Крымов Юрий Соломонович - Танкер "Дербент"

не хотите, - брякнул он во весь голос, - печатным хламом прикрываетесь! Для чего же мы учили людей?
     Потом он сразу остыл, и возбуждение сменилось апатией. Ему стало стыдно за свою выходку. Пробираясь к дверям, он слышал, как Нейман сказал:
      - Это уже на грани хулиганства. Его нужно одернуть.
     Он приехал домой, сел к столу и уронил голову на руки. Впервые он почувствовал себя одиноким. Все эти люди - механики, мастера цехов во главе с Нейманом, несомненно, работали много и добросовестно. Но почему-то они упорно держались за ветхую, уродливую обстановку завода с авралами, суматохами и бессознательным повторением одних и тех же ошибок. Басов чувствовал себя так, как будто, забежав далеко вперед, он оглянулся и тут только заметил, что остался один.
     Муся видела, что с ним неладно. Она подсела к нему и заглянула в глаза.
      - Случилось что-нибудь? - спросила она. - Почему ты молчишь?
     Басов оживился. Рассказал, как было дело. Муся слушала молча. Она не задавала вопросов и не возмущалась. Смотрела на него во все глаза, словно впервые изучая его лицо. Когда он рассказал о том, как уговаривал его Эйбат отказаться от выступления, Муся не выдержала. Она всплеснула руками горестно и гневно.
      - Он сам уговаривал тебя, - переспросила она, - неужели правда? Нет, ты неподражаем!
     Она засмеялась, но губы ее дрожали. Потом она подсела к нему и завладела его руками. Лицо ее сделалось умоляющим и жалким. Оно просило, заискивало и угрожало. Басов никогда не видел ее такой.
      - Сашенька, брось ты это! Разве нельзя работать как все, не оригинальничая, не создавая шумихи? Ты работал ночами - тебя не отметили. Разве другие не получили премии? Ты не умеешь взять то, что принадлежит тебе по праву, не умеешь ладить с людьми. Теперь ты выскочил опять с этим предложением. Ты восстановил против себя авторитетных людей, и они отплатят тебе, будь спокоен. Зачем ты вредишь себе, Саша? Нет, ты странный, странный. Просто чудак какой-то!
     Он слушал ее устало-безразлично, думая о своем. Чтобы убедить людей в своей правоте, нужно много упорства, убежденности и равнодушия к собственной судьбе. Вот он .мучит свою жену. Нетерпелив, горяч. И разве же он хочет обострить на заводе отношения с товарищами? Он даже не знает толком, как называется та правда, которая захватила его. Он изучил процессы труда и пришел к выводу, что механизмы используются плохо, что можно работать лучше, вот и все.
      - Тебе тяжело со мной? - спросил он задумчиво.
      - Мне неспокойно. Я как-то вовсе не уверена в нашем завтрашнем дне. Ты такой странный...

  

  

  

  
     
     Перед открытием навигации в доки поступили новые теплоходы: это были серийные корабли-гиганты, предназначенные для перевозки мазута. Гребные дизели были построены Сормовским заводом и по проекту должны были развивать мощность в тысячу четыреста индикаторных сил. Однако при регулировке первого теплохода - "Дербент" - испытательный цех добился мощности всего в тысячу сил. На этом дело приостановилось.
     Механик Бронников сделал доклад на совещании. Он обстоятельно сообщил о всех неполадках и высказал мнение, что проектная мощность вообще не может быть достигнута. Развернув учебник Немировского, он прочел:
      - "Предельная рейсовая мощность двигателе" обычно находится в рамке семидесяти - семидесяти пяти процентов проектной..." Если уж так считает известный инженер Немировский...
     С Бронниковым как-то очень быстро согласились, и, когда второй танкер показал тысячу сил, все остались довольны: большего достигнуть не удастся, дело ясное.
     И вдруг третий танкер - "Агамали" - неожиданно дал тысячу триста восемьдесят сил, почти проектную мощность. Работавший на регулировке этого танкера Басов служебной запиской уведомил об этом главного инженера. Он просил еще два лишних дня для точного достижения проектной мощности и предлагал произвести дополнительные работы на сданных уже в эксплуатацию судах.
     Бронникова вызвали в дирекцию. Он предчувствовал неприятный разговор и был озабочен. У причала стоял танкер "Агамали", и из гигантской трубы его взлетали к мачтам белые хлопья дыма, - это Басов добивался проектной мощности и своим упорством угрожал спокойствию и благополучию его - Бронникова. По-видимому, Басов хочет выдвинуться, получить высокий оклад. Как бы там ни было, он был ненавистен Бронникову в эту минуту.
     В столовой Бронникова остановил конструктор Бейзас.
      - Слыхал новость? - спросил он, и в глазах его Бронников заметил любопытство и жадное ожидание скандала. - Машины "Агамали" дотянули до проектной мощности. Выходит, что мы надували пароходство. Эх, как неудобно получилось!
     К директору Бронников явился в тот момент, когда тот препирался с Нейманом.
      - Ты не оправдывайся, - говорил директор запальчиво, - ты скажи прямо: обманывали пароходство? Сормовский виноват или мы?
      - Спроси его, - холодно отрезал Нейман, указывая на Бронникова. - Я уже сказал свое мнение.
     По дороге Бронников успел обдумать положение и подготовиться к защите. Он припомнил все неполадки, встретившиеся при регулировке машин "Дербента". Левый двигатель давал при нагрузке сто пять оборотов, правый - сто три.
      - Какой может быть обман? - сказал он сдержанно. - Завод выпустил серию в спешном порядке, а как шла приемка - сами знаете. Что же удивительного в том, что двигатели имеют разную мощность?
      - Однако он же вот берется довести мощность до нормальной... этот Басов, - с неожиданным оттенком недоброжелательства сказал директор. - Значит, можно? Можно, я говорю! - Директор вдруг ударил ладонью по столу и уставился на Бронникова круглыми, устрашающими глазами. - Вот он пишет о неполном сжатии в цилиндрах. Почему неполное это... как его... сжатие?
     Бронников опустил голову, стараясь сдержаться. Нейман прогудел конфиденциально:
      - Все это не так, Иван Данилович. Тут некрасивая история с этим Басовым, склочная история, Иван Данилович...
     Но директор погас так же быстро, как загорелся. Он подумал немного, забыв отвести глаза от лица Бронникова.
      - Оставить все, как есть, - сказал он устало. - Если понадобится, на "Дербенте" отрегулируют двигатели средствами команды. Не возвращать же танкер обратно в доки. - Он медленно перебирал бумаги, и Бронников с облегчением поглядел на дверь. - Да, вот еще какое дело, - вдруг вспомнил директор, - пароходству нужен механик. На этот самый злосчастный "Дербент". Предлагают нам выделить кого-нибудь из наших, будто бы на одну навигацию, но ты понимаешь, что это значит? Да, ничего не поделаешь - освоение нового флота. Кого бы ты предложил?
     Бронников пожалел, что не успел уйти. Впрочем, директор не смотрел в его сторону. Директор смотрел на Неймана. Неужели предложит послать его? Пожалуй, что так. Он регулировал машины "Дербента", и регулировал неудачно. Теперь ему неудобно отказаться. Он мысленно подыскивал мотивы отказа. У него мало практики... Два года назад у него в легких обнаружили туберкулезный очаг... Старая больная мать... Нервное переутомление...
      - У нас не техническая школа, а завод, - сказал Нейман сердито, - кого мы можем послать? - Он вздохнул и посмотрел на Бронникова. - Партийца послать придется. Басова пошлем, - добавил Нейман раздельно.
     Бронников тихо скользнул в дверь, приоткрыл ее, стараясь не шуметь. За дверью он постоял немного, прислушиваясь и бледно улыбаясь. Как будто директор не возражает...
     Он встряхнулся и побежал в цех. На радостях он даже простил Басову пережитую неприятность. Ведь не подвернись этот чудак - неизвестно, как обернулось бы дело для него, Бронникова.
     
