Лепеллетье Эдмон - Капитан Наполеон

   Эдмон Лепеллетье

  

  

  

  

   На улице Бонди в Париже горящие и коптящие лампионы освещали вход в народный зал "Bo-Галь". Этот зал с таким экзотическим названием находился под управлением гражданина Жоли, артиста театра "Дез'Ар". Это было в знаменательные дни июля 1792 года. Людвик XVI номинально еще сохранял королевский титул, но его голова, украшенная 20 июня фригийским колпаком, уже начинала пошатываться на плечах. В предместьях революционная гидра уже поднимала с ворчанием голову. Робеспьер, Марат и красавец марселец Барбару провели тайное совещание; правда, на нем не удалось прийти к соглашению относительно выбора главного вожака, диктатора, как того хотел "Друг народа" ("другом народа" прозвали в Великую французскую революцию неистового Марата по названию газеты, издаваемой им), но было решено нанести окончательный удар королевской власти, которая укрывалась, словно в крепости, во дворце Тюильри. Ожидали только прибытия марсельских батальонов, чтобы дать сигнал к восстанию. Со своей стороны прусский король и австрийский император собирались броситься на Францию, которая казалась им легкой добычей; они рассчитывали на предательство и внутренние раздоры, благодаря чему было бы легко довести армию быстрым маршем до столицы.

   Герцог Брауншвейгский, генералиссимус имперских и королевских войск, издал в Кобленце свой знаменитый манифест, в котором с высокомерием объявил:

   "Если Тюильрийский дворец будет разгромлен или подвергнется нападениям, если будет учинено хоть малейшее насилие, нанесено хоть малейшее оскорбление их величествам королю Людовику XVI и королеве Марии Антуанетте или кому-либо из членов королевского дома, если немедленно не будут приняты меры к обеспечению их безопасности, неприкосновенности и свободы, то император и король отомстят за обиду так, что это останется памятным во веки веков; город Париж будет предан разгрому войсками и полному уничтожению, а бунтовщики, виновные в преступлении, понесут тяжкие, заслуженные ими муки".

   Париж ответил на этот грубый вызов восстанием 10 августа.

   Но Париж постоянно является вулканом о двух кратерах: веселье перемешивается у него с яростью. В предместьях вооружались, в клубах шли горячие прения, в коммуне раздавали патроны патриотически настроенным солдатам национальной гвардии; но это не влияло на жажду удовольствий и любовь к танцам, и во времена революции плясали особенно много.

   На свежих развалинах Бастилии, наконец-то разрушенной, водрузили вывеску с надписью: "Здесь танцуют". И это было совсем не насмешкой. Самым приятным употреблением этого на редкость мрачного и весьма унылого места, где в течение многих веков страдали несчастные жертвы произвола, было огласить его звуками скрипок. Веселые крики заменили унылые стоны сов, и это тоже было своего рода способом отметить исчезновение прежнего строя.

   Революция совершилась под пение "Марсельезы" и под пляску "Карманьолы".

   Перечисление всех общественных балов в Париже заняло бы целую страницу: танцевали в отеле "Д'Алигер", на улице Орлеан-Сент-Оноре; в отеле "Бирон", в павильоне Гановера; в павильоне Лэкишье, в отеле "Де Лонгвиль", на улице Филь-Сен-Тома, в "Модести", на бале Калипсо, в Монмартрском предместье у Поршерон и, наконец, в "Во-Гале", на улице Бонди, куда мы теперь и поведем читателя.

   Как и костюмы, танцы прежнего режима перемешались с новыми фигурами: за благородными паваной, менуэтом и гавотом следовали трениц, ригодон, Монако и пользовавшийся особенной популярностью фрикасе.

   В один из летних вечеров 1792 года в большом зале "Во-Гале" собралась громадная толпа и царило оживленное веселье. Дамы были молоды, игривы и хорошо сложены, а танцоры - полны огня и увлечены. В толпе можно было встретить самые разнообразные костюмы. Короткие панталоны при чулках, парик и костюм "а-ля франсэз" соперничали в грации во время второй фигуры кадрили с революционными брюками. Заметим, кстати, что кличка "санкюлот" (или по-русски - голоштанник), которую дали патриотам, абсолютно не обозначала собой того, что они были лишены этой части костюма, предназначенной закрывать ноги; наоборот - революционные ноги были более закрыты, чем дореволюционные: граждане удлинили одежду и носили теперь не панталоны, а брюки. Повсюду сверкало множество мундиров. Масса национальных гвардейцев, одетых в походную форму и готовых по первому призыву барабана броситься вон из зала, танцевала танец трона или водила хоровод революции.

   Среди гвардейцев, разгуливавших с победоносным видом и горделиво выпячивавших грудь, проходя мимо красивых девушек, обращал на себя внимание высокий подвижный юноша с чертами лица одновременно и энергичными и нежными; он был одет в кокетливый мундир французской гвардии с двухцветной кокардой парижского муниципалитета. На рукаве серебряный галун обозначал его чин сержанта в отставке, каковой имело и большинство его товарищей, перешедших на службу городу после отставки от действительной службы во французской армии. Сержант ходил по пятам за крепкой, аппетитной молодицей с честным взглядом голубых глаз и разбитными манерами. Последняя иронически поглядывала на красивого гвардейца, который не решался подойти к ней, несмотря на подзуживания товарищей.

