Леонтьев Константин Николаевич - Сфакиот

ку и поехала с нами вместе.

   Тут уж мы были в месте вовсе диком, и никто ее крика услышать не мог, и мы все повеселели страх... и Антоний говорит нам:

   - Будем теперь песни петь!

   - Будем!

   И запели все громко и поехали понемножку вперед: трах-трах, трах-трах. И песни! и песни! Луна светит на дорогу. Я еду с ней рядом и думаю: "Сделали мы дело теперь!"

   А она, бедная, едет, как мальчик, не жалуется ничего и ручкой своею маленькою сама узду держит.

   Я гляжу сбоку на нее и думаю: "Ах, ах, ах! Когда бы она мне досталась, а не брату! Я бы ему много денег дал тогда. Кажется бы, все маслины в Галате у тестя продал и брату Христо деньги отдал, только бы она мне досталась!"

   Аргиро, перебивая насмешливо. - Переваренное яичко.

   Яни весело. - Да! переваренное яичко! Так мы ехали долго и очень покойно; и на рассвете уже были у себя дома. Не довольно ли сегодня рассказывать? Уже ночь. В другой раз, Аргиро, я тебе все остальное расскажу. - Яни встает; идет запирать двери.

   Аргиро гасит огонь. - Однако правда, очень смелые вы люди, сфакиоты.

   Яни. - Смелые! Да! только не на пользу наша смелость была этот раз. Повредила народу!

  

   (На другой день; на том же месте)

   Яни. - Теперь о чем рассказать тебе прежде? Как брат Христо мучился с Афродитой несколько дней, чтоб она согласилась обвенчаться с ним? Или о сестре нашей

   Смарагде, как она испугалась? Или о паше? Или о себе самом, может быть?

   Аргиро. - О себе! О себе самом расскажи прежде всего.

   Яни. - Что мне о себе говорить? Я брату завидовал, вот мой разговор о себе самом. Оставь это пока. А о сестре Смарагде это гораздо любопытнее и веселее. Когда мы на рассвете на самом в дверь нашу постучались, Смарагда говорит: "Кто это?" "Кто! - говорю я. - Мы конечно!" Отперла; я сейчас Афродиту с рук долой и поставил ее на землю; она сама руками за мою шею схватилась и прыгнула, а башлык с головки ее и упал.

   А сестра как закричит: "Ах! Христос и Всесвятая! Чью же это вы привезли такую?!"

   Христо смеется над ней: "Я говорил тебе, несчастная! что привезу Никифорову дочь; я в слове моем тверд. Вот тебе Никифорова дочь".

   Но Смарагдица вовсе не обрадовалась этому, а начала кричать и поносить нас всячески и ругать.

   - Несчастие! - кричит, - несчастие! Ба! ба! ба! Из такого архонтского дома дочь увезти! Из дома купеческого, великого и богатого... Разбойники вы... Анафемский час ваш! Разбойники! воры! Мальчишки вы несмыс-ленные! Турки вы старые! Преступники вы, чтобы души ваши не спаслись... бре такие! брё сякие!

   Мы ей: "Хорошо, хорошо, Смарагдица... Что делать! Постой... Постой!" Ничего и не слышит! Клянет нас и одежду свою на груди рвет. А потом уж к Афродите самой:

   - Иди, иди сюда, жалкая ты моя... Иди, птичка моя... Увы тебе, бедненькой! Увы тебе, архонтской дочери... Не бойся, душечка ты моя, отдадут тебя отцу твоему, отдадут господину хорошему Никифору Акостандудаки... Не дадут тебя горным разбойникам этим в забаву... Иди со мной...

   И обнимать ее начала и волосики ей рукой расправлять и целовать ее стала. Женщина простая, рукой самой себе

   вытрет рот прежде, а потом уже ее в глаза и в губы и в щеки целует и ласкает.

   Афродита все молчала; только тут, когда сестра так ее жалеть и ласкать стала, и она стала сильно плакать и рыдать.

   Брат застыдился и гонит нас всех: "Что ж вы стоите, мулов убирать надо... Идите!.."

   А Смарагда увела Афродиту в комнаты и хотела ее успокоить.

   У нас была одна очень хорошая комната, выбеленная, чистая, лучшая в доме. Туда сестра наша отвела Афродиту и посадила ее на подушках у очага. Я принес сухих сучьев и большое полено и растопил очаг, а брат ковры принес и говорит: "Постелем так, так будет лучше! Извольте!" А она, Афродита, отвернулась к очагу и на брата не смотрит, и все у нее слезы бегут.

   Сестра говорит брату: "Иди ты вон, что ты тревожишь ее. Не видишь ты, она на тебя, как на врага, не глядит".

   - Уйду! - сказал брат и ушел.

   А мне Смарагда говорит: "Свари кофе скорее". Я было хотел достать из шкапчика кофей, а шкапчик над головой у барышни был, в той стене, у которой она сидела, потянулся через нее и говорю: "Извините меня!" Только вдруг Афродита как встанет на ноги, как разорвет на груди своей одежду, как схватит себя ручками за косы, как закричит громко: "Оставьте, оставьте меня! Воды я в вашем доме, в вашем этом проклятом доме... воды я пить не буду!.. Оставьте, оставьте меня... Оставьте меня умереть одну здесь, дайте мне умереть, несчастной, чтоб я глазки ваши любила, добрые вы мои люди..."

