Крымов Юрий Соломонович - Танкер "Дербент"

твовал какое-то оцепенение, тяжелую апатию, которая, казалось, вдавила его в кресло.
      - Не понимаю, куда вы гнете, - сказал он глухо, с раздражением вглядываясь в лицо собеседника, - это аллегория какая-то! Вы это про себя, что ли?
      - Аллегория! Вот именно аллегория! - подхватил Касацкий в восхищении. - В этом слове все наше положение. Настолько осторожны даже друг с другом, что прибегаем к помощи аллегорий. Ах, умники, ах, подлецы бывшие люди! Однако что вы обо всем этом думаете?
      - Я думаю, что вы просто пьяны... Здоровый человек содрогается от таких мыслей. От них смердит.
      - В самом деле?
      - Да. Мы не смеем говорить так о прошлом. Все эти ваятели, и полководцы, и даже алхимики были по-своему правы, и они были неизмеримо выше вас, потому что верили и искали. Без них мы не знали бы того, что знаем теперь.
      - Но ведь они сгнили! - крикнул Касацкий. - Ну, зачем они мучились? Осчастливили, примирили кого-нибудь, сами были счастливы? Ерунда!
      - Ах, вы ничего, ничего не понимаете!
      - Вдумайтесь, Евгений Степанович. Через сто лет гвоздя после вас не останется... однако черт с ним, с прошлым! Разве о нем я говорил сейчас? Вы меня поняли, надеюсь?
      - И да, и нет. Я понял только, что вы ненавидите тех, внизу. Ненавидите за то, что они молоды и готовы жертвовать собой, за то, что они счастливы и слушают музыку. Вам недоступно их счастье и их вера в будущее. В этом будущем для вас нет места. Вы слишком... чужой. Но ваше притворство страшное, Касацкий. Как вы держались на собрании! Вы даже оскорбили меня немного, но я не сержусь. Иногда я становлюсь противен самому себе... Но как вы-то можете с вашими мыслями? Когда-нибудь на вас покажут пальцем и крикнут: он притворяется!
     Последние слова Евгений Степанович произнес почти шепотом. Лицо его побледнело, и на лбу выступил пот. Касацкий покачивался на каблуках и скалил зубы. Казалось, он слегка вздрагивал от каждого слова собеседника, словно от невидимых уколов.
      - Ни черта я не боюсь, - отрезал он грубо, - чтобы разобрать меня, у них не хватит мозгов. А вы меня не выдадите, дуся мой, мы с вами связаны крепко. Я вам ближе и понятней, чем механик Басов. Не машите руками!
     Касацкий заходил по диагонали каюты, ловко повертываясь на углах. Тень его то сжималась в упругий комок под ногами, то, распрямляясь, кидалась на стены.
      - Я плюю на их суд, - бормотал он невнятно. - Они не могут проникнуть в извилины моего мозга. Но если бы они только знали...
     Он подошел к столу и медленно отвинтил пробку черного термоса. Вздрогнул, когда забулькала в стакане прозрачная жидкость, выпил залпом и прикрыл ладонью губы. Отщипнул кусочек хлеба и бросил в рот.
      - Послушайте, хватит наконец, - слабо запротестовал Евгений Степанович, - право, я уйду сейчас! Перестаньте!
     В каюте сильнее запахло спиртом. Внизу патефон ахнул в последний раз, рассыпался дребезгом и затих. Касацкий замер у стола, запустив в волосы длинные пальцы.
      - Так... Мне хочется рассказать вам кое-что. Не думайте, что меня съедает раскаяние или я боюсь своих мыслей. Нет, нет! Пусть узнаете об этом вы. Вы один. Я уверен, что в основном мы мыслим одинаково, хотя вы и цитируете классиков. Так вот... представьте, что однажды я чуть было не пожертвовал собой. Не верите? Я серьезно. Впрочем, это было давно, в девятьсот шестом. Видите, я даже даты привожу, - значит чистосердечно, без аллегорий... Скверное было время. На улицах степенные лавочники, притонодержатели и проходимцы из "Союза Михаила Архангела" избивали рабочих и студентов. На квартирах стрелялись одинокие надорвавшиеся люди, - те, кто уже ни во что не верил. А либеральные присяжные поверенные и зубные врачи, которые прежде умеренно политиканствовали, попрятались за занавески и даже по нужде ходили не иначе как с таинственным, скорбным видом. Паскудное, жуткое время! Вспоминаете? Небось, тоже отсиживались? Ну, ну, я шучу, конечно! А меня вот не на шутку захватила эта буря. Подкинула и завертела так, что удержался я на самом краю пропасти. Ноготком мизинца зацепился... Не понимаю, что побудило меня тогда ввязаться в борьбу. Жажда ли приключений, романтика паролей, явок, оружия в кармане, оружия на чердаке и так далее. Или же просто дух времени для людей впечатлительных - могучий фактор. Думаю, что и то и другое сыграло известную роль.
     ...В то время я окончил корпус и служил в Кронштадте на фортах. Летом в крепости стало тревожно. Вернулся с Дальнего Востока крейсер "Громобой". После цусимского разгрома матросы были злы как черти - ходили ватагами, собирались на перекрестках и грозили кулаками офицерам. Из подпольной организации я знал немногих. По большей части это были простые люди: матросы, саперы, механики мастерских. По-видимому, мне не особенно доверяли. А мне все казалось, что веселые и бесстрашные эти люди только затем и собираются, чтобы пощекотать нервы, отвести душу от скуки. Поговорят, погрозятся, а после все согласны - выступать рано. Это мне очень нравилось. Я хоть и заговорщиком себя мнил, и оружие прятал, а в душе был уверен - ничего не будет, да оно и лучше, если не будет. Хотя оно, конечно, не мешало бы разогнать адмиралов, захватить суда и с красными флагами на Питер - гуляй, душа!..
     Один меня тревожил немного, минер, по кличке Турок. Он-то, пожалуй, и был душой организации - огромный, рябой, с маленькими ястребиными глазками. Раз на собрание явился вестовой Сеня с забинтованной головой. Оказалось, офицер плеснул горячим чаем в лицо. Турок услыхал, побледнел как мертвец. "Будь я подлец, - кричит, - они не переживут лета! Под корень вырежем ихнее семя проклятое! Сенька, кажись!" Развернул вестовой бинты - лицо в красных пятнах с волдырями. Что тут поднялось! У меня сердце ёкнуло. Все это уже ничего общего не имело с той щекочущей нервы игрой, которая меня привлекала. И надо же было быть такой беде, - этот человек чувствовал ко мне какую-то особенную симпатию. Говорит со мной и улыбается почти любовно. "Ты, - говорит, - из ихнего лагеря, но ты теперь наш, перебежчик. Оттого ты и люб мне, как сын". Коробило меня от этой нежности, но что было делать? Может быть, я и порвал бы тогда с организацией, да самолюбие во мне на дыбы встало - мелкое самолюбие, мальчишеское. Как это, вдруг подумают, что я испугался? Так проходило лето. Собственно говоря, я был счастлив. Новое положение, китель с нашивками, кортик - все это мне еще не успело надоесть. На широкой улице кофейни с музыкой, цветник шикарных женщин, цыганки из "Стрельны". Красота! Ночные шатания на катерах по заливу, белая ночь над Маркизовой Лужей, жемчужный восход... Беззаботная легкость, кружение головы от вина, призрак отчаянного дела впереди. Где уж тут размышлять, познавать самого себя? Однажды, забежав под вечер домой, я нашел на столе записку: "Черти монахов погнали. Приходи на майдан!" Понял, что произошло что-то важное, но как-то не верилось в опасность. Помню, что перед уходом побрился и попрыскал духами на фуражку. Хотел после собрания на бульвар поспеть или в кофейню. Оно как-то даже пикантно всегда получалось - с собрания да прямо в кабак. В десять минут дистанцию огромных размеров покрывал. Понятно, это я скрывал, и даже самому как-то жутко бывало от этой противоестественной смеси... а нравилось.
