Орловец П. - Похождение Шерлока Холмса в России

.

   - Тем лучше! - кивнул головой граф. - Пусть же Ирра прежде всех узнает свое прошлое...

   - Я уже знаю его, - прошептала графиня, краснея.

   - Откуда? - с тревогой спросил он.

   В нескольких словах Холмс передал весь ход своих изысканий и всего этого дела.

   - Гм... ваша слава слишком мала для вас! - воскликнул пораженный граф. - Но как вы могли убедиться, что в гробу лежу не я?

   - Очень просто! - ответил Холмс. - Я вырыл ночью труп и примерил к его ноге сапог. Вчера же утром к кладбищенскому сторожу приходил какой-то очень смуглый человек и справлялся, где ваша могила. Я видел его. Он подходил к могиле, чтобы прочесть надпись и убедиться в том, что вы действительно похоронены. Убедившись, он радостно улыбнулся и ушел, а через минуту в зелени кладбища промелькнула и ваша фигура.

   - Это правда, - серьезно проговорил граф. - Но я возвращаюсь к началу. Чтобы объяснить вам связь между мною и этими двумя людьми, я должен сказать, что, оставшись сиротой семнадцати лет, я отправился путешествовать. Первый год и начало второго прошли для меня благополучно, но в конце второго года, когда я плыл из Калькутты в Америку, на наш пароход напал свирепствовавший в то время в Индийском океане корсар Даудалама. Во время схватки я упал в море. На мое счастье в море упал и предводитель разбойников - пират Даудалама из племени Таджидиев. У него была сильно ранена голова, и он пошел бы ко дну, если бы я, движимый инстинктом жалости к тонувшему, не поддержал его, совершенно не сознавая, что спасаю негодяя. В это время к нам подоспел пиратский баркас, и нас вытащили. За спасение атамана мне была дарована жизнь. Даудалама, живучий, как кошка, скоро выздоровел. Он обещал сохранить мне жизнь, но с одним условием, чтобы я поклялся "братской клятвой" не выдавать его поступков. В противном случае, как было заявлено, меня ждет смерть. Кроме меня, был еще один пленный. Это был форменный негодяй, он сам попросил принять его в состав разбойничьей банды. Что мне было делать? Подумав над своим положением, я решил для отвода глаз исполнить это требование и бежать при первой же возможности. Клятва с надрезом ноги была произнесена. Я, Гаммер (это второй пленник) и Даудалама поклялись в братстве. С тех пор я провел с пиратами два года. К несчастью, мой паспорт был при мне, и пират узнал мою фамилию. Несколько раз нападал он на купеческие корабли, на которых резал всех без исключения, но этого ему было мало. Я присутствовал при битвах, но не принимал в них участия. За мною зорко следили. У Даудаламы был кровный враг. Это был раджа Бен-Али, повесивший его отца, такого же бандита, как и сын. И вот однажды пират задумал отомстить ему. Дочь свою, маленькую Ирру, раджа боготворил. Даудалама задумал похитить ее, выманить под видом выкупа у раджи побольше денег и затем, надругавшись над девочкой, возвратить ее отцу обесчещенной. Желая втянуть меня в преступление, он объявил, что я должен быть его сообщником. Надеясь на побег, я согласился. И вот я, Гаммер и Даудалама отправились в Бомбей. Дальше - вы знаете. Но на обратном пути мне ночью удалось бежать, унеся с собой малютку. На простой индийской лодке я плыл с ней двенадцать дней, пока нам не встретился попутный пароход. Выдать же малютку властям мне было, во-первых, негде, а во-вторых, я был уверен, что Даудалама похитил бы ее и второй раз. Поэтому, приехав в Россию, я написал радже письмо, чтобы он не беспокоился за малютку. Я хотел вырастить ее и тогда отдать отцу, надеясь, что за это время пират попадет в руки правосудия. Сам же я зорко следил за его проделками. Так было, пока Ирре не исполнилось девять лет. Но тут Даудалама каким-то чудом узнал место, где я нахожусь. Вместе с Гаммером он явился в Россию, чтобы похитить маленькую Ирру и осуществить месть. Он предупредил меня грозным письмом, советуя отдать девочку добровольно. Но я не ответил. И вот они явились в мою усадьбу, подстерегая девочку, как волки. Неосторожно высунувшись из кустов, когда Ирра подходила к калитке, Гаммер выдал себя. Я бросился в сад и пустил ему в бок пулю. К несчастью, он успел скрыться, несмотря на рану, и это обстоятельство помогло моему бегству, так как Даудалама, вероятно, не решился оставить раненого товарища. Тогда так никто и не узнал об этом случае. Когда Ирра выросла, я хотел отвезти ее к отцу, но... влюбился и из боязни потерять любимую не открыл ей ее имени. Кроме того, я боялся огласки, а свет приписал бы мне и корыстные цели, так как раджа безумно богат. Я думал, что бандит совершенно исчез, как вдруг на мою голову неожиданно обрушился удар. Даудалама снова выследил меня и послал сюда Гаммера. Он написал мне, что если я не отдам Ирры, то его месть обрушится на меня, а Ирре все равно не миновать позора. Это было второе письмо с печатью Таджидия. Тогда я придумал ловушку для своего врага. Я выехал навстречу Гаммеру в Казань, куда он должен был прибыть, так как ехал через Персию и Кавказ. В Казани мы встретились. Я заявил Гаммеру, что отказываюсь от Ирры, попросил его написать Даудаламе об этом и о том, что мы едем за нею в Орел, куда просили приехать и его. Так как у Гаммера был чересчур легкий костюм, я дал ему свой и, заманив в заранее приготовленное место, убил, разрезал и положил в корзину, после чего скрылся. Как я ожидал, так все и вышло. Даудалама, узнав из газет о моей смерти, ободрился и лишь недоумевал: куда девался Гаммер. Но ведь негодяй мог легко попасть в руки полиции, Даудалама понимал это и перестал беспокоиться. Не рискуя встретить меня, он ходил по городу и готовился увезти Ирру совершенно открыто, благодаря чему сегодня и попал под мою пулю...