   Потом стала предо мной, прямо мне в глаза глядит, ногтями себе эти белые щеки до крови царапает, потом бросилась на землю, начала кататься туда и сюда, все платьице на груди себе в клочки разорвала, и как могла только громко, кричала на весь дом:

   - Папаки! Папаки мой дорогой! Зачем ты не защитил меня? Зачем ты покинул меня одну-одинешеньку, милый папаки мой!..

   Брат было на крик ее хотел войти, нагнулся в дверь, лицо испуганное. Но мне уже так жалко стало, я его толкнул: "Ну, уж и ты тоже, куда все лезешь сюда? Не видишь, бедненькая, она убивается как... Аида! Иди прочь". Христе смутился и сказал: "Смотри, какая сердитая девушка! А я думал, она как ягненок!" Мы с ним вышли вместе, и я говорю: "Что мы будем делать теперь?"

   Вижу, что и Христо задумчив, вздыхает и молчит. Мы сели.

   Я говорю: "А если старшие теперь и капитаны все ее требовать будут, чтобы отцу возвратить - отдадим ее или не отдадим?"

   Христо мне на это: "А ты как скажешь, Яни, отдавать?"

   Я тоже не хотел ему прямо сказать, и говорю: "Тебе, старшему, распоряжаться. Я не знаю".

   Христо говорит: "Это правда; однако, если она меня ненавидит, возьми ты ее. Может быть, ты ей лицом больше нравишься. С тобой она говорит, а на меня даже и смотреть не хочет. Что ж, возьми ты ее. Опять-таки ты мне брат, и я твоей судьбе рад буду, и ты тоже меня в богатстве и в счастии не обидишь и пожалеешь меня всегда".

   Мне эти слова брата моего очень были приятны. Я обрадовался и застыдился, и покраснел, и смотреть на него не могу. А он опять: "Яни! Скажи, очень ли желаешь ты ее иметь женой твоею? Возьми ты ее, если она от меня все будет отвращаться. Что ты стыдишься?" Я говорю: "Ты давно видишь, что желаю".

   Тогда Христо взял меня одною рукой за руку, а другою рукой по лицу погладил и сказал так: "А когда ты, сынок мой, того же желаешь, будем все дело вместе до конца делать. Если придут старшие ее требовать, мы скажем, что и девушку убьем и самих себя убить дадим, а по согласию ее не возвратим никому из капитанов и из всех наших старших. Возьмем наши ружья, возьмем пистолеты, возьмем и ножи и станем у дверей, где она заперта будет, а потом, как Богу угодно, так пусть и будет... Хорошо?.."

   Я говорю: "Хорошо!" И мы с ним поцеловались, согласились и дали клятву друг другу.

   Тогда мы стали думать об Афродите опять, что она делает теперь, и беспокоились об ней; но сестра пришла и сказала, что она плакала, плакала и никаких ее утешений не слушала, и потом на ковре, как каталась, так у очага и уснула, и теперь крепко спит у огня!

   Мы обрадовались и согласились так: не оставлять ее в доме одну с сестрой, чтобы сестра не выдала ее обратно; а чтобы всегда хоть один был при ней вооруженный дома. Надо было к Антонаки и к Маноли сходить и их подговорить помощь нам подать, если нужно будет. Я думал сам пойти к ним; а брат говорит: "Нет, я пойду к ним. А ты за ней смотри. Если проснется, окажи ей всякое гостеприимство и уважение, и так как она с тобой говорит, а не со мной, то тебе и легче будет узнать, кого она предпочитает. А я и твоей судьбе буду очень рад".

   Он ушел к другим молодцам, а мы остались с сестрой дома. Я очень устал, не спав всю ночь и, не раздеваясь, как был, лег в углу темном на бурку, оружие около себя к стенке положил и заснул так крепко, что не помню даже, сколько часов я спал.

   Сплю, и вот что любопытно, вижу я во сне, что брат Христо то кладет мне венчальный венец на голову, то отодвигает его; а я будто говорю: "Благослови!" А он: "Ты все спишь и невесту во сне потерял..." Я говорю во сне: "Нет, она спит, а не я". А брат еще громче и смеется: "Потерял ты ее во сне, Янаки... Все спишь..." Я рассердился и вдруг проснулся... А брат и в самом деле нагнулся надо мной и смеется: "Проснись, паликар... ты сторож худой. Я у тебя Афродиту украл. Был у нее, и она говорила со мной... и кофей у меня кушала и варенье приняла из моих рук!.."

   Я отвернулся опять к стене и сказал: "Э! ну, и хорошо тебе... А мне дай же спать еще".

   Христо говорит: "Спи!", и ушел.

   А когда он ушел, я уже заснуть не мог; весь сон мой пропал, и я стал думать и беспокоиться о том, что она ему говорила в это время и что он ей говорил. И как зверь, я вдруг рассердился, зачем я так долго спал и зачем дал брату время прежде моего заговорить с ней.

   Встал, посмотрел на часы - уж время к полудню близится. Так я проспал долго... Подумал я, что мне делать? И пошел в ту комнату, где она сидела, и думаю: "Может быть, я и точно лицом ей больше нравлюсь?"

   Не ревнуешь ты, Аргиро? Не ревнуешь? Это хорошо. Оставь, это дело прошлое, и ты увидишь после, что она даже ненавистна мне стала, как враг... Погоди, все расскажу я тебе, мой апрельский цветок... Все расскажу!

