Новиков Андрей Никитич - Летопись заштатного города

олго упорствовал, не желая вызвать председателя завкома. Мы пригрозили законом революции, после чего неизвестный оказался снисходительней. От председателя заводского комитета мы потребовали немедленной приостановки работы.

   Три тревожных заводских гудка, продолжавшихся 10 минут, охватили жутью улицы, и, кажется, на это время стихло общее движение. Мы с трепетом ожидали прибытия рабочих, извещённых тревожным гудком: по гудку рабочие должны были идти в помещение союза.

   В ожидании прихода рабочих минуты казались часами, а часы - вечностью. Было тихо, и мелкие солнечные лучи копошились в бумагах, разбросанных на столах. Я был рад присутствию приветливых зайчиков, зовущих к жизни и радости: я тогда по-особому полюбил жизнь.

   Но вот распахнулась дверь, и человек, открывший её, замер на пороге: это был тот же владелец типографии, только что поклонившийся мне среди толпы, после чего, по-видимому, проследивший за мной. Он, должно быть, испугался собственной смелости и окаменел у порога.

   Полюбивши жизнь, я полюбил и борьбу: прилив крови приступил к моему сердцу.

   - Граждане! - сказал владелец типографии извиняющимся тоном.- Помогите нам арестовать комиссаров.

   - А кому вам? - спокойно спросил его Фувакин.

   Владелец типографии молчал, глаза его виновато мигали; ему хотелось плакать.

   Подойдя к нему, Фувакин взял его за пуговицу пальто и потянул к себе. Он пошёл покорно, беспомощно, что-то произнося.

   Фувакин вывел его на середину залы, затем взял его за шиворот и круто повернул. Я смотрел на этих двух людей: одного - робкого, другого - упорно повелевавшего. Мне было смешно смотреть на человека, так неожиданно оробевшего. Фувакин вёл его холодным коридором, продолжая держать за воротник. Подведя к выходу, он остановил его на пороге и, спокойно приподняв ногу, ткнул его подошвой под ягодицы. Бывший владелец типографии упал, уткнувшись в снег.

   Мы ждали рабочих, нервно шагая по холодному коридору. В зале было душно и безлюдно, и мы уже не вернулись туда. Солнце было полнокровно, и вольный воздух опьянял нас. Но мы всё же нервничали и волновались. Мы видели, как на улицах задвигались мятежники. Они бродили по улицам и стреляли вверх. Сухие выстрелы раздирали воздух. Мы увидели группу вооружённых мятежников, подходивших к зданию союза. Мы посмотрели друг другу в лицо и безмолвно нащупали револьверы.

   Группа мятежников в 5 человек, вооружённых винтовками, подходила к парадному, к выходу, который вёл в наш коридор. Мы направились навстречу мятежникам, держа револьверы наготове. Мой лоб, подёрнувшийся морщинками, покрылся горячим потом. В лице трёх мятежников я узнал бывших красногвардейцев, отчего горячая кровь ударила в голову.

   - Сволочи! Изменники! - крикнул я.

   Мятежники невольно остановились и замерли в оцепенении.

   - Бросай оружие! - скомандовал я, и 5 винтовок упали к нашим ногам.

   Мы полонили мятежников, уведя их в отдельную комнату.

  

  

   Металлисты прибыли на широкий союзный двор. Они шли по улице, несли красное знамя и пели "Варшавянку".

   Мы вышли из узкого коридора. Призывные, ободряющие мотивы песни повелевали моим сердцем: мы подпевали рабочим, встречая их у ворот.

   Через квартал от нас, не другой улице, мятежники по-прежнему стреляли вверх, сухие выстрелы были резки и гулки. Наша песня постепенно смолкла, уступая пространство свисту пуль: мятежники из переулков стреляли в нашу сторону.

   - К оружию! - крикнул я .

   - Погоди, - нервно заметил мне вывернувшийся откуда-то председатель союза металлистов, меньшевик Марс. - Твоё дело распоряжаться там, в комитете большевиков. А сейчас дай-ка нам немного помитинговать.

   Он был бледен от испуга, и замечание, сделанное мне, произнёс неуверенно. Но его поддержали.

   - Вестимо дело, что тут смаху дела не решить, - вставил реплику какой-то рабочий. - Надо же нам обдумать, куда свой голос отдать.

   Между нами возникло крупное разногласие, и нас немедленно окружила толпа. Кто-то вынес из канцелярии стол, и председатель союза мятежников взобрался на него.

   - Митинг объявляю открытым! - поспешно проговорил он

   Я схватился за голову, ибо митинг начался произвольно, и предотвратить его не было никакой возможности: большинство рабочих, как уже указывалось, были эсерствующими и меньшинствующими.

   В ворота въехала подвода, гружённая двумя продолговатыми ящиками. Это привезли оружие с завода.

   Я из толпы митинговавших вывел четырёх рабочих-коммунистов, и мы, сгрузив ящики, спрятали их в коридоре: оружие оказалось в наших руках.