   Граф замолк.

   На улице слышался шум.

   - А теперь - последнее доказательство, - проговорил граф снова.

   С этими словами он прошел в кабинет и, надавив в одном из инкрустированных угловых шкафов камень, открыл потайной ящик.

   - Вот мой дневник, - произнес он, подавая Холмсу толстую тетрадь. - По почерку и чернилам вы узнаете, что он был написан давным-давно. Вот письма бандита, а вот и мое завещание, сделанное десять лет тому назад, в котором я открываю настоящее имя Ирры и завещаю ей, в случае моей смерти, все свое состояние. А теперь, господа, я попрошу передать меня в руки полиции.

   Графиня, рыдая, упала к ногам мужа, обхватив руками его колени.

   Мы молча стояли перед ними, не зная, на что решиться.

   Прошел месяц.

   Процесс графа был окончен, ему вынесли оправдательный приговор.

   Раненый пират волей-неволей признался во всех своих преступлениях и, переданный английскому правительству, окончил свою жизнь на виселице.

   Вскоре и раджа Бен-Али узнал об участи своей дочери.

   Радости его не было конца.

   К графу от него приехала пышная депутация и в сопровождении ее супруги поехали к вновь обретенному отцу графини Ирры.

   Шерлок Холмс и я получили богатые подарки и долгое время были в переписке с графом и его женой, пока время и другие события не отдалили в нашей памяти это таинственное дело.

  

  

   Я только что выпил чашку послеобеденного черного кофе в ресторане гостиницы Руфа, когда Шерлок Холмс вошел в зал.

   Был уже третий день, как мы приехали в Харьков, проездом из Севастополя.

   Собственно говоря, нам совершенно не нужно было заезжать в Харьков, но мы остановились здесь, поскольку были свободны и хотели посмотреть город.

   Он оказался совершенно неинтересным, и я целые дни проводил у себя в номере за дневником, который начал вести с момента нашего приезда в Россию.

   В промежутках между работой я ходил в ресторан, понемногу гулял, и вообще вел самую праздную жизнь, мало интересуясь городом и его обитателями

   Но если я предавался отдыху в полном смысле этого слова, то Холмс вел совершенно иную жизнь

   Этот человек, казалось, не мог провести ни одного часа праздно. Он бродил по городу и его окрестностям, изучал народ, знакомился с нравами, завязывал знакомства, как будто ему предстояло провести здесь весь остаток своей жизни.

   Поэтому мы целыми днями не виделись и каждый из нас жил своей особой жизнью.

   Постоянным прогулкам Холмса способствовало и то обстоятельство, что местная полиция, а через нее и весь город, с быстротою молнии узнали наши имена, и к Холмсу лезли со всех сторон самые разнообразные люди, беспокоившие его разными пустяками или являвшиеся к нему единственно ради праздного любопытства.

   Отделаться от таких господ можно было только уйдя из дома, а так как мой друг сам очень любил разного рода экскурсии и наблюдения, то полувынужденное постоянное скитание не доставляло ему никакого огорчения.

   Итак, я только что допил чашку послеобеденного кофе, когда Холмс вошел в зал.

   Заметив меня, он весело улыбнулся и, подойдя к столику, сел рядом со мною.

   - Вы избрали благую долю, Ватсон, - проговорил он. - Кайфовать - вещь хорошая, и я сожалею, что не обладаю вашим характером.

   - Вы прямо с прогулки? - спросил я.

   - Да, - ответил он, указывая кивком на свои запыленные сапоги. - Но сегодня мне не удалось отделаться так дешево. Меня все-таки настигли.

   - Да? Кто же? - полюбопытствовал я.

