Крашевский Иосиф Игнатий - Твардовский

ко ошибался он, полагая, что можно пользоваться наслаждениями света в то время, когда мрачная половина жизни прошла и истратилась в труде и науке!..

   И бросил Твардовский свои книги, и пустился в свет, уверенный, что проникнет в него сквозь призму наслаждений, как проникнул прежде взором любознательности в науку. Когда он взглянул на этот свет, перед ним открылся новый, совершенно незнакомый ему мир. До сих пор глаз мудреца видел только скелет света, а надобно было любить и быть любимым, чтобы заметить движение, жизнь и душу этого света. Теперь каждый предмет представлялся ему иначе, и тогда только, когда он во всем начал искать пользы или наслаждения, тогда только открылась перед ним прелестная, роскошная- сторона света. Но в то же время внутреннее чувство шептало ему, что он уже устарел для света, что органы его слишком слабы и истощены, чтобы, подобно другим, пользоваться наслаждениями жизни. Раздраженные чувства его напрасно порывались к деятельности; его положение похоже было на положение разбитого параличом, пустившегося в танцы. Грустно было его положение, а еще грустнее мысли* которые оно возбуждало.

   Увидел он ангелов - женщин, с которыми не сближался никогда из убеждения, что они не могли любить его. На свете любовь никогда не бывает так бескорыстна, чтобы, отдавая все, сама не брала ничего. Что же он, Твардовский, мог дать ей взамен этой жертвы: тело без красоты, сердце без огня и силы, полуугасший взор, желания без исполнения. Не раз случалось ему видеть женщину-ангела, глядя на которую невольно задумываешься о небе, и всегда он чувствовал, что в нем нет силы улететь с нею на небо, о котором она напоминала ему, чувствовал, что одной ногой он уже прикован был к аду. Видел он женщину-сладострастие с устами, созданными для поцелуя, с роскошною грудью, с пылающим взором - и не мог назвать ее своею. Какую цену мог иметь для нее худой, бессильный, согбенный трудами науки мудрец? Он мог привить к ней раскаяние, и тогда - прощай, любовь!..

   Увидел он молодых девушек, взгляд которых возбуждает мысль о первой любви, о рае, о невинности. Но что могло связывать его с ними?.. Он видел взрослых девиц, которые, смотря на свет, чувствовали, что они нужны ему, необходимы, как хлеб, но могли ли согласоваться надежды их с его холодною мудростью?

   Он видел и тех полуувядших, полумолодых, полустарых женщин в том возрасте, которым замыкается молодость, но не начинается еще старость; он смотрел на них с мыслью наслаждения, потому что и эти женщины имеют еще свою цену в глазах мужчины, но могла ли такая женщина выбрать для себя слабого старика, высохшего над книгами, могла ли она выбрать его, когда ей надобно было помолодеть самой, освежиться молодым дыханием, которое припомнило бы ей те лета, о которых она и думать не смеет... и не может.

   Видел Твардовский счастье богачей, их пышность и роскошь, их жизнь - жизнь сибаритов дохристианского Рима, истраченную на наслаждения и хитрости, - и хотел испытать эту жизнь, но чувства его не были приготовлены к этому счастию, с которым сибарит сродняется в колыбели, для которого родится.

   Видел Твардовский столы, ломившиеся под тяжестью яств и напитков, и хотя чувствовал щекотание аппетита, но понимал в то же время, как мало мог воспользоваться этим наслаждением, привыкнув есть только для поддержания жизни.

   Так проходили у него перед глазами поочередно все наслаждения света и, проходя мимо него, казалось, плевали ему в глаза и кричали:

   - Прочь от нас, истасканный старичишка; прикройся дырявым плащом гордой науки и ступай жить с молью книг твоих: ты стар для нас.

   Таким образом, мало-помалу, убедился Твардовский, что время, в которое он мог бы воспользоваться всеми удовольствиями света, прошло для него, что дьявол был прав; он убедился, что для наслаждения необходимы свежие чувства и сердце, не истраченное в борьбе с трудами и наукою; убедился, что в то время, когда начиналось для ума его могущество ведения, начинали тратиться и силы чувства.