  

   Видишь ли, милая моя, брат это шутя солгал, что Афродита с ним помирилась и кофей из рук его приняла и варенье, он все не отчаявался, шутил, а дело было иначе. Пока я спал, как дурак, Афродита проснулась; а как проснулась, так опять стала тосковать и плакать неутешно. Сестра в это время, пока она спала, приготовила кушанье, какое умела лучшее, и брат сам смотрел, чтобы все было получше и чище, и чтобы все ей было приятно. Однако она кушать не стала: даже хлеба не ела, а только опять все воду пила и молчала.

   Только спросила у сестры: "Как вас зовут, кира моя?" И как узнала, что ее зовут Смарагдицей, так и замолчала опять.

   - Покушайте этого. Извольте вот этого.

   - Нет! Нет! Нет! Благодарю!

   Наконец сестра сказала ей: "Очень ты брезгаешь нами, сельскими людьми, я вижу. А мы тебя любим, коконица ты наша. Дай я тебе чистым платком слезки твои вытру..."

   Афродита еще больше стала плакать и сказала сестре: "Я вижу, у вас, Смарагдица, добрая душа. И если вы меня жалеете, спасите меня и попросите ваших добрых братьев, чтоб они меня домой к отцу возвратили".

   Сестра обещала ей непременно это сделать, а брат как увидал, что Афродита на него все-таки не смотрит, ушел, и я их так и застал вдвоем с Смарагдицей.

   Вижу, Афродита сидит у стенки, бледная и ничего не говорит.

   Я говорю: "Кланяюсь вам, деспосини моя!" Она отвечает: "Доброе утро, Яни!" Потом вдруг встала и упала мне в ноги и начала просить меня жалобно: "Янаки мой, братец мой хороший, мальчик мой добрый, отпусти меня домой к отцу моему, милый. Отпусти, эффенди мой! Золотой мой... Даст тебе Бог за это все приятное, все хорошее и в этой жизни, и в той".

   И ноги мои схватила; я нагнулся поднимать ее; она руки целовать начала.

   Ах! Увы мне! Не ожидал я этого, Аргиро моя, чтоб Афродита так просила.

   Пропало и ушло от меня все мое мужество, и я сказал сестре: "Что будем делать, Смарагда?.." Сестра говорит: "Ты знаешь". Я отвечаю ей: "Нет, ты скажи". А она: "Что ты меня спрашиваешь; разве это не грех? Разве это не жалость? Должны вы, разбойники, ее назад отцу отдать". А та все просит, все плачет, все с полу не поднимается, все руку мою держит и к губам ее подносит... и не слушает меня; я прошу ее: "встаньте, барышня, встаньте!" Но она: "Нет, Янаки мой, Полудаки мой, я не встану от ног твоих, пока ты клятвы мне не дашь, что к отцу меня возвратишь в дом..."

   Всплеснул я руками: что было мне делать? Брату дал клятву не уступать ее никому, убить ее даже, а ей надо теперь другую клятву давать!

   И смутился я, и застыдился так, что о любви или о женитьбе не могу слова сказать, ни за себя, ни за брата. Что было мне делать? Потерял я голову, оторвался от нее и вышел вон; сел за воротами и думаю, и думаю... После этих ее просьб она мне еще больше понравилась; я очень пожалел ее после этих просьб.

   В это время, когда я так думал, сидя за воротами, возвратился брат Христо и привел с собой нашего священника отца Илариона.

   Я ни останавливается и смеется тихо.

   Аргиро: - Чему ты, Янакн, теперь засмеялся?