     Пришел я. Турок встретил меня в передней, обнял и поцеловал трижды. "Товарищ, - шепчет, - в Свеаборге на кораблях восстание. Офицеров утопили, андреевский флаг на портянки пустили, на Кронштадт идут. Есть телеграмма!" В квартире полно народу - вся организация. Жарко, как в бане. Распахнутые бушлаты, кумачные лица, голоса, охрипшие от надсады, и какой-то отчаянный, нелепый восторг. Вестовой Сеня - он такой тихий был всегда, - слышу, кричит: "Братцы, отмучились мы теперь! В воду драконов!" А Турок ему ласково: "Надейся, Сенька, на развод не оставим, - и ко мне с праздничной улыбкой: - Дождались".
     Сел я в уголок, ожидаю, вот кто-нибудь более осторожный спохватится, остановит: рано, мол, выступать. И тогда все будет по-прежнему - счастливо и занимательно, а не жутко... Но получилось иначе. Турок сказал: "Завтра выступаем, поддержим товарищей. Кому шкуру жаль, лучше катись, не отсвечивай. Дело серьезное, братцы... Ну, голосую, кто отвечает?.."
     Никто не ушел, никто не остановил минера. Молча все подняли руки. Поднял и я, глядя на других. В эту минуту я потерял способность действовать самостоятельно. Потом обсуждался план восстания. Кажется, я принимал участие, давал советы. Турок сказал мне: "Завтра к четырем склянкам надо вывести прислугу из фортов. Постарайся испортить замки орудий". Я согласился.
     Со мной происходило то, что, вероятно, бывает с человеком, затянувшим на шее петлю, чтобы на секунду испытать ощущение повешенного. Знаешь, что все это в шутку, - нужно только подняться на носках, чтобы вздохнуть свободно. И вдруг ноги скользят, петля затягивается... в самом деле конец!
     Я пытался вспомнить, что такое назначено у меня на завтра. Пристрелка по мишеням... верховая езда с китаяночкой Мако... фестиваль у енисейцев. Но что-то случилось. Я не мог вспомнить ни лиц офицеров Енисейского полка, ни их имен. Какие-то бледные тени... Словно душу хватил паралич и чудовищно быстро окостенела одна ее половина. Зато я отчетливо представлял себе все, что произойдет со мною на фортах. Вероятно, командир уложит меня, едва я раскрою рот. Турок словно угадал мои мысли. Подошел, присел рядом, обнял: "Эх, милый, многих завтра недосчитаемся! Не думай об этом..." Как бы не так! Вышел я на улицу. Что за черт? Музыка на бульваре, "Тореадор".. Понимаете?
     Касацкий засмеялся рассыпчатым, нервозным смехом и легонько ударил капитана по коленке. Евгений Степанович вздрогнул.
      - Кончайте скорее, - пробормотал он со злобой, - как вы уцелели-то? Бежали после бунта, что ли?
      - М-м... не совсем так... Я, Евгений Степанович, рассказываю о своих чувствах, а не о фактах... Думаете, струсил я? Медвежьей болезнью захворал, богу молился? Нет, не то, не то! Право, я был почти спокоен в ту минуту. Постоял, послушал, далась мне эта музыка проклятая. Стою и вижу мысленно - танцуют! Небо чистое, бледно-зеленое, - значит, день завтра будет ясный, ветреный. Да мне-то что до всего этого, думаю, когда завтра я почти наверное буду убит! Они там на собрании целовались, чему-то радовались, чего-то ждали. Неужели смерти? Нет, конечно, нет! Или они уверены, что останутся живы? Тоже нет. Значит, они радовались тому, что наступит после их смерти... Предположим, говорил я себе, предположим, что удастся захватить форты, и корабли, и арсеналы, арестовать командиров, прорваться к Питеру, вооружить народ. Дальше мое воображение не шло. Ведь меня-то не будет уже. Как могу я радоваться тому, что стоит в стороне и чего я никогда не увижу, - я, живой человек, вчера еще обладавший будущим, которое казалось мне необъятным! Место на празднике заняла бы моя мертвая тень!
     Касацкий поймал пристальный взгляд капитана и отвел глаза.
      - Я жил долго, Евгений Степанович, у меня седые волосы. Но я не скажу, чтобы мне надоело жить. Хорош бы я был тогда в брезентовом мешке на дне Маркизовой Лужи. Вероятно, обо мне забыли бы назавтра. Разве что какая-нибудь добрая душа тиснула бы в подпольной газете статейку о мертвом герое. Б-рр! "Мертвый герой" звучит так же нелепо, как, скажем... симпатичный труп. Хотите быть симпатичным трупом, дуся моя? Я пасую, предпочитаю домзак!.. Да чего вы смотрите? Не согласны, что ли?
      - Вы не кончили вашей истории, - промолвил Евгений Степанович дрожащим голосом, - пожалуйста, продолжайте!
     Касацкий хрустнул пальцами и отвернулся.
      - Не понимаю, чего вы хотите... Впрочем, черт!.. Хотите фактов? Извольте! Они выступили в назначенное время и перекололи караул. Разобрали пирамиды винтовок и пытались прорваться к фортам. Их встретили пулеметами... Бросились к арсеналу... Их окружили солдаты Енисейского полка... У них не было патронов. Начался расстрел. Их было не так уж много... К ночи все кончилось. Чего вам еще? Мелочей не помню, простите...
     Суда из Свеаборга так и не прошли. Ошибка была или провокация - не знаю... Удивительно быстро все улеглось. Свезли на катерах трупы, вымыли мостовую...
      - Олег Сергеевич, а что же Турок? - спросил капитан едва слышно. - С ним-то что же сталось, расскажите.
     Касацкий поднялся и заходил взад и вперед, ежась от пьяного озноба.
      - Что это вы вдруг о нем? Ну и любопытны вы, знаете... что да как, - он остановился и посмотрел как-то боком, не то улыбаясь, не то гримасничая. - Повешен! Подробностей вам надо? К сожалению, не помню подробностей.
     Евгений Степанович сидел неподвижно, тяжело дыша, лицо его залила густая краска.
      - Вы не все сказали, Касацкий, - заговорил он со стремительностью нерешительного человека, отважившегося высказать правду, - молчите, больше не надо.
     Я слышал об этой ужасной истории... Там было предательство, и вам это хорошо известно... вы...
      - Юродивый! - проскрежетал штурман, дрожа всем телом. - Ишь ведь что вздумал... Нет, вы в самом деле сошли с ума! Послушайте...
      - Зачем, зачем вы рассказали мне все это? - вскрикнул Евгений Степанович, цепляясь за ручки кресла и силясь подняться. - Кой черт связал меня с вами?
     Я не сочувствую вам. Меня мутит от ваших мыслей и от вашей близости... Ах, почему я не могу разоблачить вас... и себя?
      - Душа моя, да стоит ли мучиться? - говорил Касацкий, протягивая руки и улыбаясь какой-то радостной, угодливой улыбкой. - У вас тоже есть что скрывать? Я знал это, знал! Мы связаны крепко и кровно... только, ради бога, молчок! Мы будем жить долго. Ведь и здесь бывают иногда неплохие минутки... Даже совсем неплохие... Теперь мы сыграем на этом соревновании, я это устрою. Я все устрою, Евгений Степанович. Только молчок! А если вы попробуете...
     Он не договорил и бросился вслед за капитаном. На лице его быстро чередовались умильно-ласковые и угрожающие гримасы. Но капитан вдруг обмяк и как бы смутился. От недавней вспышки гнева не осталось и следа.
      - Я сам ношу в себе подобное воспоминание... или еще хуже, - пробормотал он печально, - и я тоже не могу забыть и пытаюсь оправдаться перед собою, как и вы. Но не надо об этом говорить. Слышите ли? Никогда больше. А сказать, - нет, я никому не скажу. Никому...