   "Что же еще даст мне свет, - думал он, поникнув головою, - что мне осталось в нем? Не найду ли я средства выбраться из отчаянного своего положения? Я продал душу дьяволу за счастие, но ошибся в выборе этого счастия: меня ослепила наука. И неужели я должен остаться так же неудовлетворенным, испытав удовольствия света, каким остался, испытав тайны науки? Вот вопрос!.. Итак, жизнь наша - не что иное, как горькая шутка!.." - в первый раз еще приходили на ум Твардовскому такие мысли, и он чувствовал свою ничтожность перед силою Промысла, и в эти-то минуты незаметно вставали перед ним в тумане прошлого воспоминания, отрадные и спасительные воспоминания о вере и молодости. И видел он свои невинные лета, детские чувства и верования, с которыми был так счастлив, о которых всегда так жалел, и в то же самое время какой-то тайный голос шептал ему, что это были только минуты счастия, что то был век надежды, и только надежды!..

   - И все надежда, одна надежда! - воскликнул он. - И не мудрее ли всех после этого тот из людей, кто умеет жить одними надеждами, не думая о действительности?.. Но есть у меня надежда: надежда воспользоваться благами и наслаждениями света. Ожидая лучшего, я пока буду жить этою надеждою.

  

  

   В это время в Кракове жил один ученый профессор. Случайно женился он, и была у него прехорошенькая дочка, также, быть может, случайно. Ганна была красавица. Представьте себе бледное личико, золотистые кудри и взгляд черных глазок, взгляд, который так и прожигал насквозь. С розовых губок ее никогда не сходила плутовская улыбка, улыбка юного возраста, которая не знает завтра и верит во все: в себя, в счастье, в добродетель; которая еще не знает эгоизма, но уже понимает самоотвержение и чувствует всю его цену.

   Такова была Ганна, в которую влюбился Твардовский. Глупый старик! Он думал, что может сойтись с нею во всем, что они поймут друг друга, в то время как между ними лежало целое море преград, целый свет, целые века.

   Ганна, в которой уже говорило сердце, которая уже не раз слышала признание юноши, когда тот, встречаясь с нею издалека, расцвеченный румянцем стыдливости, говорил ей на немом языке глаз: "Люблю тебя", - Ганна отскочила с ужасом, увидев перед собою мудреца, от которого пахло наукой и гнилью точимых червями книг, гордого славой, холодного, иссохшего, бледного и морщинистого. Она не знала, что подумать о нем, и приписала столкновение с ним слепому случаю. Но когда он подошел к ней в другой и третий раз, когда в полуугасшем взоре его она отгадала его мысли и желания, то задумалась не на шутку. Она вспомнила народную поговорку: "Хлопцу - жену, девке - мужа, обоим смерть!" и со страхом подумала: "Неужели это мой суженый?.."

   Мудрец наш не приходил, однако ж, в отчаяние от холодности Ганны, хотя и оскорбила его самолюбие мысль, что любовь этой молодой девушки, которую мог возбудить один взгляд какого-нибудь молокососа, не сдавалась ему, победителю науки и мудрости человеческой. Тогда только заметил он, как несовершенна, как неполна была эта мудрость, потому что мнение света того только называет мудрецом, кто изведал, испытал его, кто жил в нем и понял его. А Твардовский знал свет только по слуху, по книгам, знал мыслью.

   Не теряя надежды со временем понравиться Ганне, Твардовский шел все далее по дороге любви. Напрасно сидел он с Ганною по целым часам, она слушала его и зевала от скуки. Она смотрела на него иногда с изумлением, вычитывала его огромную славу на морщинистом челе его, дивилась ему, уважала его, но любить не могла. Только полуугасшим взором своим осмеливался Твардовский говорить ей о любви, убегая всякого словесного объяснения, которое могло сделать его смешным в глазах Ганны. Не взирая на все это, он не терял надежды; самолюбие ослепляло его. Он утешал себя софизмами несчастных любовников. "Не сегодня, так завтра, не завтра, так когда-нибудь", - твердил он.