   Яни, продолжая весело улыбаться. - Я радуюсь потому, что об этом попе нашем вспомнил. Очень мы его любили. Вот ты видишь, Аргиро, что меня Бог не обидел. И сила, и рост, и плечи у меня какие... Но, я думаю, что я саранчой показался бы тебе, если бы ты попа Илариона нашего увидала. Красный, бородатый; в спине ширина вот какая. Ужас! Ходил он раз вместе с нами еще прежде в город, и увидал его там один австрийский купец, из Вены приезжал, только православный. Он по-гречески хорошо знал. Когда он увидал около нас попа, говорит нам: "Этот герой кто такой?.." Мы говорим: "Поп наш!" А австрийский купец удивляется: "Какой у вас ужасный поп. Я думал, это турок! Отчего же, говорит, он у вас не в широкой одежде, а в синих шальварах и в короткой жилетке какой-то?" Я говорю: "Так у нас в горах привыкли попы; короткое носят. Легкость в этом находят". Тогда этот купец говорит: "Отче, благословите меня". Священник ему: "Отчего же - это мы можем... Во имя Отца и Сына..." Купец пожал ему руку и еще насмешил нас. "Я, геронта, до сих пор турецким пашам так завидовал, так завидовал их власти и чести их, что хотел потурчиться и в службу падишаха вступить, а теперь говорю, нет! Не желаю более быть турком, когда у христиан в горах священники так крупны и так ужасны... Спаси меня Боже!.." А поп купцу на это отвечает: "Не по страху человеческому тебе, мусьё мой, турчиться не надо, а по страху Божию, ибо хотя ты и в этой Австрии живешь, а все-таки Христа Распятого исповедуешь и ты душу свою пожалеть должен. А что я велик и силен, так это у Бога немного значит; Голиаф и сильнее нас с тобой еще был, а Богу был неугоден и Господь его силу рукой отрока сокрушил. Все мы, мусьё, как трава; завтра высохнем..." Очень был умный священник и хитрейший! А смелость его паликарскую ты можешь видеть вот из чего. Незадолго до того, как нам Афродиту украсть, случилось в Канее другое дело. Сговорился один красивый, молодой и богатый купеческий сынок с девушкой молодою. Эта девушка была собой очень нежная и очень красивая, дочь вдовы Ставрулы, небогатой вдовы. Отец и мать молодца не хотели, чтоб он на дочке Ставрулы женился, а на богатой. Родители запрещают, и потому ни один священник ни в городе Канее, ни в ближних селах венчать их не может. Стал молодец искать попа подальше, и вот наш поп Иларион переоделся в фустанеллу белую арнаутскую и эллинскую длинную феску надел на голову, и набок, как отчаянный, ее сбил, и оружие за пояс. Это значит, эллин приехал из свободной Эллады по своим интересам в Крит. Очень он был велик и красив; боялись люди наши, чтобы его в городе все не заметили, и так как у него борода была огромная чорная до пояса, то боялись мы, чтобы не подумало начальство турецкое: "Не разбойник ли это бежал сюда из Эллады? Когда он приехал? Зачем? Да кто он? Да откуда он?" Однако все хорошо кончилось. Ночью с пустого берега за селом Халеппой сел он в лодку и въехал в пристань Канейскую тихо, и на берег сошел с другими не ночью, чтобы обходы турецкие не остановили их, а на рассвете, уже когда стал открывать двери свои и лавки народ. Пришел прямо в дом к Ставру-ле и обвенчал там молодых. Так в фустанелле и венчал, только эпитрахиль надел и что еще следует все имел за пазухой. Обвенчал, взял горсточку золотых с жениха и сейчас же, не спеша, через базар прямо на дорогу; все оглядываются, и турки, и райя: "Ну, эллин!" И кулаки сжимали, то есть: "вот какой ужасный эллин!" Пошел тихонько к друзьям в Халеппу; в Халеппе переоделся, на мула и домой. Купец тот и жена его к паше, к епископу, к консулам. Никто и понять не может, откуда поп взялся.

   А на этого клефта бородатого, который по базару красовался, никто и не думал.

   Оттого мы все много его и любили, что он был молодец и очень умный человек.

   Вот пришли они вместе, поп Иларион и брат мой Христо и застали меня в великом смущении. Я поцеловал у попа руку и сказал ему "добрый день". Сели мы потом, и поп Иларион спрашивает: "Что же ваша пленница, Янаки, здорова ли? И кого она из вас выбирает? Пусть скорей выбирает, а я обвенчаю мигом".

   Я говорю: "Никого она, поп мой хороший, не желает. Она плачет и убивается по отцу, и я того мнения, что ее бы надо отправить домой опять. Насилие - что хорошего - грех". Тогда поп мне ответил так: "Насилие, которое вы сделали, грех, конечно, не только тем, что это противу воли родителя ее, но и ее вы оскорбили сильно. И она права, что гневается и убивается; она, это правда, не совсем вам, простым ребятам, пара. Хотя, впрочем, и Никифор Акостандудаки, отец ее, больше деньгами, чем ученостию или званием каким-нибудь, или родом славится. А деньги - дар случайный. И я думаю, отчего бы, Христо, или тебе, Яни, не жениться на ней. Я думаю даже, что она теперь по неразумию девичью и по пустому страхованию, либо по гордости не хочет обвенчаться. Она еще глупенькая и не понимает, что честь ее все равно теперь потеряна. Люди у нас осуждать и злословить любят. Скажут: "где ее честь теперь, когда она с четырьмя ребятами лихими и красивыми по горам ездила ночью?" Не скажут люди: "чем она виновата?", а кто и скажет это, тому ответят: "Виновата, нет ли, а все уж не то! Чистоту утратила". И пусть Никифор Акостандудаки ей супруга богатого тогда ищет. Придется ему опять за своего же мальчика какого-нибудь, который в лавке служит, с великою охотой и радостью ее отдать, а не за архонтского сына. А она, глупенькая, об этом по молодости своей не размышляет. Вот что вам я, поп, говорю!.."

   Брат Христо на это говорит: "Я сам так еще прежде думал. Теперь, когда она будет пристыжена, отчего бы ей за нас не выйти?" А я говорю: "А я вот и не подумал об этом! И, если это так, так ты бы, геронта, так ей самой и сказал".

   - Я так ей самой и скажу, - отвечает поп и говорит: - сведите меня к ней.

   Мы встали и повели его к Афродите. И как ни были озабочены оба, а все-таки засмеялись, когда увидали, с каким трудом поп в низенькую дверь нагибается, чтобы пролезть к ней...

   Господи Боже мой, что за поп! Что за зверь был большой!

  

   Когда поп Иларион вошел к Афродите, она встала и поцеловала его десницу; однако на все речи его отвечала одно и то же: "Вы бы меня домой к отцу моему, господину Никифору Акостандудаки, отправили".

   Поп сказал ей: "Тебя теперь уже все люди в городе осуждать будут. Такая твоя горькая судьба, моя дочь! Что делать. И трудно будет тебе, кроме Христо, либо Яни, этих братьев Полудаки, за кого-нибудь замуж хорошо выйти".