   Марс, жестикулируя, стоял на столе, и его дробная фигура шаталась из стороны в сторону: он требовал, чтобы комиссары отдали полный отчёт на данном митинге, в противном случае надо пойти на мирные переговоры с мятежниками, требуя от них надлежащей платформы.

   - Не платформу, а паровоз тебе в дырявую глотку! - выкрикнул Фувакин и поспешно подскочил к Марсу.

   - Я прошу внеочередного слова! - сказал он.

   Марс растерялся и торопливо уступил ему место.

   - Вы слышали этого слюнтяя? - спросил Фувакин, указывая на Марса. - Он требует платформы от тех, кто ваших товарищей сейчас же поведёт на эшафот!

   - Большевики нам не товарищи! - неожиданно раздался чей-то голос. - Мы сами по себе...

   Аудитория, которой только что завладел было Фувакин с двух слов, снова заколебалась, и робкие голоса протеста раздавались повсеместно.

   У меня мелькают одна за другой мысли: мы не завладели митингом, как и противники наши не завладели им. Нужен какой-то перелом. Вокруг меня столпилось человек 10 рабочих-коммунистов, и мы распаковывали ящики с оружием. Мы вооружились, и вооружённых людей я держу в узком коридоре.

   Но вот во двор врывается группа неизвестных. Люди хлынули напором, и мне показалось, что это мятежники, сорвавшие ворота. Я готов был крикнуть своим вооружённым товарищам, но, открывши рот, не промолвил ни слова: к нам ворвался товарищ Шкарбанов с группой грузчиков.

   - Мы к вам делегацией, - объявил Шкарбанов металлистам.

   - Что же, послушать можно, - бросил кто-то ему реплику.

   - Заткни дырку, гад. Чтобы туда кто-нибудь не плюнул, - строго сказал Шкарбанов.

   Тем временем на стол взобрался пожилой грузчик, товарищ Яшков. Он степенно откашлялся и разгладил рыжую продолговатую бороду.

   Мы с затаённым дыханием ожидали от него горячего слова, но он топтался на месте и ничего не говорил: взволновавшись, он не мог начать речь.

   - И тебе не стыдно, Яшков, за комиссаров мольбой убиваться? - сказал ему кто-то из толпы. - Ведь вчера только ты сам их ругал.

   - Вона! - протянул Яшков, пришедший в нормальное состояние. - Бывает так, что я дома жену ругаю. Со своими у меня другой, особый счёт.

   Волнение снова одолело его, и он умолк. С ним рядом мгновенно очутился Шкарбанов. Он молча стал на стол, заменявший трибуну.

   - Товарищи металлисты! - сказал он. - Граждане вы али простая сволочь? Знаете ли вы, что на Хлебной площади собрались на митинг белогвардейцы, и сейчас они поведут туда на самосуд комиссаров? Я говорю: сволочи вы, а не люди! Вы позорите звание металлистов!

   Шкарбанов умолк и слез со стола. Точно ток высшего напряжения пробежал по толпе, и люди вздрогнули: они устыдились за поруганную профессиональную честь.

   - Кто с нами - айда к винтовкам! - сказал Шкарбанов.

  

  

   Мы подошли к зданию совета, занятому представителями "временного комитета восставшего народа". Мы ворвались в здание и приказали заседавшим поднять руки вверх. Немое недоумение застыло на их лицах, и каждый из них мелко дрожал...

   Я встречал этих людей раньше на митингах: там мы жали друг другу руки, вместе курили, а затем сражались на арене словесной борьбы, после чего снова курили и, прощаясь, опять пожимали друг другу руки. На этот раз я не поклонился никому.

   - Встаньте, - сказал я. - Выверните ваши карманы.

   Я ощутил на себе долгий умоляющий взор знакомого мне меньшевика: он просил о пощаде.

   - Сволочь! - резко произнёс я и сплюнул.

   Я написал воззвание о подавлении восстания и об объявлении города на осадном положении: запрещался въезд и выезд из города. Власть перешла в руки образовавшегося революционного комитета, составленного из предсовнаркома, меня и Фувакина.

   Написав текст, я отправился в типографию. В типографии, несмотря на раннее время, горели огни, но не было людей. В наборной у одного из реалов я заметил человека. Подойдя поближе, я подпрыгнул от удовольствия: это была третья встреча с бывшим владельцем типографии.

   Дрожащими руками он держал верстатку, и сбоку лежал какой-то текст. Оказывается, он набирал воззвание "временного комитета восставшего народа". Я взял чужой оригинал и протянул ему свой.

   - Через полчаса чтоб было набрано и напечатано! - приказал я.

   Однако мятеж был далеко не подавлен: на противоположном конце города, на хлебной площади, мятежники сооружали эшафот. Они ещё не знали, что городом снова завладели мы, и на их митинге присутствовали десятки тысяч людей. Они звонили в колокола, созывая людей.