   И отходил от Ганны Твардовский и снова возвращался к ней. Наступало вожделенное завтра, а Ганна становилась все холоднее, все равнодушнее, опасаясь, чтобы отец не выдал ее за Твардовского против ее воли. Наконец равнодушие Ганны переменилось в скуку, в презрение. Сначала она была доверчива, как дитя, теперь, обдумав свое положение, она стала избегать Твардовского. Кривились перед ним ее розовые губки, морщилось белое чело; в беседе с Твардовским она молчала или грустно и недоверчиво покачивала головкою.

   Твардовский не оставлял ее; сидел с ней по целым дням и откладывал со дня на день решительное объяснение, оно казалось ему смешным и преждевременным. Наконец он решился открыться. Ганна засмеялась, просила его не шутить с нею и убежала. Пристыженный, озлобленный Твардовский проклял всех женщин, заперся в своей комнате и думал уже о любовном зелье, которое бы могло приворожить к нему жестокосердую Ганну. Но он еще не так сильно и пламенно любил ее, чтоб мог решиться на это последнее средство. Он только испытывал себя; ему хотелось узнать, был ли он в состоянии внушить любовь, не прибегая ни к каким средствам. Убедившись в противном, он оставил Ганну без сожаления. Любовь его была скорее в голове, чем в сердце, а оттуда ему легко было ее вытеснить.

   Потом он подумал, что Ганна была слишком молода для него, и решился искать другой невесты.

   Найти было нетрудно. У краковского бурмистра Вейгеля была дочка, лицом, правда, похуже Ганны, да зато поумнее ее и постарше летами. Считали ей двадцать три года, но, по всей вероятности, родительская любовь для собственной и ее выгоды искусно уменьшала эти годы, тем более, что сама пани бурмистрова не оставляла претензий казаться молоденькою. Твардовский предсказывал себе тут больше успеха, но горько ошибся. Бурмистровна была посмелее, опытнее Ганны, а так как вдобавок около нее, или, лучше сказать, около отцовских талеров, увивалось порядочное количество молодежи, то она и решилась отвечать Твардовскому так:

   - Напрасно ваша милость будете стараться о том, чтоб покорить себе женское сердце; пора эта давно прошла для вас. Вы не можете понравиться женщине; вы устарели над мыслью и книгами, обвенчались с премудростью. Подумайте сами: не смешно ли в ваши лета быть влюбленным и гоняться за женщиной, как юноша?

   Горька была эта истина и тяжело ее было слышать Твардовскому. "Вейгель богат, - подумал он, возвращаясь домой, - у дочери его набита голова отцовским золотом; поищем лучше бедную: эта, наверно, будет сговорчивее". Но и бедная не хотела идти за Твардовского, потому что и бедные девушки умеют одинаково ценить тот единственный цветок в грустной пустыне жизни, который мы называем любовью. Если некоторые из молодых девушек в надежде какого-нибудь выигрыша и косились на Твардовского, то и Твардовский не верил их любви; он знал, что под блестящим платьем кроется иная подкладка.

   Испытывая таким образом и себя, и других, Твардовский все более и более убеждался, что поздно было думать ему о любви и волокитстве. Тут-то блеснула в его голове свежая, новая мысль, за которую он ухватился с жадностью. Он вздумал возвратить себе молодость. С этой целью он позвал Матюшу и, запершись с ним в комнате, сказал ему:

   - Ты клялся мне слушаться меня во всем, исполнять все, что прикажу тебе; так ли, Матюша?

   - Помню клятву и сдержу ее, - с покорностью отвечал Матюша.

