Порозовская Берта Давыдовна - Мартин Лютер

ла новой, особенно в Германии. Можно указать довольно много немецких переводов Библии и до этого времени, но все они забыты, а перевод Лютера при всех своих недостатках остается до сих пор единственным непревзойденным, не имеющим соперников. Это объясняется совершенством языка, с неподражаемым мастерством передающего дух подлинника, что при тогдашнем состоянии немецкого языка, который у гуманистов был в полном пренебрежении, являлось более чем трудным делом. Большие трудности должны были представлять для перевода языки греческий и еврейский в то время, когда еще не было самых необходимых предварительных работ ни по тому, ни по другому. Сравнительно легок был для Лютера Новый Завет, который он закончил переводить в 1523 году, перевод же Ветхого Завета был закончен только 10 лет спустя. В этом деле реформатор в значительной степени пользовался помощью и советами своих сотрудников и профессоров университета, которые, по словам одного биографа, "как некий синедрион, каждую неделю собирались на несколько часов перед ужином в монастыре доктора". Лютер писал: "Мы теперь выбиваемся из сил, чтобы перевести пророков на наш родной язык. Милосердный Боже! Какой громадный и тяжкий труд заставить говорить по-немецки еврейских писателей, которые так противятся этому и не хотят подражать варварскому языку немцев". Но этот громадный труд почти в совершенстве удался Лютеру, и даже те, которые относятся к нему враждебно как к реформатору, должны признать его заслуги в выработке литературного немецкого языка, благодаря которому в Германии сохранилось, по крайней мере, единство языка после утраты ею политического и церковного единства.

   Но помимо литературного значения, перевод Лютера имел громадное значение для самой религиозной Реформации. Этим переводом впервые в руки народа было передано чистое учение Библии, без всяких комментариев от лица церкви. Теперь уже духовенство не могло более составлять новые догматы, а мирянам не приходилось принимать их на веру. Библия, единственный источник религиозных верований, проникала, благодаря Лютеру, во все слои общества, делалась залогом нравственного совершенствования народа, и в этом отношении труд Лютера не остался без благих последствий и для католиков.

   Но в то время как реформатор вдали от света предавался этим мирным созидающим трудам, народное движение, предоставленное самому себе, принимало все более разрушительный характер, предвещавший близость социального переворота.

   Да иначе и быть не могло. Старое церковное здание было расшатано; v новое еще не было создано. Все было поколеблено, но никто не давал себе ясного отчета в том, чем следует заменить или подкрепить расшатанные основы средневековой жизни. Брожение в народе росло с каждым днем. Странствующие проповедники, в числе которых было много беглых монахов, возбуждали народные страсти ярким изображением злоупотреблений и происков Рима. Множество памфлетов, песен и стихотворений - целая революционная литература на народном языке, осмеивавшая духовенство, учение церкви, - приглашала народ разом покончить со всеми его кровопийцами. Тон для этой народной литературы был дан самим Лютером, страстность которого в обличениях Рима все возрастала. Правда, он не хотел, чтоб народ сам взялся за оружие; его пламенные воззвания к освобождению народа из-под ига иноземцев обращены были к лицам, облеченным властью. Но последователи его смотрели на дело иначе. В самом Виттенберге образовалась партия реформаторов, шедших гораздо дальше Лютера; они находили его образ действий слишком осторожным и умеренным и желали раз и навсегда покончить со всем наследием старой церкви. Во главе этих более радикальных новаторов стоял теперь А. Карлштадт. Он требовал отмены католической обедни, уничтожения икон и распятий и горячо ратовал против монашества и безбрачия духовенства. В том же духе проповедовал при большом стечении народа и один августинский монах, некто Цвиллинг. Под влиянием этой проповеди монахи действительно стали покидать монастыри; месса была отменена, причастие раздавалось под обоими видами. Толпа, разгоряченная иконоборческими проповедями, врывалась в церкви, останавливала католическое богослужение, надругивалась над святынями.

   Лютер в своем уединении все-таки узнавал через Спалатина о том, что происходило в Виттенберге. Сначала он был доволен тем, что его отсутствие не охладило ревности его учеников. Как раз в это время Меланхтон стал писать сочинение под заглавием "Общие принципы теологии", которое являлось первой попыткой систематического изложения принципов протестантизма. Лютер и сам писал в Вартбурге сочинения против мессы и обетов, доказывая, что монахи, не чувствующие призвания, могут выходить из монастырей, а духовные лица вступать в брак. Когда один из его последователей, священник из Фельдкирха, действительно отважился открыто вступить в брак, он горячо одобрил его шаг. Но в то же время он высказывался против излишней поспешности, против всякого принуждения в деле нововведений. Он вообще считал все обряды, всякий чин богослужения делом второстепенным, так как, по его учению, существо религии заключается не в внешних формах, а в вере, во внутреннем настроении, и поэтому не считал нужным торопиться с введением новых форм, предоставляя народу постепенно привыкать к ним. Поэтому, узнав о чрезмерном усердии новаторов, он не выдержал и в декабре внезапно приехал в Виттенберг. Здесь он тайно провел в доме своего друга Амсдорфа три дня и, снабдив своих сотрудников советами и наставлениями, уехал обратно.

   Вернувшись в Вартбург, Лютер написал "Увещание христианам, чтоб они воздерживались от возмущения и мятежа". Искоренение злоупотреблений есть дело законных властей, - писал он, - и все, что исходит от последних, не есть возмущение. Масса же не имеет права прибегать к насильственным действиям, хотя бы в пользу правого дела. На основании собственного опыта он верит в силу слова: ведь словом он принес папе, священникам и монахам больше вреда, чем все императоры и князья. К тому же он предвидит близкое наступление Страшного суда, когда Христос окончательно поразит антихриста.