     Басов изо всех сил старался казаться довольным. Стоит только до конца понять необходимость этого перевода - и всегдашнее спокойствие и ясное настроение восстановятся. Кого-то надо было послать на эксплуатацию, - выбор пал на него. Возможно, этого не случилось бы, не будь у него столкновения с главным инженером. Но тогда вместо него послали бы другого, например Бронникова, и, конечно, Басов не стал бы возмущаться и жалеть Бронникова.
     Муся слушала его не перебивая. Сложила руки на коленях и поглядывала на него сбоку. Когда он умолк, она тряхнула головой, словно сбрасывая с себя тяжесть.
      - Как неудачно все сложилось, - сказала она сдержанно, - тебе не везет.
     Он ожидал сопротивления, упреков, тяжелого объяснения. Ничего этого не случилось. Муся выдвигала ящики комода, снимала с гвоздей одежду.
      - Тебе следует собраться, - сказала она, - давай сообразим, что нужно сделать.
     Она как будто и не удивилась вовсе. Молча, не обращая на него внимания, она согрела воду в кухне и поставила корыто для стирки. Басов стоял рядом, наблюдая, как стекали по ее голым рукам перламутровые хлопья пены. Теперь она была самым близким для него человеком. Он вступил в странную полосу жизни, когда всякое достижение сулило новую неудачу. Он довел до проектной мощности двигатель теплохода и из-за этого вынужден был покинуть завод. Нейман, Бронников и многие другие стали ему чужими. Вялые, бессильные люди нарочно выдумывают пределы достижений, чтобы скрыть свое бессилие. Для этого они пользуются старыми, отслужившими нормами и фальшивой наукой. Они объединяются, кричат о мнимых опасностях и остервенело защищают свой покой.
     Муся вернулась в комнату и присела к окну, не зажигая огня. Она куталась в пуховый платок и поводила плечами, словно ее бил озноб. Басову хотелось утешить и ободрить ее. В сущности, у них нет никаких оснований для уныния. Разве мало во флоте знатных капитанов, механиков, штурманов? Муся хотела, чтобы он выдвинулся. Вот ему дали машинное отделение "Дербента". Главное - понять, что это необходимо. Кому-то нужно плавать на этих судах, - не ему, так другому. О чем же жалеть?
      - Кончилась оседлость, - заговорил он весело, - придется лезть в недра, духов пугать. Честное слово, я даже доволен, Муся. Стоит ли отказываться от трудного дела только потому, что оно трудное? Вы будете ловить на станции наши позывные. Мы будем видеться с тобой раз в пятидневку. Да, один раз...
     Муся кивнула головой молча. В темноте он не видел ее лица. Он задумался, чем бы повеселить ее на прощание. На улице теплынь, запах акаций, синий воздух на рейде. В клубе водников под звуки баяна моряки танцуют танго со студентками Индустриального института. Ему хотелось повести туда Мусю. Луна перевалилась через плоскую крышу дома, что напротив, и по стенам поползли легкие тени облаков.
      - Муська! - окликнул он ласково. - Посмотри, какая луна. Эх, и лунища!
     Муся медленно подняла голову. По щекам ее катились обильные блестящие слезы. Они смачивали уголки рта и падали на грудь. Она закусила губы и вытерла глаза концом платка.
      - Ты никогда не любил меня, - сказала она убежденно, - и никогда я не была тебе близка.
     В комнате было так тихо, что он слышал ее прерывистое дыхание и шелест ее платья. Он дотронулся до ее плеча, но она отодвинулась.
      - Но я не от этого плачу... Ты не думай! Просто мне жалко тебя, потому что ты неудачник. Зачем ты бодришься, обманываешь себя и других? Я всегда была для тебя чем-то второстепенным. Ты сделал из нашей жизни сплошную спешку, ты жил так неуютно, точно квартирант. Сверхурочные... Готовиться к кружку... Собрание... Сон... Мы никогда не жили по-человечески. Но это все ничего, и я не говорила тебе ни слова. Ты так работал! Впрочем, работал ли ты в самом деле? Ты восстановил против себя коллектив, и от тебя постарались отделаться. Так не поступают с ценными людьми. Мне кажется, что ты неудачник, слабый, нелепый человек, прости! Тебя удалили с завода. Это - оскорбление! А ты доволен. Если бы ты хоть затаил злобу или ругался, мне было бы легче. На твое место придет другой, какой-нибудь арап или никчемник, и получит хороший оклад...
     Слезы ее высохли, но голос был сырой и дрожащий, она спешила выложить перед ним все, что накопилось у нее на душе. А ему казалось, что в темноте перед ним не Муся, а посторонняя женщина, глупая, равнодушная и злая. Он крикнул неистово, во весь голос:
      - Замолчи!
     Она посмотрела на него с испугом и подняла руки к лицу. Может быть, она думала, что он ее ударит. И вместе с этим она с какой-то странной надеждой наблюдала за ним. Он сдержался и поднес стакан с водой к ее губам. Она отпила немного и с досадой отвела его руку.
      - Что ты наговорила! - сказал он грустно. - От меня отделались, это верно. Мало ли что бывает! Все дело в том, что я не давал людям покоя. В отдельных местах на заводе работают плохо, и я вижу, что можно работать лучше, гораздо лучше. Кажется, все это скоро станет понятным каждому рабочему. Пока на заводе благоговеют перед старыми нормами. Но ведь нормы составляли люди, и все изменилось с тех пор. Вот и я... Муся взглянула на него внимательно и печально. Так смотрят близкие люди на душевнобольного. Он замолчал на полуслове, словно наткнулся на стену. Может быть, и вправду они никогда не были близки друг другу?
      - Сашенька, брось, - сказала она кротко, - ведь последний вечерок, милый... Еще я хотела тебе сказать... Это нефтефлот, ведь оттуда бегут даже матросы! Они скрывают квалификацию, крадут документы... Ты, верно, не знал этого. И мы будем видеться редко-редко....
     Она помолчала и улыбнулась виновато и испуганно.
      - Знаешь что? Меня тянет к тебе, милый, но что я могу сделать, когда ты такой... Жить хочется очень... Не сердись!
     Им овладело вдруг удивительное безразличие. Мусины пальцы гладили его волосы, щекотали лицо. Он почувствовал на щеке прикосновение ее влажных губ и быстро поднялся.
      - Ну что ж, мы шнурком не связаны, - сказал он равнодушно, - делай как знаешь.
     Так ушел он из дому и последнюю ночь, проведенную на суше, пробродил по городу.