   - Слушай, - продолжал Твардовский после минутного молчания, - я постарел; чувствую, что настало для меня время обновления и новой жизни. Я хочу возвратить себе утраченную молодость. Доверяю тебе самого себя - мое тело. Отныне оно в руках твоих. Я скажу тебе все, что надобно будет сделать, но помни, что, кроме нас двух, никто в свете не должен знать об этом. Я открою тебе секрет возвратить молодость, не тот, который ты уже знаешь и который так неудачно попробовал. Прежде всего, в самое новолуние ты дашь мне усыпительного зелья, потом обмоешь тело мое и натрешь приготовленными мною мазями. В течение двух недель через день ты будешь натирать меня этими мазями из особых банок в том порядке, в каком они поставлены У меня. Помазав тело мое семью мазями, ты вымоешь его, снова, положишь в тесовый гроб и схоронишь в священной земле, на кладбище. Остерегайся, чтобы воры или дикие звери не отрыли меня. Мы оба безвозвратно погибли в таком случае. Через три года, семь месяцев и семь дней ты отроешь меня. Не забудь при этом приготовить из жира мертвецов семь свечек и зажечь их.

   Твардовский несколько раз протвердил Матюше наставления и заставил его повторять их. Не довольствуясь этим, он оставил Матюше подробное описание, написанное симпатическими чернилами. Несметные награды обещаны были Матюше в случае удачи предприятия и страшная, неминуемая смерть - в случае измены или неудачи.

   Матюша исполнил все, как нельзя лучше.

  

  

   Спустя три года и семь месяцев, в течение которых верный Матюша усердно стерег тело своего господина, на седьмой день после седьмого новолуния Матюша зажег семь свечей, сделанных им из жиру мертвецов, и отправился на кладбище. Воткнув свечи в землю кругом могилы, Матюша принялся копать могилу, и скоро лопата его ударилась о крышку гроба, и, отворив его, увидел он в нем тело маленького ребенка. Дитя барахталось и весело улыбалось. Обрадованный Матюша принес его домой, напоил молоком и уложил спать.

   Но еще более удивился Матюша, когда на другой день увидел, что ребенок сам встал с постели и бегал по комнате. Он рос не по дням, а по часам, и через неделю похож был на совершенного юношу. В этом юноше Матюша легко узнал своего барина. Те же черты лица, то же знание, тот же характер, то же воспоминание прошлого, но с юным, свежим телом, пламенными страстями и чувствами.

   Знакомые Твардовского узнавали его, несмотря на странную перемену. Жизнь Твардовского совершенно изменилась. Он нанял огромный дом на Краковском Рынке, окружил себя многочисленною дворнею, накупил дорогих обоев, серебряной и золотой посуды, выписал из-за границы вызолоченную коляску, наполнил погреба дорогими винами, конюшни - статными конями. Запыленные книги брошены были в угол.

   С холодною предусмотрительностью старца и с жаром юности приготовлял себя Твардовский к новому образу жизни, окружая себя всем, что могло усладить его чувства. В друзьях и приятелях теперь, как и прежде, недостатка не было. Со столов его почти не сходили серебряные стопы и миски. Когда недоставало денег, дьявол приносил Твардовскому из Олькуша цельные серебряные слитки.

   Такое богатство возбудило зависть в Матюше. Забыв об уроке, данном ему Твардовским, он задумал снова помолодить кого-нибудь новым, испытанным им средством: Твардовский, следивший за Матюшею со времени последнего его приключения, отгадал мысль его и решился на этот раз не быть снисходительным. Однажды утром он позвал его к себе и, заставив признаться в его намерении, превратил его в паука.

   С этой минуты Матюша расставил в окне свои сети и начал сторожить мух.

   Твардовский пользовался жизнью, как умел и как мог. Дом его был одним из богатейших в целом Кракове. Магнаты завидовали его коням и упряжи. Стены его комнат были обиты богатыми обоями, украшены картинами и резьбой из слоновой кости. Стол его не уступал королевскому: на кухню Твардовского свозили целыми возами заморские коренья и пряности. Все это стоило ему несметных денег, а средствам Твардовского не было пределов. "Хочу!" - говорил он и имел, если только требуемое можно было купить за деньги. В это-то время в народе начали ходить глухие толки о связи Твардовского с дьяволом.