   - Один из местных уроженцев. Сравнительно молодой человек. Он настиг меня на восьмой версте от города, по дороге в Чугуев. Я хотел было попросить его убираться ко всем чертям и дал ему понять, что мне тягостны разговоры о пустых делах, но он, несмотря на это, стал рассказывать мне одну преинтересную историю, прося моей помощи, и вскоре так увлек меня, что я совершенно забыл о своем протесте.

   Прекрасно зная, что пустое дело не заинтересовало бы Холмса, я почувствовал что-то интересное и не мог не высказать свое любопытство.

   - Мой рассказ вряд ли удовлетворит вас в полной мере, - ответил, улыбаясь, Холмс. - Будет несравненно лучше, если вы подождете минут десять-пятнадцать. Тот человек, о котором я вам говорил, придет сюда, и так как на ходу я не мог толком расспросить его, то попрошу при вас повторить рассказ.

   - Прекрасно, - согласился я. - Однако я по всему вижу, что вы снова приметесь за работу и обогатите ею еще раз мой дневник...

   - Весьма вероятно.

   - Здесь в Харькове?

   - Нет, в Москве. Поэтому, если я соглашусь, то нашему отдыху скоро наступит конец.

   - О, я знаю, что вы привыкли в таких случаях пользоваться первым попавшимся очередным поездом! - воскликнул я. - Не хотите ли чашечку кофе?

   - Пожалуй, выпью... - согласился Холмс. - Пообедать я уже успел по пути.

   Он подозвал лакея и заказал кофе.

   - Доброго здоровья, мистер Холмс! - раздался вдруг за моей спиной мужской голос.

   Вслед за этим к нашему столу подошел мужчина лет двадцати восьми, довольно красивый румяный блондин чисто русского типа.

   Поздоровавшись с Холмсом, он вопросительно взглянул на меня.

   - Мой друг и товарищ доктор Ватсон, - поспешил отрекомендовать меня Холмс.

   - Иван Андреевич Серпухов. Очень приятно познакомиться, тем более что я с большим интересом всегда читал ваши мемуары, переведенные на русский язык, - проговорил любезно молодой человек.

   Мы пожали друг другу руки, и Серпухов занял свободное место за нашим столом.

   - Итак, вы согласны выслушать меня более подробно, многоуважаемый мистер Холмс? - с оттенком просьбы спросил он. Холмс улыбнулся.

   - Ваша история не принадлежит к числу обыкновенных, и, признаться, интересует меня, - ответил он, отхлебывая маленькими глотками кофе.

   - Очень, очень вам благодарен, - с чувством произнес Серпухов.

   - Но... - перебил его Холмс. - Мой друг, доктор Ватсон, еще не слыхал ее, да и я, вероятно, упустил много подробностей, а потому мне было бы желательно, чтобы вы рассказали ее с самого начала, не упуская ни малейшей детали.

   - О, я сделаю это с величайшим удовольствием...

   - И, вероятно, не откажетесь выпить с нами по чашечке кофе и рюмочке хорошего коньяку?

   Серпухов поклонился и заказал себе кофе.

   - Семья наша - купеческая, - начал он после небольшой паузы. - Отец мой и матушка родились в Харькове, здесь же и венчались и только после свадьбы, приблизительно через год, переехали в Москву, где отец открыл свое торговое дело.

   - Какое именно? - полюбопытствовал Холмс.

   - Конфетное. Сначала наша фабрика была маленькая, но с течением времени дела расширились, и к концу жизни отца мы стали уже считаться в Москве богатыми людьми. Семья наша была не велика: отец - Андрей Николаевич, мать - Надежда Симоновна, старший брат - Александр и я. Александр был старше меня года на четыре, так что, если бы он был жив, ему было бы теперь тридцать три года. Надо нам сказать, что отец мой был очень религиозен, но мать, как это ни странно в купеческой среде, была женщиной почти что неверующей и, если исполняла когда-нибудь какие-либо церковные обряды, то единственно по настоянию отца. Про себя могу сказать, что я человек верующий, трезвого образа жизни и люблю работу. С давних пор я интересовался работой отца, постоянно бывал на фабрике, и отец смотрел на меня как на своего главного помощника. Брат Александр уродился другим. С двадцатилетнего возраста он забросил все дела. Попросту говоря, он был кутилой, прогуливал с приятелями ночи напролет и вел самым развратный образ жизни, делая долги и постоянно надоедая отцу и матери просьбами о деньгах. В отношении религии можно сказать, что он не, верил ни в черта, ни в кочергу.

   Серпухов на минуту приостановился, отхлебнул маленький глоток бенедиктина и, запив его кофе, продолжал:

   - Поведение Александра сильно огорчало отца и мать. Сначала мать недолюбливала его за постоянные скандалы, и пьянство, а потом просто совершенно охладела и стала смотреть на него, как на наказание судьбы. Александр замечал это, но нисколько не грустил. Проходили годы, попытка моих родителей женить его и этим обуздать не увенчалась успехом, и он продолжал жить как простой саврас без узды.

