Новиков Андрей Никитич - Летопись заштатного города

спросил Логов.

   - Нет, дядя Епифан, не расстреляю. Ложись на лавку!

   Логов терпеливо молчит.

   - Ты что, дядя Епифан, ещё раз восстанешь супротив совета? - справился Шкарбанов.

   - Нет, Семён, детям закажу. Ей-богу, правда, - радостно проговорил Логов.

   - Ну, так ступай. Скажи своим, что в вашей деревне буду через час.

   Логов выполнил обещание: возвратясь в деревню, он миновал штаб. Собравшиеся у штаба крестьяне кричали ему вслед, звали, но он отмахнулся рукой. Увидав своего сына среди крестьян, он крикнул ему:

   - Ванька, айда домой!

   Любознательные мужики пришли к Логову сами.

   - Епифан Петрович, голубь, расскажи, что было?

   - И неча рассказывать! - крикнул он. - Вот сейчас нагрянет Сёмка Шкарбанов и тогда расскажет вам сказку по голому месту!

   - Айда, Ванятка, домой, - сказал он сыну и забился в далёкий угол избы.

   Через час, действительно, конница Шкарбанова въехала в село...

  

  

  

   Мы вступаем в город. Иван Михайлович Жерихов, комиссар труда, литейщик по профессии встречает нас с добродушной усмешкой. Он спрашивает, сколько мы употребили сала для смазывания пяток.

   - Может быть, пятки скользили отдачей? - иронизировал он.

   Жерихов проспал дома, не успев отступить. Он до обеда ходил по городу, и личность его была настолько беспечна, а внешний вид невзрачен, что белые не признали его за комиссара.

   Кто-то из его знакомых, механически примкнувший к белому движению, посоветовал Ивану Михайловичу самоарестоваться, что он успешно и выполнил. Он пришёл в амбар, где сидели арестованные по подозрению красные, и самозаключился.

   После ликвидации восстания по срочному вызову я выехал в Самару.

   Ехал я пароходом, набитым чуждыми лицами, распространявшими явно враждебные слухи. Словесно они казнили всех большевиков, и из их слов можно было заключить, что на всех пароходах вместо мачт сооружены виселицы.

   Я знал, что чехо-словаки взяли Пензу, но едущие люди утверждали, что ими взят Хвалынск и обстреливается Сызрань. И тогда мы подъезжали к пристаням, ещё издалека все принимали пустые баржи, стоявшие у берега, за чехо-словацкое войско.

   Сызрань мы миновали благополучно, и там в нашу общую каюту сел молодой человек - артист по профессии. После того, как отчалил пароход, он спел несколько арий из "Пиковой дамы", а затем вступил в спор с торговцами, защищая советскую власть. Мне стало легко, ибо я уже не один.

   Люди, наполнявшие каюту, ещё только полчаса тому назад чуть не сбросили за борт солдата, доказывавшего, что на свете не существует бога. Фанатики решили спустить солдата в воду, но временно приостановили действия, полагая сбросить солдата в воду за Сызранью. Но он перехитрил фанатиков: в Сызрани он пересел на другой пароход.

   Артист, певший песни, в Сызрани чистил ноготки, расправлял на болванке шляпу и декламировал революционные песни. Он репетировал для выступления в самарских театрах и оказался коммунистом просто по роли. Даже и этому случайному соседству я был весьма благодарен...

   Самара молчаливо торопилась, и рабочие за городом рыли окопы. По улицам, в колоннах шли мрачные люди, унизанные патронташами и пулемётными лентами. Быстрым ходом курсировал автомобиль, и встречный ветер теребил густые волосы предревкома - Куйбышева. На стенах клеились приказы, крупным шрифтом извещавшие об осадном положении в городе. После 9-ти часов вечера уличное движение воспрещалось.

   Местный пролетариат готовился к встрече чехо-словаков.

   Вечером того же дня я должен был возвращаться домой, т.к. партийное совещание, на которое я вызывался, откладывалось, и я должен был выехать, чтобы быть на месте в самый ответственный момент.

   Я прибыл на пристань за 2 часа до отчаливания парохода и самолично погрузил тюки литературы, выданные мне.

   Волга была бледна от электрического света., и по её поверхности шла лёгкая полосатая рябь. От пристани отчаливали катера, нёсшие охрану в установленной зоне вод. От пристани они отходили лениво, и Волга отражала в большой глубине разноцветные огни.

   ...Я стоял на палубе медленно отчаливающего парохода, и мне было грустно от тишины и неизвестности. Капитан что-то в рожок, и голос его звучал жутко. Ему отвечали приветствием со встречного парохода, пришедшего снизу.

   - А в Сызрани - чехи! Ух, и распекут же они сволочей-большевиков! - орал капитан встречного парохода.