   Афродита же на это отвечала ему: "Я монахиней лучше буду, чем мне за простого деревенского человека, за горца-мальчишку выйти замуж. Я на остров Тинос уеду. Пусть Бог за мной смотрит и хранит меня, когда люди будут ко мне насправедливы". Поп Иларион вышел от нее недовольный и сказал: "Много ума и много мужества у этой девчонки. Она очень красноречива и разумна!.. Как ее убедить?"

   Мы с братом посмотрели с сожалением друг на друга; но я еще скажу, что я и обрадовался, когда подумал, что она не его мне предпочитает, а от обоих нас отвращается.

   Сестра Смарагдица сказала нам: "Она не ест ничего; кроме воды свежей ничего не желает... Чтоб она не умерла у нас!"

   Смутился брат мой сильно; подумал и пошел к Афродите сам, и я за ним.

   Брат поклонился ей с великим уважением и спросил ее о здоровье.

   Она очи свои светлые возвела на нас и ответила брату кротко: "Благодарю вас. Я здорова".

   Брат, не садясь, сказал ей:

   - Ты ничего, деспосини моя, не кушаешь. Ты огорчаешь нас этим ужасно!

   Афродита ни слова. Все сидит и молчит. Сели и мы против нее и тоже молчим. Брат говорит, улыбаясь: "Ты хоть бы, госпожа моя добрая, с братцем моим, Янаки вот этим, удостоила поговорить что-нибудь. Может быть, он тебе больше нравится, чем я?.."

   Как покраснеет она, как поглядит на нас на обоих!.. Гордость, гордость!.. Боже мой... Что делать! Терпение!

   Так мы от нее даже ни одного доброго слова не дождались и ушли опять.

   Поп ждет и спрашивает: "что нового?" Я говорю: "Отчаяние!", а Христо брат: "Зачем ты говоришь - отчаяние! Я тебе еще в городе говорил: есть Бог. Я законным браком хочу соединиться с ней... Может быть, она переменит еще мнение".

   Сестра Смарагда все ее защищает и нас осуждает: "Что ты Христо - бре, говоришь есть Бог! Что имени Божию делать тут в ваших воровских делах? Всесвятая Матерь Божия не на вас разбойников и злодейских мальчишек смотрит, а на людей честных и добрых... Анафемский ваш час, несчастные..."

   Смарагда за нее, а поп за нас: "Грех сделан; семья девушки опозорена; поправлять браком надо, а не препятствовать. А впрочем, если она в монастырь пойдет - это разговор иной! За другого же кого-нибудь выходить ей замуж не стоит труда".

   Пока мы так спорили, бегут Антонаки и Маноли и говорят:

   - Идут к вам старшие, и капитан Ампелас сам приехал.

   Тогда брат в первый раз пожелтел весь от испуга, хлопнул себя по коленке и сказал:

   - Э! братья!.. Не выдайте меня теперь, добрые братья мои...

   Мы все укрепились духом и сказали:

   - Будь покоен! Вместе дело делали, вместе и все понесем!

   Решил и я не отставать от других; иначе мне было бы очень стыдно перед другими паликарами, и хотя мне было очень жалко Афродиту, однако я побежал к ее двери и запер ее там.

   Смарагда нам кричит:

   - Что вы хотите делать, разбойники, пожалейте вы душу невинную и меня, вдову бедную, и маленьких детей моих...

   А я кричу ей:

   - Прочь, глупая! Чтоб ты даже "кхх!" не смела бы сделать...

   Вот пришли капитаны и старики.

   - Добрый день вам, молодцы.

   - И вам тоже добрый день, капитаны!

   - Здоров ли ты, Христо? Здоров ли ты, Яни?

   - Благодарим вас... Садитесь, капитаны!..

   - Благодарим, садитесь и вы...

   - Ничего, капитаны! Мы постоим. Мы за честь считаем, что вы удостоили сами потрудиться к нам...

   Так приняли мы старших с уважением великим и посадили их всех на стулья, а сами стоять остались и велели сестре кофе скорее сварить.

   Начали мы сами разносить кофе со всевозможными комплиментами и селямами.

   Наконец сам капитан Коста начал так:

   - У вас, Христо, новости есть?

   Брат отвечает:

   - Какие новости? Кажется, у нас все по-старому.

   - А Никифорова дочка здорова? - спрашивает капитан Коста.

   Брат молчит и глаза опустил. Старики улыбаются и просят его отвечать. Брат долго молчал и стыдился (все это, понимаешь, притворно) и наконец отвечал им так:

   - Вы, как старшие, свет лучше нас, молодых, знаете. И я не смею скрыть от вас, что я Афродиту увез у отца. Только вот вам Бог мой, что я ни ей самой, этой молодой, ни ее отцу, ни даже служанке их вреда не сделал никакого... А только связали их всех, кроме Афродиты. Она же, Афродита, по воле своей со мной бежала, потому что, капитан, с того дня как мы с тобой в Галате кушали у Никифора, уже началась между нами любовь. Но так как она знала, что Никифораки, отец ее, имеет гордость и по согласию ее не отдаст мне, то и приказала себя украсть как будто силой. И все в надежде на милость Божию и на то, что Никифораки после простит нас.

   Я удивился, слушая брата. Дивился его уму и какой он на всякий случай молодец и мошенник. А впрочем, стал думать с досадой в то же время: "А если и в самом деле у них соглашение было? Где же это они успели? И не знал уже, что подумать. Старики сказали на это: "Что ж, когда ее воля была на это, то это счастье этому молодцу Христо и нашим сфакиотам гордость, что их горожанки молодые из архонтских семейств так любят!"