   Чувствуя постоянный недостаток в деньгах, он вечно приставал к родителям с одной и той же просьбой - выделить его из наследства и отпустить на все четыре стороны.

   Первое время отец был против этого, но постоянные просьбы Александра, его вечное нытье о деньгах и, наконец, желание матери избавить ее от назойливого сынка взяли верх.

   Переговорив с Александром, отец выделил его и взял с него форменную расписку, которая и по сие время хранится у меня. В то время наше богатство состояло из фабрики, оцененной в двести двадцать пять тысяч, собственного дома у Арбатских ворот, стоимостью в сто десять тысяч и наличных денег в банке - девяносто тысяч. Поторговавшись с Александром, отец заявил ему, что если он хочет получить свою долю теперь же, то она будет меньше моей. Александр согласился и получил на свою долю дом, то есть, говоря другими словами, капитал в сто десять тысяч. В тот же день отец составил духовное завещание, в котором на случай своей смерти оставил мне фабрику, а матери - капитал.

   - Значит, ваша доля оказалась вдвое больше доли вашего брата? - вставил вопрос Холмс.

   - Не совсем, - ответил Серпухов. - Доля брата равнялась трем четвертям моей доли, но одну четверть он уже успел выбрать раньше. Моя же доля была определена на четверть больше потому, что я, во-первых, был всегда при деле, а, во-вторых, тратил на себя очень мало денег.

   - А ваша матушка? - спросил Холмс.

   - Ей досталось лишь то, что она принесла с собой в приданое.

   - Она любила широкую жизнь?

   - Наоборот, она была очень скупа. Это-то и было главной причиной ее раздоров с Александром.

   - Дальше.

   - Спустя три года после раздела, то есть пять лет тому назад, отец мой простудился и умер, а мы с матерью получили каждый свою часть. В продолжение этих трех лет Александр заходил к нам два раза и третий раз пришел лишь для того, чтобы проводить прах отца до кладбища. За три года он успел так сильно расшатать свое состояние, что от него оставались лишь крохи. Вскоре после смерти отца дом брата был продан с молотка, и из вырученных от продажи денег ему досталось, за уплатой банковского и других долгов, девять тысяч.

   Так прошел еще год.

   Наступил день именин мамаши.

   Как сейчас помню, рано утром я сходил на фабрику, отдал кое-какие распоряжения, сказал главному управляющему, что больше не приду в этот день, и к двенадцати часам дня возвратился домой. Гости еще не собрались, но, к моему величайшему удивлению, я застал у матери брата Александра. Но мое удивление стало еще больше, когда я увидел его подарок.

   Это был огромный образ святого Александра Невского, писанный масляными красками.

   Фигура святого была изображена в натуральный человеческий рост, а вместе с рамой занимала площадь сажени [Сажень - русская мера длины, равная трем аршинам (2,13 м)] полторы в вышину и аршина два в ширину.

   Подобный подарок со стороны совершенно неверующего человека женщине маловерующей был прямо-таки несуразным.

   Но еще больше удивился я, услыхав разглагольствования Александра. В этот день он казался каким-то задумчивым, все время говорил о своих грехах, о боге, о том, что чувствует приближение смерти, и тому подобных вещах. Признаюсь, в первые минуты я подумал, что он или рехнулся, или допился до белой горячки. Однако, присмотревшись к нему поближе, я заметил, что он не пьян и говорит совершенно серьезно.

   Мать, видимо, тоже была поражена подарком.

   Александр просил только об одной милости: что бы она поставила этот образ против своей кровати, у себя в спальне, и настойчиво требовал, чтобы мать исполнила его просьбу, если не при его жизни, то хотя бы после смерти.

   Получив на это обещание, он, видимо, успокоился. Я и мать прекрасно знали, что денежные дела его очень плохи, что последние средства он уже промотал и живет сейчас лишь мелкими займами, но он, просидев у нас полдня, не заикнулся даже о деньгах и ушел, очень нежно простившись с матерью и со мной.

   С тех пор он не показывался к нам.

   Стороной я наводил о нем справки и узнал, что последние месяцы он живет в двух меблированных комнатах, ведет очень уединенную жизнь, и его часто видят молящимся.

   Через два месяца после именин матери мы вдруг получили неожиданное известие, что Александр скончался.

   Это было десять месяцев тому назад, и смерть его поразила нас как громом, тем более что Александр был очень здоров и никогда не хворал. Его тело перенесли к нам.

   Между его вещами мы нашли запечатанный конверт. В коротком письме он делал кое-какие распоряжения на случай смерти. В нем он писал, что чувствует ее приближение и просит похоронить себя на Преображенском кладбище в склепе, устроенном им еще при жизни, на заранее купленном месте. Тут же в пакете лежала и квитанция на купленное место.

   Прочитав эту предсмертную просьбу, мы с матерью исполнили ее в точности. Брат Александр был похоронен на Преображенском кладбище, в маленьком чистеньком склепе, а образ, подаренный им матери, был поставлен в указанном месте.