   Однако беспорядки в Виттенберге не прекращались. К чрезмерной ревности Карлштадта присоединилась еще проповедь так называемых "Цвиккауских пророков". Это были два суконщика из саксонского городка Цвиккау, к которым примкнул еще бывший виттенбергский студент Маркус Штюбнер. Место, откуда они явились, служило издавна плодотворной почвой для развития разных сект; таборитские и средневековые сектантские идеи сказывались и в проповеди этих лиц. Они не довольствовались уже одним Священным Писанием; гораздо выше его они ставили откровение внутреннее, совершающееся в душе осененных Святым Духом лиц, к которым причисляли и себя. С Лютером они расходились в том, что требовали не только веры, но и добрых дел, без которых вера мертва, и учили, что человеческая воля свободна. Так как для детей вера невозможна, то они проповедовали, что крещение должно совершаться только над взрослыми, и сами перекрещивались, отчего и получили название анабаптистов, или "перекрещенцев". В Цвиккау они сошлись с знаменитым демагогом Томасом Мюнцером, и под его влиянием их учение получило революционный и коммунистический оттенок. Изгнанные из своего города, эти "Цвиккауские пророки" явились в Виттенберг, где проповедь их произвела сильное впечатление среди антикатолического движения, руководимого Карлштадтом, который сам до известной степени подпал под их влияние. Этот беспокойный, увлекающийся человек, столь гордившийся своей ученостью, стал отрицать теперь науку как излишнее и мертвое дело и приглашал студентов заняться лучше каким-нибудь ремеслом или земледелием, ибо сказано: "в поте лица добывай хлеб свой". Принимая буквально слова Евангелия, что оно принадлежит бедным, он ходил к бедным людям в дома и спрашивал у них объяснения непонятных мест в Писании. И действительно, под влиянием этой проповеди ректор школы распустил своих учеников по домам; студенты толпами бросали университет, разнося повсюду слух, что не надо больше учиться. Власти и образованные люди растерялись. Сам Меланхтон был потрясен вдохновенным тоном "пророков" и не решался высказаться против них. В городе царила невообразимая смута.

   Весть о новых беспорядках сильно огорчила Лютера. "Все мои враги со всеми дьяволами, - писал он, - не причинили мне столько горя и забот, сколько причиняют теперь наши". Он писал, увещевал, но ничто не помогало. Наконец, сам магистрат обратился к нему с просьбой вмешаться в дело. После этого Лютер не мог уже дольше оставаться в Вартбурге. Напрасно курфюрст старался удержать его от возвращения, указывая на опасность проезда через владения враждебно настроенного герцога Георга и на то, что он сам не может теперь открыто защищать его. Не дожидаясь его разрешения, Лютер прямо поехал в Виттенберг и уже с дороги ответил на письмо курфюрста. Ответ этот весьма интересен. Он дышит удивительным бесстрашием и гордой уверенностью в себе и своем призвании:

   "Я хорошо знаю о себе, - говорит он в ответ на предостережения курфюрста, - что если бы в Лейпциге дела были в таком же положении, как в Виттенберге, то и тогда я поехал бы туда, хотя бы там девять дней шел дождь из герцогов Георгов и каждый из них был бы в девять раз свирепее его. Пишу это вашей Курфюршеской Милости с тем, чтобы В.К.М. знали, что я еду в Виттенберг под защитой гораздо более высокой, чем защита курфюрста. Потому я и в мыслях не имею просить защиты у В.К.М. В этих делах не должен и не может помогать меч; их должен решать один Бог, помимо всяких человеческих забот и участия. Поэтому кто больше верует, тот и будет в них лучшим защитником. А так как я замечаю, что В.К.М. еще очень слабы в вере, то я никоим образом не могу считать В.К.М. человеком, который мог бы защищать или спасти меня".

   Лютер вернулся в Виттенберг в четверг (в марте 1522 года) и в ближайшее воскресенье появился на кафедре. Восемь дней подряд проповедовал он, осуждая беспорядки, и авторитет его был так велик, что ему удалось успокоить город. Цвиллинг и Карлштадт снова на время сошлись с реформатором. Что же касается "Цвиккауских пророков", то они должны были оставить город и, убедившись в том, что им нечего более рассчитывать на Лютера и властей, понесли свою проповедь к давно уже волновавшимся крестьянам.

   Скоро, впрочем, и сам Лютер, правда постепенно и взвешивая каждый шаг, стал вводить перемены в чине богослужения. Вся пышность католической службы была отменена, в центре богослужения поставлена проповедь. Чтобы дать общине возможность самой участвовать в богослужении, Лютер ввел духовное пение. С этой целью он отчасти воспользовался существовавшими в старой церкви латинскими гимнами, переводя их на народный язык, отчасти вводил новые, причем ему самому приходилось часто не только сочинять текст, но и музыку к нему. Его стихотворные переложения псалмов, в которых он с неподражаемым мастерством сумел передать всю поэтическую прелесть подлинника, останутся навсегда лучшими образцами духовной песни. Кто не знает чудного лютеровского гимна: "Einу feste Burg ist unser Gott", дышащего геройской отвагой испытанной в бедствиях торжествующей веры. Эти песни сослужили в деле Реформации важную службу. Они быстро облетели Германию, незаметно овладевая сердцами и делая их доступными для восприятия самого учения. Один иезуит метко определил их значение. "Песни Лютера, - сказал он, - погубили больше душ, чем его книги и проповеди".