  

  

  

        
     Непрестанно шелестит вдоль бортов зеленая вода. Лениво отваливаются белоснежные пласты пены. Рассыпаются по волнам и бесшумно лопаются мириады пузырей.
     
     Французская девочка Нелли
     Продавала букеты камелий...
     
     Солнцем нагрета стальная палуба. Солнце дробится на волнах, горит на вычищенной меди перил. Черт знает, что означают слова песни! Ветер принес их неизвестно откуда, и, как сладкий клей, пристали они к губам Гусейна. Чуть забудется - начинает их мурлыкать. Присаживается на корточки возле люка и смотрит вдаль. Истлеет белым прахом цигарка-самокрутка, - надо опять спуститься к машинам. Кругом пусто. В вентиляционной трубе звенят струи воздуха, все катятся и катятся волны. То же было вчера и будет завтра.
     
     Английский воспитанный бой
     Любил ее взор голубой...
     
     Гусейн не думает о словах песни. Он думает о том, нельзя ли уйти с танкера до конца навигации. Притвориться больным? Затеять драку на стоянке? Нет, все это не годится. Уйти по-хорошему тоже невозможно. А между тем здесь нет никого, к кому бы можно было прилепиться душой. Во время первых рейсов он перезнакомился со всей командой, угощал папиросами, предлагал сыграть в домино. Тоска загоняла его во все уголки судна, где раздавались голоса и двигались люди. Так прошли первые рейсы, люди утратили свою таинственную новизну, и тоска стала привычной.
     Боцман Догайло без конца снует по палубе, и глаза его, полные тупой старческой заботы, всё ищут, что бы такое привести в порядок. Он торопится и не отвечает на вопросы.
     Пробовал Гусейн сойтись со вторым штурманом - Алявдиным. Ему стал рассказывать он, как за пьянку его исключили из комсомола. Но по мостику пробежала горничная Вера. Алявдин шепнул: "Заприходуем...", подмигнул и расхохотался, потирая руки. Так и не окончил Гусейн рассказа.
     Попробовал он прибиться к комсомольцам. Они держались дружно, но слишком замкнуто. Их было пятеро: трое электриков, один моторист и помощник механика. Это были демобилизованные краснофлотцы, и от военной службы остались у них любовь к дисциплине, подчеркнутая аккуратность в одежде и та неторопливая, деловитая серьезность, которая отличает людей, привыкших к ответственности. Гусейну очень нравились эти ребята, он даже заискивал перед ними немного. Один из них, электрик Котельников, подробно расспросил его о злополучной пьянке. Лицо у Котельникова было спокойно-брезгливое, точно он запачкался обо что-то. Его любопытство растаяло с последним вопросом.
      - Покажи себя в работе, - сказал он поучительно, - впрочем, едва ли что-нибудь выйдет. Комсомол - не проходной двор.
     Он огляделся, отыскивая предлог, чтобы прекратить разговор. Гусейн готов был провалиться сквозь землю. Теперь он избегал комсомольцев. Люди не интересуются его судьбой - отлично. Он не интересуется людьми. Ему нет до них дела.
     До Астраханского рейда тридцать восемь часов пути. Обратно порожнем - тридцать. Вечно открытое, море, синь над головою и упругий ветер. Капитан Кутасов читает в каюте толстые книги, печально вздыхает и вытирает платком багровую шею. Штурман Касацкий опускает деревянную штору и запирает дверь на крючок. От него постоянно пахнет водкой, но он никогда не споткнется, никогда не повысит голоса. И он никогда не смотрит на Гусейна.
     Второй штурман Алявдин заводит в каюте патефон. Квакают саксофоны, поют скрипки, звенят цимбалы. В узком проходе между койкой и шкафом топчется штурман Алявдин, разучивая па модных западных танцев.
     Гусейн не читает книг, не покупает ни новых пластинок, ни палевых галстуков. Гусейн не смеет пить водку. После вахты он нарочито медленно моется под душем, чтобы убить время. Пузырится мыльная пена, острые струйки покалывают плечи - горькая забортная вода. На мачтах вспыхивают звезды топовых огней, с моря наплывает сырая, прохладная темнота. Он садится на крышку люка, мурлычет протяжно-глупую песню, мечтает:
     "Весь этот сброд только и думает, как бы удрать на берег. Вероятно, многие удерут еще до конца навигации. Тогда на танкер придут новые люди, и с ними можно будет сдружиться. Будут все делить пополам и стоять вместе ночные собачьи вахты - неразлучные в работе, в беде, в скандале. Хорошо забежать с другом на приморский бульвар, оторвать на гитаре "Яблочко", поплясать под луной. Отстоять за друга вахту в непогоду, в болтанку, в холод. Наговориться досыта, пройтись в обнимку, стиснуть на прощанье руку: "свой до смерти". Только пока все это одни мечты. На "Дербенте" сорок пять человек - матросы, мотористы, штурманы - и нет настоящей дружбы".
     Вот штурман Касацкий ведет капитана по спардеку, придерживая его локоть. На лице его ослепительная наивная улыбка. Так может улыбаться только он - помощник Касацкий. Верно, так улыбался он, когда притиснул девушку в тамбуре спального вагона.
      - Да плюньте, Евгений Степанович, не обращайте внимания, - уговаривает он старика, - из-за пустякового опоздания в пароходстве поднимают бучу. Пора привыкнуть! К тому же вы на хорошем счету, голуба моя...
     Поглядишь, какая дружная пара - капитан и первый помощник. Но через час Касацкий снова на спардеке. На этот раз его сопровождает Алявдин.
      - Старик получил нагоняй по радио, - говорит Касацкий, отпуская дежурную улыбку, - добрый старик, но... труслив, ленив и безволен. Случись авария, он постарается свалить все на нас. Вот увидите.
     Они почти задевают Гусейна, проходя мимо. С кем-то будет шептаться сегодня помощник Алявдин?.. Нет, дружба не существует на "Дербенте"! Есть только ее лукавая оболочка - прогулка под руку, вежливая любезность, и осторожное покалывание ядовитым словцом сквозь ослепительную улыбку. В таком случае не надо дружбы.
