущения и покаяния, имели лишь второстепенное значение. 15 июля диспут прекратился, так как герцогу понадобился зал для приема гостей. Решено было, что протоколы заседаний будут переданы для произнесения приговора Эрфуртскому и Парижскому университетам. Ни тот, ни другой, впрочем, не исполнили этой задачи.

   Итак, Лейпцигский диспут не только не привел к соглашению, но вскрыл непроходимую пропасть между обеими сторонами. Признав открыто Священное Писание единственным авторитетом, он тем самым отмежевался от церкви.

   Приверженцы папы, уверенные в том, что Лютер окончательно погубил себя в общественном мнении, праздновали победу. Экка везде чествовали как победителя. Лютер и сам был недоволен результатами диспута. Он говорил, что в Лейпциге время было напрасно потрачено, что Экк и лейпцигские теологи заботились лишь о внешней победе, а не о торжестве истины. Особенно он был недоволен тем, что на диспуте мало говорили о самом важном пункте его учения - об оправдании верой.

   Как бы то ни было, решительное слово было сказано и Лютер не думал брать его назад. В изданном им отчете о диспуте он повторял все свои заявления, сделанные в пылу спора, с еще большей настойчивостью. Вообще, с этого времени Лютер пошел по новому пути уже без всяких колебаний, хотя и знал, что Рим не оставит его в покое, и был готов при первом требовании курфюрста отправиться в изгнание - в Париж или к чехам. Вся страстность его натуры, вся могучая энергия, которые раньше были обращены на борьбу с внутренним врагом, с собственными греховными наклонностями, теперь обратились на борьбу с врагом внешним, с его прежними кумирами. Не довольствуясь пропагандой своих идей в проповедях и лекциях, он начинает с этих пор поразительную литературную деятельность. Сочинение за сочинением - то на латинском, то на немецком языке - выходят из-под его пера. Большинство из них полемического характера: ответы на новые нападения из римского лагеря. В этих произведениях сказывался громадный писательский талант, поразительное умение владеть словом, тот свойственный Лютеру полемический задор, та несдержанность в выражениях, которую, как мы видели, осуждал в нем уже Мозеллан. Правда, и противники его не отличались умеренностью. Литературная полемика в те времена редко обходилась без ругани, но Лютер в этом отношении превзошел всех. Он сам сознавал в себе этот недостаток и оправдывал его своей горячностью.

   "Не могу, - пишет он Спалатину, - отрицать, что я более резок, чем следует, но ведь мои противники отлично знают это - зачем же они дразнят собаку?.. Оттого-то я и неохотно выступаю на арену, но чем мне это неприятнее, тем более я увлекаюсь против своего желания, и это по милости гнуснейших обвинений, которые они возводят на меня и слово Божье. Что ты думаешь о Христе? Разве Он сквернословил, когда называл иудеев прелюбодеями и змеиным отродьем, ханжами, детьми дьявола? Или апостол Павел, называвший их собаками, соблазнителями и т. п.? Почему же Павел не прибегает к лести, чтобы обратить ложного пророка, а мечет громы?.