   Между тем учение Лютера продолжало распространяться в Германии почти беспрепятственно. Не только во владениях Фридриха Мудрого, но и нигде в Германии не было предпринято ничего решительного против сторонников реформатора. На настойчивые требования нового папы Адриана VI об исполнении Вормского эдикта имперское правление, заседавшее в Нюрнберге в 1522-1523 годах, прямо отвечало, что огромное большинство народа разделяет убеждения Лютера, что римская курия сильно возбудила против себя нацию и что на всякую попытку прибегнуть к силе последняя ответит возмущением. А в ответ на вторичное требование папского легата чины представили известные "сто жалоб", в которых перечислялись все злоупотребления папства с угрозой, если эти жалобы не будут услышаны, прибегнуть к самоуправству. Вместе с тем было постановлено, что отныне должно проповедовать только "истинное, чистое и неповрежденное святое Евангелие".

   Таким образом, Вормский декрет был отменен, приговор над Лютером и его последователями взят назад и проповеди нового учения открыт полный простор. Благодаря этому учение распространялось очень быстро. Особенно много приверженцев оно находило среди населения вольных имперских городов. В 1523-1524 годах учение Лютера утвердилось в Магдебурге, Франкфурте-на-Майне, Галле, Нюрнберге, Ульме, Страсбурге, Бреславле, Бремене. Некоторые князья также выказывали открыто свое сочувствие новому учению, особенно молодой Филипп Гессенский. Под влиянием Лютера же гроссмейстер прусского ордена маркграф Альбрехт решился превратить свое владение в светское, и король польский объявил его наследным герцогом прусским. Таким образом, Пруссия была первой страной, открыто присоединившейся к Реформации, так как Фридрих Mудрый до самого конца сохранял пассивное отношение к ней. Учение Лютера проникало также в другие европейские государства. Во Франции, в Испании, в Нидерландах, Швеции, Дании, Польше и Венгрии - везде читались его произведения, везде новые идеи находили горячий отклик в сердцах людей, недовольных церковью. Казалось, через каких-нибудь 5-6 лет расшатанная старая церковь рухнет окончательно, по крайней мере в Германии.

   Правда, одновременно с этими успехами Лютер терял также многих из своих прежних союзников. Беспорядки и волнения, начавшиеся после исчезновения Лютера, не ограничивались одним Виттенбергом. По всей Германии стали шнырять толпы голодных оборванных монахов, бежавших из своих монастырей и вносивших разврат и полную деморализацию в общество, и без того уже деморализованное. Бесчинства в церквах, иконоборческие выходки черни были обычным явлением в городах. Лютер всячески старался противодействовать беспорядкам. Водворив спокойствие в Виттенберге, он отправился в другие саксонские города и везде призывал народ к умеренности и послушанию. Но его проповедь, устная и письменная, не имела уже прежнего успеха. Он не мог больше справиться с народным течением, становившимся все более и более бурным и принимавшим, как мы сказали, совершенно новый характер. Благодаря вызванному им брожению умов всплыла наружу вся та темная сила, которая всегда всплывает в моменты полного разложения общественного строя. Приверженцы старины получили таким образом новое оружие против Лютера. Но даже многие из тех, которые прежде стояли за реформу и вообще за уничтожение церковных злоупотреблений, теперь испугались тех последствий, к которым, по-видимому, должен был привести упадок прежних авторитетов. Даже Штаупиц, прежде сам побуждавший Лютера к борьбе, теперь отошел от него и выразил покорность Риму. Но еще важнее был разрыв между Лютером и Эразмом Роттердамским. Эразм давно уже с неудовольствием смотрел на деятельность реформатора; он видел, что смута и беспорядки, вызванные его проповедью, грозят совершенно погубить дорогие его сердцу науки. Рим также требовал, чтобы знаменитый гуманист наконец высказался открыто. И вот в 1524 году Эразм выступил против Лютера с сочинением "О свободной воле", в котором нападал на самую сущность его учения. Результатом возникшего между ними спора было то, что большинство гуманистов, по примеру своей главы, оставило Лютера.

   Несмотря, однако, на эту начинающуюся реакцию, успехи Лютера, как мы уже сказали, и после возвращения из Вартбурга были очень велики и оказались бы еще более значительными, если бы не помешали известные события, которые были тем опаснее, чем теснее была связь между ними и источником Реформации. Дело в том, что за церковную реформу уцепилась революция.

   Мы видели уже, что сближение Гуттена с Лютером было вызвано не столько сочувствием первого догматической стороне учения реформатора, сколько солидарностью интересов обоих в борьбе с общим врагом - Римом. На первом плане для Гуттена, как и для Зиккингена, стояли интересы рыцарства, врагами которого являлись князья, в особенности духовные. Для борьбы с ними Гуттен и мечтал объединить под знаменем религиозной Реформации все сословия - не только рыцарей и города, но и крестьян, и горячо пропагандировал подобный союз в своих сочинениях. Но Зиккинген, по-видимому, считал возможным обойтись без помощи других сословий. Когда, после Вормского сейма, надежды, возлагавшиеся патриотами на Карла V, не оправдались, Зиккинген решился действовать на свой страх и под предлогом, что хочет проложить путь Евангелию, напал на Трирского епископа. Он рассчитывал, что к нему примкнет все рыцарство и что постоянно враждовавшие между собой князья не сумеют оказать энергичного отпора. Но его расчеты не оправдались. Фридрих Мудрый и Филипп Гессенский тотчас же поняли угрожающую им опасность и, прежде чем Зиккинген успел получить подкрепление от своих друзей, разбили его и заставили запереться в его замке Ландштул, при осаде которого он был смертельно ранен и умер (1523 год). Через несколько месяцев умер и Гуттен, нашедший убежище в Швейцарии. Впрочем, это движение, в котором религиозный элемент был весьма слаб, не принесло делу Лютера большого вреда. Гораздо опаснее было восстание крестьян, разразившееся в 1525 году все под тем же знаменем Евангелия.