   Смерть брата оказалась роковой для моей матери, и отчасти и для меня...

   - Каким образом? - спросил Холмс, внимательно слушавший до сих пор рассказ Серпухова.

   Серпухов удивленно развел руками.

   - Не могу точно определить. Из-за этого я к вам и обращаюсь, - ответил он. - Дело в том, что с этого времени все в нашем доме стало вверх дном. Со дня смерти Александра прошел месяц. И вот однажды утром выходит мать к чаю, смотрю - она сама не своя. Крестится, шепчет молитвы, заговаривает о грехах и о том, что деньги даны на то, чтобы посредством их делать угодное богу. Что, думаю, за притча? Точь-в-точь как с братом Александром перед смертью! В тот день я этого не понял, но меня поразило совсем другое. Вспомнив по какому-то поводу Александра, я заговорил о его беспутной жизни. Вдруг вижу: мамаша побледнела.

   - Не говори, не говори про него худого! - воскликнула она, крестясь. - Он - святой!

   Я так и подскочил на стуле от неожиданности.

   - Что вы, - говорю, - матушка, богохульствуете!

   - Нет, нет, - отвечает. - Ты ничего не знаешь, а я знаю! Все ему прощено, и стал он ныне угодником божиим. Мне откровение было.

   - Когда?

   - Сегодня.

   - Что же это за откровение вам было? - спрашиваю.

   - Не могу сказать! - отвечает.

   Как ни бился я с ней, так и не сказала она ничего путного.

   Признаться, я тогда же подумал, что мамаша рехнулась, да и теперь думаю, что у ней в голове чего-то не хватает.

   С той поры старуха совсем переменилась. Они стала задумчивой, богомольной, начала на ночь запираться, а днем ездить куда-то. Ну-с, я проследил. Оказывается, ездит каждую неделю в банк, и всякий раз вынимает из своих денег то пять, то три, то шесть тысяч.

   Что за притча! Ведь знаю, что она скупа и денег решительно никуда не тратит! Зачем же она их берет? Ломал я над этим голову и до сих пор ломаю, но, сколько ни бьюсь, ничего не могу придумать...

   - Долго ли продолжалось это состояние? - перебил Холмс.

   - Черт возьми, оно продолжается и по сие время! - воскликнул с досадой Серпухов. - Странные поездки матери в банк продолжались месяца три с половиной подряд, и я воображал, что ей почему-то взбрело на ум, будто банк, хотя и государственный, - учреждение ненадежное и поэтому она перетаскивает деньги домой. Но и здесь опять-таки являлся вопрос: почему она не взяла денег сразу, а берет их частями? Однако странности на этом не кончились. С месяц тому назад она пришла ко мне и сказала, что у нее ко мне есть серьезная просьба. Мы заперлись в кабинете, и она вдруг объявила, что ей нужны до зарезу пять тысяч.

   - Но у вас же, маменька, есть свой капитал, - удивленно спрашиваю я.

   Она отрицательно качает головой и говорит с блаженной улыбкой: "Я отдала все богу, если ты любишь меня, то дашь. Они пойдут на доброе дело".

   Я рот разинул от удивления.

   Жила на всем готовом, даже процентов не тратила и вдруг... чуть ли не сто тысяч исчезли в три с половиной месяца!

   - Куда же вы дели весь свой капитал?

   Ничего не ответила. Показала на образ и замолкла. Только настаивает, чтобы я дал ей денег.

   - Да зачем, хоть объясните! - спрашиваю.

   - Для спасения моей души, - говорит.

   Подумал, подумал и дал.

   Дней через десять приходит снова. Опять ей семь тысяч нужно. Стал я уговаривать, расспрашивать: плачет. Дал снова.

   Этаким манером повторялось раз пять.

   Вижу, что спасение души что-то дорого обходится. Стал выслеживать ее - ничего не вышло.

   Никуда не ходит, никого не принимает, никуда денег не тратит, а между тем все берет и берет. Но что самое главное, так это то, что ее слезы и жалобы на нужды в деньгах совершенно искренни и натуральны...

   Серпухов на минуту замолк и, взглянув на Шерлока Холмса, как-то виновато улыбнулся.

   - Я знаю, - проговорил он, - что эта история не по вашей специальности, но... я думал услышать от вас хоть дельный совет. Я слышал, что вы не только хороший открыватель преступлений, но и прекрасный психолог. О преступлении в данном случае не может быть и речи...

   Шерлок Холмс задумчиво глядел на свои ногти, но по сдвинутым бровям я догадывался, что мозг его работает.

   - А что вы сами думаете об этой истории? - спросил он наконец.

   - Я думаю, что Александр и матушка к концу жизни помешались на спасении своих душ, - ответил задумчиво Серпухов.

   - Не было ли у вас в роду примеров психических заболеваний среди предков? - спросил Холмс. - И в особенности, по женской линии?

   - Нет.

   - А сифилиса?

   - Нет!

   Холмс снова задумался.