     Но главное, в чем не повезло Гусейну, - у него невозможный начальник. Если бы ему представилась возможность выбирать, он выбрал бы Касацкого или Алявдина. Старший механик Басов луже их обоих, он даже хуже любого из сорока пяти на "Дербенте".
     Басов спускается к машинам каждую вахту. У него вид человека, вечно страдающего от зубной боли, красные белки глаз. Он стоит немного сгорбившись и расставив локти, словно приросший к стлани. От этой неподвижной фигуры, по изломанным радиусам разбегаются механики, слесари, мотористы. Он стоит, освещенный сверху тусклым светом ламп, и на его плечи ложится весь неистовый гром шестицилиндровых дизелей "Дербента".
     Вот появляется на верхней решетке запоздавший моторист. Руки его скользят по сальным перилам трапа, ноги подгибаются, размякшие от сна. В тот момент, когда он достигает дна и делает пол-оборота, старший механик расклеивает сжатые губы:
      - Выспались? А не то вернитесь обратно. Обойдемся без вас.
     Грохот начисто съедает слабые звуки его голоса, но слова угадываются по движению губ. Старший механик был когда-то простым мотористом. Так говорят люди. Он мог бы быть поласковее с ребятами. Верно, бессонница, выкрасившая в красный цвет белки его глаз, иссушила и его сердце.
      - Сукин сын, - бормочет Гусейн, с ненавистью глядя на его широкую спину, - а еще партиец. Прижимник!
     Сам Гусейн никогда не опаздывает на вахту. Старший механик ни разу не сказал ему резкого слова. Но они избегают один другого и приглядываются друг к другу, как враги. Когда-нибудь они, наверное, столкнутся.
     Перед концом вахты взбирается Басов на верхний пояс, к электромашинам. Здесь сравнительно тихо, влажная жара. За щитами мягко жужжат динамо. Басов перегибается через перила и прислушивается к тактам моторов. И странное дело - изо всех углов машинного отделения сходятся без зова механики, мотористы, электрики. Они взбираются по трапу, голые, в трусиках и промасленных безрукавках. На их лицах, жарко-румяных, ручьи грязного пота. Подошедшие первыми облокотились рядом с Басовым у перил. Остальные топчутся сзади.
      - Левый двигатель дает сто три оборота, - говорит Басов, - правый сто пять. Я уверен, что можно получить все сто десять.
     Ребята подталкивают друг друга локтями, кривят рты. Судно только что из дока! Гусейна бесит это хвастовство.
      - Отчего же не даете, товарищ стармех? - произносит он вызывающе. - Ведь это же легко. Начать да кончить!
     Он оглядывается на товарищей, ожидая одобрения. Басов говорит спокойно:
      - Один я ничего не смогу сделать. Да это и не так просто. Но с вами вместе мы это осилим вполне. - Он оживляется и поднимает голову. - Мотористы не хуже меня понимают, в чем дело. Форсунки засоряются - раз. Значит, топливо в цилиндры поступает не равномерно. Кольца поршневые не годятся - два. Отсюда неполное сжатие смеси. Инженеры регистра приняли теплоход и составили акт. Инженеры регистра живут на берегу. На судне живут моряки...
     Гусейн выдвигается вперед и, забывшись, кладет локти на плечи соседей.
     По лицу механика ползут пепельные тени. Он медленно склоняет голову, словно готовясь прободать невидимое препятствие.
      - Иной моторист боится дышать на машину, потому что ее регулировали на берегу. Такому здесь не место. Пускай на барже, плавает. Это не моряк! Ты машину отрегулируй не раз и не два, тогда она себя покажет и паспорт свой, переплюнет. Верно или нет?
     Он оглядывает притихших ребят, и взгляд его гаснет. Он вытирает лоб и топчет ногою окурок. Мотористы, электрики, слесари тянутся гуськом к выходу. Гусейн неохотно трогается с места. Перед ним спина Басова с мокрыми от пота лопатками. Если он оглянется, Гусейн отважится заговорить. Но Басов спешит обратно в машинное. Последнее, что видит Гусейн, - стриженый пушистый затылок. И, замирая на месте, привычно восстанавливает он свою защитную позицию против равнодушного мира: "Зарабатывает авторитет... ишь, стерва!"
     Гусейну не с кем перекинуться словом. Поэтому он жадно слушает слова, предназначенные другим. Он знает - старшего механика не любят на судне.
      - Посадили на шею комиссара, - вздыхает капитан Кутасов, - сегодня он говорил помполиту, что погрузку можно производить быстрее. Может быть, завтра он начнет следить за мной, почем я знаю?
     В глазах капитана болезненный застарелый испуг, и на выручку ему спешит ослепительная улыбка Касацкого.
      - Евгений Степанович, роднуля! Наш уважаемый механик немного ушибся, - он делает движение пальцем около лба, - стоит ли волноваться?
     Гусейну приятно, что он не одинок в беде. Рядом с ним человека окружает такая же глухая стена неприязни. Но Басов будто ничего не замечает. Во время погрузки он все посматривает на часы. Он пытается вмешаться, смешной, нелепый человек с воспаленными красными глазами. Чего можно добиться с таким сбродом? Публика почище идет на сухогрузные суда, где легче работа, длиннее стоянки, где чаще получают премиальные. Сюда попали те, кто к моменту спуска танкера болтался на берегу. Многие из них наспиртованы, больны, никуда не годны. Они курят на грузовой палубе, несмотря на приказ, и движутся лениво, как сонные мухи. Сегодня моторист Козов осматривал смазочный насос. Он только приоткрыл крышку, измазал пальцы, и при этом он подмигнул Гусейну и скорчил уморительную гримасу. Гусейн отвернулся. Разве ему не все равно? Пусть надрывается механик, отлынивают мотористы, пусть курят на палубе матросы. Пусть комсомольцы собираются и голосуют впятером. Танкер не выполнил плана, он идет последним в этой навигации. Пусть!