   Уже не раз крестьянское население в разных частях Европы пробовало подыматься против тяжких феодальных условий. Французская Жакерия должна была быть еще в памяти у всех. В 90-х годах XV столетия крестьяне восставали в Нидерландах и успели добиться лучшего положения. В начале XVI века вспыхивали уже отдельные восстания в Швабии. В Австрии и Мадьярии также начинались волнения среди крестьян. В этих первых, хотя разрозненных и быстро подавленных вспышках сказывались уже зловещие симптомы. Нетрудно понять, какие плоды должны были дать семена новых религиозных учений, попадавшие на подобную почву. Проповедь странствующих проповедников и сектантов, изгоняемых из городов, бесчисленные памфлеты и летучие листки, распространяемые коробейниками, открывали недовольным крестьянам новые горизонты, ставили их требования под защиту религии и вселяли в них фанатическую уверенность в своей правоте. Вместе с крестьянами стал волноваться городской пролетариат. Мюнцер ходил с товарищами по южной Германии и возвещал о близком низложении всех властей, как светских, так и духовных, о наступлении царства евангельской свободы и братства. Отсюда эта пропаганда проникла к Шварцвальду и Боденскому озеру, в соседние места Швейцарии, и в 1525 году начались быстрые решительные восстания в разных местах, одно за другим. Вскоре они охватили Швабию, Эльзас, Франконию, Гарц, Тюрингию. Большинство восставших формулировало свои понятия о реформе в так называемых "12 статьях", в которых выразился их протест против феодального строя. Они требовали уничтожения крепостного права, уменьшения десятины и других феодальных повинностей, свободного пользования охотой, рыбной ловлей и лесными участками, возвращения общественных пастбищ, захваченных дворянами, а на первом плане - права выбирать своих пасторов и евангелической проповеди. Требования эти подкреплялись ссылками на Священное Писание, причем крестьяне выражали готовность отказаться от своих притязаний, если будет доказано, что эти притязания не согласуются со словом Божьим.

   Сначала восставшие ограничивались только демонстрациями, которые должны были подкрепить их требования, предлагали дворянам третейское разбирательство, называя в числе судей Лютера и Меланхтона; но когда они убедились, что такой образ действий ни к чему не приведет, то решились прибегнуть к оружию. В тех местностях, где агитировали анабаптисты, восстание приняло особенно кровавый характер. Томас Мюнцер не допускал никаких мирных сделок с господами, он проповедовал, что их надо истреблять как язычников, и возбужденная толпа с восторгом следовала его призыву. Дело шло уже не об облегчении прежних тягостей, но о полном ниспровержении существующего социального строя и замене его совершенно новым идеальным обществом.

   Как же отнесся Лютер к этому новому движению, подобному предыдущему, рыцарскому, бравшему под свою защиту свободу евангельской проповеди? До сих пор, несмотря на все его желание расположить правящие классы в пользу своего дела, несмотря на то, что реформа церкви стояла у него на первом плане, Лютер всегда выражал горячее сочувствие к нуждам простого народа и со свойственной ему страстностью обличал его притеснителей, угрожая им массовым взрывом народного негодования. В своем сочинении "О светской власти", которое было написано им после рыцарского восстания 1523 года и в котором он проводил мысль о безусловном повиновении властям во всем, что не касается веры и совести, он в то же время не стеснялся обращаться к ним с самыми резкими обличениями по поводу их злоупотреблений.

   Эти обличения, распространявшиеся в народе с необыкновенной быстротой, конечно, только усиливали всеобщее брожение и делали реформатора не менее популярным в массе, чем его борьба с Римом. Неудивительно, что, решившись поднять оружие в защиту своих столь долго попираемых человеческих прав, крестьяне питали полную уверенность в том, что Лютер станет всецело на их сторону и поддержит их справедливые требования всей силой своего авторитета. Тем сильнее было поэтому всеобщее разочарование, когда реформатор совершенно отрекся от народа и стал призывать князей к быстрому и беспощадному подавлению восстания.

   Вначале, впрочем, Лютер отнесся к требованиям крестьян с полным сочувствием. В "Призыве к миру", написанном им по поводу "12 статей", он обращается к князьям с прежними обличениями и уговаривает их для собственного же блага внять претензиям крестьян. Правда, вслед за этими грозными обличениями и предостережениями Лютер обращается и к крестьянам с упреками в том, что они слишком плотски понимают Евангелие, прикрывая им чисто мирские требования, и призывает их к покорности властям. "Христианин сражается не мечом и оружием, - писал он, - а крестом и страданием... Христианин должен сто раз предпочесть смерть, чем хотя бы малейшим образом принимать участие в восстании". В том же духе проповедовал он и устно, для чего сам отправлялся в некоторые местности, где волновались крестьяне. Но все эти увещания, конечно, производили мало впечатления на лихорадочно возбужденную массу. Князья за редким исключением также не выказывали склонности к уступкам, и восставшие, над которыми анабаптисты приобретали все больше влияния, скоро предались самым необузданным и кровавым выходкам против господ.

   Для Лютера это решило дело. Испугавшись размеров восстания, грозившего разрушить весь общественный строй, боясь за участь реформы, которая могла быть непоправимо скомпрометирована солидарностью с социальной революцией, он окончательно перешел на сторону князей и издал брошюру "Против кровопийц и мятежников-крестьян", в которой с неслыханной жестокостью приглашал князей убивать крестьян, как бешеных собак, колоть, рубить и душить их сколько возможно, обещая в награду за эти подвиги царство небесное. Правда, он говорил и о милосердии к побежденным и просящим пощады, но эти немногие фразы о милосердии совершенно терялись в бурном потоке гневных восклицаний и призывов к мщению.