   Несмотря на все развлечения, забавы, обольстительные приманки света, Твардовский не забывал о науке. Встречаясь с знакомым краковским академиком, Твардовский не упускал случая завязать диспут, и по-прежнему были непобедимыми все его аргументы; за первым словом вытекала целая вереница мыслей, предположений, доказательств, цитат, которыми он засыпал своих антагонистов.

   Вся эта мудрость оставалась за ним так же, как и прошлое, которого совершенно забыть он не мог, но к которому возвратиться было невозможно. Теперь светский человек проявлялся в нем более, чем ученый. С пустыми, поверхностными людьми, которыми обыкновенно наполнен свет, которые умеют с чувством и знанием дела говорить о лошадях, кухне и женщинах, Твардовский казался таким же пустым. Дивились его друзья и приятели, принадлежавшие к тому разряду людей, о которых мы сказали, не слыша от него прежних глубокомысленных, ученых суждений, которыми они прежде так поражались. Твардовский не походил в этом случае на тех пустых педантов, которые в самый легкий разговор любят примешивать свою эрудицию, от которых везде и во всем пахнет педантизмом и сухою схоластикою. Даже и в серьезном, ученом разговоре, в который, впрочем, никогда не вмешивался Твардовский, с профанами он умел быть умеренным, касаясь, так сказать, одной шелухи науки, - видимой, осязаемой ее части; он умел приспособить рассудок свой к понятиям и требованиям тех, с которыми вступал в разговор. В этом заключалось настоящее превосходство его перед другими, проявлялись могущественные последствия метаморфозы: теперь у него было два лица, два вида. Он оставлял прежнюю, старую науку свою мудрецам и брал от молодости характер светского, современного человека. Его слава становилась теперь двуличною, подобно его характеру и наклонностям. Одни прославляли в нем сибарита и богача, умевшего хорошо пожить; другие - великого, непобедимого мудреца. Твардовский не оставил даже своей докторской практики, которая привлекала к нему множество народа и приносила доходы.

   Такие качества делали Твардовского в глазах народа каким-то чудом, о котором ходили самые дивные и нелепые слухи: каждый ценил и хвалил Твардовского по-своему.

   - Что это за редкий, превосходный человек! - говорил молодой гуляка, один из собеседников Твардовского, встречаясь со своим приятелем, ученым и серьезным академиком. - Как живет! Что у него за вина, что за кухня!..

   - Что за мудрец, что за несравненный философ! - прерывал его академик, и потом они оба спрашивали друг у друга:

   - Да о ком говоришь ты?

   - О ком? Известно о ком: о Твардовском, - великом светильнике Краковской Академии, almae matris, которая произвела его на свет.

   - Я говорю о Твардовском, богатом докторе, которого дом открыт для всех, который живет не хуже короля. Неужели это тот самый Твардовский, о неиссякаемой мудрости которого ты проповедуешь?

   - Не иначе. Двух Твардовских нет, да и не будет на свете...

   Бросившись в омут светских наслаждений и испытав их, Твардовский захотел коснуться, со своей стороны, этой жизни. Общество молодых людей, пиры и обеды, веселые забавы и развлечения далеко еще не заключали в себе всех удовольствий света. Твардовский еще не испытал женской любви, а что же может назваться венцом наслаждений житейских, как не любовь женщины, - многих женщин, - любовь, всегда разнообразная, всегда чарующая, всегда роскошная и пламенная. Для Твардовского все дело заключалось теперь только в выборе, а выбор этот не мог не быть трудным. Теперь, когда Твардовский помолодел, когда его со всех сторон преследовали пламенные взгляды, страстные речи, чарующие улыбки, - теперь он казался равнодушным и холодным; он хотел, чтобы та, в объятия которой он бросится, была достойна его, чтоб божество стоило жертвы. Прежних своих знакомых, - Ганну, бурмистровну Вейгель, отвергнувших его страстную любовь, - Твардовский теперь едва узнавал, едва удостаивал взгляда. Он проходил мимо них, веселый, беззаботный, равнодушный, показывая вид, будто не узнает их, или взглядывая на них насмешливо.