  

  

  

        
     Весть о стахановском рейсе облетела все закоулки порта. Танкер "Дербент" ушел в море, и о нем ничего не было слышно до утра. В шесть часов он откликнулся на вызов по радио, когда начальник эксплуатации пароходства запрашивал о скорости. Но радист Тарумов записал в журнал невиданную цифру - четырнадцать узлов. Это было что-то уж слишком много и походило на ошибку. Из пароходства звонили, торопили с ответом. Тарумов решил проверить и вызвал "Дербент" вторично. Он пропустил время для передачи метеосводки, и на столе его накопился ворох неотправленных телеграмм. Он работал ключом до тех пор, пока не просвистало в ответ хриплое тональное радио: "Все в порядке. Скорость четырнадцать с половиной". И после короткой паузы отрывистая, как ругательство, звонкая дробь - "девяносто девять". Радист захохотал и бросил наушники. На международном языке радиолюбителей эта цифра означала "пошел к черту". Володька Макаров хулиганил от радости или взаправду сердился на частые вызовы.
      - Ты понимаешь, Муся, - говорил Тарумов, - они перекрыли все прежние скорости! "Агамали" делает с грузом двенадцать, и это считается хорошим ходом. Да что они, чудесники, что ли?
     И Белецкая ответила сдержанно:
      - Подождем радоваться. Они еще не пришли на рейд. Скорость большая, конечно, но... надо еще суметь закрепить достижение. До сих пор они вечно отставали, - прибавила она.
     Но вскоре позвонили из редакции "Большевика Каспия", справлялись о скорости "Дербента". Муся говорила в трубку небрежным тоном:
      - Последние сведения - скорость четырнадцать с половиною. Не верите? Тогда вам придется зайти на радиоцентр, чтобы убедиться... да, да, поздравляем...
     Только бы их не задержали на рейде. Мы будем извещать вас каждый раз, как будет что-нибудь новое...
     В восемь часов Тарумова и Белецкую сменили. Они шли вместе до перекрестка, как всегда, он держал Мусю под руку, и оба они молчали, не стесняясь этого молчания, как люди, давно привыкшие друг к другу. Внезапно Муся спросила:
      - Вероятно, о "Дербенте" напишут в газетах? Как ты думаешь?
      - Обязательно.
      - А портреты?
      - Чьи портреты?
      - Ну, их... стахановцев.
      - Да ведь их сорок пять человек... Лучших людей, вероятно, заснимут, не всех!..
      - Посмотреть, какие они... Слушай, Арсен!..
      - Ну?
      - Я читала, что Алексея Стаханова в прошлом году травили какие-то администраторы. Неужели это правда?
      - Конечно, правда. Но почему ты спрашиваешь?
      - Да как-то странно. Ну, прощай, Арсен.
      - Прощай. Что ты какая-то чудная? У тебя глаза сделались большими... Смотри не попади под трамвай...
     Под утро Тарумов вновь связался с "Дербентом". За ночь танкер не сбавил скорости. Он прошел расстояние до Астраханского рейда за тридцать один час. У Тюленьей банки его поджидал караван барж. К утру ветер посвежел и началась зыбь. Последнюю баржу подвели с трудом. Несмотря на это, разгрузка была окончена за три часа. Танкер уже шел в обратный рейс, и вдогонку ему с севера спешила крупная зыбь, грозившая замедлить ход.
     Днем на радиостанции дежурила другая смена, и, явившись вечером на вахту, Тарумов посмотрел журнал. Никаких записей о ходе стахановского рейса не было. Прибытия "Дербента" ожидали после двенадцати часов дня, но уже в восемь часов радист услышал его позывные.
     "Находимся на траверзе острова Жилого. Будем через два часа. Сообщите пристань погрузки".
      - Как это может быть? - удивился дежурный. - Ведь если они сейчас на траверзе Жилого, то им остается хода часа три, не меньше. Может быть, радист напутал?
      - Звоните в диспетчерскую, - усмехнулся Тарумов, - никто не напутал, все верно!
      - Да не может этого быть. Я сам плавал, я знаю!
      - Ты не знаком с их новой трассой. Они идут другой стороной острова, проливом. Этот путь много короче.
      - Да ведь там мелко...
      - Глубина восемь футов. Они идут порожнем, без балласта. Кроме того, они освободились от ненужных грузов и уменьшили осадку. Они все рассчитали, не беспокойся.
      - Ах, молодцы! Недаром о них столько говорят в порту. Теперь о них узнают в Махачкале, и в Астрахани, и в Красноводске...
      - Одного из них я знаю. Это радист Макаров. Обыкновенный парень, совсем мальчишка... Очень веселый...
      - А я знаю их капитана. Так себе, ничего особенного. Старичок. "Пожалуйста, голубчик... Спасибо, голубчик..." Тихоня.
     И Муся, молча кусая губы, слушала этот разговор. Она притихла с утра, и на нее не обращали внимания. Неожиданно она сказала Тарумову деланно небрежно!
      - На пристани, вероятно, будет много посторонних. Что, если пойти посмотреть?
      - Пожалуй, - согласился Тарумов, - я тебя провожу.
      - Мне хочется прогуляться. - И она торопливо добавила: - Такой славный вечер!
     Они шли по шоссе к нефтегавани. Муся машинально перебирала его пальцы, прижималась к нему плечом и молчала. Тарумов рассуждал вслух:
      - Что такое стахановский метод? Рационализация, разумная организация труда, использование до дна технических средств производства. Мне кажется, что этот метод применим везде, где труд оснащен техникой. Почему не применить его в системе радиосвязи? Я даю сто с лишком знаков в минуту и быстро нахожу абонента. Но это еще не все. Если настроить передатчик и устранить шумовой фон... Как ты думаешь, Муся?
     Они миновали корпуса завода, и в глаза им ударил нестерпимый блеск моря. Посреди бухты медленно разворачивался стальной гигант, возвышаясь над водой желтоватыми ржавыми бортами. За его кормой вскипали клубы пены.
      - Это... он? - спросила Муся, останавливаясь.
      - Он самый, стахановец! Пойдем скорее.
      - Нет, погоди...
     Мимо них прошли на пристань какие-то люди, оживленно разговаривая и помахивая портфелями. Тарумов услышал обрывок фразы: "...сто двадцать процентов рейсового задания..."
     Муся освободила руку и смотрела на пристань широко раскрытыми глазами.
      - Отсюда хорошо видно, - сказала она тихо, - дальше я не пойду.
     Он взглянул на нее тогда с удивлением и некоторой надеждой, так как вспомнил, что на "Дербенте" плавает этот Басов... Так, значит, Муся не хочет видеть его?
     Тарумов вынул часы.
      - Теперь ровно десять. Они проделали этот рейс за шестьдесят три часа. Все-таки я сбегаю взглянуть, как они подойдут. Постой здесь, Муся.
     Он махнул рукой и побежал под гору к пристани. Белецкая осталась одна.