   Наш пароход, выйдя на фарватер, дал полный ход, и городские огни постепенно уходили вдаль. Я ещё долго смотрел в сторону города, где остались свои, т.к. ехал я в неизвестность. Я ушёл в уборную, чтобы уничтожить лишние бумаги. Разуваюсь, засовываю в чулок, под подошву документы, для пробы прохожу по коридору. Ботинок чрезмерно жмёт ногу - я это чувствую, и я полагаю, что можно притерпеться. "Наган" оттягивает мой карман, и мне кажется, что он стал особенно тяжёлым. Я не нахожу места, чтобы спрятать револьвер. Я снова вышел на палубу, и огни города померкли окончательно.

   Небо было безоблачно, иссиня-голубое, и луна казалась особенно бледной и выпуклой.

   Равномерно стрекотали моторы, легонько шелестел винт, и пароход плавно скользил по стальной поверхности вод. На кормовой части верхней палубы я встретил людей, одетых в солдатские гимнастёрки. Они о чём-то перешёптывались и недоверчиво смотрели в мою сторону. Я догадался, кто они, и мы узнали друг друга без слов. Они советовались о том, о чём думал и я - куда на всякий случай можно спрятать оружие. Ехали они в Саратов.

   Мы расходимся, я ложусь спать. Пухнет голова, однако не берёт сон.

   Корпус парохода слегка дрожит, и отзвуки пробегают по спине. Вот уже в окна медленно заползает рассвет, и тогда опускается отяжелевшая голова. Грезится сладкий сон. Но кто-то отчётливо рассыпает дробь.

   Мы находимся близ сызранского моста, а по пароходу стреляет пулемёт. На берегу вывешен чужой трёхцветный флаг, и берег подаёт сигнал стрельбой из пулемёта. Пароход делает оборот и бросает якорь. Палуба покрылась восторженной публикой, так рано проснувшейся для праздничного торжества.

   - Ура! Чехи!

   От берега отделяется лодка, плотно осевшая в воде. Она плывёт медленно, тогда как моё сердце учащённо трепещет. Отчётливо вырисовываются лица, озарённые лучами розового, только что выкатившегося, солнца. В лодке - вооружённые люди, в гимнастёрках зелёного цвета, с национальными лентами на груди. Лодка толкается о борт парохода, крики и аплодисменты раздирают душу. Праздные дамы бросают в лодку цветы...

   Я хватился за карман и нащупал револьвер. Я кидаюсь вниз, чтобы куда-либо запрятать его, но на лестнице встречаю даму, лицо которой знакомо мне. Я чувствую, что с моей головы сползает шляпа и шевелятся волосы. Эта дама из одной буржуазной семьи нашего города - она узнала меня. Однако это был миг, и я, не подавая вида, спускаюсь.

   Чехи на борту парохода; слышен голос начальника, изъяснявшегося ломаной русской речью. Я исчезаю в клозет. В судное окно я спускаю револьвер, булькнувший в волжские воды. Я выхожу, рослый чех встречает меня на лестнице и требует документ. Я подаю солдатский отпускной билет.

   На верхней палубе я неожиданно встречаю знакомого партийца. Он страшно взволнован и растерянно что-то шепчет мне. Я невольно улыбнулся: на товарище был одет пиджак, и он тряс его за полы, показывая мне. Оказывается, его пиджак был сшит из костюма какого-то толстого буржуя. Когда портной переделывал пиджак, то нагрудный карман буржуйского пиджака пришёлся товарищу на поясе. Портной заделал буржуйский карман и прорезал новый.

   - Не узнают меня по буржуйскому пиджаку? - спрашивает меня он.

   Но мы слышим чей-то истерический крик. Это выстрелил один из военных - мой ночной знакомый, которого опознали как коммуниста. Его посадили в моторную лодку, и через 10 минут под одинокой елью, стоящей на откосе, он был расстрелян на глазах торжествующей и аплодирующей публики.

   ... Я ушёл в каюту, лёг и от изнеможения заснул...

  

  

   Классовый враг, замерший на время в нашем городе, оживился и задвигался вновь. Самара была занята чехо-словаками, в Саратове вспыхнуло восстание анархистов, а также и отзвуки московского лево-эсеровского мятежа докатились до нас. Классовый враг зашевелился. К тому же территория нашего административного охвата была со всех сторон окружена фронтом. Мы оказались малым участком ( вёрст в 70 в диаметре), стиснутым отовсюду. В деревнях снова началось недовольство и брожение против нас.

   Тогда я и прибывший из города Пугачёва Яков Клочков были командированы в сёла разъяснять крестьянам, что означает чехо-словцкий мятеж.

   Мы ехали полями, тучно поросшими пшеницей, ехали ковыльной степью, обжигаемой солнцем. Кибитка тряслась и прыгала, в полудрёме скучал ямщик, и лениво трусили лошади. Мы думали о хлебе, о голодающих столицах, о мятеже, только что разразившемся на Волге, мы говорили о значении транспортных пунктов, захваченных врагом, и об отрезанном Великом сибирском пути.

   Поля были покрыты обилием растительности, неведомые птицы пели нам песни, и от этого было грустно и тоскливо. Мы ехали сёлами, где только что происходило восстание, и запуганные люди, под звон колокола, собирались на сход, слушали речи, с подчёркнутым безразличием поднимали руки за наши резолюции.