   Потом спросили у меня:

   - А ты, Янаки, как об этом обо всем скажешь? Я говорю:

   - Что мне думать? Он брат мне и старший!

   - Хорошо ты это говоришь, Янаки! - сказали старики. И капитан Коста пожелал сам видеть Афродиту. "Я, - сказал он, - очень бы желал сам с ней поговорить и утешить ее, и даже я могу много для вас постараться, чтобы Никифораки вам простил".

   Христо согласился как бы с радостью и сказал:

   - Я только пойду посмотрю, не почивает ли она. Устала от дороги. Сейчас она вас примет.

   Побежал к ней и затворился с ней. Старики сидят, говорят между собой, смеются и рады как будто этому делу; только капитан Коста вздыхает немного: "Боюсь, чтобы Никифор этот мне у паши не повредил и все дела мои не испортил, не сказал бы мне: это ты привел разбойников в мое жилище и через тебя лишился я возлюбленной и единородной дочки моей. Затруднение большое! И стыдно моей белой бороде будет слушать такие речи".

   - Напишите ему письмо, - советуют ему другие.

   - Я думаю поговорить с ней и от нее письмо взять. И сам поеду туда, когда обвенчают их. Когда же брата будут венчать, Янаки?

   Я говорю:

   - Еще не знаю я.

   А все другие старики капитану закричали:

   - Ни, ни, ни! Не езди туда, капитане! Ум ты потерял что ли? Тебя-то непременно по жалобам Никифора паша схватить велит, и всем нам будет труднее.

   Потом старики успокоились и спрашивают у Ампеласа и у меня:

   - Хороша ли она?

   Я смотрю, что капитан Коста ответит.

   А капитан отвечает: "Э! нельзя и дурной назвать: нежная, - горожанка, архонтопула!"

   А брат все нейдет.

   Наконец он пришел и стал извиняться перед стариками.

   - Афродита, невеста моя, - сказал он, - очень много вам кланяется и просит извинения, что теперь никак даже видеть не может никого. Прошу вас, капитан Коста, господин мой, простите ей. Девушка! Вы сами лучше меня все это знаете... Стыдится! Очень стыдится... И я вас прошу и пренизко вам кланяюсь, чтобы за это на нее не сердились... Что делать, стыдится!.. Я завтра уговорю ее,

   чтоб она хоть вас, капитан Коста, повидала. Я и теперь говорю ей: "Ведь он твоему отцу друг, чего ты боишься?" "Стыжусь!" - говорит.

   И начал еще просить, чтобы капитан завтра непременно бы повидался с ней.

   Старшие говорят: "Конечно, так! Девушка застыдилась. Сама убежала с паликаром, разумеется, стыдно".

   А старик Коста спрашивает у брата: "Скажи мне, однако, Христаки, отчего ж ты вязал отца и работника, когда она по воле убежала? Разве она не могла из дверей вечером сама к тебе выйти?"

   - Все стыд, все стеснение, капитан! Девушка! Пусть лучше думает народ, что ты, Христо, силой меня унес! Что ж мне делать!

   Ампелас головой покачал и сказал: "Этого я не хвалю со стороны ее. Хорошо! Люби молодца, хочешь уйти с ним против воли отцовской и обвенчаться - один грех; а из лукавства любовнику приказывать, чтоб он родителя веревками вязал насильно и рот ему зытыкал - еще больше грех... Нехорошо Афродита сделала. Но может быть, ты, Христо, и лжешь?"

   Брат начал клясться капитану, что он говорит правду, все правду, и капитаны ушли.

   Христо еще раз просил, чтоб Ампелас повидался с Афродитой, когда она больше привыкнет.

   - Я на вашу помощь надеюсь, - сказал он ему. - Что вы у господина Никифора Акостандудаки попросите прощения за нас обоих и что он нас с Афродитой своими благодеяниями не забудет.

   Капитан ничего ему не отвечал; все он брату не верил, кажется, и ушли все старшие от нас.

   Ушел и поп Иларион к себе.

   Брат тогда сказал мне: "Я уж отдохну теперь, Янаки! Спать хочу". Он лег, а я пошел к Антонию и к Маноли и долго у них сидел. Мы покушали там и пили вино и песни пели; но я все думал об Афродите и сказал наконец друзьям: "Послушайте, Антонаки, и ты, Маноли, я вам как друзьям скажу. Как вы думаете, что брат мой Христа правду говорил капитанам, будто согласился прежде с Афродитой или нет, так что даже и я этого не знал?" Они подумали и сказали, что скорее лжет. Я же ободрился после этого и думал, что еще повернется дело в мою пользу; и брату решился об этом ни слова не говорить из гордости.

  

   Дня два-три еще мучились мы с Афродитой. Сначала она все отвращалась от нас и все отвергала. Только с одною сестрой говорила и от нее принимала все. Спать одна боялась и верила только Смарагде.

   - Спи со мной ты, моя милая, во имя Божие прошу я тебя. Так она Смарагду просила. Сестра затруднялась через

   детей своих, мальчик был еще мал и кричал по ночам, а старшая дочь ее, хотя ей было уже пять лет, боялась спать одна без матери. Сестра говорила Афродите: "Коконица моя! тебе мои дети спать не дадут". Но Афродита клялась, что ей это ничего. Брат узнал об этом, велел Смарагде затвориться с нею и взялся сам детей няньчить и баюкать.

