Леонтьев Константин Николаевич - Сфакиот

, разбойничий притон Саали в доме держит? А вы не знаете? Там у вас один из погубителей дочери моей живет.

   Бей на лошадь и приезжает. Я его никогда не видал и не узнаю, кто это. Вижу, пришел человек старый, сердитый, лицо красное как свекла и в серебряных очках (этот бей был очень зол и фанатик, в 58 году при Вели-паше и при Маврогенни[21] он возбуждал турок простых против консулов, и Сами-паша его долго в тюрьме продержал за дерзости, которые он французскому консулу сделал). Так вот я сижу и вижу - входит сердитый старик этот. Я встаю и кланяюсь, а не знаю кто. Я еще слаб был тогда, однако кланяюсь. Саали не было в комнате.

   А бей как закричит на меня: "Гяур разбойник! вор! собака! Как ты смеешь тут быть, в моем доме! Саали! Саали, собачий сын... Где ты?" Саали пришел и упал ему в ноги: "Прости, мой господин, я пожалел его!" А бей: "Хорошо!" - ударил Саали в лицо раз, ударил другой. А я пошел и говорю (уж догадался я, что это хозяин): "Бей-эффенди, за что его бить, накажи меня; я виноват, а он прав". Тут бей обернулся ко мне и задрожал весь, и вскрикнул на меня: "Ты бастардико![22] будешь указывать мне тут? Ты гяур, собака, ты мальчишка гадкий". И меня, и меня по лицу. А я еще был слаб и со второго удара упал на пол. Я думаю: "Что делать! Не Сфакия наша вольная тут! И ножа моего теперь нет за поясом, и все оружие далеко от меня, на стенке висит! Терпение!"

   Бедная малютка арапочка одна только не испугалась Ариф-бея; она схватила его за шальвары и стала просить:

   - Эффенди! не бей больше Янаки моего! Эффенди! буду я на твои глазки радоваться - не бей его больше!

   Старик пожалел девочку и оставил меня, но сказал Саали так:

   - Я тебе, старая собака, на этот раз, для души твоей девочки и чтоб она ела мой хлеб, это прощаю. А надо бы избить тебя крепко и прогнать!

   После этого Ариф-бей приказал Саали взять мое оружие, которое висело на стене, посадить меня на осла и везти в город. Он хотел, чтоб я ехал на осле со связанными руками; Икбаль опять начала просить его: "Не вяжи его, не вяжи!" И я сказал ему: "Не вяжите меня. Я болен и куда я от вас двоих убегу!"

   Но бей на это не согласился; руки мне связали, и мы поехали в город. Я ехал верхом на осле; Саали, вооруженный моим оружием, шел около меня, а бей сам ехал за нами на коне шагом.

   Встречные люди кланялись бею, и с иными он останавливался и разговаривал, хвастаясь, что поймал меня.

   Одним он говорил так:

   - Вот везу в Порту одного из этих злодеев, которые у Никифора дочь увезли. Вот беспорядок у нас в Крите какой!

   А другим говорил:

   - Это я к паше везу его; он из тех сфакиотов, которые девиц из домов похищают. Хорошо бы повесить его для страха другим. Сегодня они из христианского дома девушку увезли; а что же они завтра в нашем доме готовы сделать!

   Почти все, и христиане, и турки, с которыми Ариф-бей говорил, хвалили его и льстили ему: "Так, бей-эффенди мой! так их надо! будь жив и здоров!"

   И я думал опять, что я как сирота на этом свете и что меня ни у нас наверху, ни здесь внизу никто, даже вот... никто - кроме маленькой Икбаль не жалеет!.. Маленькое дитя, как оно меня спасет и утешит?

   Под самым городом Ариф-бей поздоровался еще и заговорил с одним старым турком, Ахмедом, который продавал баранки. Этот старик Ахмед всегда почти сидел или лежал у дороги под стенкой и около него лоток с баранками. Много он ходить не любил. Ноги у него были длинные-предлинные, сухие, босые и чорные. И он вытягивал их лежа на самую дорогу, так что народ должен был иногда обходить их... Мне кажется, он для кареты самого паши не отодвинул бы их. Один только этот Ахмед Ариф-бея не похвалил за то, что он меня поймал.

   Бей поздоровался с ним, и старик так полюбопытствовал посмотреть на меня, что даже встал, подошел к нам и спросил:

   - Это кто такой и куда ты его везешь? Ариф-бей опять свое хвастовство.

   - Это из тех сфакиотов... Я его так, я его этак!.. Но Ахмеду эта история не понравилась, и он с пренебрежением сказал:

   - Удивляюсь я! Какая тебе нужда - это Никифорове дело!.. Один неверный у другого неверного дочь силой взял! Не все ли нам с тобой равно, что свинья ест собаку или что собака ест свинью!

   И ушел от нас.

   Так мы приехали в город; бей отдал меня под присмотр офицеру в караульню, а сам поехал к паше. Саали остался со мной в караульне; ему все еще было жалко меня оставить и он поэтому не уходил от меня долго. Потом собрался уходить. Говорит мне: "Прощай, Янаки!"

   Я сказал ему тоже "прощай" и просил его известить моего благодетеля доктора Вафиди, что меня схватили, и Саали обещал тотчас зайти к нему.