   Мы проезжали село Сулак - этот центр объявившейся республики. Там люди упорно работали на реке - шлюзовали Иргиз, дабы открыть водный путь для свободной торговли с волжскими городами.

   Мы вошли в здание "совета крестьянских комиссаров" - просторный дом с выломанными внутри окнами. Это была большая комната с громадным столом, без признаков какой-либо канцелярии. За столом, на председательском месте, сидел Аггей, тучного телосложения человек с открытым мясистым лицом. Вокруг стола сидела вооружённая охрана, которая, несмотря на жаркие дни, была одета в шубы и косматые барашковые шапки. Все сидели за обедом, ели жирные щи и гречневую кашу. Мы поздоровались, и "предсовнаркома" перстом показал нам место на скамье.

   Он ел молча и много, а окончив еду, запил её квасом, поднеся ко рту громадный глиняный кувшин.

   - Сволочи вы, - сказал "предсовнаркома", не спеша опуская кувшин на стол и вытирая ладонью губы.

   Он говорил о том, что вся белая шантрапа боится села Сулак, и что в Сулаке никогда не может быть контрреволюционного восстания.

   - На свете существуют 2 революционных пункта - Сулак и Петроград, - сказал "предсовнаркома" и приказал немедленно подать нам перекладных.

   - Митинговать я не позволю. Болтать что угодно можно, если язык не имеет костей! - добавил он ворчливо, когда мы уже сидели в бричке.

   Мы чувствовали себя провинившимися школьниками и, качаясь в бричке, сидели молча, словно в самом деле наши языки окаменели. Поздно ночью мы въехали в Юлюзань - приземистый татарский посёлок, затерявшийся в степи. Прокричал тоскливо мулла, и стало тихо, т.к. правоверные, вследствие близости фронта, в мечеть не шли.

   "Революционный штаб" - так татары именовали свой сельсовет - разместился на верхнем этаже дома муллы, и, таким образом, "духовная" и гражданская власти были объединены в одном доме.

   Нас встретил комиссар с бритой поседевшей головой, стрижеными усами и маленькими, бегающими зелёными глазами.

   - Туварищи! - сказал он в знак приветствия. Затем он, обернувшись к находящейся здесь же страже, заговорил с ней на родном языке.

   - У нас советскую власть уся любим, - сказал он нам, улыбнувшись, отчего лицо его стало миловиднее и выразительнее.

   Мы застали их всех за столом, они ели мелкие шарики, приготовленные из пшеничного теста на конском молоке. Комиссар пригласил нас ужинать и устыдился за своё национальное блюдо.

   Однако мы ели с аппетитом, чему так радостно улыбался комиссар.

   После ужина стража пела татарские песни о конях и степи, песни были монотонны и грустны.

   Далеко за полночь установившийся покой стражи был неожиданно нарушен: в штаб пришёл человек и сказал страже что-то на своём языке. Стража, возглавленная комиссаром, поспешно удалилась, бряцая на ходу оружием. Под окном послышался топот копыт, т.к. стража превратилась в конный отряд и отбыла в юго-восточном направлении.

   Гналась она за казачьим разъездом, делавшим попытку угнать из табуна татарских лошадей. Казаки боялись татар, зная, что среди них есть лучшие ездоки, специализировавшиеся на джигитовке. Комиссар во время отъезда не сообщил об этом нам из боязни напугать нас.

   Мы информировали город о настроении деревни. Мы полагали, что крестьяне, если сейчас и не пойдут за нами, то, тем не менее, в настоящее время не восстанут против нас. Заключение наше оказалось неверным: через неделю крестьяне восстали.

  

  

  

   ...Мы заперлись в кабинете Автонома Кирилловича, ведающего по-прежнему отделом "благочиния", чтобы выработать план конспиративного действия и специальный шифр для телеграфной информации. Мы едем для работы в прифронтовую полосу, в стан врага, и при этом должны информировать парторганизации о ходе нашей работы.

   Автоном Кириллович выдаёт нам подложные паспорта, и я превращаюсь в сына почтового чиновника г. Кременчуга - Анатолия Слепченко. Яков Клочков является Кузьмой Кружковым, владельцем льнотрепальной фабрики в г. Мценске. Наша профессия - скупщики пеньки. Мы получаем громадное количество "керенок", кредитных билетов царского образца и таинственным образом исчезаем из города в глухую полночь. Маленький катер с погашенными огнями отбывает от пристани - он был отдан в наше распоряжение и по выработанному нами условию должен находиться не более, чем в 15-ти километрах от прифронтовой полосы. Н как бы являлся для нас явочным и передаточным пунктом.

   Мы едем по Волге. Катер сидит глубоко, и от близости воды чувствуется влажность воздуха, проникающего в суставы. Мы дрожим от холода. На Волге тихо, т.к. только катер малой точкой бороздит эту могучую реку. Мы спустились в трюм с холодными стенами, обитыми полусантиметровым листовым железом, и сейчас выяснили, что мы и сотой доли не выполним намеченного плана конспирации: наш командир катера - бывший его владелец, и, следовательно, катер уже не может служить для нас местом явок. Мы решили оставить катер в городе Хвалынске, приказав капитану ожидать нас там. Мы уже подъезжаем к этому городу.