   - Отбрасывая в сторону предсмертное поведение вашего брата, - произнес он наконец, - возможно предположить, что ваша матушка стала одержима манией накопления и сокрытия денег от других. Возможно, что все богатство покоится где-нибудь в ее же комнате.

   - Предполагал я и это, но меня смущает искренность ее просьб и уверений в том, что денег у нее нет, - проговорил Серпухов. - Ведь если продолжать такие выдачи, то скоро придется закрыть фабрику. И так уже дела стали немножечко хуже, и я, не признававший раньше никаких векселей, стал уже прибегать к займам, которые очень вредно отзываются на деле. Между тем мои отказы вызывают такой необыкновенный упадок сил у старухи, что я иногда начинаю опасаться за ее жизнь. Научите меня, мистер Холмс, что делать? Или, может быть, вы сами сумели бы повлиять на нее?

   Серпухов остановился и, ожидая ответа, молча теребил полы своего сюртука.

   Но Холмс, низко опустив голову и весь уйдя в свои таинственные думы, медлил.

   Наконец он очнулся.

   - Я желал бы заглянуть к вам, чтобы поговорить с вашей матушкой, - произнес мой друг.

   И, словно про себя, добавил:

   - Вернее всего, что она стала ненормальной из-за предсмертного поведения сына. Что же касается денег, то их она попросту прячет...

   - Значит, я могу рассчитывать на ваше посещение? - спросил обрадованный Серпухов.

   - Да. В Харькове мы находимся лишь проездом и так или иначе должны ехать в Москву, куда меня приглашали по одному интересному делу. Если мы выедем завтра, то послезавтра будем уже там и, если вы оставите ваш адрес, я зайду к вам в тот же день.

   - Я буду вам очень, очень обязан! - воскликнул Серпухов. - Мы можем даже вместе выехать отсюда. К завтрашнему дню и я покончу со своими делами.

   - Скажите, - перебил Холмс, - ваша матушка не заговаривается?

   - Нет.

   - И кажется в остальном вполне нормальной?

   - Вполне.

   - Говорит ли она о близкой смерти?

   - Прежде она о ней и не вспоминала, но в последнее время стала часто говорить о своей скорой смерти и о том, что мне уже недолго остается исполнять ее просьбы.

   - А ее здоровье?

   - Старуха, видимо, слабеет. Она тоскует, молится, совсем осунулась и все время молчит. Видимо, мысль о смерти угнетает ее.

   - Делала ли она какие-либо распоряжения на случай смерти?

   - Да. Она купила себе место на кладбище.

   - А завещание?

   - Завещание совершенно не нужно, так как я являюсь единственным наследником.

   - Часто ли она вспоминает покойного сына?

   - Последнее время она молчит. Но если ей почему-либо приходится вспоминать о нем, то она говорит не иначе как о святом и называет его: "Святой Александр".

   - Благодарю вас. Это все, что мне хотелось узнать, - проговорил Холмс. - Итак, мы поедем вместе.

   Серпухов поднялся и ушел, а мы остались одни.

   - Скорее всего это тронутая разумом, - произнес Холмс задумчиво. - Впрочем, посмотрим. На свете встречаются разные неожиданности.

   На следующий день мы выехали из Харькова скорым поездом и через сутки с небольшим были уже в Москве.

   Заехав на полчаса в "Большую Московскую" гостиницу, мы привели в порядок наш туалет и отправились на фабрику Серпухова.

   Сам Иван Андреевич поехал туда прямо с вокзала и встретил нас дома. Несмотря на то, что он расстался с нами не более часа тому назад, у него был очень расстроенный вид и на вопрос Холмса: "Все ли в доме благополучно?" - ответил:

   - Не успел приехать, как уже пристала! Вот вынь да положь ей четыре тысячи рублей. Просто хоть продавай фабрику да беги вон!

   Он провел нас в гостиную, обставленную очень богато, хотя и безвкусно, и попросил присесть, распорядившись подать сюда кофе.

   Разговаривая, мы рассматривали виды и альбомы с фотографиями, которыми были завалены столы в гостиной. Сам Иван Андреевич, желая угодить нам, то и дело давал пояснения.

   - Вот это мой дядя, это одна знакомая барышня... - указывал он то на одну, то на другую карточку, совершенно не справляясь о том, интересно ли нам смотреть на его дядю или нет.

   Позевывая, мы пялили глаза то на дядей, то на каких-то детей и дам, вынужденные из-за его объяснений смотреть дольше нужного на выцветшие или совершенно неинтересные лица и, кивая головами, мычали:

   - Ага... вот как!.. Ах, это ребенок вашей тетки? - и тому подобные бессмысленные фразы.

   - А это моя матушка! - проговорил Серпухов, заменяя старый альбом новым.

   Холмс внимательно посмотрел на фотографию. На карточке мы увидели женщину лет пятидесяти пяти, с бесцветным лицом и добрыми глазами.