   Туда шёл мелкобуржуазный элемент с дробовыми ружьями. С их трибуны раздавались голоса:

   - Вешать! Вешать комиссаров!

   Освободив комиссаров из-за ареста, для разгона мятежников мы снарядили отряд под командой Григория Чапаева. Пережив только что арест и страх перед предстоящей смертью, он был разъярён, как зверь. Он повёл свой отряд и, врезавшись в толпу мятежников, был поглощён ею. Чапаева кто-то ударил прикладом в висок, он упал, а поднявшись, бросился бежать.

   Но пуля врага настигла его. Она поразила его в затылок, и Чапаев пал мёртвым.

   Революционный комитет издал приказ, извещавший о том, что за одного убитого революционера будет расстреляно 25 контрреволюционеров. Мы немедленно арестовали до сотни лиц из местной буржуазии, разместив их в бывшей молельной бывшего владельца дома, где расположился совнарком.

   Вечером шёл буран, и завывал рассвирепевший ветер.

   Ревком работал беспрерывно, рассылая по разным направлениям вооружённые отряды. Прибывали рабочие, чтобы выразить свою солидарность и вместе с тем предложить себя в распоряжение ревкома: смерть Чапаева вызвала небывалый подъём.

   В большом зале лежал убитый Григорий Чапаев, и рабочие организации возлагали на его гроб венки. У гроба стояли его родители: отец-старик с широкой белой бородой и с побелевшими длинными подстриженными в кружок волосами, и бледная старуха-мать.

   В коридоре толпились буржуазные дамы, пришедшие справиться о судьбе мужей-заложников. Дамы плакали, и стоявший на часах у входа в ревком пожилой рабочий находил для них слова утешения. Слова его не казались грубыми, однако они не были и ласковыми. Он говорил об изменившемся времени и о том, что рабочий класс, как победитель, не станет мстить полонённому классовому врагу.

   - Мы же не плачем по Чапаеве, - резонно говорил он, - а ведь Чапаев - наш брат. Мы не плачем. Мы сознательные, оттого не плачем.

   Дамы слушали, поникая головой и подчиняясь его требованию стоять в очереди для входа в ревком.

  

  

  

   В эту ночь мы не ожидали подмоги извне: мы телеграфировали в Пугачёв, требуя вооружённой силы, и нам ответили, что воинский отряд под командой Василия Ивановича Чапаева находится в отлучке и прибудет дня через два.

   Но помог нам в этом маленький трагикомический случай: один из наших товарищей, после того, как убили Григория Чапаева, настолько перепугался, что бросился бежать вдоль улицы. Ему показалось, что белогвардейцы стреляют по нём, и он усилил бег. Он бежал за город, в направлении села Кормёжки, отстоявшего в 20-ти километрах от нашего города. Предполагая, что его преследует погоня, он выбежал за город и сбросил на бегу валенные сапоги и шубу.

   В тонких бумажных носках, одетый в солдатскую рубашку, он прибежал в село и оттуда на перекладных достиг села Сулака - резиденции соседней республики. Здесь он повстречал Чапаевский отряд и доложил Чапаеву об убийстве мятежниками его брата.

   Таким образом, в 2 часа ночи на помощь нам прибыл сулакский республиканский конный отряд Красной гвардии и отряд Василия Ивановича Чапаева.

   Я увидел Чапаева по прошествии двух недель после первой встречи. Он был одет в простую шинель, по плечам которой спускались офицерские ремни. На нём была простая солдатская фуражка с лоснящимся козырьком, защитного цвета. Его усы и борода заиндевели, глаза сверкали не то злобой, не то печалью. Сбросив тулуп и нагольные рукавицы, он из коридора прошёл в зал, где покоился прах его брата. Он нагнулся над гробом, поцеловал мёртвого в холодный лоб. Его плечи задрожали. Он плакал. Мать, стоявшая в углу, со старушечьим причитанием кинулась к сыну, и голова её склонилась на её грудь. Чапаев, поцеловав мать в голову, провёл рукой по её дрожащей спине.

   - Не плачь, мать, - говорил он, чтобы не плакать и самому.

   Есть две особенности примирять печаль и радость.

   Опечаленные родители Чапаева были успокоены, когда прибыл их второй сын. От непомерной печали по убитом они обрели улыбку радости, когда появился их второй, живой сын. Смерть брата на время смирила буйство Василия Ивановича, и этот грозный воин оказался весьма сердобольным человеком.

   Кроме подробностей убийства брата, ничто другое не интересовало его. Он сидел за столом, облокотившись, опустив голову. Думал он о простом, о человеке - о безвременно погибшем брате.

   - Слушай-ка, друг, - сказал Чапаев мне, - ведь это ж не случайно наш Чапаевский род гибнет в войне и революции: старший брат мой в пятом году погиб за революцию, Григорий убит. Очередь, значит, за мной?