   Мы высадились, и я смотрю на многочисленные золочёные главы церквей и на весьма скверные городские мостовые. Я думаю о том, что бы получилось, если бы средства, потраченные на устройство церквей, употребить на общее городское благоустройство.

   От этой мысли мне стало легко, и моему воображению представилась занимательная панорама.

   Но это было только мигом: на горе, куда мы поднимались, стоял человек в военной форме. Он был одет в чёрный солдатский сюртук с блестящими медными пуговицами. На голове его была фуражка с красным околышем. Я локтём толкнул Клочкова, и тот догадался. У нас обоих мелькнула мысль, что в городе утверждена белогвардейская власть, и, следовательно, мы, при весьма неблагоприятных условиях, оказались в становище врага. Ноги наши подкашивались, однако, мы поднимались в гору.

   Постовой остановил нас и потребовал предъявить документы, т.к. час появления граждан на улице, согласно приказу об осадном положении, не наступил. Мы переглянулись, и дрожащими руками полезли каждый в свой карман. Мы достали документы одновременно, и я увидел в руках Клочкова партбилет, тогда как я достал подложный паспорт. Я тут же понял, что техника нашей конспирации не продумана в самом главном - в мелочах.

   - Ах, у вас партийный билет? - сказал страж. - Тогда ступайте, товарищи!

   Отойдя несколько шагов, я оглянулся на стража: на нём по-прежнему был мундир без погон, а фуражка без кокарды. Он донашивал старую солдатскую форму, так напугавшую нас.

  

  

  

   ...Мы бродили по Хвалынску, обсуждая вопрос о технике нашей конспирации, о том, куда прятать настоящие документы.

   В 10 часов утра к пристани пристал загадочный пароход, пришедший со стороны врага. Пароход стал на якорь и выставил на палубу 2 пулемёта. Пулемёты были направлены дулами на здание военного комиссариата.

   В городе начался переполох. Торговцы бежали с рынка, служащие из учреждений, городская охрана отступила в центр города. Но через час пароход выкинул красный флаг и потребовал с берега к себе делегатов - представителей местной власти.

   Т.к. представителей местной власти близко не оказалось, то на пароход отправились я и Клочков.

   На пароходе была военная команда, вооружённая до зубов: люди были опоясаны пулемётными лентами и увешаны ручными гранатами.

   Они ходили по палубе, и вид их был нервный и изнурённый. У пулемётов стояли мрачные часовые, не разрешавшие переходить установленную черту. Оказалось, что это красноармейский пулемётный самарского гарнизона. В то время, когда чехо-словаки заняли Самару, этот отряд в 15 человек оказался в районе, занятом противником. Отряд с боем проложил себе путь к Волге, захватил пароход и под обстрелом отбыл вниз, по течению, когда весь самарский гарнизон отступал вверх по реке.

   Таким образом, отряд, отрезанный от своих, на пароходе курсировал по Волге в районе между Сызранью и Хвалынском.

   Отряд действовал так: он бросал якорь напротив какого-либо села, выходил на берег, где контролировал действия местных властей. Таким же порядком отряд решил проверить хвалынскую уездную власть, требуя от неё точного отсчёта.

   Командир судна, сутуловатый латыш с исхудалым матовым лицом, беспрерывно жестикулируя, говорил, что нет революционнее губернии, чем Самарская, и что соседние губернии не смогли оказать ей революционной поддержки, контрреволюционны.

   Командир был грустен и тяготился одиночеством.

   - Нет, друзья, больше самарской территории! - восклицал он. - Наш пароход - это всё, что осталось от неё. Да здравствует наша плавучая самарская территория!

   После этих слов командир прослезился, чем задел за живое Якова Клочкова.

   - Неправда, товарищи! - обиженно сказал Клочков. - Самарская территория существует. Переезжай Волгу - на том берегу - наша территория.

   - Чем подтвердишь?- оживился командир.

   - Документально! - воскликнул Клочков. - Я сам представитель Самарской губернии - из главного революционного города Пугачёва.

   Клочков показал партийный билет. Командир обнял Клочкова и облобызал его.

   - Товарищ, дорогой мой! - сказал командир. - А ведь я думал, что всей революции конец! Значит, есть самарская территория? Ура!

   Он торжественно жал нам руки, приговаривая:

   - Нет уж, я вас от себя не отпущу! Едем вместе странствовать!

   И, не дожидаясь нашего согласия, крикнул командиру парохода:

   - Отчаливай!

  

  

  

   ...Мы ехали вверх тихим ходом, выставив пулемёт на носовой части, т.к. каждую минуту могли очутиться в районе, захваченном белогвардейцами.

   Красноармейцы сняли амуницию и были чрезвычайно и до изысканности любезны.

   Мы увидели шедший нам навстречу пассажирский пароход, вывернувшийся из-за мыса. Полминуты - и красноармейцы из мирных людей превратились в вооружённых воинов с озабоченными лицами. Пароход, шедший сверху, давал установленные правилом знаки, что доказывало его мирную деятельность. Пароход оказался перегруженным пассажирами.