  

  

  

        
     За октябрь месяц танкер "Дербент" перевез на Астраханский рейд сто тысяч тонн мазута. Во второй декаде он перегнал "Агамали" и вышел на первое место среди нефтевозов Астраханской линии. Но уже в двадцатых числах месяца "Агамали" удачно провел свой первый стахановский рейс и вплотную пододвинулся к "Дербенту", снова оспаривая первенство.
     На судне соревнование теперь вошло в привычку. Обыденными стали большие премиальные, заметки в газетах, переклички судов. Прекратились авралы в машинном отделении, текущий ремонт теперь производился без всякой натуги. И даже совещания команды протекали мирно, - новые предложения обсуждались спокойно, не вызывали недоверия.
     Однажды, в конце октября, опять утром во время политзанятий Бредис закашлялся, побелел и закрыл лицо руками. Матросы повскакали с мест и беспомощно топтались вокруг. Бредис поднял голову и удивленно посмотрел на свои руки, залитые кровью.
      - Занятия кончены, - угрюмо объявил Котельников, - можно разойтись.
     Но никто не уходил, все столпились вокруг больного и заглядывали ему в лицо. Гусейн протянул ему носовой платок и отчаянно оглянулся вокруг, ероша волосы.
      - Глупая история, - прошептал помполит. - Что ты смотришь на меня, Мустафа? Мы еще повоюем, браток. Позови Басова...
     Его отвели в каюту и уложили. Он вытянулся на койке костлявым телом, уставил глаза в потолок и затих.
     Пришел Басов. Он распорядился принести воды и присел на койку больного.
      - Через два часа мы будем в порту, - сказал он, - я вызову скорую помощь.
      - Не надо...
      - Как хочешь. Тогда я повезу тебя на трамвае... Ты сам довел себя до этого, Герман.
      - Ах, оставь! - Помполит тяжело заворочался на койке и глотнул воздух. - Я, Сашка, знал, что это случится, но не думал, что так скоро. Впрочем, всему свое время. До конца навигации осталось два месяца. Это не так уж долго. А весной политуправление найдет человека. Но вот эти два месяца... я хотел бы закончить навигацию.
      - Не валяй дурака. Ты хочешь умереть в море? Мы не врачи, Герман. Мы заездим тебя очень скоро, если еще не заездили. Завтра все опять забудут, что ты болен, что тебя надо щадить. Здесь не санаторий.
     Басов грел в своих руках холодные руки больного, гладил и сжимал их, как бы смягчая невольную грубость своих доводов.
     Помполит сказал:
      - Это не так просто - оставить танкер. Обком не сможет сразу найти заместителя.
     Басов молчал.
      - Что же ты затих? - усмехнулся Бредис. - Тебе придется взять на себя политчасть на первое время. Это ясно, как день. Понятно, никто не может заставить тебя, - добавил он торопливо, - ты вправе отказаться.
     Тогда... все придется оставить по-старому.
      - Какой я политработник! Ты это на смех, что ли?
      - Значит, не о чем и говорить. Отлежусь. В сущности, мне незачем сходить на берег. Для легочных больных важнее всего чистый воздух. А этого добра в море хватит... Завари-ка чайку, Саша.
     Басов долго возился с чайником, гремел крышкой. Лицо его залила краска, даже уши пылали.
      - Мы успеем сходить в райком на стоянке, - промолвил он наконец, как будто говорил о деле решенном. - Если там не будут возражать против моей кандидатуры на время, то тебе следует теперь же остаться в городе.
     Они помолчали. Бредис отхлебнул, сморщил нос и улыбнулся виновато.
      - Проклинаешь меня сейчас, сознайся? Но ты хороший товарищ. Мне все-таки очень хочется жить, Сашка.
      - Еще бы!
      - Только бы все шло хорошо здесь. Мне иногда кажется, что не так уж у нас благополучно. Командиры... Дело в том, что я на днях просматривал журнал: все эти капитанские телеграммы... они под диктовку писаны. Знаешь чью?
      - Знаю.
      - Ага! Я давно приглядываюсь, но ничего конкретного нет. Ведь ничего нет?
      - Ничего.
      - Гляди в оба, Сашка... Впрочем, когда тебе глядеть, у тебя своя забота - двигатели. Знаешь, останусь-ка я еще на рейс, а? Может быть, и лучше мне станет.
      - Ну, поехал! Неужели ты думаешь, что мы с тобой незаменимы? Что пользы, если ты умрешь здесь, на борту?
      - Хорошо. Я надеюсь на актив. Ты заметил, как проходили последние занятия? Молчаливых осталось совсем немного. Если бы не болезнь... Кто это ходит за дверью, Саша?
      - Ребята, За тебя тревожатся. Ты бы заснул, Герман.
      - Славный народ. Золотой народ, я тебе скажу... Хорошо, я буду спать и сойду на берег сегодня. Мне так хочется выздороветь... и вернуться!
     На стоянке Бредис покинул судно. Он шел по пристани, высокий и нескладный, опустив худые покатые плечи. Ветер трепал его светлые волосы и завивал вокруг ног полы длинного пальто, словно издеваясь над его слабостью. За ним гурьбою шли моряки, толкая друг друга, чтобы поддержать его, и с борта танкера вахтенные махали фуражками, глядя ему вслед.
     На судне его не забыли. О нем вспоминали в свободное время в кают-компании, в красном уголке, его жалели, о нем справлялись в порту. Но серьезные события, происшедшие вскоре на "Дербенте", отвлекли от него внимание людей. Позже, вспоминая истекшую навигацию и стараясь восстановить последовательную цепь событий, матросы говорили: "Это было еще в то время, когда Бредис был помполитом, - вот когда это было!"