   Чапаев посмотрел на меня пытливо, но я уклонился от ответа. Я знал о том, что Чапаев доказывал, что его "не возьмёт пуля". Он, по-видимому, хотел, чтобы я подтвердил эту возможность.

   Мне стало тяжело, и я спустился вниз.

  

  

  

  

  

  

  

   По коридору нижнего этажа двигались юркие люди, одетые в куцые дублёные полушубки и мохнатые барашковые шапки. За их поясами торчали куцехвостки, как вид принадлежности героев к конной части войск. Они были чем-то озабочены и ходили на цыпочках, приподняв приклады винтовок. Они вели по коридору человека, пригорбленного и робкого. Человека вели они в молельную. Щёлкнув ключом, они вошли в дверь, осторожно прикрыв её. Я шёл по коридору, думая о завтрашнем дне, о том, сделают ли наши враги попытку вторичного мятежа. Я услышал приглушённый стон, исходящий из молельной, куда только что повели пригорбленного человека. Я открыл дверь и ужаснулся: на столе лежал пригорбленный человек с приспущенными брюками. На его ягодицах были наложены синие вспухшие рубцы, распластавшиеся во всех направлениях.

   - Что вы делаете? - вскрикнул я. - Немедленно прекратите. Это чёрное дело недостойно революционного самосознания!

   Экзекутор сурово посмотрел на меня, лицо его стало тусклым и свирепым: казалось, он бросится, чтобы вцепиться ногтями в моё тело.

   - Тебя бы вот тоже, сукина сына, надо, - сказал он и плюнул на ладони.

   В углу комнаты я увидел Культяпого Ваньку, отвернувшегося в противоположную сторону.

   - Ванька, и ты здесь? - крикнул я.

   - Да, - ответил он, робко подходя ко мне. - Может быть, маленько можно посечь? - осведомился он.

   Я отрицательно замотал головой, и Ванька выразил явное сожаление.

   - Уж больно тело жирное, - сказал он. - Это не наш брат: того раз хлестнёшь - до костей достанешь.

   Утром мы хоронили Чапаева.

   Тысячи людей запрудили улицы.

   - Склоните головы! - кричали знамёна.

   Новая жизнь зарождалась на земле, но мы хоронили убитого. Ростки новой жизни только что пробивались сквозь бурьян, готовый скрыть эти восходящие ростки.

   Смерть Чапаева несколько омрачила нас: гроб с его телом был внесён в родительский дом, где была отслужена поповская панихида. Поп пел псалмы и тряс кадило, когда выносили Чапаева из отцовского дома. Поповские слова заглушил оркестр музыки.

   Какое-то странное сочетание: умер революционер на своём высоком посту, и отпевает его одряхлевшая церковь. Голоса попов заглушает новый похоронный марш. Но кто музыканты? Музыканты - дети местной буржуазии.

   - Склоните головы! - вещает плакат, и суровы враг также обнажает голову.

   ...За Хлебной площадью, на том месте, где был убит Григорий Чапаев, вырос холм одинокой могилы.

  

  

  

   Весна шла медленно и неуверенно: рыхлый снег, к вечеру изъеденный солнечными лучами, по утрам скреплялся лютым морозом, чтобы снова раскиснуть к полудню и перемешаться с конским помётом. В городе свирепствовал тиф, и обыватель покидал зимнее убежище, выходил греться на солнце.

   С вскрытием Волги мы должны отправлять хлеб, зная, что обыватель, подстрекаемый неблагожелательными лицами, даром из города хлеба не выпустит.

   Мы делаем вызов обывателю: нами был дан приказ мельницам поснимать вальцы и вырабатывать пшеницу простого размола. Мы экономили хлеб для голодающей столицы.

   Наш обыватель избалован: он привык к обильному питанию и к белым пирогам. Обывателю вторят пока что меньшевистские профсоюзы: они выносили резолюции, посылали делегации в совет городских комиссаров и толпами осаждали продовольственный комитет.

   По городу бродят обыватели, скулящие о "вальцовой муке", но у революции был свой бег.

   Из Вольска, соседнего города, прибыла к нам рабочая организация. Она сообщила о том, что немцы-колонисты расправились с их товарищами - рабочими цементного завода, пошедшими к немцам за хлебом. У колонистов были громадные запасы, но они убили двадцать одного человека - рабочих цементного завода, пошедших к немцам за хлебом. Их ночью обезоружили и зверски убили.

   Мы решаем наказать сопротивляющихся революции и отомстить за смерть погибших товарищей. Мы отправляем в колонии конный отряд под командованием товарища Шкарбанова.

   Тёмной ночью он видел, как в колониях горели на улицах костры. Немцы, вооружённые до зубов, ожидали отряд товарища Шкарбанова. Шкарбанов окружил колонии. Он принял бой, продолжавшийся 3 дня, и в бою победил, заняв с боем 8 колоний.