   Командир отряда дал знак, чтобы встречный пароход остановился, что он и выполнил, описав предварительный круг. Пароход шёл из Самары, выпущенный чехами, и командир отряда приказал произвести на встречном пароходе обыск на предмет выявления подозрительных лиц.

   На встречном пароходе, возможно, и были подозрительные лица, однако команда их не обнаружила. Но зато были обнаружены чрезвычайно подозрительные предметы: отряд снял с встречного парохода несколько ящиков вин и водки.

   Мы отпустили встречный пароход и причалили с пристани Спасск, очутившись, таким образом, в волостном центре, расположенном на самарской территории. Командир отряда приказал сойти на берег, чтобы убедиться, прочна ли здесь советская власть и в каком революционном действии она себя проявила. Но, к великому ужасу уже опьяневшего командира, прочной власти на месте не оказалось: её представители мирно эвакуировались, приказав прослойке противоположного класса опорожнённого места не занимать.

   Следовательно, в селе отсутствовала всякая власть, чем так и опечалился командир. Он бил себя в грудь, и, не вынося позора, плакал.

   - Товарищи, нет больше самарской территории! - горестно произносил он, и по щекам его текли слёзы.

   Он опьянел окончательно, однако держался ещё на ногах. Пьяна была и команда. Командир приказал арестовать управляющего графским имением, расположенным близ села, и приказ был выполнен. Отряд, забрав в имении племенного жеребца, велосипед и библиотеку, погрузился на пароход. Пароход отбыл обратно по течению.

   - Да здравствует передвижная самарская территория! - крикнул командир.

   Это были его последние начальнические слова: его голова упала на стол, и он заснул мертвецким сном. В Хвалынске мы обезоружили мертвецки пьяный отряд.

  

  

  

   ...Мы оказались весьма плохими работниками конспирации: в первой же деревне, расположенной на территории, занятой бело-чехами, обнаружилось полное наше банкротство. Мы спросили у встретившей нас на краю деревни бабы, где продаётся пенька. Она улыбнулась и спросила:

   - Какого сорта вам нужна пенька: кострец или трепанец?

   Она сразу поняла, что мы, быть может, никогда не видели пеньки, а посему и задала такой ехидный вопрос.

   - Вы, должно быть, комиссары, бежавшие из Сызрани. Тогда мой вам бабий совет: в тот конец села не ходите, там чехи.

   Баба пошла в поле, и мы поняли, что надо изменить в соответствующую сторону нашу профессию. Однако сделать этого нам не удалось: в Хвалынске нас ожидала телеграмма с требованием прибыть немедленно обратно. И прибыли мы назад в весьма обострённый момент. Был объявлен первый призыв в Красную армию, и никто из призываемых не прибыл на приёмный пункт. В городе стихло движение и, казалось, остановилось течение времени. Время тогда походило на рассвирепевшую кошку, замершую, но приготовившуюся к прыжку. Люди притулились в убежищах домашних очагов, явно выражая страх перед предстоящей воинской повинностью.

   Улицы, овеянные песком и согретые знойным солнцем, насыщались калёным запахом и казалось, что если зажечь спичку, то запылает воздух.

   Мы сидели на занятии. Кто-то проехал на мостовой на дрогах; служащие, испугавшись громыхания колёс, разбежались в панике. Ночь мы, всем составом совета городских комиссаров, решаем пойти по домам офицеров, подлежащих призыву, чтобы арестовать их. Но мы их не застаём дома. На рассвете Автоном Кириллович докладывает нам, что им раскрыта контрреволюционная организация, которую необходимо уничтожить.

   Мы в спешном порядке обучались искусству метания ручных гранат, чтобы уничтожить контру. Но мы опоздали: белогвардейцы производят обыски на наших квартирах; они также порешили уничтожить нас каждого поодиночке.

   На заре снова слышится колокольный звон, жуткий и щемящий сердце. Мы окружены в каменном здании, обнесённом с трёх сторон высокой стеной. Мы из окон видим мятежников, вооружённых вилами и пиками. Мы видим длиннобородых мужиков, упрямых в тупой ограниченности и свирепых от одичания.

   "Мы будем растерзаны, разорваны в клочья", - мелькает мысль. Мы установили пулемёт на втором этаже, не учтя того, что поле нашего обстреливания пустое. Мятежники сгрудились к стенам дома и сбивают железные ставни с окон нижнего этажа...

   Мы собираемся в коридоре, ведущем к выходу, и слышим, как под ударами мятежников вздрагивает дверь. Мы решаемся прорваться. Неизвестный мне красноармеец с серьёзным видом, увешанный бомбами, пробирается к двери. В левой руке он держит наган, в правой - ручную гранату.

   - Открывай двери! - сказал он мне.