   Поглядев на нее с минуту, Холмс перевернул страницу.

   - А вот это - мой покойный брат Александр, - сказал Серпухов, указывая на кабинетный портрет.

   Холмс пододвинулся ближе к альбому, и видно было, что он очень заинтересовался фотографией. Я тоже взглянул на нее. На карточке был изображен довольно молодой мужчина, с красивым энергичным лицом и вьющимися светлыми волосами. Его безбородое, с пушистыми усами лицо можно было бы назвать даже очень красивым, если бы не слегка прищуренные глаза, смотревшие насмешливо и зло, и тонкие губы с едва заметными злыми линиями в уголках рта.

   Фотография брата Александра, видимо, сильно заинтересовала Шерлока Холмса, так как он рассматривал ее со всех сторон, повернув альбом к свету.

   - Очень интересная фотография! - проговорил наконец он задумчиво.

   - Да, брат был красив, - сказал Серпухов.

   - И странно... - снова, словно про себя, сказал Холмс. - Странно, что с такими характерными чертами он попал в разряд святых.

   - Вы находите что-нибудь особенное в его лице? - спросил Иван Андреевич.

   - Д-да... нахожу, - ответил Холмс и, неожиданно перевернув страницу, переменил разговор.

   Но альбом, видимо, больше не интересовал его. Кое-как досмотрев до конца, он положил его на стол и обратился к хозяину:

   - Ваша матушка в настоящее время дома?

   - Да, но она вышла погулять в сад. Он у нас находится во дворе, и она ежедневно гуляет в нем два раза по полтора часа.

   - В таком случае не позволите ли мне взглянуть на ее комнату? - попросил Холмс.

   - С удовольствием! Покорнейше прошу пожаловать.

   Следуя за хозяином, мы прошли несколько комнат и, наконец, вошли в небольшую квадратную комнату, выходившую двумя окнами во двор.

   Она представляла странный контраст со всей обстановкой дома и скорее походила на келью монахини, чем на спальню богатой купчихи.

   У стены, противоположной двери, стояла односпальная кровать с небольшим ковриком под ножками. В углу, рядом с ней, - небольшой комод, на окнах глухие темные драпировки, шкаф, маленький столик, удобное кресло и два стула.

   Но что особенно приковывало к себе внимание, так это огромный киот, занимавший не только угол, но и всю противоположную кровати стену до самой входной двери.

   Весь угол был занят маленькими и средней величины иконами, а стена - одним огромным образом святого Александра Невского, писанного великолепным мастером масляными красками.

   Было что-то особенное в нем, и лик святого страшно напоминал чье-то уже виденное мною изображение, но сколько я ни силился припомнить, ничего определенного не приходило мне на память.

   Окинув комнату внимательным взором, от которого не скрылась бы, казалось, ни одна пылинка, Шерлок Холмс взглянул на этот образ и вдруг застыл, не спуская глаз с лика святого.

   Он весь погрузился в созерцание, и, когда наконец оторвался от образа, на его лице появилась глубокая задумчивость.

   - Пойдемте! - произнес он рассеянно. - Тут мне больше ничего не нужно.

   Мы вышли в гостиную, и Серпухов стал нас занимать какими-то рассказами, но Холмс почти не слушал его.

   Наконец он встал.

   - Надеюсь, что вы исполните мою просьбу! - произнес он, обращаясь к Ивану Андреевичу.

   - Ну конечно же! - воскликнул тот оживленно.

   - Во-первых, - до моего разрешения не давайте матери денег, - заговорил Холмс, - но и не отказывайте ей. Скажите, что необходимая ей сумма будет выдана через несколько дней. Затем... ни слова не говорите о нашем посещении, не называйте ей наших фамилий и род занятий. Одним словом, не тревожьте старуху и не удивляйтесь, если к вам в дом придут сегодня или завтра два монаха с Афона.

   - Вероятно, это будете вы? - улыбаясь, спросил Серпухов.

   - Возможно, - ответил Холмс.

   И, простившись с хозяином, мы покинули его квартиру.

   Всю дорогу до гостиницы Холмс не проронил ни слова и, лишь когда мы вошли в номер и заперли за собой дверь, обратился ко мне:

   - Что вы думаете, дорогой Ватсон, обо всей этой истории?

   Я пожал плечами.

   - Продолжаю думать, что старуха стала ненормальной, и вполне согласен с вами, что на нее напала мания утаивать деньги, - ответил я.

   - А что вы скажете насчет большого образа святого Александра Невского?

   - Прекрасная работа.

   - Не напоминает ли он вам лицом кого-нибудь другого?

   - Действительно, напоминает, - сказал я. - Но кого - не могу сказать!

   Холмс улыбнулся, и мне показалось, что глаза его блеснули странным огоньком.

   - Вы не ошиблись, дорогой Ватсон! - произнес он, вставая. - Он похож на человека, с которым мы не знакомы, но которого видели.

   - А именно?

   - Вспомните фотографию покойного Александра Серпухова.