   Тогда я вдруг вспомнил, что я все деньги мои отдал маленькой Икбаль и что у меня теперь ничего с собою нет, и говорю Саали: "Саали, у тебя мои деньги, которые я твоей дочери завещал, если умру. Теперь, когда помиловал меня Бог, они мне нужны..." Деньги были с ним. Он достал их и отвечает:

   - Конечно, тебя Бог помиловал... а не грех тебе будет их назад у моей дочки взять?..

   Мне стало жалко и денег, и девочки и его самого... И я не знал, что мне делать... Саали вынул деньги, и лицо его стало очень печально. Я взял их и держал их в руке. Потом подумал: "Как же я буду без денег в тюрьме? с деньгами везде облегчение". А с другой стороны, душевное дело не хотелось испортить. Поэтому я оставил у Саали только две лиры из двадцати и сказал ему: "Знаешь - тюрьма! А ты моли Бога, чтоб я был здоров и чтобы меня скорей освободили. Тогда я дочке твоей еще больше дам".

   Аргиро перебивая. - А после дал?

   Я ни, вздыхая и потупляя глаза. - Забыл!., не дал... забыл, что делать!., еще раз вздыхает. Надо бы это сделать... грех... ведь грех, Аргиро?..

   Аригиро пожимает плечами с недоумением. - Мне кажется, как будто грех. Как знаешь...

   Яни. - Вот теперь мы получили много денег, слава Богу, отчего же не послать, как ты думаешь? Я пошлю.

   Аргиро, изменяясь немного в лице. - Пошли, когда это для души обещано! Что делать! поднимает глаза печально к небу и качает головой. Всесвятая Госпожа моя Богородица! что это, как в этой человеческой жизни все затруднения! Правду, правду говорил всегда мой отец: "Суетный этот свет, суетный!" Много затруднений! Э! пусть будет так! Говори, что было после этого с тобою?

  

   Яни продолжает. - Сидел я в караульне долго; наконец пришли за мной аскеры и чауш от паши и повели меня в Порту.

   Чауш, который вел меня, был сердитый. Дорогой он спросил меня: "Как это ты сделал, что украл из дома девушку?" И когда я сказал ему, что об этом я буду отвечать в Порте и просил его оставить меня в покое, то он рассердился, выбранил меня и сказал: "Погоди, я тебе покажу сейчас одну хорошую вещь! Она как раз для тебя, эта вещь".

   И точно, только что мы поворотили в одну улицу, я увидал вдруг повешенного человека. Он был повешен просто на навесе одной лавчонки около утла, над самою дорогой, и качался. Покачнулся он немного еще, и я увидал, что это чорный арап! Ужаснулся я, и сердце мое задрожало; мне вдруг показалось, будто это бедный Саали и что пока я сидел в караульне его уже повесили за то, что он жалел меня и помогал мне. И я не знал, что подумать мне и чего ожидать для самого себя! Но тотчас же я понял, что это не Саали, а совсем другой арап. У Саали была небольшая седая бородка, а у этого, у повешенного, не было бороды, и цветом он был не так чорен, как Саали.

   Народу вокруг было немного. Человека два аскеров караулили мертвого, дети какие-то смотрели и смеялись. Лавочники сидели в лавках. Другие люди проходили мимо.

   Чауш остановился на минуту и начал разговаривать с другими аскерами. Я стоял. В это время подошло ко мне несколько христиан и один из них спросил:

   - Ты ли это Яни Полудаки сфакиот? Не ты ли взят по делу Никифора?

   Я сказал: "да".

   Тогда один старый лавочник, очень чисто одетый, закричал на меня: "Негодяй! Хорошо сделали, что поймали тебя! У меня тоже три дочери есть... у всякого человека есть семья. Вот с тобой что надо сделать за это!"

   И он тоже указал на повешенного арапа. Я молчал; что мне было говорить!

   После этого люди стали разговаривать между собою, и старый лавочник спросил у другого человека: "Кажется,

   этот арап не здешний? Не тот ли это, из города Ираклион, который старую турчанку убил?" А другой человек отвечал:

   - Кажется, он оттуда... Я не знаю, за что его повесили. Его три года все судили и все не кончали дело, а новый паша кончил.

   На это старик сказал:

   - Пусть живет и здравствует наш Халиль-паша. Он такой! Любит кончать дела.

   Я все молчал и думал: "Видно, Бог спас меня от яда по милосердию Своему, чтобы мне не от своей руки, а от турецкого правительства умереть и чтобы не в смертном грехе застал меня последний час".

   Этим я старался укрепить себе сердце; но все-таки было мне очень страшно.

   Когда чауш кончил свой разговор с другим аскером, то оборотился ко мне и сказал с насмешкой, указывая еще раз на арапа:

   - Видел ты это? Говори, собака, видел? Я отвечаю: вижу.

   - Гляди хорошо! С тобою следует это сделать!

   Так сказал чауш, а старый лавочник очень обрадовался и закричал чаушу:

   - Прекрасно ты говоришь, ага мой, прекрасно. Дай Бог тебе жить!

   Привели меня после этого в конак паши и оставили в больших сенях. Народу в этих сенях было довольно много; каждый пришел по делу своему или по должности; одни сидели на полу с прошениями в руках; другие стояли у стенок; иные ходили туда и сюда; солдаты, евреи, турки, греки, женщины... всякий народ; и никому не было до меня нужды; всякий о себе думал. И я сел в углу на пол и стал тоже о себе думать.