   - Да ну же, Лефевр, - прошептал один из гвардейцев, - смелей! Крепость не из неприступных!

   - Да и по всем признакам эта крепость уже познакомилась с атаками и получила от них здоровую брешь! - прибавил другой.

   - Если ты не решишься пойти на приступ, то я попытаю счастья! - заметил третий.

   - Ты ведь отлично видишь, что она глаз с тебя не спускает! Сейчас будут танцевать фрикасе. Пригласи же ее! - снова сказал первый, подбадривая сержанта Лефевра.

   Последний остановился в нерешительности; он никак не мог набраться храбрости, чтобы пристать к этой хорошенькой, свеженькой бабенке, которая, однако, нисколько не казалась смущенной, да и вообще не производила впечатления застенчивой особы.

   - Ты думаешь, Бернадотт? - ответил Лефевр тому из сержантов, который больше всего поддразнивал его. - Черт возьми! Французский солдат никогда не отступает ни перед неприятелем, ни перед красавицей... Рискну пойти на приступ!

   Сержант Лефевр отделился от группы товарищей и прямо направился к красавице, глаза которой загорелись гневом и которая собиралась на славу встретить его, услыхав не особенно-то почтительные отзывы военных на свой счет.

   - Постой, милая, - сказала она своей соседке, - я покажу этому гвардейскому отрепью, знакома ли я с атаками и может ли кто-нибудь потрепать меня!

   Она вытянулась, уперлась кулаками в бока и с горящими глазами поджидала врага, равно готовая как к отпору, так и к нападению.

   Сержант подумал, что дело важнее слов. Протянув руки, он обхватил девушку за талию и попытался поцеловать ее в шею, говоря:

   - Не пожелаете ли станцевать со мной фрикасе?

   Но проказница была очень ловка и проворна. В одно мгновение она вывернулась из его рук, отскочила, затем замахнулась и запечатлела на его лице здоровую пощечину, воскликнув без всякой злобы, а скорее весело:

   - Получай, нахал, вот тебе и фрикасе!

   Сержант отскочил назад, потер щеку, которая стала темно-красного цвета, и, поднеся правую руку к треуголке, вежливо сказал:

   - Извините!

   - Ничего, ничего! Пусть это послужит вам уроком... В другой раз будете осмотрительнее и станете разбирать, на кого наскакиваете! - ответила девушка, у которой, казалось, уже прошел весь гнев, а затем, повернувшись к подруге, сказала вполголоса: - Он очень недурен, этот гвардеец!

   Тем временем Бернадотт, с завистью смотревший на то, как товарищ подходил к красивой девушке, и очень довольный оборотом, который приняло дело, подошел к нему, взял его под руку и сказал:

   - Пойдем с нами... Сам видишь, что с тобой не желают танцевать. Да и барышня-то, пожалуй, даже и не умеет танцевать фрикасе.

   - Вас-то кто просит соваться сюда? - быстро парировала бойкая девушка. - Я умею танцевать фрикасе и буду танцевать его с кем мне захочется... только уж не с вами, нет! Но если ваш товарищ пожелает вежливо пригласить меня... ну, что же, я с удовольствием попляшу с ним. Забудем то, что произошло между нами, сержант?

   И эта веселая, добросердечная девушка, вся во власти момента, искренне протянула Лефевру руку.

   - О, конечно, забудем, - произнес Лефевр, - забудем! Еще раз прошу простить меня. В том, что только что произошло, видите ли, отчасти виноваты товарищи. Бернадотт, вот этот самый, подзудил меня. О, я получил только то, что вполне заслуживал!

   Девушка перебила его посреди этих извинений, спросив:

   - Скажите-ка, судя по вашему выговору, можно подумать, что вы эльзасец?

   - Я родом из верхнерейнских областей! Из Руффаха!

   - Черт возьми! Вот совпадение. А я - из Сент-Амарена.

   - Так вы моя землячка!

   - А вы мой земляк. Вот как привелось встретиться, а?

   - А как зовут вас?

   - Екатерина Юпшэ. Я прачка с улицы Рояль-Сен-Рок.

   - А меня зовут Лефевром; я сержант гвардии в отставке, ныне в милиции.

   - Ну ладно, земляк! Потом, если вы пожелаете, мы познакомимся поближе, а сейчас нас ждет фрикасе! - И, взяв его без всяких церемоний за руку, Екатерина увлекла его в водоворот танцующих.

   Танцуя, они пронеслись мимо молодого человека с бледным, почти болезненным лицом, с длинными волосами, ниспадавшими на собачьи уши, с хитрой и осторожной миной; его широкая поддевка казалась скорей рясой.

   При виде танцующей парочки он пробормотал:

   - Ба! Вот и Екатерина! Она танцует с гвардейцем!

   - Вы знаете эту Екатерину? - спросил Бернадотт, услыхавший его слова.