  

  

  

        
     На рассвете перед уходом с рейда капитан неожиданно получил предписание идти в Красноводск. Телеграмму принес Володя. Стоя в дверях штурманской рубки, он вздрагивал и тер кулаком глаза.
      - Вот не угодно ли? - сказал капитан с досадой, отодвигая бумагу. - Бросай все и иди куда-то к черту. Что там у них в Красноводске - неизвестно. Говорят - легкая нефть.
     Порыв ветра подхватил листок, надул колоколом рубашку Володи, зашевелил полы капитанского тулупа. Быстро светало.
      - Они там понятия не имеют о наших условиях, - брюзжал капитан. - У нас на палубе электромоторы и всякая всячина. Механик говорил, что достаточно искры, какая бывает в электромоторах, и произойдет взрыв. А кто будет отвечать, позвольте спросить?..
      - Они просили подтвердить исполнение, - напомнил Володя. - Разрешите передать?
      - Подожди, голубчик. Я говорю: кто будет отвечать? Разумеется, капитан! Они только составляют планы да пишут приказы, а капитан выполняй. Вот взять да и Отказаться! Не можем, мол, менять род груза без специального осмотра судна. Пусть назначат комиссию, составят акт, а тогда хоть бензин грузите.
      - Так, значит, передать, что мы отказываемся? - спросил Володя, повертываясь к двери. Его трясло от ледяного ветра, и ему хотелось двигаться. Он по опыту знал, как трудно прервать капитана, когда тот заговорит об ответственности и береговом начальстве. - Я уж передам, Евгений Степанович, не беспокойтесь!
      - Постой, ну куда же ты? - всполохнулся капитан, суетливо оглядываясь и отыскивая депешу. - Так нельзя сразу... Ведь начнутся нарекания: срыв плана, то да се... Где Касацкий?
      - Спит в каюте.
      - Разбуди его... или нет, не надо, лучше позови механика, голубчик. Мы подумаем.
     Солнце вынырнуло на поверхность моря, и над ним заалели нижние края кудрявых облаков. Порозовели белые надстройки судна, по воде заплясали огненные завитки, и свет электрического фонаря в рубке растаял, превратившись в крошечное белое пятно.
     С севера, посылая впереди себя растрепанные клочья облаков, похожие на хлопья серого дыма, надвигалась тяжелая сизая туча. И оттуда же, с севера, точно отражая то, что происходило в небе, гнало море мелкие торопливые волны, вскипавшие светлой пеной. Из трубы "Дербента" вылетали серые кольца дыма, ветер подхватывал их, сминал и кидал на палубу.
      - Норд идет, - сказал Евгений Степанович, запахивая тулуп, - настоящий норд, осенний. И барометр падает.
     На мостике ветер хлестнул ему в лицо и, забравшись за воротник, пощекотал спину холодными пальцами. Внизу мягко и гулко захлопал шлюпочный брезент, раздуваемый ветром. Рулевой за окном оглянулся на шаги капитана, перехватывая штурвал.
     "Теперь уж скоро конец навигации, - думал Евгений Степанович, спускаясь по трапу. - Сколько еще осталось? Ноябрь, декабрь... нет, половина декабря. Сколько дней в ноябре?"
     Навстречу ему вышел механик и прикоснулся к козырьку фуражки. Лицо его от ветра было красно и казалось опухшим и сердитым. Он молчал, глядя куда-то в сторону, словно не желая начинать разговор, и угрюмо, прятал подбородок в поднятый воротник бушлата.
     "Не любит он меня, - подумал Евгений Степанович с тоской. - Касацкий прав. И зачем только я его позвал? Надо было разбудить Касацкого. О чем с ним говорить?"
      - Хорошо, что вы не спите, - сказал он вслух приветливым тоном, - видите, что надвигается? Теперь ждите шторма баллов на десять, не меньше! А тут еще приходится менять курс. Слыхали?
      - Мне радист говорил, - отозвался Басов. Он оглянулся, как бы отыскивая радиста, и, не найдя, снова стал смотреть на воду.
     Евгений Степанович почувствовал себя оскорбленным, но в то же время что-то тянуло его продолжать разговор, хотелось расположить в свою пользу этого недоброжелательного человека.
      - Не знаю, право, как быть теперь, - сказал он, как можно мягче прикасаясь к руке механика, словно намереваясь притянуть его к себе, - с одной стороны, красноводская нефть, как известно, легкая, и ее надо возить на бензиновозах. А у нас моторы на палубе и повсюду курят, несмотря на приказ. Но с другой стороны, отказаться - значит сорвать им план перевозок. Нет, на это я не пойду. ("Глупо, - подумал капитан про себя, - точно он меня уговаривает сорвать план, а я отказываюсь. И заискиваю я перед ним как будто... Ах, как гадко! Неужели заискиваю?") Я не хотел давать ответа, не посоветовавшись с вами. Хотя я уверен, что вы со мной согласитесь... ("Конечно, заискиваю!") На каждом из нас лежит ответственность не только за наше задание, но и за перевозки в целом, потому что мы прежде всего сознательные люди... Одним словом, я думаю, что надо подтвердить исполнение и идти в Красноводск.
     Басов молчал, потупив глаза, как бы раздумывая, и Евгений Степанович волновался: вдруг механик скажет, что это не его дело, или совсем ничего не ответит, и выйдет ужасно неловко. Но Басов вдруг оглянулся, словно желая удостовериться, что кругом никого нет. Оглянулся невольно и Евгений Степанович.
      - В прошлом году сгорел нефтевоз "Партизан", - сказал Басов тихо, - вы не помните, как это было? Они тоже везли красноводскую нефть. Кто-то закурил на палубе или уронил стальной ключ, не знаю точно. Должно быть, у них была щель в люке и оттуда выходил газ. Только был взрыв, и на палубе полопались швы, и вырвало люки. По счастью, это случилось днем, и команда успела спустить шлюпки. Кое-кто обгорел, конечно, но не сильно. А судно погибло.
      - А люди-то почему... обгорели? - спросил Евгений Степанович, запинаясь.
     Он уже забыл об оскорбительной небрежности механика и о своем унижении. Каждое слово Басова отдавалось в его груди болезненным толчком, после которого ныло сердце.
      - Почему обгорели? Когда разбило палубу взрывом, нефть разлилась по воде, Нефть на воде горит превосходно.
      - Так зачем же они нас посылают? - закипятился Евгений Степанович. - Ведь это же преступление, а? Даня в коем случае не надо соглашаться на это! Как вы думаете? Вы говорите, там ключ уронили. А у нас разве не могут это самое... уронить?
      - Не знаю.
      - Ну, вот видите! Нет, это черт знает что! Ну, скажите мне откровенно, вот вы коммунист, - понизил голос Евгений Степанович, - вот этот сегодняшний приказ - разве это не подлость, не преступление? Скажите!
      - Да я ведь не специалист, но, по-моему, какое же преступление? Нужно вывезти легкую нефть, а бензиновозов не хватает. На "Дербенте" палуба не пропускает газа и люки герметичны. Кроме того, у нас высокий газоотвод. Значит, прямой опасности нет, но от нас зависит устранить всякие случайности. Ведь сама по себе нефть не загорается, даже и красноводская, - усмехнулся он в воротник.
      - А нельзя ли все-таки отказаться? Пусть назначат комиссию и разрешат официально.
      - Отказаться нельзя. Вы ведь сами сейчас сказали, что сорвем перевозки. Я тот случай к тому вспомнил, что надо быть осторожнее, когда пойдем с грузом, за людьми смотреть надо. А то, не ровен час...
     Порыв ветра ударил с севера, покрыв поверхность моря черными пятнами ряби. Евгений Степанович приставил ладонь к уху:
      - Что вы сказали?
     Но Басов только поежился, глубже засунул руки в рукава бушлата и пошевелил обветренными губами:
      - Хо-а-дно!..

  

  

  