   "Неужели это в самом деле меня осудят на смерть? А брат спасется и возьмет богатую невесту, и будет жить хорошо... И что же я сделал, Боже мой, чтобы мне во всем был такой дурной час и такое несчастие?"

   И я смотрел то на улицу, не идет ли Вафиди, чтобы спасти меня, то на все двери по очереди - не шевелятся ли на них занавески и не выходит ли кто-нибудь звать меня к паше. Думал я также, что Саали рассердился на меня за деньги и к доктору не ходил. И я каялся, что мало оставил ему денег.

   Законов я тогда хорошо не знал и не понимал, могут ли меня повесить за похищение Афродиты или нет... И какие законы у турок!.. Об этих законах я даже и не думал тогда; мне уже после доктор Вафиди объяснил, что за такое дело, как Никифорово, никто не повесит, и смеялся над моею неопытностью и страхом... А тогда почем я знал?.. И чауш, и бей, и старый лавочник, все они знали дело лучше моего, все годами были старше и все пугали меня... И я им верил и думал: "Вот паша и мусульман стал без пощады вешать... Он только сначала притворился смирным. Что же ему стоит убить меня в угоду городским христианам, как при Вели-паше убили без суда на лестнице этого самого конака молоденького грека в угоду туркам".

   Вафиди долго не шел. Я утомился, перестал от отчаяния думать и начал уже дремать в углу, как вдруг на одной двери поднялась занавеска и оттуда выскочил главный драгоман паши, старичок Михалаки Узун-Тома.

   Я его видал еще прежде не раз. Капитан Коста Ам-пелас ходил к нему в дом по делам и своим собственным, и сфакиотским, когда приезжал с нами в город. Он давно уже был драгоманом в Крите и служил еще при прежних пашах. Он был фанариот, из хорошего и старого константинопольского рода. Человек очень воспитанный и добрый. У нас все почти его уважали и были довольны им. Только он был очень боязлив и очень смешно было смотреть, как он хотел всем на свете людям угодить. Ко всем все с комплиментами и лестью. Сам маленький, худенький, брови седые, пребольшие и прегустые! Туда и сюда все припрыгивает, все кланяется, все руку протягивает, и большим людям, и маленьким, все равно! Всем он "слуга", и по-турецки, и по-гречески, и по-французски. "Ваш слуга!" направо, "ваш слуга!" налево! "Дулос-сас, эффендим, дулос-сас". И по-французски так протяжно: "Serviteu-eu-eur!" Я по-французски вот и не знаю, а это слово мы все запомнили: "serviteu-eu-eur!"

   Подбежал ко мне Узун-Тома и спрашивает:

   - Ведь это вы Яни Полудаки? Кажется, я вас видел с капитаном Костой прежде еще?

   Я встал, поклонился и отвечал почтительно:

   - Да, это я, господин мой!

   Узун-Тома вдруг отскакивает от меня, поднял руки кверху и ужаснулся:

   - Боже мой! Боже! возможно ли это! Из почтенного дома похитить девушку силой! Отца вязать! Ужас! Ужас!

   Я молчу. Он опять:

   - Такой молодой! Дитя почти! Это ужас! Ужас!

   Я опять, конечно, ничего ему на это не сказал; он помолчал, посмотрел на меня и так и этак, как будто пожалел меня и говорит:

   - Вы знаете, что подвергнетесь за это очень строгому наказанию?

   А я отвечаю:

   - Как будет угодно прежде всего Богу, а потом господину нашему Халиль-паше; я же надеюсь на Бога и на добрых людей.

   Узун-Тома на это говорит:

   - Что тут могут добрые люди!

   В это самое время, я вижу, входит Вафиди и прямо идет ко мне. Я очень обрадовался и смотрел на него как маленькое дитя на отца своего.

   Узун-Тома сейчас прыгнул к нему: "Serviteu-eu-eur!" Они отошли от меня и стали тихо шептать что-то друг Другу.

   Вижу я, они заспорили. То Вафиди топнет ногой и рукой махнет и опять говорит ему тихо; то Узун-Тома от

   доктора отскочит и опять к нему подскочит, и руки кверху поднимет, и, слышу я, опять он говорит: "ужас!"

   Я жду, что будет! Узун-Тома ушел. Вафиди подошел ко мне и сказал мне так:

   - Тебя позовут скоро к самому паше; смотри, не будь дураком пред ним. Имей обращение почтительное и умное; а главное, говори ему всю правду; что у тебя на сердце есть, то и говори. Ему это понравится и он пожалеет тебя. Он человек тонкий, и ты его ничем не обманешь, а веди себя пред ним как доброе дитя... Это я, Вафиди, твой друг, тебе, несчастный, говорю!..

   Я благодарил доктора, но сказал ему так:

   - Господин Вафиди! Вы, конечно, благодетель и жизни моей спаситель, и я должен теперь как раб повиноваться вам; только как же я буду все паше рассказывать, если он меня о брате и о товарищах будет спрашивать? Разве я брату и своим сфакиотам не буду предателем?

   - Что им там наверху могут сделать! - говорит доктор. - Они далеко! Попробуй твоего брата сюда привести! Не шутка! Ты по глупости сам отдался. Так ты и думай только о себе, человече мой!.. И какое же предательство, когда и Никифор сам, и Василий, слуга его, и служанка, все вас знают и видели, кто их вязал и кто что делал!.. Говори у паши все, что тебе Бог на сердце положит... Слушай ты меня, море!