   - Пусть только ей во всем удовольствие будет, - сказал он.

   И как только вечер, он от детей не отходит, уговаривает, ласкает их и мальчика сам песнями баюкает и качает.

  

   На - на,[18]

   На - на, дитятко!

   Белое, пребелое,

   Сахаром кормленное,

   Мускусом политое,

   Пригласили в город.

   Девушки две видят

   Схватились, дерутся...

   - Я не дам дитятко!

   - Я возьму себе!!

  

   Мальчик у него спрашивает: "Это я белый?" Христо говорит: "Ты белый".

   - А ты разве не белый; не хороший?

   - Нет, - отвечает брат, - и я белый, а ты еще лучше меня.

   Мальчик говорит:

   - А ты сахару мне не дашь?

   - Если ты не будешь кричать, эта хорошая девочка, которая там спит, тебе много сахару даст.

   Мальчик и молчит.

   Я говорю брату: "Однако, ты, Христо, кормилица хорошая!" - Он смеется: "что делать!"

   Терпение было у этого молодца, чудная вещь!

   На второй день сестра Смарагда уговорила Афродиту немного покушать. Мы с братом обрадовались, сами изготовили лучшее кушанье и хотели подавать ей, но сестра опять сказала: "оставьте вы ее; она хочет, чтобы только я одна с ней обедала".

   После этого Афродита стала два раза в день кушать; и кушала хорошо, как следует; и кофе пила, и варенье наше кушала, а на третий день даже иголку взяла, начала сестре в работе помогать и с детьми ее немного играла; но все печальная, все вздыхает.

   Мы с братом по нескольку раз в день входили к ней, все в надежде, что она простит нам и помирится с нами. Входили и оба вместе, и порознь; она здоровалась с нами благородно, но разговаривать все не хотела; всякий раз закрывала лицо платочком, прислонясь головой к стене, и молчала.

   Я говорю сестре:

   - Она спокойнее стала; не плачет и не сердится больше. А сестра отвечает мне:

   - Я ей сказала: "не убивайся, не заболей, глазки мои. Бог поможет. Подожди еще немного, либо твой папаки из города пришлет кого-нибудь сюда, либо капитан Коста заставит их тебя отправить домой".

   Я не знал, что подумать и чего нам ожидать. В селе об этом деле все разговоры и смех; одни радуются, другие

   осуждают. А снизу, из города, никаких слухов, ни худых, ни хороших. Капитан Коста не показывается. От Никифора ни письма, ни выкупа, ни посланного какого-нибудь человека нет. Так прошла неделя. И к нам никто в дом не ходит. Тишина!

   Я начал уже скучать и тосковать и думать: "Не лучше ли бы ее вернуть к отцу? Она нас знать не хочет, и Бог нас за насилие наше как бы не наказал".

   Брат же Христо в это время то сердится, то вздыхает, то опять радуется и терпит все. То выйдет от Афродиты разгневанный, ударит себя в грудь и кричит мне: "Надо бы, Янаки, эту псицу маленькую убить! Зачем она нами так пренебрегает? Разве с деньгами и мы купцами не будем?" То опять идет к ней, старается служить ей, смирение и почтение всякое обнаруживает, стоит перед нею как раб и спрашивает:

   - Что вам нужно для вашего удовольствия, госпожа моя?

   Но у нее один ответ: "Ты сам знаешь, что мне нужно!"

   Однако один раз я вернулся домой от попа Илариона и вижу, что брат выходит от Афродиты веселый, смеется тихонько. Я к нему бросился: "Что нового?" А он сейчас серьезней стал опять и холодно отвечает: "Ничего".

   Я спросил у Смарагды, а Смарагда с простотой говорит мне всю правду.

   - Видишь, Янаки, Христо не велел тебе этого сказывать; но я тебе скажу. Он рад оттого, что Афродита сама его позвала к себе и долго с ним говорила. О чем они говорили, не знаю. Только потом она мне сказала: "Кира-Смарагда, если я вашего брата упрошу отослать меня к отцу моему, я вам за вашу доброту большие подарки сделаю: для Мариго, для вашей дочки, сделаю платье какое хотите и платочек жолтенький на голову ей куплю с бахромой хорошею. А вам серьги из золотых монет; и мальчику вашему пришлю то, что вы мне прикажете. Просите и вы вашего брата".

   Я спрашиваю:

   - А обо мне, Смарагда, она ничего не сказала?

   - О тебе она ничего не сказала, - говорит сестра. Я обиделся, оставил сестру и подумал так:

   "Я, кажется, глуп в этом деле. Не должно быть глупым. Человек должен иметь ум пробужденный. Посмотрю - не обманывает ли меня теперь брат".

   И вот я дождался, когда Христо опять пошел к Афродите и затворил дверь. Я спрятался, чтоб он думал, что меня дома нет, а потом подкрался к дверям и стал в щель смотреть и слушать.

   Есть песенка одна; если ты, Аргиро, у меня спросишь, из какого места эта песенка, я не могу тебе сказать, а кажется мне, что она смирниотская. В ней поется о том, как молодой один сватается за девушку. Он ей комплименты делает. А она ему с гордостью: "А ты кто же это такой?" А он ей: "Я из дому хорошего, известного". Потом она соглашается, потому что уже любит его. Понравились ей эти вещи, которые он ей говорил. Так точно и Христо с Афродитой говорил; а я в дверь все видел и слышал.