   Отряд Шкарбанова возвращался в город. Устало шли лошади, отощавшие от непосильного бега. Шкарбанов ехал впереди, окорячив могучими ногами исхудалое тело гнедого коня. Кавалерию замыкала подвода, везущая тела убитых. Ещё новые 3 жертвы.

   Шкарбанова встречали толпы людей, кричавших громкое "ура" красному генералу.

   Он смущённо приветствовал толпу, праздновавшую его победу. Он был утомлён только что законченными боями и бессонными ночами.

   От приветствия людей на его лице появилась улыбка, и он пришпорил коня, загарцевавшего в такт настроению толпы.

   Мы хоронили новые жертвы, и могила Чапаева перестала быть одинокой: 3 новых холма выросли на братском кладбище...

   ...Но продолжалась жизнь... Шкарбанов нарушил брестский мирный договор, предусматривавший защиту немцев-колонистов. Ещё не обсохли на договоре чернила подписавших его сторон...

  

  

  

   Волга взбухла и выгнулась посиневшим горбом. С шумом трескался и с рёвом ломался лёд. Лёд тронулся, и громадные груды накатывались друг на друга, как вагоны на паровоз, сошедший с рельс. Горожане, обжигаемые первыми весенними лучами солнца, выходили за город, к Волге, и следили за потоками расковавшихся вод.

   Крестьяне подготовлялись к пахоте, и мы полагали, что весною, в разгар работ, мужиков никто не вызовет на восстание.

   Нам нужно было отправлять хлебные запасы, так как открывался большой водный путь. Но обыватель предчувствовал наши замыслы: он недоволен, он ворчит, обывательскому настроению поддаются и рабочие. Мы решаем отвлечь обывателя от вопроса хлебной погрузки и объявляем распределение вещей, конфискованных у местной буржуазии. На каждую живую душу приходится не меньше трёх вещей. Внимание обывателя отвлекается, и к пунктам распределения потянулись очереди...

   Мы решаем немедленно погрузить пшеницу. Комиссар продовольствия, плотный ярославец с длинной бородой, докладывает нам об одной "маленькой" неприятности: грузчики требуют спирта.

   Мы долго дебатируем вопрос: говорим о революционной совести, о чистоте революционных идей.

   Мы презираем требование грузчиков. Но грузчики требуют спирта.

   Мы выходим на берег, митингуем, грузчики сочувствуют нашим словам. Они сокрушаются о том, что безжалостная смерть скосит тысячи голодающих детей пролетариата красной столицы. Они боятся, как бы костлявая рука голода не удавила революцию. Они соглашаются грузить. Они идут на набережную к амбарам. Но, придя туда, они снова потребовали спирта.

   - Ущерба от того никому не будет, - говорят они. - А у нас давно так заведено: первая баржа - водку на бочку.

   Нам вновь докладывает продовольственный комиссар и, наконец, заявляет решительно, что берёт на себя ответственность.

   Мы облегчённо вздыхаем, т.к. ответственность переложена на одного из нас.

   Грузчикам выдаётся ведро спирта. Они взбалтывают четверти, спирт будоражится, кипя светлыми точками.

   - Чистый! - свидетельствуют они.

   Первая баржа, пахнущая смолой и наполовину посаженная в воду, вышла из затона. Лёгкий катер взял её на буксир. Гудок, раздирающий тишину, сообщил о выходе баржи из затона в Волгу: первые сто тысяч пудов пшеницы отбыли на поддержку революции...

   ...В местной аптеке иссякли запасы спирта. Нас снова посещают делегации грузчиков: теперь они требуют по 320 килограммов пшеницы на каждого , иначе грозят прекратить погрузку.

   - Раз предмет нашего производства - хлеб, то и за труд давайте нам зерно, - говорят грузчики.

   - В таком случае, металлисты должны за свой труд требовать двигатели и токарные станки.7 - отвечаем мы.

   ... И опять мы выходили на берег, чтобы митинговать, а грузчики, клянясь в верности революции, начинали погрузку, чтобы снова прекратить её.

   Мы находились во власти этих людей, своеобразно поддерживающих революцию. Погрузка прерывалась каждый час, и каждый час мы шли на берег, чтобы митинговать.

   Кто-то из грузчиков, бродивший по пристани, увидел, что пароход ожидает жена продовольственного комиссара. Грузчики остановили погрузку хлеба.

   - Обыскать бабу! - крикнул кто-то. - Может, она увозит золото!

   Побросавшие работать грузчики заполнили пристань, и начался персональный обыск комиссарской жены с полуобнажением тела. Из корзины был вытрясен весь её хлам, и каждая тряпка подверглась строгой экспертизе.

   Поднялся невообразимый гвалт, когда на шести носовых платках оказались какие-то таинственные инициалы латинского шрифта.

   Жена и дети комиссара были арестованы, и толпа грузчиков с пристани двинулась к зданию совета городских комиссаров. Толпа выделила 10 отрядов, чтобы немедленно произвести обыск на квартирах всех комиссаров.