   Однако я еще думал и так и иначе, и говорю доктору довольно громко:

   - Как же я это турку буду все открыто про своих говорить?

   Я сказал Зто доктору и сам испугался. У Вафиди вдруг побледнело лицо; он начал оглядываться и потом стал смотреть на меня как зверь, молча поскрежетал зубами и сказал мне тихонько: "осел! варвар! фанатик! осел!" и, озираясь еще на меня с великим гневом, оставил меня одного.

   Я понял, что сказал непристойную вещь, и где же - в самой Порте! Положим, около нас никого близко не было и сени были очень велики, но все-таки я очень глупо назвал пашу так грубо: турок!

   Но что делать! И от болезни, и от печали, и от боязни я совсем стал глупый.

   Только что отошел от меня Вафиди, как пришел Узун-Тома звать меня к самому паше. С нами вошел еще один вооруженный заптие. Мы вошли и стали у дверей.

   Узун-Тома тоже не двигался, стоял согнувшись, сложа руки напереди, и ожидал приказаний.

   Паша сидел в креслах около длинного дивана. На диване около него было много бумаг, а пред ним стояло несколько человек чиновников и писцов.

   Паша прикладывал печать к каждой бумаге и отдавал писцам и чиновникам. Они кланялись и уходили.

   Наконец паша обернулся в нашу сторону и спросил у Михалаки Узун-Тома:

   - Это он самый?

   Узун-Тома сказал, что это я тот самый.

   Паша не показал ничего, ни даже гнева, а стал опять смотреть и печатать бумаги. Потом он махнул рукой тем писцам, которые еще стояли тут, чтоб они отошли в сторону, и спросил у меня:

   - Тебя как зовут? Я говорю:

   - Яни Полудаки, сфакиот. Паша тогда сказал:

   - Да! Я тебя где-то видал. Ты это увез дочь у Ни-кифора Акостандудаки?

   Я отвечаю:

   - Мы, паша-эффенди мой, увезли.

   - Кто мы?

   Я, в намерении всю правду говорить ему по совету доктора, отвечаю так:

   - Я с братом моим Христо и с товарищами.

   Паша замолчал и опять начал печатать бумаги и что-то говорить по-турецки писарям. Потом, отпустив писарей, еще спросил меня:

   - Зачем же ты уехал оттуда? Разве ты не для себя ее крал?

   Я говорю:

   - Для брата больше, для старшего.

   - А ее не перевенчали еще с братом? Я отвечаю:

   - При мне не венчали, а без меня что было, не знаю,

   - Отчего же ее не венчали?

   - Она не хотела.

   Паша помолчал и спросил внимательно:

   - Так ты говоришь, она не хотела? Почему же она не хотела? разве она не была с вами в соглашении?

   Как только он спросил это так особенно и посмотрел на меня внимательно, я забыл весь гнев мой и всю зависть мою и сейчас вспомнил только, что Христе мне брат, а это турок предо мной. Я подумал тотчас, как бы брату вреда больше не сделать, и отвечаю не совсем ложь и не совсем правду:

   - Не знаю этого; со мной и с другими товарищами она не была в соглашении, а с братом моим, может быть, и в самом деле была в тайном соглашении. Они говорили не раз прежде между собою. Я ничего не знаю. Может быть, они и согласились.

   Я очень стыдился и боялся, чтобы паша не стал меня об отраве расспрашивать; однако он не спросил об ней, слава Богу, ничего, а обернулся к Михалаки Узун-Тому и приказал ему:

   - Хорошо! велите пока отвести его в тюрьму. Тогда Узун-Тома подбежал к паше, начал кланяться

   ему и приседать низко, и руку к феске прикладывать, и улыбался, и говорил на турецком языке жалобным голосом.

   Так как я, ты знаешь, по-турецки не говорю, то и понял только немного слов... Слышал я "джуджук" (дитя) и потом "Вафиди, Вафиди!" И потом начинал Узун-Тома шептать так тихо паше, что ничего уже не было слышно. Паша все не гневался ничуть, но подставлял ему ухо и раз даже засмеялся громко чему-то. А Узун-Тома отскочил от него тогда от радости.

   После этого паша сказал громко:

   - Хорошо. Я велю. Уведите его.

   Мы вышли в сени с заптие, и я не знал, радоваться мне или еще нет.

   Доктор Вафиди уже ждал меня за дверями и спросил:

   - Э? Что у вас было?

   Гнев его прошел. Но я сам не понимал еще, как паша решил мое дело. Михалаки еще не выходил от него; поэтому я сказал доктору:

   - Не знаю я еще ничего; а мне кажется, что г. Михалаки Узун-Тома просил за меня. Паша не был сердит и говорил со мной очень благородно.

   Доктор отвел меня после этого еще подальше в сторону и начал усовещевать меня за мою грубость.

   - Как же это можно (так он мне сказал потихоньку) генерал-губернатора и где же? здесь называть турок! Турок... хотя бы и тихо... Мальчик ты умный, но этот анафемский и ослиный фанатизм, который вас одушевляет, портит все дела на острове... Ты видишь, я знал, что все кончится для тебя хорошо. Эти ржавые, старинные идеи вашего молодечества надо бросить.

   Я тут подумал про себя: "Что же он сам, Вафиди, хвалил наше молодечество, когда мы не побоялись украсть со стола список у такого сильного человека, как мсьё Аламбер!" Но, конечно, ничего ему об этом не сказал.