   - О, имею честь знать ее доподлинно! - ответил молодой человек духовного склада. - Это моя прачка. Славная девушка, работящая, опрятная и добродетельная. Говорит все, что думает, а язык у нее болтается, что у колокола! За ее откровенность и прямоту ее во всем квартале зовут мадемуазель Сан-Жень - бесцеремонная.

   Оркестр заиграл еще громче, и продолжение разговора потерялось в веселом шуме и топоте ног, отплясывающих фрикасе.

  

  

  

   После танца сержант Лефевр отвел свою землячку Екатерину на место. Теперь между ними царил полнейший мир. Они разговаривали, словно были знакомы тысячу лет, и шли под руку, словно влюбленная парочка. Чтобы окончательно закрепить мир, Лефевр предложил своей даме освежиться напитками.

   - Отлично! - ответила Екатерина. - О, я не умею жеманничать... вы мне кажетесь славным парнем, и я не хочу ответить отказом на вашу любезность, тем более что фрикасе вызывает порядочную жажду. Присядем здесь!

   Они присели за один из столиков, расставленных в зале.

   Лефевр был в полном восхищении от оборота, который приняло это знакомство. Тем не менее, прежде чем сесть, он явно выказал сильное колебание.

   - Что с вами? - резко спросила Екатерина.

   - Да вот, видите ли, барышня: как в гвардии, так и в милиции у нас не в обычае разбивать компанию, - ответил он с легким смущением.

   - А! Понимаю! Ваши товарищи. Ну, так что же, пригласите и их! Если хотите я позову их. - И, не дожидаясь его согласия, Екатерина поднялась, встала на деревянную, выкрашенную в зеленый цвет скамейку, стоявшую у стола, и, сложив руки рупором, окликнула трех гвардейцев, которые не без насмешки во взгляде следили издали за парочкой. - Эй, ребята, - крикнула она, - идите сюда! Здесь вас не съедят? А если вы ограничитесь тем, что будете смотреть, как пьют другие, то у вас типун па языке вскочит!

   Трое гвардейцев не стали ломаться и приняли это фамильярное приглашение; только четвертый из них не тронулся с места.

   - А что же ты, Бернадотт? - спросил один из гвардейцев сержанта, оставшегося на месте.

   - Я разговариваю с гражданином, - с раздражением ответил Бернадотт, завидовавший всякому успеху товарища.

   Раздраженный тем, что ухаживания Лефевра за красивой прачкой увенчались успехом, он хотел остаться вдали, притворяясь, будто поглощен разговором с молодым человеком в поддевке.

   - О, гражданин не будет лишним за нашим столом, - крикнула Екатерина. - Я знаю его. Да и он меня - тоже. Разве не правда, гражданин Фушэ?

   Молодой человек, названный так, подошел к столу, где Лефевр уже заказал горячего вина с пышками, и, здороваясь, сказал:

   - Раз мамзель Екатерина этого хочет, что же, сядем! Я в восторге, что буду в обществе бдительных стражей города!

   Четверо гвардейцев и штатский, которого назвали Фушэ, присели, и, наполнив стаканы, все принялись пить.

   Екатерина и Лефевр, которые уже позволяли по отношению друг к другу галантные вольности, пили по очереди из одного стакана.

   Лефевр набрался смелости и захотел сорвать поцелуй. Но Екатерина воспротивилась этому.

   - Ну, уж это дудки, земляк! - сказала она. - Я с удовольствием пошучу и посмеюсь, но не больше!

   - Вы не ожидали найти добродетель у прачки, сержант? - сказал Фушэ. - Да, знаете ли, с мадемуазель Сан-Жень каши не сваришь!

   - Ну скажите, гражданин Фушэ, - оживленно подхватила Екатерина, - вы меня знаете, потому что я стираю ваше белье с тех пор, как три месяца тому назад вы приехали из Нанта. Разве можно что-нибудь сказать на мой счет?

   - Нет! Ничего... абсолютно ничего!

   - Я не прочь пошутить, вот как сейчас, сплясать фрикасе, даже чокнуться со славными людьми, какими вы кажетесь мне, но ни один мужчина, ни один, не только в моем квартале, но и вообще на свете не может похвастаться, что ему удалось перешагнуть порог моей комнаты. Ну, моя мастерская открыта для всего света, что же касается моей комнаты, то ключ от нее получит только один-единственный человек...

   - Ну, а кто же будет этим счастливчиком? - спросил Лефевр, покручивая усы.

   - Мой муж! - гордо ответила Екатерина, а затем, чокнувшись с Лефевром, смеясь прибавила: - Теперь вы предупреждены, земляк! Что вы скажете на это?

   - Скажу, что это, быть может, окажется совсем не так уж неприятно, - ответил сержант, теребя свои усы. - Там видно будет... За ваше здоровье, мадемуазель Сан-Жень!

   - За ваше здоровье, гражданин! В ожидании вашего предложения...

   И оба они принялись весело прихлебывать вино, посмеиваясь над этими откровенными признаниями.

   В этот момент среди столиков показался какой-то странный человек, одетый в остроконечную шапку, в длинное черное платье, усеянное серебряными звездами вперемешку с перекрещивающимися голубыми лунами и кометами с пунцовыми хвостами.