   Дверь неожиданно для мятежников открылась, и красноармеец бросил одну за другой ручные гранаты. Гранаты с визгом влетели в гущу мятежников и с грохотом разорвались. Послышались вздохи, стон и душераздирающие крики. Мятежники шарахнулись в сторону. Они образовали коридор для нашего прохода. Неизвестный красноармеец продолжал бросать бомбы направо и налево. Коридор для нашего прохода расширился, и мы медленно вышли. Мы шли, не торопясь, чтобы не вызвать преследования со стороны раздвинувшегося противника. Мы шли самостоятельно, без команды, однако никто из нас не нарушил общего тона отступления. Мы жались друг к другу, чтобы ощущать чужое тело, отчего больше было уверенности.

   Наше шествие замыкал пулемёт, снятый со второго этажа.

   Мы заметили движение мятежников тогда, когда они были позади нас, но это не смутило нас. Мы уже слышали команду товарища Захарова. Он сдерживал нас, чтобы планомерно отступать.

   Но планомерность была нарушена: мятежники, увидав, что мы ускользаем из их рук, с гиканьем и криками ринулись вперёд за нами. Наш пулемёт задержал на время двигавшуюся лаву мятежников, однако наши нервы не выдержали: мы бежали к Волге, где ожидал нас буксирный пароход...

   ...Мы прибыли в Вольск., не досчитавшись десятка полтора людей.

   Было утро, и учреждения только что приступили к занятиям. Мы направились в военный комиссариат просить вооружённой поддержки. Но военные силы наших соседей были также ограничены, и они дают нам только одну пушку. Мы медленно погружаем её на пароход и уже в 12 часов дня высаживаемся на правом берегу Волги, напротив нашего города.

   Мы замечаем движение на площади и развевающийся на пристани белый флаг. Мятежники праздновали свою победу.

   Мы стоим на горной стороне, и город, лежащий в долине, виден нам во всех квартальных очертаниях. Мы открыли огонь из пушки, и первый снаряд упал на площади. Мятежники шарахнулись в разные стороны, а наша пушка открыла учащённую стрельбу. Нам было видно, как мятежники бегут за город.

   Мы переправляемся на тот берег и снова занимаем город.

   Наши отряды едят обед, приготовленный рестораном для мятежников. Обед нашим героям кажется особенно вкусным.

   Огни ворчат по адресу содержателя ресторана, а он рассыпается в комлиментах по адресу красных.

   - Всё равно после обеда мы тебя расстреляем, - говорит один из красноармейцев. - Ты хотя сейчас и полезный человек, а всё же отъявленный гад...

   Но нам не удалось закончить обеда: наши отряды, состоявшие из семидесяти человек, не могли быть угрозой для многочисленной толпы мятежников. Мятежники, рассыпавшиеся от артиллерийской стрельбы, сгруппировались, напором двинулись в центр.

   Мы приняли бой на улицах города, но враг сделал неожиданно вылазку из-за переулка, очутившись в нашем тылу.

  

  

  

   На пристани было много детей и женщин - жён коммунаров, ушедших из города. У нас не было транспорта, а мятежники, обложив нас кругом, открыли ураганный ружейный огонь. Пули визжали и хлопали, ложась в воду, дети плакали, и из стороны в сторону метались женщины с растрёпанными волосами. Они искали спасения для себя, для детей, отчего их наплаканные глаза были преисполнены мольбы. Мы взяли на буксир баржу под и усиленным огнём противника погрузили в неё женщин и детей...

   Наш пароход скрылся за пустынным островом, и мы вышли из полосы обстреливания противником. Нам навстречу шла моторная лодка под красным флагом и делала нам знаки.

   Люди с лодки были приняты на борт нашего парохода. Вести, полученные от людей, сошедших с лодки, не порадовали нас. Они побежали из Вольска, т.к. там только что произошёл мятеж, и мятежники, разгромив арсенал, осадили исполком и расстреляли председателя исполкома. К мятежникам присоединился артиллерийский дивизион, находящийся в городе после эвакуации с фронта империалистической войны. Власть в Вольске захвачена мятежниками, которые спешат связаться с действующими чехословацкими частями. Мы стали на якорь, чтобы открыть совещание: пути нашего отступления оказались отрезанными со всех сторон.

   И всё же мы решили пробиваться в сторону Саратова, мимо Вольска, ибо это был самый короткий и всё же до некоторой степени возможный путь. Мы насыпаем землёю мешки, огораживаем кабинку рулевого. Военком, товарищ Захаров, проверяет состав команды парохода, и результаты проверки оказались неблагоприятные: в качестве командира ( он же рулевой) мы имели бывшего владельца парохода. Мы ещё раз обсудили маршрут отступления.

   - У нас нет другого выхода, как прорваться здесь - говорит военком товарищ Захаров. - Мы будем ответственны перед детьми, если не попытаемся спасти их. Путь же к спасению - единственный.

   Он отдал распоряжение машинисту блюсти пар, чтобы усилить ход в самый опасный момент. Затем Захаров идёт в кабинку, вынимает револьвер и наставляет его дуло в висок рулевому.

   - Вот что, гражданин, - говорит Захаров. - Вы человек другого класса, и я знаю, что ваше сочувствие на стороне наших врагов. Вольск заняли наши враги, и мы должны прорваться сквозь их стан. Мы будем ехать, и я буду стоять с револьвером в руках, наставленным дулом в вашу голову. Если вы сделаете хоть малейший поворот в сторону врага, я пущу пулю в вашу голову и затем размозжу её рукояткой револьвера...