   В это самое время, пока мы с доктором говорили, вдруг началась в сенях большая суета.

   Выскочил от паши Михалаки, побежал в другую дверь; оттуда опять назад к паше; прошел мимо нас совсем бледный и не глядел даже на нас с доктором.

   Вафиди к нему:

   - Постойте, постойте, кир-Михалаки! Куда! и не слышит.

   Выбежал другой человек, кричит:

   - Али-бея, Али-бея зовите!..

   Али-беи, офицер, побежал к паше, побыл немного у него, опять выбежал на лестницу, что-то сказал и назад опять. Как только он сказал что-то на лестнице, так сейчас забил на улице барабан и заиграла музыка... Потом стала музыка удаляться, как будто уходил полк... Люди побежали смотреть в окно. Мы с Вафиди слушали, и опять я начал чего-то бояться. Вафиди говорит:

   - Что такое это? Куда это полк идет? Не понимаю! Тут вдруг аскер поднял занавеску, и вышел сам Халиль-паша. На нем была надета кривая сабля на золотом поясе, и он придерживал ее рукой. Все замолкло, утихло; кто сидел на полу, вскочил... Вафиди сейчас согнулся немного и сложил наперед руки, и я сделал так же.

   - Али-беи! - сказал паша. Али-беи подбежал.

   Паша приказал ему что-то, и тот, поклонившись, хотел идти, но паша ему вслед сказал громко:

   - Скорей! скорей! Сейчас!..

   Али-беи пошел к лестнице, а паша осмотрел всех кругом и позвал рукой нас с Вафиди. Мы подошли и стали перед ним.

   Тут одна женщина, христианка, в чорной одежде, бросилась к нему из толпы с бумагой в руке; упала на колени и закричала жалобно:

   - Эффенди! Эффенди мой! Но паша сказал ей строго:

   - Подожди немного, встань... И обернулся ко мне.

   - Вот, - сказал он мне, - доктор Вафиди желает тебя взять на поруки к себе в дом. По молодости твоей и по болезни я это позволяю. Иди. Но помни, что если ты убежишь куда-нибудь, то благодетель твой, доктор Вафиди, за тебя, как поручитель, будет наказан. Иди!

   Вафиди сделал мне знак глазами, показал глазами на полу паши... Я бросился и поцеловал его полу. Тогда паша взял у женщины бумагу, положил ее себе в карман и сказал:

   - Успокойся... я твое дело знаю!

   И ушел в другую дверь.

   Я радовался своей свободе, глядел на Вафиди и мне хотелось плакать, так мне было приятно. А Вафиди ходил по сеням и все спрашивал у людей: "Что такое? куда паша едет? Куда пошло войско?.." Люди говорили: "Кто знает!" Он ходил туда-сюда, и я за ним молча ходил, как собачка.

   Наконец пришел опять Михалаки, бледный и как будто испуганный, подошел к нам и прямо мне шепчет, а не доктору.

   - Вот вы с братом каких дел наделали... паша с войском идет в Сфакию... С утра один батальон ушел... а теперь остальное войско ушло, и мы сейчас едем... и я должен бросить жену и детей и ехать в это дикое страшное место... Это ужас!

   Мы с Вафиди оба не знали, что на это сказать, и молчали... Я верить не хотел, что это правда... Когда же паша ходил в Сфакию с войском и среди мирного времени, без всякого восстания и войны!..

   Вафиди наконец сказал мне:

   - Что делать, пойдем, Янаки, домой...

   И мы пошли, и всю дорогу ничего не говорили.

   Как пришел я в дом к доктору, как только поздоровался с докторшей, так прислонился к стене и начал горько стонать и плакать о несчастии моей родины...

   Докторша и доктор старались утешить меня. Доктор говорил:

   - Сфакиоты не приготовлены. Никто не мог ожидать, что паша туда с войском пойдет и потому защищаться оружием они не будут и не будет пролития крови. Ваши капитаны покорятся и заплатят подати, как и прочие люди.

   А докторша говорит:

   - Не бойся, Янаки, Халиль-паша человек не жестокий. Он у вас никого убивать не будет. А только брата твоего схватят и Афродиту у него отнимут и отдадут отцу; а его в цепях в тюрьму запрут за это. И будет это ему по заслугам! Он вас всех запутал в это худое дело. Я думаю, надо бы его помучить немного за это в тюрьме; поставить его в тесный и темный шкап в самых тяжелых цепях, чтоб он ложиться спать не мог, и жаждой помучить его, или что-нибудь горячее ему привязывать под мышки... Ты, Янаки мой бедный, я думаю, будешь рад, что Афродита никому не достанется, если она тебя так огорчила, что ты даже через нее отравился...

   Но я на все эти утешения отвечал одно:

   - Что мне брат теперь и что мне Афродита! Не прежде, а теперь мне, окаянному и жалкому, нужно бы отравиться. Я плачу о родине нашей, которой мы сделали столько вреда!

   И долго я плакал так и убивался, и доктор с докторшей долго не могли утешить меня.

   Дом Вафиди был на большой улице, и скоро мимо нас проехал сам паша на коне и с саблей на боку. За ним вели хорошего оседланного мула для сфакиотских дорог; ехали с ним арнауты вооруженные, в белых юбках, и небольшой отряд кавалерии. Ехал на муле и Михалаки Узун-Тома, согнувшись и вытянув шею, все такой же бледный и печальный. Он даже не посмотрел на окошко доктора, - так был испуган, что ему надо в Сфакию ехать.