        
     Гусейн проснулся оттого, что тело его перекатилось на койке и голова стукнулась в стальную стенку каюты. Тотчас же он почувствовал холод и, повернув голову к иллюминатору, открыл глаза. Из круглого отверстия сочился мутный серый свет, и в полосе света кружились мелкие водяные брызги. Гусейн вспомнил, что накануне перед сном он лежал в том же положении, глядя в иллюминатор, и там, как в телескопе, на бархатном темно-синем небе неподвижно стояла большая голубая звезда, а море внизу чуть шумело редкими всплесками. Теперь снаружи все было полно глухим нарастающим шумом, словно чей-то мягкий исполинский кулак размеренно бил в борт корабля. Непрерывно журчала вода, стекавшая откуда-то сверху:
     Тело Гусейна то удивительно легчало, словно падало в яму, то тяжелело, прижималось к койке и плыло направо и вверх, а вместе с ним наклонялась плоскость потолка, и качались углы каюты, и перекатывалась на полу консервная банка, должно быть упавшая со стола. Она то останавливалась, словно притаившись в углу и слегка покачиваясь, то быстро колесила вдоль каюты, дребезжа и натыкаясь на ножки стола.
     Гусейн спрыгнул на пол, качнулся и ухватился за край койки. Немного постоял, потягиваясь, расставив руки на всякий случай. За стеной послышались голоса, прозвучали шаги, и Гусейн застыл на месте, прислушиваясь, накрытый с головой фуфайкой. Наконец он натянул ее и надел пиджак, а фуражку надвинул поглубже, чтобы не сбило ветром.
     В коридоре ему попался Догайло, гревший спину около теплой стены кухни. Дождевик боцмана почернел от воды, и на лбу его прилипли пряди седых мокрых волос. Лицо его было смущенное, словно его застали за нехорошим делом.
      - Ты чего, дядя Харитон? - спросил Гусейн дружелюбно. - Обсушиться задумал? Брось, опять вымокнешь! Эх, как качает! Балласту не набрали, что ли?
      - Какое там! Набрали уже балласту, - пропел Догайло жалобно, моргая глазами, - да ты посмотри, что делается. Выдь на мостик.
     Гусейн пошел к выходу, но у дверей его бросило к стене, в грудь ударил неистовый ледяной ветер, и он опять расставил руки, чтобы не удариться о косяк.
     На мостике он остановился, оглушенный трубным гулом ветра, до удушья забившего рот и выдувавшего из глаз слезы. Сквозь мутную пелену слез он увидел зелено-белую огромную волну, которая поднялась над бортом, рухнула на грузовую палубу и прокатилась клокочущим потоком. Потом поднялась другая, потрясая растрепанной гривой. "Дербент" подмял ее под себя, перевалился, отряхивая воду, как гигантская плавающая птица.
     Со спардека двигались навстречу Гусейну две фигуры в мокрых дождевиках. Они хватались за перила и широко расставляли ноги. В одном из них Гусейн узнал Котельникова, в другом - матроса Хрулева.
      - Боцман где? - закричал Котельников, подойдя ближе. Гусейн вглядывался в его лицо, стараясь понять вопрос. - Да где же он скрывается? Вот паразит!
      - Не тронь его, он упарился, - ответил Гусейн, стараясь кричать погромче и показывая в сторону коридора, где остался боцман. - Ну, допустим, я за него. В чем дело?
      - Там волны шпилевой мотор заливают, брезент сорвало! - кричал Котельников. - Да это палубных матросов дело, а не твое.
     Но Гусейну было интересно и хотелось размяться, перед тем как идти на вахту. Не каждый день бывает такой шторм, - что ему сидеть в каюте? Он уже привык к оглушительному вою ветра, и лицо его горело. Он побежал к мостику. Котельников двинулся за ним, держась за его плечо. Хрулев семенил сзади, опасливо Поглядывая вниз, на палубу, где клокотала вода. Они прошли левой стороной спардека, - здесь ветер был слабее.
      - Пожалуй, с опозданием прибудем, - высказал предположение Гусейн, - как ты думаешь, Степа?
      - Выспался, милый. В Красноводск идем, а оттуда в Махачкалу. Никто нас теперь не обгонит.
      - Вот так здорово! - изумился Гусейн. - А как же с соревнованием будет? Ведь "Агамали" по старой линии идет.
      - Не беда. Мы по тонно-милям будем считать. Там разберемся...
     Гусейн кивнул головой. В таком случае Красноводск так Красноводск! Он чувствовал себя прекрасно на ветру с открытой грудью. Хотелось поскорее увидеть, что случилось с мотором, но Котельников медлил. Лицо его вдруг позеленело, и он сделал движение ртом и шеей, как будто глотал застрявший в горле кусок. Он перевесился через перила и тяжело дышал.
      - Они о утра все блюют, я замечаю, - хихикнул Хрулев. - Весь ихний харч ныне за борт пошел. Мо-ре-хо-ды!