   Тихо и мерно шелестят плицы по воде, рябя её гладкую поверхность. На носовой части мы разместили пулемёт, обращённый в сторону врага. Мы приближаемся к черте, занятой противником, отчего дыхание наше напряжённо. Захаров подаёт команду "усилить ход", и буксир вздрагивает корпусом от неожиданного толчка.

   Мы въехали в зону классового врага. Где-то в отдалённости хлопает отдельный артиллерийский выстрел. Затем наступила минутная тишина, кажущаяся вечностью. Что-то со свистом режет воздух и падает в воду у борта парохода. Масса воды со стоном от взрыва вырывается на поверхность, и буксир наш становится вздыбленным. Я увидел на поверхности воды десяток осетров, оглушённых взрывом. Они легли, повернувшись вверх пузом.

   Рассудок отказался понимать происходящие события, и лишь глаза становились невольными свидетелями. От второго разрыва снаряда вода Волги расступилась, и кажется, что оголяется дно.

   Снаряды падали учащённо, и в орудийную стрельбу врезалась дробь стрекотавшего пулемёта. Буксир опустился бортом и носом, ложился на бок, будто опьяневший. Машинист развивал быстрый, сумасшедший ход.

   Мы прорвались, пройдя в 10 минут 15-тикилометровое поле обстрела. Мы облегчённо вздохнули, когда ещё окаменевший Захаров стоял в кабинке, держа дуло револьвера, направленное в голову рулевого...

  

  

   В город мы вступили на двадцать вторые сутки. Мы наступали левым берегом Волги, шли медленно и неуверенно. В помощь нам присылались отряды, сформированные из саратовских грузчиков, которые разбегались при первом выстреле со стороны противника.

   Автоном Кириллович Гемма каждый раз восторгался прибытием подобного рода войск.

   - Силищи припёрло - уйма! - восклицал Гемма.

   Но пыл Автонома Кирилловича всегда охлаждал Жерихов.

   - Эка, мол, силища, - передразнивал он. - Смотри, она сейчас же намажет пятки и покажет затылок.

   Когда предсказания Ивана Михайловича сбывались. Автоном Кириллович опускал голову и отмахивался рукой:

   - Да я же сам знал, что эти черти испугаются громкого кашля.

   Мы шли опять под командой товарища Шкарбанова. С его незначительным по количеству отрядом. Но по дороге мы формировали "бригаду". Шкарбанов не отдавал письменных приказов, а поэтому и не держал при штабе писарей: писаря, по его мнению, сеют панику в обозе.

   Он запрещал командирам составлять красноармейские списки и приказывал знать имена своих людей на память.

   Мобилизуя людей, Шкарбанов немедленно направлял их в боевые действия без особой учёбы, т.к., по его мнению, первое, что должен был знать красноармеец - это бой.

   Выдвижение на посты командиров происходило весьма своеобразно: они выдвигались из одиночек-героев на основе соперничества.

   - Кто с отрядом в 20 человек заберёт вон ту деревню? Срок даётся полчаса. Кто заберёт, тот станет командиром, - давал задание Шкарбанов.

   - Да я и один её заберу, - вызвался Культяпый Ванька, с которым судьба столкнула меня вновь.

   И Культяпый, действительно, единолично "взял" деревню: он верхом переплыл реку, с красным флагом промелькнул по улице, затем повернул лошадь обратно, и белогвардейцы, предполагая, что в деревню ворвался эскадрон, бежали из деревни. Культяпый стоял на берегу и размахивал красным флагом.

   - Айдате, я деревню забрал!

   И Ванька немедленно был назначен командиром конного отряда.

   Мы вошли в город утром и арестовали десятка 2 активных белогвардейцев, не поспевших выехать из города.

   Шкарбанов снова возвратился на общий уральский фронт, и мы опять остались без вооружённых сил, окружённые мятежниками с трёх сторон.

   Вольск по-прежнему находился в руках белых, получавших всяческую поддержку и вооружённую силу от чехо-словаков. Вольск отстоит от нашего города в 25-ти километрах, и противник, стало быть, впереди нас. Только Волга разделяет нас: один берег - белогвардейский, другой - наш.

   Мятежники могут высадить десант в любое время с любой стороны. Мы отрезаны от всего мира, и радиус территории нашего воздействия и передвижения равен 50-ти километрам в диаметре. В наших подвалах около сотни человек белогвардейцев. Преимущественно из привилегированного сословия.

   Наши скудные вооружённые силы не дают возможности охранять это наследство, и мы боимся их побега из-под ареста.

   Мы впервые ставим вопрос о терроре.

   В сумрачном кабинете будто бы сузились стены, и спустился потускневший потолок.

   - Эх, спирту бы! - произнёс один из наших.

   - Что?!

   Человек вздохнул и замолк.

   Глухой полночью мы вывели их из подвалов - 20 белогвардейцев - и во дворе, обнесённом высоким каменным забором, объявили приговор.