   Доктор с женой смеялись, глядя на него; но я уже не мог тогда ничему в свете смеяться!.. Такой дурной был для меня этот день, такой чорный день!.. Никогда в жизни моей я этот день не забуду!

  

   После этого я прожил в доме доктора несколько дней, все ожидая вестей из наших гор. В здоровье я поправился, но все было мне скучно, и я никого не хотел видеть.

   Вафиди и докторша все еще боялись, чтоб я не убил себя опять; доктор свои лекарства запирал в шкапу от меня; а докторша все оружие, которое у мужа в доме

   было, куда-то спрятала. Докторша была очень добрая женщина и жалела меня как мать. Она, увидав, что у меня только с собой одна рубашка, послала купить для меня еще три рубашки и за одеждой моею смотрела, и разговорами приятными старалась меня развеселить. Шутила о невестах:

   - Постой, Янаки, я тебе невесту нашла! Имею в виду одну прекрасную. Что Афродита!., маленькая и бледная! Я тебе найду вот какую! кусок!., жасмин!., голубочка! С ума ты сойдешь, когда ты увидишь ее.

   Так шутила докторша, но меня ничто это не веселило, и я не хотел никого видеть. Когда к Вафиди приходили больные или друзья, я уходил в дальнюю комнату и там сидел один. Я желал только одного - знать, что делается у нас наверху и еще, скажу тебе, я очень часто вспоминал о Никифоре и жалел его. Я все вспоминал, как я вязал ему руки и рот. Как этот сильный и высокий человек испугался меня, мальчишки, и как он смиренно и жалобно тогда сказал: "Вяжи, вяжи меня, Янаки! Только мою бедную Афродиту не бесчестите, прошу вас!"

   Вот, думал я, где мой грех! Вот он где! Оттуда все мое горе и все обиды!.. Когда бы этот человек простил мне!..

   Никифор был даже один раз в доме у Вафиди в эти дни, но я узнал, что он приходил ссориться и укорять доктора, зачем он взял меня на поруки и освободил из тюрьмы; и говорил ему так: "Ты пристанодержатель разбойников!" Видев его такую на меня злобу, я показаться ему не смел.

   Из Сфакии все эти дни не было никаких известий; наконец приехал оттуда в Канею один сосед наш, женатый человек, и жена его с сестрой Смарагдой имела большую дружбу.

   Я ему очень обрадовался, и он рассказал мне, что было без меня в нашем доме.

   Как только я уехал, пришло к капитану Ампеласу письмо от Никифора. Акостандудаки писал ему: "Это неправда, чтобы дочь моя согласилась с этими негодяями".

   И всячески он поносил и капитана, стыдил и укорял. С нарочным человеком послал из выкупа, как задаток 40 000 пиастров, все золотыми лирами, обещал клятвенно гораздо больше, если нужно, и просил капитана во имя Божие и в знак старой дружбы освободить Афродиту из наших рук, и признавался в письме, что на распоряжение начальства турецкого он ничуть не надеется. "Куда им из Сфакии дочь мою достать!"

   - Вот (говорил мне этот сосед), вооружилось несколько человек и пошли в ваш дом с капитаном Коста. Капитан говорит сестре твоей Смарагде: "Вызови брата". А брат все с Афродитой затворившись сидит. Как ты уехал, так больше у них с девушкой дружбы стало (то есть у Христо). Посланный от Никифора с деньгами тоже сам с ними пришел. Когда Смарагда вошла и сказала брату об этом, Христо стал бледный совсем. Товарищей тут нет; он один!.. Что делать? Однако он решился и при сестре схватил Афродиту за руку и говорит ей: "Слушай ты, Афродита! Я знаешь кто! Я Христо Полудаки, разбойник - вот кто я! Я живой не отдамся и тебя убью, если ты сама не откажешься с ними от меня уйти. Скажи им так: Вот вам Христос, что меня отцу моему отвезет сам Христо и больше никто! А я денег не возьму теперь отцовских: я сказал, что я тебя хочу, и если уж я тебе дал слово, что я тебе никакого зла делать не буду и сам отцу отвезу, так и ты меня несчастного не стыди и не позорь перед людьми..." И за пистолет берется.

   Афродита говорит: "Милый мой, я все сделаю по-твоему, только не убивай ты ни меня, ни себя и ни в кого не стреляй!.." Брат твой согласился, и позвали всех и Никифорова человека в ту комнату, где Христо с Афродитой были вместе. Говорили, говорили, часа три кричали и спорили. Христо стоит около нее с оружием в руках и кричит: "Не бесчестите меня, оставьте! Это ее дело и мое. Я увез, я отвезу отцу, когда она прикажет". А она тоже: "Нет, уж лучше оставьте нас с ним, мы сами к отцу поедем". И посланному отцовскому также сказала: "Оставь нас, мы сами приедем, и папаки моему доброму скажи, чтоб он мне простил. Деньги же Христо теперь не хочет". Капитан сказал: "Смотри, Христо, мы и тебя свяжем сейчас и ее силой возьмем". Но Афродита упала ему в ноги и просила оставить Христо. Все удивились и ушли. Человек Никифора с деньгами уехал; а на другое утро, только солнце взошло, слышим, поп Иларион уже венчать их пошел. Вот это дела!..