  

  

  

        
     На рейд опять пришли с опозданием. Ледяной весенний норд вызванивал в снастях, срывал с гребней волн клочья пены и заносил их на палубу. Ветер потянул из-за горизонта занавес облаков, и они закрыли полнеба, клубясь и роняя брызги дождя.
     В радиорубке радист Володя Макаров тяжело боролся со сном, протирая кулаками глаза. Он обрызгал лицо забортной водой, присел к аппарату и вздохнул в микрофон.
      - Астрахань, - крикнул он звонко, - Астрахань - рейд! Почему задержались баржи?
     Солнце на востоке проступило сквозь облака оловянной бляхой. Вокруг него пепельным венцом клубились дождевые тучи. На спардеке гулко хлопал под ветром распустившийся шлюпочный брезент.
      - Астрахань, - сказал Володя, - телеграмма о приходе нами дана своевременно. Где же баржи?
     Он отвернулся от микрофона и тихонько, со скукой выругался. В окно рубки заглянул старший электрик Котельников.
      - Связался, Володя?
     Радист молча кивнул и потянулся за наушниками. Он переключился на прием и принялся записывать.
      - Я бы поснимал их всех с работы, будь моя воля, - сказал Котельников угрюмо, - и капитана, и помов, и тех подлецов на берегу. Всех поснимать и набрать новых!
     Радист писал, нагнувшись к бумаге и высунув кончик языка.
      - Отвечают, что произошла ошибка, - пояснил он, - наши баржи увел танкер "Агамали"... Так кого бы ты поснимал, товарищ?
      - Всех. Разве это командиры? Инвалиды с повихнутыми мозгами. Мы становимся общим посмешищем. На трюке с баржами "Агамали" сэкономил четыре часа. Он обогнал нас в море. Теперь он пойдет впереди часов на шесть. И это никого не беспокоит. Над нами смеются в диспетчерской, и на судах, и в дежурной лавке. Мы не получили ни копейки премиальных, это - факт!
     Володя нарисовал на полях журнала косой парус и горбоносую голову в облаках дыма. Потом он пососал карандаш и склонил голову набок, любуясь рисунком.
      - Я вот полаял в микрофон с полчаса, - сказал он, усмехаясь, - и мог бы лаять в вентиляционную трубу, если угодно. Да ну их к черту! Кто здесь оценит мою работу? За месяц мы недодали с полмиллиона тонно-миль, не меньше. А что я могу сделать?
      - Верно.
      - Вчера при погрузке стали наливать нефть, не откачав из танков водяного балласта. Капитан затрясся, как баба, когда ему доложили. А потом я слышал, как Касацкий объяснялся с агентом ТОГПУ. Оказывается, во всем виноваты... насосы!
      - Худо, Володька.
      - Хуже некуда!
      - Помощник по политчасти - хороший парень, - сказал Котельников, - он готов хоть на себе тащить груз. Но он не знает навигации и боится вмешиваться в распоряжения капитана. Кроме того, он чахоточный. Я думаю, он скоро умрет.
     Тем временем Володя нарисовал водолаза в скафандре. Он даже улыбнулся самодовольно, - до того удачно получилось.
      - Знаешь что, Степа?
      - Ну?
      - Давай сорвемся отсюда совсем. - Радист понизил голос и вкусно облизнул вишневые губы. - Я знаю, куда я пойду. В Эпрон. Сейчас поднимают суда, затонувшие у Бирючьей Косы. Вот где работа!
      - Не отпустят, - пробормотал Котельников, боязливо озираясь. - Как это оставить танкер? Выходит, что мы струсили раньше беспартийных. Нет, уж ты это оставь...
      - Для тебя там тоже есть работа, - невозмутимо продолжал Володя, - я узнавал. Может быть, наплевать на документы? Нет, пожалуй, отберут комсомольский билет.
      - Не говори глупостей.
     Котельников сделал вид, будто хочет отойти от окна, но не двинулся с места. Он был смущен и заинтересован. Володино предложение притягивало как магнит.
      - Если попытаться действовать через райком, - сказал он неуверенно, - да нет, не отпустят...
      - Ерунда! Невольник - не богомольник, как говорится. Хотел бы я знать, как это меня удержат здесь против моего желания!
      - Нет, дезертировать не годится, - сказал Котельников твердо, но без всякого чувства, - может быть, еще удастся наладить дело. Кроме того, я ведь здесь председатель судкома... Все-таки ты узнай насчет Эпрона, на всякий случай, - прибавил он, натянуто улыбаясь.
     На спардеке зазвучали шаги, гулкие и неровные, заметаемые ветром. Человек миновал рубку, крупно шагая и наклонившись вперед, словно падая навстречу быстрому току воздуха.
      - Басов, - шепнул Володя, - он не слышал нас?
      - Не знаю. - Котельников попятился от окна, - ну, хватит разводить панику. Не комсомольское это дело! Вот и баржи подходят.