   - А, вот и Фортунатус! - крикнул Бернадотт. - Это колдун! Кто хочет узнать свое будущее?

   В те времена у каждого бального помещения имелся свой колдун или гадалка, которые предсказывали будущее и угадывали прошедшее всего за пять су.

   В эпоху великих переворотов того времени, в такую эпоху, как канун 10 августа 1792 года когда целому общественному строю приходилось исчезать, уступая место внезапно надвинувшемуся новому миру, в быстрой смене условий жизни неминуемо должна была развиться сильная вера в чудеса. Калиостро со своим графином, Месмер со своим чаном вскружили немало аристократических голов, а народное легковерие довольствовалось уличными ворожеями и астрологами.

   Екатерине захотелось узнать свое будущее. Ей казалось, что встреча с красивым сержантом должна будет внести какую-то перемену в ее жизнь.

   В тот самый момент, когда она попросила Лефевра позвать Фортунатуса и спросить его о ее судьбе, колдун подошел к группе из трех молодых людей, сидевших за соседним столом.

   - Послушаем-ка, что он скажет им, - заметила Екатерина вполголоса, указывая головой на соседей.

   - Я знаю одного из них, - сказал Бернадотт, - его зовут Андош Жюно. Он бургундец. Я встречался с ним, когда он служил волонтером в батальоне Кот д'Ор.

   - Второй - это аристократ, - сказал Лефевр, - его зовут Пьер де Мармон. Это тоже бургундец, он из Шатийона.

   - Ну, а третий? - спросил Фушэ. - Кто этот молодой человек, такой сухой, с лицом почти оливкового цвета, с такими впалыми глазами? Мне кажется, что я уже видел его где-то... но где?

   - Вероятно, в моей прачечной, - сказала Екатерина, слегка краснея. - Это артиллерийский офицер в отставке... он ищет места. Он квартировал около меня в гостинице "Патриотов", на улице Рояль-Сен-Рок.

   - Он корсиканец? - спросил Фушэ. - Они все селятся в этой гостинице. У этого вашего клиента еще такое странное имя. Постойте-ка: Берна... Буна... Бина... нет, не так! - старался он припомнить имя, ускользнувшее из его памяти.

   - Бонапарт! - сказала Екатерина.

   - Да, да, именно. Бонапарт... Тимолеон, кажется?

   - Наполеон! - поправила его Екатерина. - Это очень ученый человек, внушающий уважение всем, кто его видит.

   - У него такое отвратительное имя, у этого Тимоде... Наполеона Бонапарта... и такая печальная физиономия! Ну, вряд ли он когда-нибудь добьется чего-либо! Такого имени даже и не запомнишь! - проворчал Фушэ, а затем прибавил: - Однако внимание! Колдун уже говорит им. Но что он может предсказать?

   Молодые люди замолчали и стали прислушиваться, а Екатерина вдруг ставшая очень серьезной, настроенная несколько мистически благодаря близости чародея, шепнула Лефевру на ухо:

   - Я очень хотела бы, чтобы он предсказал много счастья Бонапарту. Это такой достойный молодой человек! Он поддерживает четырех братьев и сестер. А он далеко не богат, настолько, что, видите ли, я никак не могу решиться представить ему счет. А он мне много должен за стирку белья! - прибавила она с легким вздохом встревоженного коммерсанта.

   Тем временем Фортунатус, покачивая остроконечной шапочкой, важно рассматривал руку молодого человека, которого Бернадотт назвал Жюно.

   - Твоя карьера, - замогильным голосом начал он, - будет блестящей и удачной. Ты станешь другом великого человека. Ты будешь спутником его славы. Твою главу увенчает герцогская корона... ты будешь победителем на юге.

   - Браво! В настоящий момент я сижу на половинном пайке! Ты обещаешь утешительные вещи, друг! Но скажи мне, какой смертью умру я после такого счастья? - воскликнул Жюно.

   - Ты умрешь в сумасшествии! - мрачно произнес колдун.

   - Черт! Начало твоего пророчества гораздо приятнее конца! - смеясь, сказал второй, которого Бернадотт назвал Мармоном. - Ну, а мне ты тоже предскажешь сумасшествие?

   - Нет! Ты будешь жить на несчастье родины и на позор себе. После существования, полного славы и счастья, ты изменишь своему повелителю, станешь предателем своей родины, и твое имя получит печальную известность Иуды Искариотского!

   - Ну, ты не очень-то щадишь меня в своих предсказаниях! - с громким смехом воскликнул Мармон. - Ну, а что ты предскажешь нашему товарищу?

   С этими словами он указал на молодого артиллерийского офицера, к которому Екатерина питала столько участия.

   Но тот резко отдернул руку и сказал суровым тоном:

   - Я не желаю знать будущее. Я сам знаю его. - Он простер руку по направлению к небу, кусочек которого виднелся сквозь забор из дранок, окружавший садик "Во-Галя", и сказал дрожащим голосом: - Видите вы там звезду? Нет, не правда ли? Ну, а я вот вижу ее; это - моя звезда!