     Котельников плевал густой, тягучей слюной, охал и бормотал ругательства, Волосы его свесились и трепались по ветру.
      - Иди! - крикнул он сердито Гусейну. - Ну, что ты стал? Ох!
     На переходном мостике, ведущем на бак, столпились вахтенные матросы, и помощник Касацкий что-то объяснял им, показывая вниз, на грузовую палубу. Там Гусейн увидел злополучный электромотор, обнаженный и блестящий от воды. Эту переднюю часть палубы волны захлестывали не так сильно. Только изредка белая грива перекидывалась через борт, пузыристые потоки стремительно разливались по темному глянцевитому настилу, задерживаясь и вскипая у люков.
      - Тут в два счета надо, - сердито кричал Касацкий, - поднести и накинуть брезент - раз! Натянуть и завязать бечевку - два! Были бы у меня сапоги, я бы вам показал. Да тут двоих довольно! Вот Фомушкин да Хрулев...
     Запасный брезент лежал тут же на мостике, и в кольца его была продета бечева, Гусейн нагнулся и потянул его за край.
      - О, богатырь пришел, - улыбнулся Касацкий, - сейчас он вам покажет, как надо работать!
     Гусейн собрал брезент и расправил бечеву.
      - Давайте попробую. Вот Хрулева еще возьму. Вдвоем и закроем.
      - Вот-вот, - заспешил Касацкий и даже притронулся к брезенту, как бы намереваясь помочь, - я же говорю, пустяковое дело!
      - Маловато двоих-то, - пробормотал Хрулев, тоскливо оглядываясь. - Еще бы одного...
      - Десять! - захохотал Гусейн, - Да у тебя кила, что ли?
     Они подтащили брезент к трапу, ведущему на палубу, и Гусейн, спустившись на три ступеньки, перекинул бечеву через плечо. Откуда-то выскочил Володя Макаров и сердито крикнул Гусейну:
      - Разве они сами не могут? Брось, Мустафа!
      - Помогаю товарищам, - улыбнулся Гусейн. - От чего не помочь, если просят?
     Под его ногами вихрем промчались белые потоки воды, и перила трапа качнулись. Рядом заметалось бледное лицо Хрулева с расширенными глазами и закушенной нижней губой. Потом палуба обнажилась и заблестела.
      - Ты держи меня, если что, - пробормотал Хрулев испуганным говорком, - у меня в глазах кружение. Пожалуйста, Мустафа...
      - Я тебя удержу-у, - смеялся Гусейн, - за ногу тебя держать или повыше? Хо-хо!
     Они побежали по мокрой палубе и накинули брезент на тело мотора. Гусейн присел на корточки, продевая концы бечевы в отверстия моторных салазок.
      - Скорей! - бормотал Хрулев, дергая бечеву. - Ох, скорее, Мустафа!.
     Потом он вдруг метнулся куда-то. Гусейн услышал топот ног и какой-то крик. Но он поднял голову не сразу, а сначала накрепко затянул узел и тогда вдруг увидел огромную бутылочного цвета волну, поднявшуюся высоко над бортом, и на ее верхушке молочно-белый кипящий гребень, закрутившийся со зловещим свистом. Гусейн прижался всем телом к мотору, обхватил руками вал и в последнюю минуту почему-то очень отчетливо заметил свои руки с побелевшими от напряжения ногтями на валу мотора и крупную ткань брезента в рыжих масляных пятнах.
     Потом на него словно обрушилось ледяное небо и оглушительным звоном отдалось в голове, что-то схватило его за туловище, тащило за собой, выворачивая руки, и колотило о палубу. Оглушенный, почти теряя сознание, он всю свою силу отдал кистям рук и так и не разжал их, пока не промчался над ним поток и не обмелел, оставив на палубе пузыри пены. Поднялся же он как-то сразу и тотчас побежал, не чувствуя своего тела, а сверху все кричали что-то, но крик этот казался ему слабым, как писк комара.
     Вторая волна ударила его по ногам, когда он уже держался за перила трапа. Поскользнувшись, он упал на колени, но сейчас же опять поднялся и стал взбираться по ступенькам. Только очутившись на мостике, он пошатнулся, оперся на перила и выплюнул длинной струйкой соленую воду.
     Он увидел перед собой испуганное лицо Володи, холодные смеющиеся глаза Касацкого и услышал, как Хрулев говорил кому-то:
      - Я ему кричал, а он как статуй, право же, статуй...
      - Неосторожно! - строго заметил Касацкий. - Этак и за борт попасть недолго.
     Гусейн посмотрел вниз и увидел мокрый брезент, плотно облегавший мотор. Ему было очень холодно, и как-то сами собой дробно стучали зубы. Володя обнял его за талию, легонько подтолкнул в спину и, обернувшись к стоявшим на палубе, язвительно бросил:
      - Если бы не он, вы бы тут до вечера подначивали друг друга. Эх вы!
     