  

  

  

        
     Волны бежали вдоль рейда, как перепуганные проворные звери, бледно-зеленые, покрытые коричневыми пятнами нефти. Баржи кланялись им навстречу, скрипели и осторожно окунали крутые ржавые бока. Черный игрушечный буксир сбросил в воду намокший конец, оглушительно гикнул и пошел, приминая волны, волоча за собой извилистый хвост вспененной воды.
     В помповом отделении "Дербента" работали грузовые насосы. Палуба слегка звенела, едва заметно приподымаясь над уровнем воды. Басов стоял на мостике у перил, прижимая локти к бокам, чтобы сохранить тепло.
      - Неладно скроено это море, - сказал боцман Догайло, стоящий рядом, - совсем даже неудобно оно расположилось, море Каспийское.
     Он выставил вперед носок огромного сапога, точно отлитого вместе с его ногой из чугуна.
      - Сохнет наше море, питает землю. Знаете в Баку Девичью башню старинную? От башни до моря теперь минуты две ходу. Люди говорят, будто бедную девицу заточили в нее злыдни-ханы и она зачахла с тоски. Башня в то время в море стояла. Ушло море, открыло камни. Так же и здесь, на Астраханском рейде, когда-то глубоко было. Теперь с осадкой в двадцать футов дальше Тюленьей банки идти опасно. Кругом вода - сколько глазу видно, а ходу нет...
     Голос у боцмана высокий, задушевный, певучий. Басов с удивлением покосился на огромный коричневый кадык боцмана, распиравший воротник его бушлата, и сказал уверенно:
      - Скоро углубим дно - тогда до самой Астрахани танкеры без перегрузки пойдут.
     Догайло усмехнулся в усы, оглядел собеседника с кротким сожалением и медленно снял фуражку. Ветер зашевелил редкий примятый пух на его яйцевидном черепе.
      - Все-то вам легко, все-то вы можете. Только и до вас, я полагаю, образованные люди над этим голову ломали, да отступились. А причина здесь - наносы вредные да течения, которые всю вашу работу уничтожат и фарватер песком затянут. Нет, не быть по-вашему! - закончил он торжествующе и еще раз оглядел Басова степенно и неодобрительно.
     Басову не хотелось спорить. Он молча двинулся по мостику.
     На заводе у Басова были все-таки свои люди. На заводе были сборщики, и бригадир Ворон, и маленький токарь Эйбат. На судне много отделений, камер, машин. На судне много людей и специальностей. Но на судне у Басова нет своих. Он еще приглядывается к окружающим, но под его взглядом лица скучнеют, зрачки суживаются, исчезают под ресницами. Люди растекаются перед ним, вялые, непостижимо похожие друг на друга. Их исполнительность кажется фальшивой, их серьезность - насмешливой. Молча, как во сне, движутся они в узких проходах машинного отделения, глотают горячий воздух и присаживаются где попало. Молча вертят штурвалы, и бугроватые мышцы вздуваются на их мокрых спинах. Перед сменой вахты они сбиваются на верхней площадке, слушают его объяснения и разглядывают его, как заморское диво. Иногда он появляется незаметно и видит, как покачивается, сидя на корточках и мурлыча себе под нос какую-то ерундовую песню, моторист Гусейн или как разговаривают мотористы Козов и Газарьян, устало тараща на свет глаза, обведенные кольцами копоти:
      - Да разве это народ? Их разогнать бы ко всем чертям и набрать новых.
      - Эх, милый! Да разве это моряки?
     Они сладко поддакивают друг другу, словно они двое и есть настоящие моряки, которых не хватает на "Дербенте". Они лгут друг другу, лгут себе. На самом деле они давно махнули рукой на тонно-мили и на обороты двигателей...
     Из открытых кранов хлещут на палубу потоки воды. Струи разбегаются, темнея и обрастая мохнатой пылью. Матросы скользят по мокрой стали, с трудом толкая перед собой швабры, обмотанные набухшим тряпьем. Между ними, как суетливый челнок в основе, ходит Догайло. Матрос Хрулев, свежевыбритый, с гитарой под мышкой и папиросой, заложенной за ухо, взобрался на корму. Он отбросил со лба белобрысый вьющийся чуб и щипнул струны.
     
     Доктор спросит, чем больна...
     Семерых люблю одна...
     Эх, милаха!
     
     Басов прошелся до юта. Машинально следил он за чайкой, кружившей над волнами. Вот птица снежно-розовым комом упала вниз и чиркнула крылом по воде. Матрос Хрулев рванул в последний раз визгливо ахнувшие струны, зевнул и равнодушно оглядел Басова.
     Здесь, под монотонный гул моторов, у входа в машинное отделение, Басов представил себе этот маленький мирок, ограниченный синей каймой горизонта, крошечный и бесцветный, как чьи-то заплывшие глазки, где каждый примирился с собственным ничтожеством, но презирает за него других: "Эх, милый, разве это народ!"
     На заводе Басов считался хорошим организатором, но завод жил до него и живет без него, здесь же все надо было начинать с самого начала. Как? И его мутило от бессилия, от бесплодных попыток двинуть дело. Но стать равнодушным, успокоиться, запереться в каюте он не мог. Какая-то цепкая долька его мозга, надорванная и оглушенная усталостью, все ныла не переставая, как ушибленное место: действовать, повернуть все по-новому, удержав людей на стоянке, перебрать двигатели, поднять обороты...