   Когда сосед мне сказал это, мне опять стало очень больно и обидно, и я спросил: "Как же случилось это так, что Афродита вдруг согласилась венчаться?" Сосед стал смеяться и говорит:

   - Сестра ваша Смарагда жене моей все рассказала. Что ж! Все вместе и вместе целый день... Одни и одни с девушкой целую почти неделю... Надо думать, что он ей давно нравился, только она, или от гордости какой-нибудь, или противу воли отца, венчаться не хотела. А когда он понемножку уговорил ее стать его возлюбленной... Что ж ей было делать? Она и сама тогда сказала: "Что ж это? Надо за священником уж послать..." Сестра вошла к ней в одно утро (потому что уж три последние дня сестра твоя не спала с ней вместе; Христо уговорил ее не ходить туда, да и Афродита перестала бояться). Сестра твоя входит к ней поутру и говорит: "Доброе утро, Афродита моя, что поделываешь?" А та ей: "Что ж мне делать! Я думаю, надо за священником посылать скорее!.. 1 вой брат заколдовал меня, и теперь мне уж, Смарагда, придется просить его, чтоб он взял меня в жены и не обманул бы меня и не сказал бы мне: ты бесчестная теперь; я на тебе не женюсь". И стала опять плакать. А то все была довольно веселая все эти дни. А Христо вошел и обрадовался.

   - Бегу, бегу сейчас за попом, госпожа моя, и твои глазки целую и ручки за честь, которую ты мне делаешь...

   А она ему отвечает: "Нет, мой Христо, не тебе теперь, а мне уж надо твои руки целовать и господином тебя называть. Ты теперь мне глава, душенька мой... Пожалей ты меня..." А тот уж не слышит ничего, бежит за попом...

   А Смарагда от радости тут же к нам прибежала и все моей жене рассказала, вот так, как я тебе говорю.

   Я сижу, слушаю соседа и думаю: "Постойте, анафемский вам час, Афродита и брат мой! Теперь сам паша пошел, разведут все-таки вас. Никифор Акостандудаки человек сильный и богатый! Разведет дочь, и с деньгами, все-таки, жених ей найдется".

   И говорю соседу, как будто жалея их: "Не развели бы их!" А сосед отвечает: "Это, конечно, возможно". Он ушел, а я остался один опять в большой тоске. Все было противно, точно я сам был проклятый какой-нибудь. И даже стыдился по-прежнему на людей смотреть, которые к доктору в дом приходили.

   Однако раз доктора не было дома, я из своей комнаты слышу - в приемной докторша с кем-то громко разговаривает и как будто спорит. Подошел я к двери, поглядел в щель и вижу, кто-то сидит задом к дверям на кресле; вижу только, что хорошо одет по-критски, в тонком, коричневом сукне, вижу высокую феску и красный кушак. Как будто Никифор, а наверное не могу сказать. Когда я подумал, что это Никифор, мне очень захотелось войти туда, помириться с ним и попросить у него прощения. Докторша говорит: "Это все благополучно кончится". А мужчина отвечает ей (и тут я узнал голос Никифора): "Хотел бы я и сам хоть этого разбойника младшего видеть и спросить его что-нибудь, но боюсь взглянуть на него". Я тотчас вошел, поклонился ему и говорю: "Кир-Никифоре, простите мне во имя Божие. Умоляю вас! Я много виноват пред вами, и я через это уже был много наказан".

   Так я сказал, но Никифор тотчас же вскочил с кресла; лицо стало багровое, глаза ужасные, и он закричал: "Убийца! Злодей! Оскорбил ты меня... Меня! меня... Рот вязать... Дитя несмышленое и злое... За мое гостеприимство!.." Докторша говорит ему: "Успокойтесь! Спросите его, он всю правду скажет вам... Я вам говорила, и муж мой объяснял вам всю правду. Успокойтесь". Я стою перед ним сложа руки, опустив глаза в землю, и повторяю:

   "Простите мне, кир-Никифоре!" Он с минуту тоже постоял предо мной и глядел на меня с великим гневом и молчал; потом вдруг махнул рукой и закричал: "Нет! Нет! Я этого не могу им простить... Будь они прокляты, анафемы! Не могу, не могу!.." Закрылся руками и ушел. А я говорю докторше:

   - Нет, кира моя, пока этот человек мне не простит, и сам Бог не простит мне...

  

   Пока я жил у доктора, Халиль-паша кончал все дела свои в наших Сфакиотских горах. Люди, которые были при нем, рассказывали, как он был весел и доволен, что перессорил христиан друг с другом. Эти жалобы горожан на сфакиотов были ему великою радостью! "Христианам же, мирным торговцам, в угоду он на сфакиотских клефтов этих походом идет". Вот причина хорошая! Так он был весел, что над своим драгоманом, над этим бедным Миха-лаки, смеялся и пугал его.

   Говорят люди, он все спрашивал его:

   - Господин Узун-Тома, как твое здоровье?

   - Хорошо! паша-эффендим! прекрасно!

   А паша ему: "Я очень рад, что тебе прекрасно! Погоди, еще лучше будет! Сфакиоты и в древней Элладе вашей славились, как стрелки первые в свете. Тут каждый камень и каждый куст не то, что у нас внизу камень и куст. Тут человек за каждым кустом и за камнем".