   Мятежники ворвались в здание продовольственного комитета, избили комиссара и арестовали его.

   Совет городских комиссаров решительно отклонил предложение вступить с мятежниками в переговоры.

   Командир красноармейского отряда товарищ Шкарбанов вышел к толпе мятежников. Он долго молчал, обводя толпу свирепым взором. По его лбу пробегали морщины, а глаза от озлобления налились кровью.

   - Сволочи! Гады! - крикнул товарищ Шкарбанов и задрожал.

   Вздрогнула и смолкла толпа.

   - Слушайте-ка, вы! Сейчас прибежала жена одного комиссара, она сказала, что неизвестные люди пришли в её квартиру с обыском. Я послал красноармейцев арестовать мятежников. Когда их приведут сюда, я прикажу их расстрелять.

   Какая-то женщина, испуганная грозными словами, всхлипнула и упала, трепыхаясь в истерике. Но Шкарбанов продолжал:

   - Кто дал вам право обыскивать комиссаров? Эх вы, грузчики! Ведь вы мои товарищи. Вы только вчера избрали меня на ответственный пост. Так, по-вашему, значит я - картонный солдатик? Вы будете дёргать меня за ниточку, а я должен танцевать? Нет, это не так - пляшете вы под дудку обывателя!

   Шкарбанов захлебнулся собственными словами и чихнул. Люди заулыбались, и сам Шкарбанов тоже засмеялся.

   - Сволочи! - продолжал он. - Посмотрите, кто стоит позади вас!

   Толпа явно вздрогнула, и некоторые люди, стоявшие за толпой, стали отходить от неё.

   - Глядите, дьяволы, - улыбался Шкарбанов, - мелкая буржуазия пошла прочь.

   Лёгкий смех Шкарбанова подкупил толпу грузчиков; они потоптались на месте, почесали затылки и побрели на пристань грузить верно.

  

  

   Весной по обширным степям задвигалось казацкое войско, развёртывая широкий фронт. В городе скулила местная буржуазия, чудовищные слухи распускали обыватели, и отравляющий сгущённый воздух распространился по улицам.

   Мы формировали 2 красноармейских отряда, чтобы отправить их на фронт общей борьбы. Вся лучшая часть людей уходила на фронт, где дышалось легко, и душный город оставался почти что безоружным. На фронт уходили, почти что поголовно, все коммунисты. Командиром отряда был назначен Шкарбанов, приобретший уже военный опыт и пользовавшийся популярностью: через 2 месяца его отряд разросся в бригаду.

   В городе замерла жизнь, и людское движение было сонливо и мертво.

   На Волге кончилась погрузка, на заводах не оказалось металла, а готовый фабрикат - десятки тысяч снарядных станков - лежал без движения. Тысячи рабочих от нечего делать бродили по городу, устраивали собрания, требовали выходного пособия за год вперёд. У "совнаркома" не было средств, а в пяти отделениях банка, расположенных в городе, имелись большие денежные вклады частных лиц. Владельцам вкладов мы выдавали средства по установленным нормам ежемесячно, для городских же нужд забрать частные средства не разрешалось тогда революционным законом.

   После подавления первого восстания мы обложили местную буржуазию контрибуцией в 2 миллиона рублей, но буржуазия была ещё богата, и на текущих счетах банков числилось до пяти миллионов частных средств.

   Мы решаем забрать эти средства у местной буржуазии и объявляем город на осадном положении.

   Мы особым приказом запретили всякие сборища и выезд из города. Кроме того, приказ заверял, что власть наша тверда и всякое контрреволюционное движение она изничтожит в зародыше.

   Лицам, имеющим лицевые счета в отделениях банков, мы послали на дом повестки, предлагая им немедленно явиться в штаб и захватить с собой чековые книжки.

   Я помню это розовое утро, когда роса окропила листья растений, а солнце обагрило цементную площадь совнаркомовского двора. Я был одним из членов ревкома, и мне нужно было вести переговоры с местной буржуазией. Я ходил по двору, волновался, предполагая, что буржуазия не явится так рано: мы их приглашали к шести часам утра.

   Однако буржуазия собралась вовремя, вежливо приветствуя нас учтивым поклоном. Я пошёл в штаб и стал вызывать банковских вкладчиков по списку:

   - Гражданин Мочалов! У вас на текущем счету Русского торгово-промышленного банка полтораста тысяч рублей. Так ли?

   - Да, - отвечает он, несколько смутившись.

   - Я предлагаю вам выписать в пользу советской власти чек на сто сорок пять тысяч рублей. Пять тысяч останутся вам для личных расходов.

   Огорошенный лесопромышленник робко справляется о том, что с ним может быть, если он не подпишет чека.

   - Ничего особенного, - говорю я, - мы оставим вас в качестве заложника. Товарищ красноармеец, отведите гражданина Мочалова в камеру.

   - Позвольте! - замечает он.- Я ведь это так, ради справки.