   Чародей отошел от их стола.

   Екатерина знаком подозвала его; он подошел к компании и сказал, глядя на двоих гвардейцев:

   - Пользуйтесь вашей молодостью... ваши дни сочтены!

   - А где мы умрем? - спросил один из тех, которым было суждено умереть за свободу десятого августа среди прочих героев, расстрелянных швейцарской лейб-гвардией.

   - На ступенях дворца!

   - О, как это величественно! - воскликнул Бернадотт. - А мне ты тоже собираешься предсказать трагическую смерть... с дворцом?

   - Нет, твоя смерть будет очень тихой. Ты воссядешь на трон, и после того как отречешься от своего знамени и победишь прежних товарищей по оружию, ты опочиешь в далекой, обширной гробнице около ледяного моря...

   - Но если товарищи все разберут себе, то что же останется для меня? - спросил Лефевр.

   - Ты, - сказал Фортунатус, - женишься на той, которую полюбишь, ты будешь командовать громадной армией, и твое имя постоянно будет синонимом храбрости и порядочности!

   - Ну, а мне что вы скажете, гражданин колдун! - пролепетала Екатерина, почувствовавшая невольную робость, что, наверное, случилось с ней в первый раз в жизни.

   - Вы, барышня, станете женой того, кого полюбите... и будете герцогиней!

   - Значит, в таком случае мне тоже надо стать герцогом! Генерала с меня не хватит? - весело спросил Лефевр. - Эй, колдун! Докончи же свои предсказания, скажи мне, что я женюсь на Екатерине и что мы с ней станем герцогом и герцогиней!

   Но Фортунатус медленно пошел прочь, не обращая внимания ни на смех молодых людей, ни на любопытные взгляды женщин.

   - Однако! - сказал Фушэ. - Этот колдун очень изобретателен. Вам он предсказал самые высшие должности и отличия, а мне не сказал ничего. Значит, я никогда не стану важной особой?

   - Да вы уже были священником, - сказала Екатерина, - кем же вы еще хотите стать?

   - Я был просто проповедником, моя милая, а в настоящее время я просто патриот, враг тиранов. Кем я хотел бы стать? О, это так просто! Министром полиции!

   - Вы, может быть, и станете им. Вы так хитры, так умеете держаться в курсе всего происходящего, всего, что говорят, гражданин Фушэ! - отрезала Екатерина.

   - Да, я стану министром полиции, когда вы будете герцогиней! - ответил Фушэ с какой-то странной улыбкой, которая на минуту осветила его печальное лицо и смягчила куний профиль.

   Бал кончился. Четверо молодых людей встали и ушли, посмеиваясь над колдуном и его колдовством.

   Екатерина приняла руку Лефевра, который получил разрешение проводить ее до дверей прачечной.

   Впереди их шли трое соседей по столу. Наполеон Бонапарт важно и медлительно шел в стороне от своих друзей Жюно и Мармона; по временам он вскидывал голову кверху, всматриваясь в голубой свод неба, словно отыскивая там ту звезду, о которой он говорил и которая была видна только ему одному.

  

  

  

   10 августа 1792 года приходилось на пятницу. Ночь с девятого на десятое была очень теплой, звездной, ясной. До самой полуночи луна заливала холодными лучами город, который внешне казался вполне спокойным, мирным, заснувшим. Но, несмотря на это, вот уже две недели как Париж засыпал только на один глаз, с оружием в руках, готовый воспрянуть по первому призыву.

   С того вечера, как Лефевр встретился с прачкой Екатериной в "Bo-Гале", город кипел как в котле. Словно в гигантской печи, все ярче и ярче разгорался огонь революции. Явились марсельцы и заполнили все улицы, все клубы своим пылом, своим жгучим, как солнце юга, патриотизмом, своим воинственным подъемом. Эхо разносило звуки бессмертного гимна Рейнской армии, вырвавшегося из глубины гениальной души и вдохновенного сердца Руже де Лиля. Марсельцы научили этому гимну парижан, которые, вместо того чтобы дать ему, ставшему навсегда национальной песней, название "ла Франсэз", великодушно окрестили "Марсельезой".

   Двор и народ открыто готовились к бою. Двор забаррикадировал Тюильрийский дворец, поставил там гарнизон из швейцарцев и созывал фанатиков из аристократов, которых после октябрьского банкета, когда национальные кокарды срывались ими и бросались на пол, прозвали "рыцарями кинжала".

   День 10 августа был полной победой революции и фактическим наступлением республики, так как 22 сентября 1792 года было только объявлено и узаконено то, что было добыто 10 августа. И между тем никто не может похвастаться, что это именно он организовал и руководил движением народных масс. Дантон спал у Камила Дюмулена, когда пришли пригласить его в коммуну. Марат прятался у себя в погребе. Робеспьер держался в стороне: он был избран в члены коммуны только на следующий день, 11 августа. Барбару отклонил честь повести в бой марсельцев, а Сантер, великий агитатор предместья Сент-Антуан, участвовал в сражении только в середине дня. 10 августа в анонимном восстании, в сражении без руководителя, главнокомандующим и героем был весь народ.