   Князья и не нуждались в подобных поощрениях. Нестройные, плохо вооруженные толпы крестьян не могли долго защищаться против соединенных сил курфюрста Саксонского, ландграфа Гессенского и других. При Франкенхаузене они потерпели решительное поражение, причем был взят в плен (а потом казнен) Томас Мюнцер. Скоро восстание было окончательно подавлено в потоках крови, а положение крестьян стало еще хуже прежнего.

   Но этот роковой 1525 год, оставивший такой печальный след в истории немецкого крестьянства, нанес также громадный вред делу Лютера. Как он и опасался, приверженцы старых порядков не замедлили указать на тесную связь между церковными преобразованиями и общественным переворотом и представить реформатора истинным виновником восстания. То, что Лютер со всем пылом своей страстной натуры выступил против мятежных крестьян, дало лишь повод обвинить его в том, что он вероломно и бессердечно предал соблазненный им же народ, чтобы расположить в свою пользу победителей-князей. В результате во многих землях не только южной, но и северной Германии государи, которые до сих пор выжидали, теперь начали усердно подавлять новое учение, изгонять проповедников и даже предавать их казни. Среди самих сторонников Реформации стало замечаться недоверчивое и даже враждебное отношение к народному движению. Как мы увидим ниже, впечатления этих лет отразились и на всей дальнейшей деятельности реформатора.

   Немало толков и осуждений не только со стороны противников, но и друзей вызвало само поведение Лютера во время восстания. И необходимо заметить, что при всей преувеличенности некоторых обвинений, повторяемых и в настоящее время католическими писателями, поведение Лютера в 1525 году останется навсегда мрачным пятном в биографии реформатора.

   То, что Лютер не был виновником восстания - в том обвиняли его в свое время противники, - это, кажется, не требует доказательств. Крестьянская война, как и рыцарская, была вызвана причинами чисто социального характера, хотя нельзя отрицать и того, что необычайно резкий тон памфлетов Лютера, направленных против духовенства, его пламенные призывы к освобождению-церкви, обращенные ко всей нации, его беспощадная критика властей значительно усиливали революционное настроение массы. Как бы то ни было, сам реформатор, по-видимому, совершенно не сознавал той ответственности, которая падала на него в этом деле, и в ответ на обвинения противников с полным убеждением указывал на то, что всегда и самым категорическим образом отрицал за народом право вооруженной самопомощи. Призывая князей к подавлению восстания, он оставался, таким образом, верным себе. Однако самый тон статьи "Против кровопийц и мятежников-крестьян не может быть оправдан ничем. К этой дикой, необузданной проповеди "меча и гнева" его ничто не обязывало, как не было никакой необходимости объявлять поход против крестьян крестовым походом, а господам, и без того ожесточенным против мятежников, обещать царство небесное за их истребление. Тут, очевидно, сказалось удивительное самообольщение реформатора, непоколебимо убежденного в том, что его слово - слово Христа, а все, кто вредят его делу, слуги антихриста. Таким образом, и восставшие крестьяне, компрометировавшие его дело, представлялись ему слугами дьявола, истребление которых могло быть только угодно Богу. Лишь с этой точки зрения и можно понять то печальное и кощунственное мужество, с которым реформатор, в ответ на раздавшиеся со всех сторон обвинения, взял на себя всю ответственность за пролитую кровь: "Я, Мартин Лютер, убил всех погибших в восстании крестьян, потому что приказывал убивать их. Кровь их да падет на мою главу. Но я сделал это потому, что Господь приказал мне говорить так".

   Но еще более непростительным, на наш взгляд, является поведение Лютера после восстания. Теперь, когда страсти улеглись и голос благоразумия и справедливости мог быть скорее услышан, реформатору представлялся удобный случай снова напомнить торжествующему победителю о необходимости улучшить положение побежденных. Но Лютер, раньше так настойчиво внушавший правящим классам, что только уменьшением тягостен, лежащих на бедном народе, они могут обезопасить себя от будущих восстаний, теперь не нашел ни одного слова в защиту интересов крестьян. Мало того, с этого времени мы замечаем с его стороны совершенно новое отношение к народу. Как и все страстные натуры, Лютер всегда переходит от одной крайности к другой. Подобно тому как из пламенного поклонника папы он сделался самым непримиримым врагом его, так и теперь, потеряв веру в народ, в его способность отрешиться от чисто мирских интересов и ценить выше всего духовную евангельскую свободу, он стал относиться к нему с величайшим презрением и советовал правителям держать его в самом строгом повиновении и не делать никаких уступок.

   Неудивительно, что и доверие народа к реформатору с тех пор было радикально подорвано. Недавний кумир и вождь народа сделался теперь для него предметом ужаса и ненависти. После восстания еще долгое время Лютер не решался показываться в некоторых местностях, опасаясь народной мести. Вместе с тем народ охладел к самой реформе, и дальнейшими успехами своими она обязана уже не религиозному одушевлению масс, а воздействию властей, усердие которых в деле реформы в значительной степени обусловливалось соображениями чисто политического характера.

  

   С 1525 года реформационное движение вступает, таким образом, в новую фазу. За периодом национальной оппозиции Риму и широких реформаторских задач начинается период церковной организации, а последняя, в свою очередь, из чисто народного дела становится делом князей.