   Он смотрит на меня умоляющими глазами и дрожащей рукой подписывает чек...

   Таким образом, к вечеру местная буржуазия с финансовой стороны была обезоружена окончательно, и упорство в подписке чеков оказал только один человек, разбогатевший во время войны. Будучи рабочим, он во время войны сделался владельцем кустарного мыловаренного завода и нажил на этом деле около ста тысяч рублей.

   - Товарищ комиссар! - упрашивал он. - Ведь я же кровный пролетарий. Оставь, пожалуйста, деньги при мне.

   - Посадить! - говорю я .

   Часа через три он стучится в двери.

   - Товарищ комиссар, может быть, разрешишь мне пойти домой - с женой подумать?

   - Иди, думай: это ваше семейное дело.

   Я на раздумье дал ему час времени, и прибыл он вовремя.

   - Надумал? - спрашиваю я .

   - Нет!

   - Садись, подумай ещё.

   Он сидел до вечера, но когда стало смеркаться, постучался:

   - Товарищ комиссар! - сказал он. - Откройте дверь - я надумал.

  

  

   Волга замерла. Она казалась величаво-спокойной и мирно-тоскливой. Сверху вниз не тянулись возвышенные караваны белян и не ползли приниженные плоты леса. Не шли снизу вверх буксиры и не тянули железных баржей, налитых нефтью. Стали лесопильные заводы, и за отсутствием топлива остановились металлургические предприятия. Безработица принимала грозные размеры, и толпы людей бесцельно бродили по улицам. Волга была тиха и молчалива.

   Средства, собранные с буржуазии, не представляли уже реальной ценности: сырьё и топливо будто бы отсутствовали в природе, а дензнаки приходили в ничтожество через несколько дней. Запасы хлеба мы погрузили и отправили, и город остался без хлеба. За хлебом надо было идти к крестьянству, и наши продовольственные отряды, прекратившие свою деятельность на время посева, снова двинулись в деревню. Деревня ожидала товаров, обещанных ей весной, и не дождавшись товаров, отказала в хлебе. Восстал десяток сёл, приближённых к городу. Они организовали единый повстанческий штаб. Они вооружились дубьём, вилами и мобилизовали десяток кузниц для выделки остроконечных пик.

   Ночь для нас снова превращалась в день: мы заседали беспрерывно. Мы разрешали вопрос: подавить ли восстание вооружённой силой или пойти на путь увещевания крестьян?

   Решаем - восстание подавить вооружённой силой. Но - увы! - мы располагаем отрядом в сорок человек с недостаточным количеством оружия.

   - Нет, мы поедем в повстанческий штаб, чтобы укротить восстание мерами морального воздействия. Наша вооружённая сила будет охранять подступы к городу.

   - Неужели их не убедит моя голова, увенчанная сединами?! - восклицает один из комиссаров - крестьянин восставшего села.

   Как хорошо звучат эти слова, но какими они кажутся наивными! Однако эти слова убеждают нас, т.к. нет ничего другого. Он сам вызывается быть делегатом, к нему мы присоединяем двух наших лучших товарищей - Леонида и Никифора.

   Наша делегация едет в восставшее село и имеет первый успех.

   На мосту, ведущем в деревню, где расположен повстанческий штаб, её останавливает сторожевой пост.

   - Стой! Кто идёт? - спрашивает рыжебородый страж.

   - Комиссары из города!

   Постовой растерялся от неожиданности и робко произнёс:

   - Товарищи комиссары, я должен отправить вас в штаб.

   - Зачем же отправлять, если мы сами идём туда?

   Постовой мирно уступает дорогу.

   - Может, и мне с поста уходить? - спрашивает он.

   - Можно уходить, - говорит делегация, и постовой прибывает с ней в штаб.

   Наши товарищи здороваются, и знакомые крестьяне пожимают им руки.

   - Мы за советскую власть, - заявляют они.

   Леонид пишет нам письмо о благополучном исходе, о том, что конфликт улажен мирным путём.

   Но и здесь новая ошибка.

   Делегация устраивает митинг. Продолжаются мирные речи.

   - Да здравствует советская власть! - кричат крестьяне.

   - Товарищи комиссары! Поезжайте домой и скажите рабочим: мы с вами.

   Обескураженный руководитель повстанческого штаба, бывший офицер, молчавший до сих пор, встаёт на трибуну.

   - Да здравствует советская власть! Долой продразвёрстку! - восклицает он.

   - Долой! - подхватывают тысячи голосов.

   Комиссаров арестовывают и сажают в амбар. Жуткая, тревожная ночь. Их по очереди водят в штаб на допрос, угрожая распороть живот, чтобы наполнить пшеницей брюхо. Зловещая, тревожная ложь!

   - Комиссары! - орут у двери часовые. - Сейчас мы подожжём амбар и пожарим вас!

   У страха глаза велики, но в страхе нет и догадки: товарищи не замечают, что амбар кирпичный, а крыша на нём железная.