   Все началось только после полуночи, в ночь с девятого на десятое августа.

   Эмиссары сорока семи секций, требовавших гибели роялизма, безмолвно обходили улицы и из двери в дверь передавали приказ:

   - К оружию, как только послышатся звуки набатного колокола и бой барабанов!

   Около часа ночи во многих церквах, колокола забили набат. Колокол церкви Сен-Жермен-д'Оксеруа, когда-то призывавший к резне Варфоломеевской ночи, зазвонил тризну по монархии. К этому мрачному звону вскоре присоединился грохот барабанов, забивших тревогу; Париж проснулся и, протирая глаза, взялся за оружие.

   Луна зашла, город потонул во мраке, но во всех окнах один за другим зажигались огни. В этой внезапной иллюминации было что-то мрачное, трагическое. Это была искусственная заря того дня, когда дым сражений, копоть пожаров и кровавые испарения заставили потускнеть солнце.

   Улицы просыпались, и двери одна за другой распахивались. На порогах показывались вооруженные люди. Они всматривались во тьму, прислушивались, поджидая появления старшего их секции, чтобы стать в ряды, и глядели, как над крышами занимался день.

   Слышался грохот ружейных прикладов по мостовой. В переулках и во дворах стоял треск барабанов, металлический звук от штыков, прочность которых испытывали, и бряцанье сабель и пик. В домах, находившихся по соседству с Тюильри, были подняты все ставни и открылось много лавочек.

   Мадемуазель Сан-Жень не преминула сунуть свой нос в начинающуюся историю. В коротенькой юбке, в легкой кофточке, накинутой на пышную грудь, в кокетливом ночном чепчике на голове, она сначала прислушивалась из окна к ночным шумам; разобрав звуки набата и треск барабанов, она пошла в прачечную, зажгла там огонь и осторожно приоткрыла дверь.

   Улица Рояль-Сен-Рок, где находилась прачечная, была еще совершенно пустынной. Екатерина ждала, прислушиваясь и глядя во все глаза. Но не одно только любопытство заставляло ее поджидать прохождения вооруженных секций. Сан-Жень была доброй патриоткой, но в данный момент не только ненависть к тиранам волновала ее.

   После фрикасе, который она танцевала в "Во-Гале", Екатерина снова виделась со своим земляком, сержантом Лефевром. Они познакомились поближе. На прогулке в Ла-Ранэ, куда она позволила себя свести без всякого ломанья, они обменялись признаниями, клятвами и построили немало воздушных замков. Отставной гвардеец проявил изрядную предприимчивость, но Екатерина ответила ему настолько энергично, выказала такое решительное намерение отдаться только мужу, что сержант, окончательно влюбленный, кончил тем, что попросил ее руки, и она приняла его предложение.

   - Правда, у нас с тобой не Бог весть что имеется, - весело сказала она сержанту, - и в хозяйство мы многого не внесем... У меня - моя прачечная, в которой нет недостатка в плохих плательщиках.

   - А у меня - галуны да жалованье, которое сплошь да рядом сильно запаздывает.

   - Это - пустяки! Мы молоды, любим друг друга и впереди у нас будущее! Разве колдун не предсказал мне тогда, что я буду герцогиней?

   - А мне разве не предрек он, что я стану генералом?

   - Да, но он сначала сказал, что ты женишься на той, которую полюбишь.

   - Ну, так что же! Осуществим предсказание с начала!

   - Теперь нельзя еще жениться. Предстоит бой...

   - Так давай назначим время, Екатерина!

   - После низвержения короля, хочешь?

   - Да, это ладно! Тираны! О, я так ненавижу их. Ну-ка, Катя, посмотри сюда! - Лефевр завернул рукав и показал своей нареченной правую руку, на которой виднелась великолепная татуировка: две скрещенные сабли, над ними пылающая граната, а кругом надпись: "Смерть тиранам". - Ага! Вот что значит быть патриотом! - гордо сказал он, с торжествующим видом протягивая ей руку.

   - Это очень красиво, - промолвила Екатерина.

   Она протянула палец, словно желая ощупать татуировку, но Лефевр поспешил сказать ей:

   - Не трогай! Это еще совсем свежо.

   Екатерина отдернула руку в испуге, что она чуть-чуть не испортила такое мастерское произведение.

   - Не бойся, это не стирается... зато горит здорово! Ну, это пройдет! Но слушай-ка, через несколько дней у тебя будет кое-что получше.

   - А что именно? - с любопытством спросила Екатерина.

   - Мой свадебный подарок! - таинственно ответил сержант.

   На этот раз он не захотел сказать ей ничего больше, и, весело чокнувшись за погибель предателей, за низвержение короля и за их свадьбу, которая будет позже, Екатерина и ее жених вернулись на шарантонском дилижансе, на котором доехали до улицы Булуа; оттуда они пешком пошли под покровом ласково мигавших звезд на улицу Рояль-Сен-Рок. Когда они добрались до прачечной, то Екатерина, желая избежать всяких нежных сцен, закрыла дверь перед самым носом сержанта и крикнула ему:

   - Спокойной ночи, Лефевр! Ты войдешь сюда, когда станешь моим мужем!