   И то и другое является неизбежным следствием того положения, в которое социальная революция поставила реформатора. Мы проследили его прежнее развитие. Мы видели, как за первым, почти бессознательным шагом на новом пути перед ним стал быстро раздвигаться горизонт идей, весьма скоро увлекших его на упорную борьбу с Римом. Мы видели также, как это расширение круга идей сопровождалось соответственным расширением круга деятельности, как один за другим примыкали к нему все слои общества: сначала университетская молодежь и более подвижное городское население, потом гуманисты, рыцари, князья (не только светские, но и некоторые духовные) и крестьяне. В Вормсе Лютер достигает апогея своей популярности и духовного могущества. В это время все классы общества, как ни разнородны их сословные интересы, видят в нем своего вождя и пророка, выразителя самого заветного стремления нации. Осуждение Лютера только увеличивает его популярность - его считают мучеником, его портреты в эту пору окружены сиянием. Некоторое время ему еще; удается удержаться на этой высоте. Одного его слова по возвращении из Вартбурга достаточно, чтобы успокоить разыгравшиеся страсти и задержать хоть на время готовую разразиться бурю.

   Но это затишье непродолжительно. Сословные интересы, на время заслоненные общей ненавистью к Риму, снова выступают на первый план - происходит восстание рыцарей, а вслед за ними поднимаются и крестьяне. Восстания эти оканчиваются неудачей. И рыцари, и крестьяне побеждены князьями, которые одни и выигрывают от социальной революции, отняв у побежденных последние остатки их прежних вольностей.

   Но и для религиозной Реформации наступил теперь критический момент. Почти все прежние опоры ее рухнули. А между тем религиозное безначалие, вызванное падением старых авторитетов, требовало безотлагательного введения нового церковного устройства. Оставался один только якорь спасения - именно князья, восторжествовавшие в общем разгроме и получившие вдобавок, со времени Шпейерского сейма 1526 года, право, впредь до решения спора на вселенском соборе, действовать в религиозном вопросе так, как подскажет им совесть. Как нам уже известно, Лютер с самого начала ожидал содействия реформе со стороны светских властей. Теперь он окончательно отдает в их руки организацию новых евангельских общин, признав князей светскими епископами и подчинив таким образом церковь государству.

   После крестьянской войны Реформация принимает постепенно чисто правительственный характер. До взрыва социальной революции в самой Германии ни один князь еще не решился открыто примкнуть к делу реформы. Демократический дух, которым была проникнута в то время проповедь Лютера, его смелые отзывы о немецких князьях, про которых он между прочим говорил, что "умный и благочестивый правитель среди них - редкая птица", - все это, вместе взятое, не могло не действовать охлаждающим образом даже на тех, кто вполне проникся религиозными принципами Реформации. Но с тех пор как Лютер открыто перешел на сторону господствующего класса в крестьянском вопросе, последние колебания должны были исчезнуть. Князья поняли теперь, какую громадную силу может дать им учение, которое освобождало их от тягостной опеки церкви и давало возможность увеличить свое богатство за счет секуляризованных церковных имуществ. Результатом было то, что уже в 1526 году новый курфюрст Саксонский Иоганн [22], наследник осторожного, до конца остававшегося нейтральным Фридриха Мудрого, и Филипп Гессенский заключили между собой союз для защиты нового учения, а к этому союзу скоро присоединились и князья Брауншвейг-Люнебургские, Анхальтский, Мекленбургский, маркграф Бранденбург-Кульмбахский и некоторые имперские города. Для последних "новое Евангелие" представляло такие же выгоды, как и для князей, так как освобождение от всяких податей епископам и духовным корпорациям, конфискация церковных имуществ, уничтожение церковной юрисдикции и переход ее в руки магистрата давали и им возможность усилить свою территориальную власть.

   К этому времени, между прочим, относится замечательное письмо Лютера к Генриху VIII Английскому, с которым он с 1522 года вел жестокую литературную полемику по следующему поводу. Генрих VIII, претендовавший на славу теолога, написал сочинение в защиту семи таинств, наполненное грубыми выходками в адрес Лютера. Тот со свойственным ему полемическим задором не замедлил ответить опровержением, и притом таким, которое по едкости и неистощимому богатству ругательных эпитетов далеко оставляло за собой сочинение его августейшего противника. Но теперь, под влиянием распространившихся слухов, будто король начинает сочувственно относиться к реформе, Лютер счел нужным сделать попытку к примирению. В самом униженном тоне он просит у короля прощения за свое бестактное поведение, оправдывая его наущениями дурных людей, выражает готовность публично извиниться и в то же время умоляет короля отнестись без предубеждения к новому учению, в истинности которого он не замедлит тогда убедиться. Почти одновременно и в таком же духе Лютер написал другому своему ожесточенному противнику - Георгу Саксонскому.

   Эти попытки к примирению были безуспешны, и Лютер потом горько упрекал себя за свою наивность и напрасное унижение, но сам факт лучше всего доказывает, в какой степени реформатор в то время дорожил союзом с князьями.

   Новые союзники, действительно, поставили дело реформы на твердую почву. Но с этих пор деятельность реформатора утрачивает тот смелый и универсальный характер, которым она отличалась в первом ее периоде. Лютер уже не стоит во главе прогрессивного умственного движения. В своих сочинениях он не касается более, как в "послании к дворянству", вопросов политической и социальной жизни народа. В этой области он отказывается от всяких реформаторских попыток, ожидая помощи лишь от; времени. Национально-религиозная реформа сводится, как мы уже сказали, к чисто церковной перемене, но даже в этом вопросе он становится гораздо консервативнее и на практике отступает от многих начал своего первоначального религиозного протеста.