  

  

   Мы по-прежнему сидим в мешке, сжатые почти со всех сторон. Люди свыкаются со стрельбой, как с мыслью о неизбежности смерти. В норму входит жизнь, несмотря на боевую обстановку.

   Мы по-прежнему много заседаем, решая сложные вопросы самообороны.

   Мы решаем их с широтой размаха, будто имеем в своём распоряжении тысячи штыков.

   Около исполкомовского здания рвутся снаряды, и один из снарядов прилетает в окно соседней комнаты.

   Мы шарахаемся в стороны, одни из нас кидаются под столы, под диваны, другие падают на пол, прикрывая портфелем голову. Затем мы поднимаемся и в продолжение дня смеёмся друг над другом.

   Тем, что снаряд угодил в окно, особенно обеспокоен Иван Михайлович Жерихов. Он предполагает, что другой снаряд должен немедленно прилететь в нашу комнату...

   Но второй снаряд разрывается вдалеке...

   Мы выдерживаем месячную осаду, т.к. по нас только стреляют из пушек, но не высылают пехоты. У нас нет пушки, и мы не отвечаем противнику. Противник, будто бы назло нам, только запугивает снарядами. Ему мы не нужны: он продвигается в сторону Саратова, и по его расчётам, мы должны задохнуться сами по себе. Нам уже нет выхода, мы замкнуты на узкой территории.

   Каждый вечер к нашему берегу приходил бронированный буксир врага, выпускал большое количество снарядов, осыпал берег пулемётной стрельбой и уходил обратно.

   Когда он подходил к городу, издалека примечали его: он был двухтрубный по типу похожий на морское боевое судно.

   Мы распознавали причины его посещения: чехо-словаки готовили усиленное наступление на Саратов, и ночью мимо нас пароходами переправляли войска в Вольск. Буксир-броневик терроризировал нас.

   По ночам мы замечали пароходы противника, гружённые войсками. Машины ещё далеко приглушались, и пароходы шли наплывом.

   Но вот вскоре с фронта от товарища Шкарбанова мы получили подарок: он прислал нам 3-хдюймовую пушку, отбитую им у уральских казаков, и сто снарядов к ней.

   "Берегите. Это дорогой инвентарь", - пишет он.

   И действительно, мы бережём пушку: охраняется она с особой нежностью - она была установлена под сарай, т.к. среди нас не было ни одного артиллериста.

   Ночи по-прежнему проходили в заседаниях, в объезде постов, после чего все мы "коллективно" спали.

   В соседнюю комнату через окно снова прилетает снаряд. Иван Михайлович обосновал на сей предмет научную теорию о "полёте снаряда по единой траектории", не прмзнавая закона о рассеивании. Разорвавшийся снаряд убил красноармейца, и Иван Михайлович, наступив ногой на лужу крови, страшно напугался. После этого он вздрагивал от каждого отдалённого выстрела.

   Бедный Иван Михайлович! Мы так безжалостны к нему и вечно труним над ним: когда он засыпает, кто-либо из нас подходит к нему, надувает громадный пакет и хлопает над его ухом. Он вскакивает. Мы хохочем, чем и ублажаем себя.

   В глухую полночь город погружается во мрак, и мы выходим на вольный воздух. Мы бродим по широкому цементированному двору, мерно отбиваем шаги среди пустынного пространства. Почему-то хотелось, чтобы была вечная ночь. Мы знали, что новый день принесёт новые бои.

   Утром я, Шульпяков и Жерихов едем за город на бричке, чтобы осмотреть позиции. Управляет лошадью Жерихов, восседающий на козлах. Впереди на дороге мирно бродит поросёнок, уткнувшись носом в траву. Разрывается снаряд, мы вздрагиваем, но когда рассеялся дым, мы видим кружащегося поросёнка: его ранило осколком в бок, и он выплясывает танец смерти.

   Иван Михайлович сошёл с козел, сел ко мне на колени: теория о полёте снаряда снова тревожит его.

   Отъехав немного, он снова усаживается на козлы, и мы продолжаем свой путь. Нам грустно от усталости, и смешно от тревоги. Мы ведём с Шульпяковым шутливый разговор.

   - Давно ли Иван Жерихов служит у твоей милости в кучерах?

   Шульпяков понимает мою шутку и отвечает, что Иван Жерихов верой и правдой служит уже около 15-ти лет.

   Шульпяков развивает рассказ о мнимой должности Ивана Жерихова и его благосостоянии и обязанностях.

   - Дела у меня ничего, а харчи хорошие, - заключает Шульпяков.

   Жерихов слушает, вначале улыбается, а затем опять соскакивает с козел.

   - Ишь вы, господа какие! - говорит он с сердцем, отчего мы хохочем до упаду...

  

  

  

   Но в городе наиважнейшие, отрадные события. Какой-то инвалид империалистической войны вызвался быть в качестве бомбардира-наводчика. Он взялся обучать артиллерийскому делу необходимую прислугу при орудии из красноармейцев.

   Мы вывезли пушку за город для производства опытов. Опыты дали положительные результаты.