   А Узун-Тома: "Долг мой, эффенди, долг!.. Где вы, там и я должен за счастие и блаженство считать быть с вами!"

   А паша ему: "Хорошо! Погоди, погоди! Ваши греки хуже черногорцев. Я все думаю, чтобы с тобой не случилось того, что с одним другом моим, полковником... Ему на войне черногорцы нос отрубили... И тебе отрубят, увидишь..." Тот все свое: "Долг, мой эффенди, долг!.. Что делать!" И дрожит.

   Так пугал Халиль-паша своего драгомана. Но сам он был спокоен и знал, что делал. Я говорил, что он был умнее и хитрее нас! Увы!

   Он все устроил, все приготовил и все сделал скоро и неожиданно.

   Как только Никифор Акостандудаки принес ему жалобу на нас, он сказал ему: "Ты бы нашел себе и других людей, которые бы тебя поддержали; больше будет жалоб, больше наказания. Только не медли".

   Никифор в гневе на нас великом тотчас набрал много людей; одни тоже были обижены сфакиотами, а другие предательствовали в угоду Никифору и другим богатым людям.

   Паша слушал их, слушал и вдруг приказал выступить войску небольшими отрядами в наши горы. И никто не знал сначала, зачем идут и куда пошли войска. Сам же с небольшою стражей вслед за ними выехал, потом обогнал пехоту и поехал смело вперед с одною этою стражей и чиновниками.

   Разнеслась везде весть: "Паша в Сфакию пошел!"

   У нас к восстанию были не приготовлены. Люди побежали из жилищ своих. Только немногие оставались дома; однако везде оставляли продовольствия для войска обильно; нарочно, чтобы покорность свою показать. Такой ужас напал на людей, что не понимали, что им делать теперь.

   Халиль-паша везде, где останавливался и где видел хоть немногих людей, был с ними очень милостив. И посылал тех людей, которых видел, сказать другим: "Паша не войной идет, а только городские люди, и христиане, и турки, все жалуются на нестерпимые разбои ваши. Вот и Никифорову дочку силой у отца увезли из дома. Выдайте мне вот тех и тех людей; приведите сами. Вы ведь подданные султана верные и послушные". Тогда старшинам и капитанам было делать нечего. Стали они брать людей и

   привозили их к паше. Иные скрылись, а иные нет. Иные сами к нему явились, чтобы краю не было чрез них худа.

   Паша никого из них строго не наказал. У него хорошая политика, анафемский час его! Ему нужно было показать только, что есть дорога в Сфакию для умного человека.

   Пришли поклониться ему все капитаны. И Коста Ам-пелас. С ними же и брат мой Христо и товарищи его приехали. И Афродиту самое Халиль-паша приказал привезти к себе. Привезли и ее вместе с братом; они уже были обвенчаны. Но брата, в угоду паше, привезли связанного; а она свободная ехала. Говорят, она упала в ноги капитанам и просила мужа не связывать. Но Христо сказал: "Пусть свяжут. Все-таки я был не прав!"

   Когда их привезли к паше, паша узнал, что они уже обвенчаны, он очень удивился и велел пригласить ее. Афродита поклонилась, стала у дверей и заплакала. Паша ужасно стал жалеть ее и сказал ей: "Сядь, сядь. Не бойся, моя дочь. Я защитить тебя, а не вредить тебе пришел".

   О деле он у нее и не спрашивал сначала; а стал спрашивать, долго ли она в Сире была, чему училась, по-французски знает ли. И когда она сказала, что не знает, паша говорит: "И не надо, дочь моя, и не надо! мне нравится, что ты так хорошо по-гречески говоришь. У вас свой язык лучше всех!"

   Потом, когда она успокоилась и стала смелее, паша сказал ей: "Не бойся, мы этих негодяев-мальчишек накажем и тебя к отцу возвратим. И брак твой ни во что сочтется, потому что он насилие... деспот-эффенди сейчас же разведет тебя. Так желал и отец твой Он тебя с нетерпением ждет. И я обещал ему, что сейчас же тебя отправлю. Ты желаешь к отцу?"

   Афродита говорит: "желаю!"

   Паша хотел уже отпустить ее и приказал старику-драгоману смотреть за ней и чтобы Смарагда наша была при ней. Но Афродита поклонилась и сказала ему со слезами: "Я вас прошу, паша мой, я умоляю вас, будьте так благо-утробны, чтобы моего мужа не наказывали. Потому, что я

   во всем согласилась с ним". Паша даже встал, говорят, с места от удивления. "Вы разве любите этого негодяя?" - спрашивает. Она говорит: "Да! я его люблю, потому что он мне муж!"

   Паша говорит: "Это любопытно!", и велел ввести моего брата.

   Когда же брата ввели, и он поклонился паше и стал около нее рядом у дверей, паша осмотрел его всего и сказал только: "а!" и поглядел, говорят, на всех своих с улыбкой и еще сказал: "а? господин Узун-Тома! что ты об этом скажешь?"

   - Как вы прикажете! - кинулся тот к нему. Паша все улыбается: "я у тебя спрашиваю!", тогда Узун-Тома: "имеет она основание, паша господин, имеет основание!.."

   - Вот и я то же думаю, - говорит паша, - что она имеет основание...

   А Узун-Тома все кланяется: "молодость, физическая вещь, эффендим! физическая вещь!", а паша ему еще: "ведь и у тебя есть дочка молодая... а если она убежит так?.."