   Конечно, такая перемена не может быть объяснена одной зависимостью от князей. В сущности, несмотря на революционный тон его сочинений, несмотря на всю смелость затеянной им борьбы с Римом, в характере Лютера всегда было много консерватизма. Мы видели, как медленно, почти против воли он отрывался от старой церкви, как медленно отрешался от старых форм даже после того, как сжег папскую буллу. Увлекаемый общественным мнением, он часто делал шаги, к которым собственные убеждения, быть может, никогда бы не привели его. Так, мысль о совершенном уничтожении монастырей зародилась не в нем. Отмена католической обедни, причащение под обоими видами - все это началось без него. Тогда как все ученики и друзья его переженились, сам он по какому-то инстинктивному чувству оставался верен монашескому обету и даже долгое время не снимал монашеской рясы. Женился он лишь в 1525 году, но это был как бы вызов врагам, говорившим, что у него не хватает мужества сделать то, что он советует другим.

   Неудивительно, что под влиянием горьких разочарований, причиненных реформатору революцией и успехами сектантства, этот врожденный консерватизм значительно усилился, заставляя его по возможности удерживать из старых порядков все, что только прямо не противоречило его учению, да и само учение значительно смягчить в применении к народу.

   Чтобы понять особенности второго периода преобразовательной деятельности Лютера, нам придется остановиться на догматической стороне его учения, которая, как известно, всегда была у него на первом плане и в которой в одно и то же время вся сила и вся слабость его как религиозного реформатора.

  

  

   Исходной точкой всей догматики Лютера, как мы уже не раз говорили, является его учение об оправдании, находящееся в связи с христианским догматом о первородном грехе. Человеческая природа, учит христианство, в результате грехопадения Адама испортилась: человек родится в грехе, с наклонностью к греху; его разум и воля не в силах возвести его на высоту, утраченную первым человеком. Для спасения человечества и явился Иисус Христос, искупивший Своей крестной смертью первородный грех и открывший таким образом человечеству возможность спасения. Но какими путями достигнуть спасения? В западной церкви существовали два решения вопроса. Одно - выразившееся в учении Пелагия [23], систематически развитом и приведенном в научную систему схоластиками в соответствии с философией средних веков; другое - проповедуемое святым Августином. Первое, проникнутое рационализмом языческой философии древних, ставило нравственное совершенство человека в зависимость от усилий безгранично свободной воли и дела милосердия и самоотвержения считало необходимым условием спасения, хотя бы они исполнялись не с любовью, а только внешне, для исполнения закона. Второе, к которому примкнул Лютер, ставило на первый план веру, понимаемую не в смысле уверенности в бытии Божьем, а в смысле убеждения, что крестная смерть Спасителя, несомненно, спасает нас от гибели. Но в учении Лютера это августиновское воззрение получило еще более резкую формулировку. Сущность ее такова: оправдание человека совершается одной верой в милосердие Божье, которое дарует человеку заслугу Христову без каких-либо его собственных дел. Соблюдение заповедей остается непременной обязанностью христианина, но само по себе, без веры, не имеет никакого значения в деле спасения. Добрые дела необходимы, но не как путь к вечной жизни, а как средство испытания веры, как признак очищенного сердца. Вера покрывает всякий грех, как бы сильно он ни оскорблял величие Божье, но грех со стороны верующего может быть только минутным падением, ибо "нет возможности, чтобы вера могла пребывать без многих постоянных и великих дел благочестия; с другой стороны, если бы можно было, сохраняя веру неприкосновенной, совершить какое-либо преступное дело, оно не было бы грехом". На основании этих и подобных выражений о значении добрых дел как фактора спасения противники Лютера с самого начала не переставали обвинять его в прямом отрицании необходимости добрых дел как излишних для христианина, оправданного верой в Христа. По существу подобные обвинения, конечно, были неосновательны. И в проповедях, и в сочинениях Лютер не перестает повторять, что добрые дела составляют необходимую принадлежность истинно христианской жизни, как неизбежное следствие веры. "Нельзя сказать,- поясняет он в одном месте свою мысль, - солнцу: ты должно светить, грушевому дереву: ты должно родить только груши, а не другие плоды. Все это делается само собой, по самой природе вещей. Точно так же нельзя предписывать вере соединяться с добрыми делами, ибо истинная вера не может по сущности своей не сказываться в праведной жизни".

   Нетрудно, однако, понять, что на практике подобное учение должно было часто быть истолковываемо в самом пагубном для нравственности смысле. Этому содействовал и сам реформатор. Он в увлечении полемикой и чтобы сильнее оттенить свое отличие от учения церкви, превратившей истинное благочестие в автоматическое исполнение внешних актов, постоянно придавал положениям своего учения самые резкие формулировки и, говоря об оправдании {одной} верой, не только напирал с особенной силой на слово {одной}, но каждый раз считал нужным прибавлять: "без участия добрых дел". Неудивительно, что грубая невежественная масса часто толковала возвещенное Лютером "новое Евангелие" и "христианскую свободу", в смысле отмены обязательности нравственных предписаний, так что противники реформатора не совсем были неправы, говоря, что своим быстрым распространением Реформация была обязана угождением страстям человеческим. Таково было, между прочим, глубокое убеждение герцога Георга, искренно желавшего реформы церкви, но ненавидевшего Лютера за соблазнительный характер его проповеди.