  

  

  

        
     Басов провел в машинном отделении ночную вахту. Ему очень хотелось спать. Но утром начался шторм, и спать не пришлось. Вода, вытекавшая из рубашек цилиндров, вдруг сделалась горячей. Басов попробовал воду на ощупь и обжег пальцы. Оказалось, что насос подает забортную воду с перебоями из-за сильной качки. Пришлось налаживать циркуляцию.
     К полудню шторм усилился, и волны стали обнажать гребные винты. Запрыгали стрелки приборов, и грохот машин постоянно менял тон. Идти с Прежней скоростью становилось опасным, но Басов все еще не хотел снижать обороты дизелей и несколько раз поднимался на палубу, чтобы взглянуть на погоду. Тогда у машин оставался его помощник Задоров. Он нервничал, поминутно переводя глаза с приборов на верхнюю дверь, откуда должен был появиться Басов, и палил папиросу за папиросой. А ветер все усиливался и гнал на юг зеленые водяные горы, увенчанные пышными кружевами пены. По временам сек крупный косой дождь, облака шли совсем низко, плотно обложив горизонт. Позвонили из штурманской рубки, и, подойдя к аппарату, Басов услышал голос капитана.
      - Как у вас там? - спрашивал Евгений Степанович.
      - Все в порядке, но зыбь открывает винты. Надо бы убавить обороты.
      - Вы думаете? Хорошо... Убавить обороты.
      - Есть убавить обороты!
     Басов ожидал отбоя, но после небольшого молчания трубка нерешительно:
      - Постой-ка... Может быть, повременить?..
     Тогда Басов бросил трубку на рычаг, подошел к щитам и повернул оба маховика. Задоров дремал, опустившись на корточки и покачиваясь во сне, как дервиш. Судно накренилось, и он свалился на бок. Поднялся, потирая ушибленное бедро, и сонно выругался. В машинном отделении парило сильнее обыкновенного или это только казалось Басову. Его неудержимо клонило ко сну. Была минута, когда он забылся, стоя у щита с открытыми глазами. Ему показалось, что он на берегу, у себя дома, и Муся положила ему руки на плечи и ласково, тихонько качает его: то притянет, то оттолкнет, и это было очень понятно, потому что она ведь сердилась на него за что-то. Теперь она не знает, что ему сказать, когда он так вдруг явился... Кто-то стучит, молотком по железной крыше и грузно чавкает, точно месит тесто, и Муся укоризненно качает головой. "Третья вахта, - говорит она сердито, - третья вахта, Саша... Так нельзя". Он вздрогнул и открыл глаза.
      - Третья вахта, говорю, сменяется, - кричал Гусейн, улыбаясь, - а ты все стоишь. Уморишь себя, ну тебя к черту... А со мной происшествие было, слышь ты?
      - Происшествие? - переспросил Басов, моргая глазами. - Ну-ну... А как там погода, не видно конца?
      - Какое... одиннадцать баллов нагнало, - по радио сводку давали сейчас. Такая свистопляска! А со мной происшествие было... только ты ругаться будешь, я знаю!
     Мустафа был горяч и весел. Фуражку его унесло волною, и он повязал голову платком, взятым у горничной Веры. Он рассказывал, как накрыло его волной на палубе, и делал большие глаза, чтобы вышло пострашнее, но видно было, что ему вовсе не страшно вспоминать об этом. Потом он посмотрел на приборы и отошел, чтобы проверить смазку двигателей и попробовать на ощупь отработанную воду. Некоторое время Басов, наблюдал за ним, стоя у щита, потом задремал. Муся снова вышла из темного угла, она приближалась. Нестерпимый жар шел от нее. Она опустила ресницы и склонила голову, словно стыдясь, что пришла к нему первая. Он испугался, как бы она не вернулась назад в темноту, и взял ее за руки. "Ты рад, что я с тобой? - спросила она. - Тогда я здесь останусь. Хочешь?" И. он подумал, что это есть то самое, чего он хочет от нее, и кивнул головой. Но она вдруг заплакала и сердито сказала; "В прошлом году сгорел нефтевоз "Партизан". Ты, коммунист, скажи-ка: вас послали в Красноводск, - разве это не преступление?" Он хотел ответить, но Муся уже не плакала, а тянула его за руку, и в глазах ее он увидел очень знакомое старческое выражение, тоскливое и жалобное, как у больной собаки. "По-моему, тебе лучше уйти отсюда", - сказал он, вырывая руку, и тотчас открыл глаза.
     Перед ним стоял слесарь Якубов и протягивал ему тарелку с хлебом и котлетами. Басов взглянул на часы, - был час обеда, и он вдруг почувствовал, что очень голоден.
      - Как это ты догадался? - сказал он смущенно, принимаясь за еду. - А я и сам не знал, что хочу есть. Вот так парень!
     Якубов не уходил и смотрел, улыбаясь, как Басов ест, и глаза у него были преданные, добрые, немного насмешливые. Снаружи грохнуло мягко, словно ударили в бубен. Колыхнулись черные тени двигателей, и забулькала под стланью вода. Сверху посыпалось что-то, похожее на крупный дождь, и Якубов тревожно оглянулся. Но, видя, что Басов продолжает есть, тут же успокоился.
      - Ну, спасибо, - сказал Басов, отдавая тарелку. - Что нового наверху?
      - Все по-старому. Одиннадцать баллов, говорят.
     Вода проникла в нижний коридор и в канатный погреб, где дверь не успели задраить. Палубные матросы с ног сбились. А Котельников все мается тошнотой. С лица позеленел и жалуется, что у него сердце зашлось. Принес я ему леденца пососать - не берет. Оно, конечно, кто как переносит, а