   С тех пор каждый раз, когда Лефевр мог оторваться от службы, он прибегал в прачечную и проводил несколько сладких минут со своей землячкой.

   Но оба начинали находить, что что-то уж очень задерживается падение короля. Поэтому легко понять, с каким двойным нетерпением патриотки и невесты Екатерина созерцала зарю десятого августа. Набатный колокол, оглашая ночную тьму зловещими звуками, вызванивал для Тюильри "Со святыми упокой", а для Екатерины - "Гряди, гряди, голубица!".

   Двое соседей последовали примеру Екатерины и в ночных одеждах высунулись за дверь, ожидая новостей.

   - Ну, что слышно новенького, мамзель Сан-Жень? - спросил один из них через улицу.

   - Сама жду, сосед, погодите! Потерпите немного - скоро узнаете, что там делается.

   Задыхаясь от быстрого бега, Лефевр, вооруженный и в полной боевой форме, прибежал с улицы Сент-Оноре, поставил ружье у двери и в обе щеки расцеловал прачку.

   - Ах, милая Екатерина, как я рад видеть тебя! Жаркое будет дело, да и сейчас, впрочем, уже началось. Сегодня все решится. Да здравствует нация!

   Соседи робко подошли к ним и спросили, в чем дело.

   - А вот, - ответил Лефевр, вытягиваясь, словно собираясь читать прокламацию. - Надо вам сказать, что в Тюильри хотели убить достойного Петиона, мэра Парижа...

   Слушатели издали недовольно зароптали.

   - Да что ему нужно было там? - спросила Екатерина.

   - Господи! Его потащили туда в качестве заложника. Знаете ли, Тюильри теперь представляет собой настоящую крепость. Окна забиты толстыми дубовыми досками, двери забаррикадированы; швейцарцы вооружены до пят, и вместе с ними там засели эти негодяи, рыцари кинжала, предатели, друзья иностранцев; они поклялись перебить всех патриотов. О! Если в мои руки попадется один из них во время сегодняшней заварухи, то я не завидую ему! - воскликнул Лефевр с почти дикой энергией.

   - Продолжай, - сказала Екатерина, - здесь у нас нет этих рыцарей кинжала, да и сомневаюсь я, чтобы тебе попался навстречу один из них. Ну, а Петион, с ним-то что стало?

   - О, ему удалось ускользнуть! Теперь он в безопасности.

   - А что, разве бой уже начался?

   - Нет, но тем не менее есть уже один убитый. Это - командир национальной гвардии.

   - Ваш начальник? Его застрелили швейцарцы?

   - Его? Да ведь он был на их стороне! Нашли подписанный его рукой приказ расстрелять патриотов из предместья, расстрелять сзади, когда они дойдут до Поль-Пефа, чтобы соединиться с товарищами из Сен-Марсо и Сен-Виктор. Но его измена была обнаружена: предатель, призванный в ратушу для объяснений, был застрелен из пистолета кем-то из толпы. Ничто не будет в силах остановить отряды, двинувшиеся вперед; сегодня мы победим, а через неделю мы уже повенчаемся с тобой, Екатерина! Смотри-ка, у меня уже имеется свадебный подарок для тебя. Ты помнишь, я обещал тебе. - И в присутствии изумленных соседей сержант обнажил левую руку, где виднелась новая татуировка, изображавшая два горящих сердца. - Смотри-ка, - сказал он невесте, - что здесь написано: "Катрин на всю жизнь!"

   Он отошел на шаг, чтобы дать лучше рассмотреть рисунок.

   - Как красиво... еще красивее той руки! - сказала Екатерина, вся красная от удовольствия, и, бросившись на шею сержанту, сказала ему: - О, мой Лефевр, как ты мил и как я люблю тебя!

   В этот момент вдали затрещал ружейный огонь и послышался ответ пушек. Зеваки попрятались в дома.

   - До скорого свидания, Катрин! Я должен идти туда, куда меня призывает долг... Будь спокойна! Мы вернемся победителями! - весело сказал Лефевр.

   Он взял ружье и, поцеловав еще раз невесту, побежал по направлению к Тюильри.

   Швейцарцы дали залп по почти безоружной толпе, которая пыталась вступить с ними в переговоры. Трупы покрыли площадь Тюильри, все три дворика и Карусель! Но пушки патриотов уже слали туда ядра, возвещавшие падение роялизма!

   Людовик XVI укрылся в здании Национального собрания, которое собралось в два часа утра при звуках набата. Ожидая событий, законодатели занялись под председательством Верньо прениями по вопросу об освобождении негров. Святое дело человеческой свободы в те дни защищалось повсюду, без различия рас и цвета кожи.

   Укрываясь в ложе логотахиграфа, как в те времена называли секретаря-стенографа, в обязанности которого входило редактирование отчетов, тучный монарх спокойно ел персик, не слушая грохота выстрелов, грозивших опрокинуть его трон, равнодушный к судьбе швейцарцев и забыв об аристократах, которые умирали за него.