   Но сам реформатор долго не понимал опасной стороны своего учения. Для него самого, как мы знаем, идея об оправдывающем действии веры была не философской доктриной, не плодом холодных умозрений; это было глубокое всепроникающее убеждение, выстраданное им в течение многих лет душевной борьбы в тиши монастырской кельи. Для него это было яркое солнце, осветившее мрак его измученной совести, якорь спасения, давший ему силу жить и уповать на жизнь в будущем. Как истинный идеалист, Лютер и других людей мерил на свой аршин. Ему казалось, что и другие, подобно ему, мучаются теми же сомнениями и бесплодными усилиями, и он счел своей обязанностью поделиться со всем светом сделанным им драгоценным открытием. Между тем большинство, как мы видели, совсем не интересовалось догматической стороной нового учения и отнеслось к нему сочувственно лишь в силу тех практических выводов, которые из него вытекали и которые для самого Лютера были второстепенными. События последних лет открыли ему наконец глаза. Он потерял доверие к народу, к "Господину Всё", как он его называл, и, оставаясь верным своим основным воззрениям, постепенно на практике отказался почти от всех логических выводов, которые вытекали из них. Эта перемена сказалась прежде всего при решении вопроса о том, на каких началах должно быть основано новое церковное устройство. Судя по "Посланию к дворянству" и некоторым позднейшим сочинениям, следовало ожидать, что новая церковь будет воздвигнута на демократическом принципе всеобщего священства. И действительно, исходя из этой идеи, Филипп Гессенский в октябре 1526 года пригласил в Гамбург земское духовенство, дворян и горожан, которые и выработали проект нового церковного устройства. По этому проекту все христиане, примкнувшие к новому учению, должны были добровольно записываться в члены евангелической общины, которая на собраниях могла сама выбирать духовных пастырей и епископов и затем посылать своих духовных, равно как и светских, делегатов на ежегодные синоды для решения спорных дел. Но Лютер теперь смотрел на дело иначе. Отдать в руки народа избрание духовенства значило открыть широкий простор проповеди всевозможных сектантов, "фантазеров", как он их называл. В свою очередь, из-за потери популярности реформатора можно было ожидать, что многие из простого народа не захотят больше иметь дело с евангельскими проповедниками и предпочтут остаться при своих старых католических священниках и "ужасах католического идолопоклонства". А по отношению к католикам Лютер уже давно отказался от принципа терпимости и свободы совести. Поэтому он решил, что назначение новых проповедников должно принадлежать светским властям. В 1526 году Лютер так писал об этом курфюрсту Саксонскому: "Среди людей замечается столько неблагодарности к слову Божью, что если бы я мог это сделать по чистой совести, то оставил бы их жить без пастырей, как свиней; но мы не можем так поступить. Так как папский порядок отменен, то все учреждения делаются вашим достоянием, как верховного главы. Ваше дело всем этим управлять; никто другой не может и не должен об этом заботиться".

   Новым сильным ударом, нанесенным идеализму Лютера и окончательно повлиявшим на направление его деятельности, были наблюдения и впечатления реформатора 1527 года. Чтобы приступить к правильной организации церкви, курфюрст по совету Лютера назначил несколько комиссий для осмотра церквей и приходов. Инструкция для них была написана Меланхтоном, но просмотрена и одобрена Лютером. Интересно, что уже в этой инструкции высказывается принцип, что нужно как можно больше оставлять из старых церемоний, ибо всякие новшества причиняют только вред, когда имеешь дело с простым народом. В одной из комиссий участвовал и Лютер. Осмотр обнаружил весьма печальные вещи. В предисловии к малому катехизису, изданному Лютером по возвращении, он сам описывает глубокое падение веры и нравственности в местностях, им осмотренных:

   "Написать катехизис, привести его в простую, понятную форму принудила меня горькая необходимость, испытанная в то время, когда я был визитатором. Господи, Боже мой! Каких вещей ни насмотрелся я! Простой народ решительно ничего не знает о христианском учении, особенно по деревням, и, однако, все называют себя христианами, все крещены и принимают св. Тайны. Ни один не знает ни Молитвы Господней, ни Символа веры, ни 10 заповедей, живут, как скоты бессмысленные, и, однако, не успело появиться Евангелие (т. е. учение Лютера), уже мастерски научились употреблять во зло христианскую свободу".

   Как видно, Лютер не ожидал встретить в народе такое невежество и нравственное одичание; все виденное и слышанное им сильно потрясло его и заставило задуматься о причинах. Он понял наконец, что проповедь его о христианской свободе и ненужности добрых дел для спасения - опасное орудие в руках черни, и с этих пор действительно в проповедях и сочинениях, предназначенных для народа, старается восстановить утраченное равновесие между верой и нравственностью. Это особенно заметно в двух написанных им после осмотра церквей и приходов катехизисах - большом (для учителей и пасторов) и малом (для народа), причисленных к главным вероисповедным книгам лютеранской церкви. Здесь мы не находим решительно ничего напоминающего любимые идеи реформатора. Оставшись верным своим прежним религиозным воззрениям и продолжая развивать их с прежней страстностью в своих специально богословских трудах, он, по-видимому, совершенно отказывается от мысли сделать их достоянием народа. Христианская свобода, не допускавшая обязательности каких бы то ни было внешних форм и обрядов и, судя по прежним его сочинениям, предназначенная стать краеугольным камнем церковного устройства новой евангельской общины, по отношению к народу вовсе отвергнута. Проповедникам вменяется в непременную обязанность сохранять постоянно одни и те же формулы для преподавания учения веры. "Молодой и глупый народ следует учить всегда в одних и тех же выражениях; в противном случае неизбежны заблуждения... Кто не хочет учиться, того не допускать к Святому причастию; детей его оставлять некрещеными..." Выбор той или другой формулы Лютер оставляет на усмотрение самих проповедников, но, видно, не особенно полагается на их усердие и умение и предлагает их сам в малом катехизисе в виде вопросов или ответов. В дополнение к катехизису Лютер размеряет всякий шаг христианской жизни; на каждый случай предписывает либо молитвы, либо благочестивые изречения. В сильных выражениях он обличает народ, который из всей Евангельской проповеди извлекает только одно необузданное своеволие. О необходимости одной только веры для спасения здесь нет уже и речи; непременным условием его ставится исполнение закона. В то время как п