  

  

  

        
     Евгений Степанович Кутасов, стоя у окна своей каюты, наблюдал, как жена раскладывала на столе покупки: пачку журналов, бутылки вина, кофе.
     Сквозь полуопущенную штору мерцали огни города. Иногда их заслоняли плотные клубы дыма, словно облака падали на землю и вползали по улицам в город.
      - Тебе привет от Солнцевых, - сказала Наталья Николаевна, - и еще от Дынника, и от Симочки с мужем. Ты слышишь меня, Евгений?
     С пристани доносились крики и скрежет крановых цепей. По стеклу бродили тени, длинные и лохматые, как паучьи лапы. Люди, которых назвала жена, все были старые сослуживцы по отделу учета.
      - Милые люди, - сказал Евгений Степанович растроганно, - передай же им, Наташа, передай...
     Кто-то торопливо пробежал снаружи по коридору и постучал в дверь.
      - Кто это? - спросил Евгений Степанович. - Чего надо?
      - Все приготовлено к погрузке, Евгений Степанович, шланги поставили... Разрешите наливать?
      - Наливайте.
     Евгений Степанович постоял минуту в нерешительности перед дверью, трогая задвижку. Шаги удалялись в конец коридора. Внезапно Евгений Степанович распахнул дверь и крикнул вдогонку:
      - Постойте, дружок! Спросите Касацкого. Он на вахте, Касацкий, его и спросите.
      - Есть... спросить Касацкого, - донеслось в ответ.
     Наталья Николаевна внимательно наблюдала мужа.
     После небольшой паузы она спросила:
      - Кто такой Касацкий, Евгений?
      - Как тебе сказать, - Евгений Степанович подумал немного. - Касацкий - первый помощник. Он уважает меня, и мы понимаем друг друга. Что в нем приятно, так это врожденное чувство такта и большая культура. Кажется, на него можно положиться. Вот и выкручиваемся вдвоем в этом бедламе.
      - Я потому спросила тебя, - сказала Наталья Николаевна, - что мне кажется, будто у вас не все ладно.
     В дирекции поговаривают насчет "Дербента"... Не слишком ли ты доверяешь людям, Евгений?
     Кутасов оглянулся на дверь, потом на окно. Его лицо разом изменилось, утратив старческое благообразие. Появилась зыбкая страдающая улыбка, морщины у рта выразили обиду и усталость.
      - Я сам немного обеспокоен, дружок, - заговорил он, таинственно понижая голос, - мне иногда кажется, что вокруг меня действительно что-то происходит. Все эти люди... пока я вижу их и говорю с ними, мне не верится, что они могут обмануть меня. Но когда я остаюсь один...
      - Не волнуйся. Когда ты один?..
      - Все выглядит иначе. Я не так доверчив, как кажется. Вчера мы радировали о неблагоприятной погоде, потому что безобразно опаздывали. Никакой особенной погоды не было, - так, небольшой ветер. Касацкий мастер уговаривать, и он всегда берется составлять такие телеграммы. Но на этот раз вышло нехорошо...
     Наталья Николаевна вскипела:
      - Зачем же ты согласился, чудак? Ведь нехорошо, ведь подло? Зачем ты поддался!
      - Ч-ш-ш... не кричи, пожалуйста. Ну, согласился, потому что неудобно в самом деле. Черт знает, отчего опоздали! Почему-то долго не подавали баржи на рейде. Плохо работали насосы. Это не по моей части... И вообще у нас все идет вяло, какой-то всеобщий упадок. Отдел кадров поторопился с набором команды. Очень неудачный состав.
     Он помолчал и уныло поковырял ногтем пятнышко на рукаве.
      - Все надоело, Наташа, а пуще всего постоянная тревога. Набрали рвань, галахов, кабацких заправил. Судно новое, масса механизмов, в трюмах горючий груз. Кажется, крикни кто-нибудь "пожар" - сердце лопнет!
     Помполит болен, Касацкий выкручивается, старший механик Басов старается подтянуть мотористов. Кстати, этот человек невзлюбил меня, не понимаю за что. Кажется, уж со всеми я ласков, для каждого в запасе доброе слово. А он смотрит волком и едва отвечает на вопросы. Касацкий говорит, что он ненормальный, но это неверно. Может быть, он наблюдает за мной... Так ты сказала, будто какие-то ходят слухи?
     В зеркале напротив увидел Евгений Степанович свое постаревшее и печальное лицо. Ему стало вдруг до слез жалко себя: ведь обманывают, пакостят, распускают слухи, а ему ничего не надо, и он всем желает добра. Виноват ли он, что не знает дизелей и насосов, что он деликатен, не умеет быть резким с людьми?
     Евгений Степанович чувствовал приближение того размягченного настроения, которое бывает у него только в присутствии жены и которое всегда кончалось мягкими самообвинениями с его стороны и протестами - с ее.
      - Я не способен насиловать чужую волю, Наташа, - начал он жалобно. - Я страдаю от конфликтов и испытываю удовольствие, когда уступаю в чем-нибудь человеку. К несчастью, жизнь требует иного...
     Он ожидал возражений, утверждающих линию его характера и освобождающих его от недовольства собой. После этого он чувствовал бы себя легко, как ребенок, который выплакался на груди у матери. Но Наталья Николаевна вдруг заторопилась.
      - Чуть не забыла, - сказала она, вставая, - держу в руках и держу. Чистый платок, Евгений, возьми-ка!
     Она пригладила его волосы и поцеловала. Она торопилась, словно боясь, что он может заговорить опять.
      - Все обойдется как-нибудь, - сказала она кротко. - Пожалуйста, не забывай на ночную вахту надевать тулуп. Ночи все еще очень холодные. Пора. И знаешь, Евгений, мне кажется, что тебе следует сейчас пойти на мостик...

  

  

  