   Он ей любезно, и так, и так: "Деспосини моя! Кокона моя! Коконица моя!"

   А она ему: "Любопытное это дело. Разве я могу насильно тебя любить?"

   Я жду за дверью и думаю, что брат скажет ей еще раз: "Может быть, тебе мой младший брат Янаки больше лицом нравится".

   Но он, лукавый, обо мне уж перестал говорить, а все о себе.

   - Я (говорит он ей) благодарю тебя за честь, которую мне делаешь, что приглашаешь меня сама говорить. Только не просись домой, потому что я тебя люблю!

   - Деньги ты отцовские любишь, - говорит на это ему Афродита.

   Брат ей на это отвечает очень умно: "Напрасно ты говоришь, что я деньги твоего отца Никифора люблю, а не тебя. А если я тебе скажу так, что отец твой, может быть, денег и не даст нам, если мы женимся с тобою. Прогневается и не даст. А если я теперь потребую большой выкуп и отпущу тебя домой, так выкуп этот я, конечно, получу. Отец твой мне, верно, сюда с нарочным человеком пришлет. А я все-таки хочу, чтобы ты женой моею была и без денег. Теперь ты слышала? Повенчайся только со мной; а я тебе клянусь, что не стану ни слова о приданом говорить, пока ты сама не соскучишься без денег и не скажешь мне: "Христе! пойдем поклонимся отцу моему, чтоб он нас простил и денег нам дал".

   Я гляжу, гляжу в щель на лицо ее - что она скажет и как поглядит? Задумалась. Подумала немного и спрашивает у него очень ласково: "Ты когда ж меня полюбил, Христо?"

   Он говорит: "Я тебя полюбил, Афродита, с первого дня, как увидал тебя на гулянье, когда арабы плясали. Я тогда подумал: Господи Боже! Господи Боже! Какой такой счастливый человек возьмет за себя эту девушку. Я бы, кажется, жизнь отдал, чтобы только поцеловать ее раз. Вот что, госпожа ты моя, я тогда подумал, когда смотрел на белое лицо твое и на ручки твои, которые в перчаточках были, и на сережки красивые. Ты мне показалась точно жасмин душистый и белый, или померанцовый цветок".

   А я стою за дверьми и говорю себе: "Вот что брат думал на арабском празднике, а я тогда думал, что она на переваренное яичко похожа. Его мысли лучше моих были".

   Афродита в первый раз улыбнулась тогда и поглядела на брата весело. "Я думаю, ты все это лжешь, Христо!" - сказала она ему.

   Встал мой брат и стал ужасно ей клясться. Она слушала его; начала вздыхать и сказала ему вот что: "Смотри ты, Христо мой, что я скажу тебе. Вот если ты меня так любишь и жалеешь, ты должен меня отдать отцу моему

   назад. Пошли за капитаном Ампеласом за старым. Он меня и отвезет домой".

   - А твой отец, - отвечает брат, - пашу попросит, и меня схватят здесь старшие и запрут в тюрьму и пошлют в изгнание. Так уж если терпеть наказание, так за вину, а не за хорошие дела. А если я покаюсь и отвезу тебя, а меня все-таки накажут, какой мне выигрыш? Потом бы ты, коконица, подумала о том, что худые люди про тебя скажут... Потому что ты с паликарами по горам ездила ночью. Скажут, ты согласна была на это.

   Она опять молчит и вниз смотрит. Брат ей говорит: "Что ж ты молчишь? Скажи ты мне хотя одно доброе слово".

   - Вот мое доброе слово, отправь меня назад к отцу моему и возьми с него побольше денег; сколько хочешь. Он тебе много за меня выкупу даст, хотя бы мельницу и все маслины свои продать пришлось, на то он согласится, чтобы только меня у себя опять в доме видеть. Сколько ты хочешь денег, Христо, скажи мне, я тебя прошу, мой милый Христо! Скажи, скажи... Я напишу отцу - он даст, сколько ты прикажешь.

   Брат говорит ей на это с усмешкой:

   - А если я тебе так скажу: мне бы лучше на тебе без денег отца твоего жениться. Деньги я могу еще найти, потому что я молод и очень умен; а такую девушку приятную я не скоро найду. Я в тебя очень влюблен. Лучше я тебя без денег возьму, чем деньги возьму большие и тебя отдам.

   - Что ты во мне такое нашел хорошее? Ростом я мала!

   - И лира золотая, - говорит брат, - гораздо меньше, чем подкова железная, но она золотая. Что мне искать хорошего в большой ослице?

   Афродита на такие его дьявольские слова покраснела и сказала, застыдившись: "Какие, однако, ты слова хорошие знаешь! Я думала, ты не знаешь таких разных слов!"

   Потом она взяла обеими ручками своими брата за руку и заплакала тихонько, и сказала: "Вот что я тебе скажу, мой бедный Христо, может быть, ты и правда в меня влюблен. Так если ты так влюблен, то пожалей меня и отошли назад отцу. И если он благословит, может быть, я привыкну к тебе и выйду за тебя замуж..."

   Брат печально отвечал ей на это:

   - Увы! кокона моя, если я тебя отошлю вниз, ты никогда за меня, несчастного и простого горца, замуж не выйдешь... Гордость тебе помешает.

   Афр