   Они готовятся принять смерть на костре, и голова двадцатичетырёхлетнего Леонида покрывается сплошь сединой...

  

  

   Тиха, жутка и безлюдна ночь в молчаливом городе. Восставшие крестьяне движутся к нашему городу.

   Ночью мы готовились принять бой.

   По тёмным улицам движется автомобиль, единственный транспорт, приспособленный к обороне. Резким гудком рожка он режет пустынную тишину и рассеивает по улице бледные полосы света. Это товарищ Николай Захаров, наш военком, готовится к обороне города. Приспособив в задке пулемёт, он с тремя красноармейцами едет за город в разведку. Стрельбой из пулемёта он предполагает рассеять белогвардейцев, наседавших на город.

   Автомобиль исчез за поворотом, но ещё слышен стук мотора, бьющийся пульсом в безмолвном пространстве.

   Белые перекопали дорогу, перерезал, таким образом, автомобилю путь.

   Шофёр делает крутой поворот, и из автомобиля выпадает пулемёт вместе с пулемётчиком.

   - Стой! - кричат белые сторожевые посты.

   Выпавший пулемётчик не растерялся: он рассыпает пулемётную дробь по врагу, и жёсткая трель нарушает молчаливую ночь.

   В городе тихо. Как хороша ночь, когда тревога погрузилась в её безмолвную неизвестность! О, как хочется, чтобы не наступал рассвет. Однако рассвет неумолимо ползёт. Он обнажает наши тени, ибо ползёт со стороны противника. Отдельные былинки российского сорняка он выдаёт за колонны врага.

   - Это его главные силы, - перешёптываемся мы.

   Рассвет наступил. По пашням, по грунтовым дорогам двигаются тени, бредущие сплошной массой. С различных окраин слышится редкая стрельба. Мы обнаруживаем противника. Открываем огонь.

   - Лавой движется сила! - передаются сведения по жидкой нашей цепи.

   Кажется, движущаяся лава задавит нас - горсточку людей, защищающих подступы к городу.

   Затрещавший пулемёт замолк: в патроннике застрял патрон. Позади нас полыхнуло зарево, и огненные языки лизали пространство. Шесть городских церквей ударили в набат. В городе произошло восстание. Я раздосадован тем, что как-то по-особенному звучат гнусавые колокола немецкой кирки...

  

  

  

  

  

  

  

  

   В тот же день мы повели обратное наступление на город, присоединившись к отряду Шкарбанова, шедшего к нам на выручку.

   Мы зашли в тыл нашему противнику: отступили мы на запад, а вели наступление на юго-восток. Шкарбанов уже имел успехи в общих боях, и его имя стало страшилищем наших врагов.

   Впрочем, мы в этот момент находились в весьма неблагоприятном положении; уводя отряд с общего фронта, Шкарбанов обнажил его для действия казаков. Таким образом, враг находился и впереди, и позади нас.

   Восставшие, занявши наш город, стали спешно изготовлять пики, мобилизовав для этой цели все кустарные мастерские города.

   Наш город представлял для повстанческих белых войск окраину, их главный штаб находился в 25-ти верстах юго-восточнее города, в одном из сёл. В этом селе, в амбарах, и сидели арестованные наши товарищи - Леонид и Никифор.

   Я помню один весьма характерный по тому времени эпизод из этого наступления. Когда белые узнали о том, что на них двигается отряд Шкарбанова, они спешно стали эвакуироваться. Но т.к. они не знали точно, откуда двигается Шкарбанов, то обоз они свой направили в нашу сторону. Однако их обоз, выехав за село, пошёл не на нас, а гораздо левее. Белогвардейцы этого не предполагали и впоследствии, когда выяснилось, что движемся мы с той стороны, куда направлен их обоз, они всполошились. Они послали верхового, чтобы тот вернул обоз обратно. Верховым поехал Епифан Логов. И вот Логов доезжает до нашего дозора:

   - Эй, ребята, вертай назад! - кричит Логов.

   Он размахивает руками, подъезжая к разъезду вплотную.

   - Поезжай, ребята, назад, а то прямым путём к Шкарбанову угодите. У меня предписание от штаба.

   Логов снимает шапку и достаёт спешного свойства пакет Шкарбанову. Красноармейцы принимают пакет и предлагают Логову сойти с лошади.

   Красноармейцы молча ведут его в штаб и подают пакет Шкарбанову.

   Шкарбанов молча разрывает пакет, по случаю малограмотности не может прочесть содержание бумаги. Он требует адьютанта, но последнего не оказалось в избе. Логов узнаёт Шкарбанова.

   - Товарищ Шкарбанов, - говорит он, - либо я обмишулился? А ведь я думал, что попал к своим.

   - а ты разве белый?

   - Нет, сельский.

   Шкарбанов разорвал бумагу и нервно зашагал по избе.

   - Товарищ Шкарбанов, ты меня не расстреляешь? -