   Я ударил себя ладонью по лбу.

   - Черт возьми, вы правы! - воскликнул я, пораженный внезапным открытием. - Только покойник не носил бороды...

   - Поэтому-то сходство образа с покойником и не бросается в глаза с первого раза, и поэтому Иван Андреевич не обратил на это особого внимания. К тому же, как это ни странно, святой изображен с опущенными веками, что тоже маскирует сходство. Какая-то тайна кроется в этом образе. Первый вопрос, который невольно приходит на ум: зачем было Александру приказывать художнику изображать святого со своим лицом? Притом, если вы обратили внимание, фигура сделана как раз в натуральную величину, не больше и не меньше.

   - Да, я обратил на это внимание, - ответил я. - Что же следует из этого?

   - Вывод делать еще слишком рано, - ответил Холмс. - Пока мы должны ограничиться одними наблюдениями и затем сделать из них вывод. Не угодно ли сигару, Ватсон? В России они не особенно хороши, но с грехом пополам курить можно.

   Около получаса мы сидели молча, попыхивая сигарами и занятый каждый своими мыслями.

   - Нам пора! - произнес наконец Холмс, отрываясь от своих дум.

   - Вы куда-нибудь собираетесь? - спросил я.

   - Да. Нам надо во что бы то ни стало добыть два монашеских одеяния. Сегодня после обеда мы отправимся в гости к старухе Серпуховой.

   Накинув пальто, мы вышли из дома на улицу и направились к новым торговым рядам, где купили черного кашемира, четки, кресты и другие принадлежности монашеского костюма.

   Затем мы зашли к одному из захудалых, бедных портных, жившему на краю города в Марьиной роще, и Шерлок Холмс уговорил его за довольно высокую плату прийти к нам в номер со своей швейной машиной.

   Все трое мы поехали в гостиницу и поднялись в наши смежные номера, соединявшиеся между собою открытой дверью. Не теряя ни минуты, Холмс принялся за дело.

   Монашеские одежды оказались не очень сложными, и портной быстро скроил две рясы. Машина застучала, и часа через три два монашеских костюма лежали на столе совершенно готовыми.

   Отпустив портного, мы завернули все нужные для переодевания и грима принадлежности в переметные котомки и вышли из гостиницы.

   Нам необходимо было отыскать место, где бы мы могли незаметно переодеться. Отдаленные парки в данных случаях годились лучше всего.

   Подумав немного, мы решили ехать на Курский вокзал. Там мы взяли два билета до Кусково и через двадцать минут езды были уже на месте.

   Лес, окружающий эту местность, был достаточно велик, чтобы скрыться ненадолго от посторонних взоров. Через несколько минут мы нашли в самой глубине рощи довольно глубокий овраг и, не теряя времени, принялись за работу.

   Седые бороды, такие же густые усы и брови и несколько мазков кистью совершенно изменили нашу внешность. А когда мы облачились в скромные черные рясы и надели на головы скуфьи, никому бы не пришло в голову, что мы не настоящие монахи.

   Снятое с себя платье мы завернули в котомки и возвратились на станцию, скромно потупив глаза, как самые святые отцы церкви.

   Приехав в город, мы взяли извозчика и приказали везти себя на фабрику Серпухова.

   Вышедшая на звонок горничная, увидав нас, состроила благочестивое лицо.

   - Барыня Надежда Симоновна дома? - спросил ее Холмс.

   - Дома, отцы родные, дома! - ответила горничная, низко кланяясь нам. - Как сказать о вас прикажете?

   - Со святого Афона, скажи. Преосвященным епископом посланы на святую Русь. Людей добрых и благочестивых навещаем, беседы ведем, совет да молитву с собою вместе с кусочком животворящего креста Господня носим.

   - Пожалуйте, батюшка, барыня рада будет вас видеть, - сказала горничная, снова низко кланяясь и зачем-то крестясь.

   Она проводила нас в маленькую гостиную и исчезла. Приняв самые благочестивые позы, мы сели в кресла, медленно перебирая четки и шевеля беззвучно губами. Минут через пять к нам вышла сама хозяйка, старуха Надежда Симоновна.

   Ни слова не говоря, она подошла под благословение к Холмсу. Затем, поклонившись нам обоим, она села против на низенькой будуарной кушетке.

   - Рада вас видеть, отцы святые, - проговорила ома тихим голосом. - Прямо с Афона приехали вы сюда или еще путешествовали?

   - Прямо сюда, - смиренно ответил Холмс. - Потому что в столицах ныне вера больше оскудела, чем в провинции, а потому и нам следует быть больше в таких местах, где божие слово нужнее. Старуха сокрушенно кивнула головой.

   - Правда, правда, - вздохнула она. - И я первая грешница. Ни во что не верила сколько уж лет, да взглянул на меня наконец всемилостивый Господь и вразумил окаянную.

   - И стали вы верить, матушка? - спросил Холмс.

   - Верю, батюшка, вер