   Уже совершенно рассвело. Последняя ночь монархии кончилась, и марсельцы с пением гимна шли на приступ последнего оплота феодализма.

  

  

  

   Был полдень, когда со стороны Тюильри замолчали пушки. Слышались неясные крики, среди которых смутно угадывался клич: "Победа! Победа!". Над домами вздымались громадные клубы густого дыма, по улицам вихрем кружились искры, обрывки бумаги и клочки горящей материи...

   В этот на вечные времена достопамятный день было очень много разных перипетий.

   Отряды избрали каждый по три комиссара, которые должны были образовать парижскую коммуну. Мэр Петион, вызванный в ратушу, был арестован там, чтобы восстание могло развиваться в полной независимости. Командир национальной гвардии, признанный виновным в измене, был убит, а на его место был назначен Сантер. Арсенал взломали, и добытое оттуда оружие позволило первой колонне, явившейся из предместья Сент-Антуан, двинуться в путь.

   Король, обойдя батальоны национальной гвардии, вызванной для защиты дворца, обескураженный, скрылся в своих апартаментах. Только батальон де-Пти-Пэр встретил его приветствиями. Остальные кричали: "Да здравствует нация! Долой Вето!", а артиллеристы повернули пушки против дворца.

   Людовик XVI увидел, что он погиб и что его могущество и престиж готовы исчезнуть навсегда. Тогда он отправился просить защиты у Национального собрания, заседания которого в то время проходили в манеже, вблизи тюильрийских садов, там, где теперь находится отель "Континенталь" на улице Риволи. Его эскортировали триста гвардейцев и триста швейцарцев.

   Всех швейцарцев было девятьсот пятьдесят человек, очень хорошо вооруженных, высокодисциплинированных. Большинство из них говорило только по-немецки. Эта личная стража, привязанная к королю и считавшая делом личной чести соблюсти условия найма, была полна решимости пожертвовать собой ради хозяина, который завербовал ее и платил ей. К тому же, не зная истинного положения вещей, обманутая начальниками и возбуждаемая "рыцарями кинжала", швейцарская гвардия на заре десятого августа все еще верила, что речь идет о том, чтобы защитить особу короля от разбойников, явившихся убить его. Поэтому многие из швейцарцев, как сообщил один из их полковников, Прейфер, были удивлены и поражены, когда увидели, что на дворец наступает национальная гвардия. Их смутили мундиры. Они думали, что им придется иметь дело с чернью, с насильниками, против которых протестовали все честные граждане, и вдруг увидели, что против них выступает вся нация, вооруженная и дисциплинированная.

   Таким образом, можно думать, что в этот день, когда успех уже был достигнут благодаря бегству Людовика XVI, кровь не пролилась бы, если бы в дело не вмешался один из тех ужасных случаев, столь частых в моменты народного смятения, который подал знак к безжалостной резне.

   Марсельцы и бретонцы под начальством друга Дантона, отставного унтер-офицера эльзасца Вестермана, человека очень энергичного, проникли во двор Тюильри. В то время всех дворов было три, и Карусель, более тесная, чем теперь, была сплошь застроена домиками.

   Вестерман выстроил свой батальон в боевом порядке. Швейцарцы разместились по окнам дворца, готовые в любой момент открыть огонь. Обе стороны оставались в выжидательном настроении. Вестерман сказал по-немецки несколько слов швейцарцам, чтобы убедить их не стрелять в народ и побрататься с ним. Уже кое-кто из этих несчастных наемников принялся выбрасывать из окон патроны, подавая этим знак к сдаче оружия.

   Патриоты ободрились и, обнадеженные этой мирной демонстрацией, направились в вестибюль дворца.

   Посредине лестницы, ведшей в часовню, была устроена баррикада. На каждом выступе лестницы стояли по два швейцарца, один - спиной к стене, другой - к барьеру; безмолвные и суровые, они стояли с ружьями на прицеле, готовые стрелять по первому знаку. Высокого роста, в красных куртках и меховых шапках, эти горцы невольно внушали страх.

   Но в толпе были не только бретонцы или марсельцы. К ним присоединились еще и шутники из предместий, которых можно было встретить в первом ряду и в дни сражений, и на местах казней и около фейерверка.

   Кому-то из этих парижан пришло в голову крюками и пиками подтянуть к себе в шутку двух-трех наиболее близко стоявших швейцарцев. Последние даже не сопротивлялись, быть может довольные, что таким образом избегают всякой драки.

   При громком смехе зрителей это выуживание швейцарцев шло своим чередом, когда вдруг ни с того ни с сего артиллерийский залп смел эту толпу, до сих пор совершенно безобидную и скорее насмешливую, чем грозную; в дыму сражения так и не удалось узнать, откуда последовал первый выстрел и на чьей совести должна лежать ответственность за эту резню. Но мы вправе думать, что "рыцари кинжала", наблюдая с верхней площадки, как швейцарцы без сопротивления переходили в руки осаждающих, готовые побрататься с ними, решили остановить эту сдачу и воздвигнуть кровавый ров между народом и швейцарской гвардией; по всей вероятности, они и дали первый сигнал к бою.

   Артиллерийский огонь,