        
     Перед закатом солнца вышел на палубу помполит Бредис. От жара и недомогания губы его запеклись, как темная присыхающая рана. На щеках его худого лица горели круглые пятна румянца, обманчиво оживляя. Он осторожно подышал на свои холодные ладони и оглянулся.
     На краю моря плыла в лучах заходящего солнца желтая полоска берега. Море сияло нестерпимым блеском, небо прозрачно голубело. Черными молниями носились над мачтами стрижи. На палубе возле шпилевого мотора возился Догайло, постукивая ручником.
     Помполит едва стоял на ногах. Как ослепителен блеск моря, надоедлив запах мазута и раздражающе звонки удары ручника по железу! Помполит старался припомнить, как зовут боцмана, но странная фамилия ускользнула из его памяти. Черт знает, до чего неудобно! Не помнит имен, не знает, что делается на судне. Он был близок к отчаянию. Болезнь не могла его оправдать. Ему, политическому руководителю судна, предстояло добиться выполнения плана - вполне реального и выполнимого плана. Эта задача так проста и осязаема и вместе с тем так недостижима... Долголетний опыт руководства, знание человека и умение убеждать в этой новой для него обстановке мало ему помогали. Слабоквалифицированные, случайные люди, новые, неосвоенные механизмы, плохое обслуживание берегом... наконец болезнь, почти не выпускавшая его, - в этот решающий период его жизни все сложилось против него. Он чувствовал, как падают его силы, и не знал, что делать. Из дверей машинного отделения вышел механик. Он посмотрел на запад и вверх, в безоблачное небо. Оглядывался он медленно, словно не торопясь насладиться расстилавшимся перед ним простором. Помполит окликнул его, боясь, что он повернет обратно.
      - Ты здесь? - удивился Басов. - Зачем ты ходишь? У тебя жар, Бредис.
     Он подошел к помполиту и протянул запачканную руку.
      - Я тебя искал, - сказал Бредис оживленно. Ему пришло в голову, что о положении дел на судне лучше всего поговорить именно с механиком. - Знал бы ты, как мне надоела каюта!
     Как человек, мучимый одной неотвязной мыслью, он тотчас же заговорил о задолженности. По его подсчетам, "Дербент" не довез более двадцати тысяч тонн груза. Опоздание складывалось из мелких задержек при погрузке и сливе мазута, оно росло в пути из-за недостаточной скорости. Во время погрузки у пристани N 80 танкер сел на грунт, потому что не оттянулись вовремя от берега. На вызов буксиров ушло более часа, и еще час снимались с мели.
     Бредиса сбивала с толку эта пестрая разнородность причин. Виноватых не оказывалось, не на кого было обрушиться, все одинаково добросовестно суетились. На капитана было даже жалко смотреть, до того он волновался. Но опоздания накапливались, и мелкие причины складывались, создавая тяжелый прорыв.
      - Кто виноват в этом? - говорил Бредис, превозмогая кашель. - Мы виноваты, партийцы. Я виноват, - не должен валяться в такое время, обязан глядеть в оба... конечно, виноват! И ты, и другие коммунисты... Надо было бороться!
      - Коммунистов у нас не так уж много, - усмехнулся Басов, - ты да я, да еще пятеро комсомольцев. Выходит, мы с тобой главные виновники и есть.
     Он улыбался сумрачно и злобно, дрожащими уголками рта. Казалось, вот-вот оскалит зубы, выругается ядовито или яростно сплюнет. Бредису стало не по себе.
      - Ты сам измучился, я вижу, - сказал он мягко, - собственно, я не имел тебя в виду...
     Басов махнул рукой.
      - Ты, друг, не спеши, не показывай на себя пальцем. Виноваты мы или нет - про то другие будут думать. Вышибут из партии - и конец. - Он беспощадно усмехнулся, глядя в глаза собеседнику. - Пошлют на наше место крепких ребят. Только я сейчас не думаю об этом. Ведь машины у нас новые, грузовые устройства в порядке. Значит, дело в людях, и мы еще можем выправиться до конца навигации, мы еще план перевыполним, а не только долг отдадим.
      - Ты хорошо говоришь, - сказал Бредис нетерпеливо, - но я не понимаю, на что ты надеешься. На самотек?
      - У нас тут подобралась удивительная публика, - продолжал Басов неторопливо, - у них, видишь ли, нет внутренней связи с делом. Они равнодушны, как святые, для них пусть все горит огнем - наплевать. Возможно, что Котельников прав и это просто сброд. Но рядом другие суда изо дня в день выполняют задание. Например, "Агамали". Туда попало много демобилизованных краснофлотцев, - это прекрасные ребята. Недавно они подняли на смех наших мотористов, когда те покупали хлеб в пристанской лавке. Вы, говорят, тихоходы, гробы на мокром месте. Радист говорил, что у них там чуть до драки не дошло. Это хорошо. Потом на "Агамали" получили премиальные, а у нас премиальных не будет. Это хорошо. Одним словом, нашим надо всячески давать почувствовать, что они худшие из худших.
     Бредис улыбнулся и покачал головой, как музыкант, уловивший фальшивую ноту.
      - Постой, товарищ, ты что-то не то говоришь. По-твоему выходит, что все дело в самолюбии да в заработке. Но это же неверно! На фронте мы, милый, насмерть бились и премий за это не получали. Мы за свободу, за власть советскую жизнь клали. А здесь тот же фронт, та же война, если хочешь. Не вывезем нефть - не будет бензина, смазочных масел. Нечем будет заправлять тракторы и самолеты. Ясно? Ты должен им втолковать, что работать надо не щадя сил. Ведь это кто у тебя там к машинам приставлен? Свой же брат рабочий, пролетарий приставлен, а не сброд! Пускай он малограмотный, он чутьем поймет революционное слово.
     Сознание развивать надо, а не самолюбие...
     Его тряс озноб, и он переступал с ноги на ногу, пересиливая страдание. Басов выслушал его равнодушно.
      - Все, что ты говоришь, мне известно, да и им, пожалуй. Мне кажется, иногда возить мазут труднее, чем драться на фронте. Они знают, что стране нужно горючее, но они не чувствуют себя ответственными за дело.
     Они спят на вахте и безобразничают в порту. В прошлый рейс какая-то собака забыла тряпку в смазочном насосе, и вообще я не могу говорить с ними о значении перевозок, пока они не поймут своего стыда!
      - Ты что же, презираешь их, что ли?
      - Нет, не презираю. Конечно, они свои. С помощником Алявдиным у меня был бы другой разговор. Но все-таки разные они, трудно с ними, и с командирами, нашими тоже сложно.
      - Везде сложно, - подтвердил Бредис раздумчиво, он вынул портсигар и порылся, отыскивая спички, - Слушай, Басову а, пожалуй, ты прав.- Если бы можно было организовать соревнование...
      - Организуем, - отозвался Басов неожиданно веселым тоном. Улыбаясь, он взял помполита за руку и отнял спички. - Между прочим, курить на палубе вредно.
     Можно взлететь на воздух.
      - О черт... - злобно выругался помполит, комкая папиросу. Все лицо его до корней волос залилось краской. - Как я мог забыть!
      - Хуже, чем на фронте? - засмеялся Басов.
      - Н-да, пожалуй!

  

  

  

        
     Во время стоянки Гусейну удалось вырваться в город. Он встретился с Женей в условленном месте. Он предлагал пойти в кино, а оттуда в купальню: в его распоряжении было только три часа, и ему казалось, что они успеют еще зайти в кафе и на спортплощадку,