   Идеалом женщины, у ног которой Твардовский сложил бы первую любовь свою, была девушка, чистая, как небо, невинная, как солнце. В ней, в этой девушке, хотел Твардовский найти все совершенства духа и тела, ума и чувств, рассудка и страсти, все, что льстило бы его чувствам и самолюбию. Он хотел взять ее богатою, знатною; он хотел вырвать ее у тех, которым людская гордость и тщеславие давали больше против него прав. Теперь крестьянка, простая мещанка уже не годились для него; ему хотелось лучшего, совершеннейшего; он только теперь помышлял, какую разницу делают между женщинами порода и воспитание... Под свежими прелестями молодой крестьянки, покрытой грубыми лоскутьями, Твардовский видел теперь только кусок вкусного мяса!..

   Во время этих любовных поисков видели не раз, как темною ночью выходили из дома Твардовского знаменитые в то время прелестницы: Стрелимусса, Речинка и им подобные. Случалось, что и веселые собеседники приезжали к Твардовскому со своими однодневными любовницами. Твардовский не находил ничего дурного в таких визитах: готовя себя на чистую, возвышенную любовь, он испытывал другую, легкую, уступчивую - любовь плотскую, животную, которая, как и та, имеет свои минуты экстаза, когда тело жаждет любви сильнее души, когда человек становится более зверем, чем человеком.

   Долго и напрасно искал Твардовский своего идеала, великой, небывалой любви, о которой нашептывала ему его фантазия. Чувствовал он, как мало удовлетворяет любовь его минутные наслаждения, чувствовал необходимость живой, всепоглощающей страсти, которая бы прошла по нему, как гладильный резец скульптора по оконченной статуе. Но до сих пор ни в одной девушке, ни в одной женщине не находил он того, чего старался найти, того, что бы вызвало его на все пожертвования, не нашел ни одной женщины, которая бы могла вести его за собою на нитке, послушного и кроткого, как дитя. "Что виною моих неудач? - спрашивал он сам себя. - Зачем в каждой из них, из этих прелестных женщин, отыскиваю я одни недостатки и несовершенства, и не могу найти тех достоинств, которые бы пробудили и воспламенили любовь мою?.. Ужели я никогда не найду достойной себя?"

   Такие неудачи тревожили и сокрушали Твардовского. Еще неопытный, не взирая на всю мудрость свою, Твардовский искал любви на улицах, на рынках, в домах порока и сладострастия, где прелестницы сами забегали ему на глаза, выставляя напоказ свои продажные прелести. Не такой любви нужно было Твардовскому; не там надобно было ему искать этой любви.

  

  

  

   Холодный декабрьский вечер стоял в Кракове. Чистое небо отсвечивало последними лучами вечерней зари. Иней покрывал кровли домов; из труб поднимались по воздуху прямые черные столбы дыма. В окнах, там и сям, начинали уже показываться огоньки. Тишина, царствовавшая в опустелых улицах, изредка прерывалась песнями весельчаков, возвращавшихся домой из корчем и трактиров. На башне ратуши прозвонил уже срочный час, когда все жители должны были гасить огонь. Ночная стража выходила из вахтгауза на обычный дозор, и изредка раздавались топот коней и грохот тяжелых карет, отвозивших домой загостившихся господ своих.

   Яркий свет, выходивший из окон винных погребов, шинков и бань, доказывал, что не все веселые посетители думали о позднем часе. Во многих домах сквозь отворенные двери сеней видны были группы играющих в кости слуг и пьяных мещан, слышны были крики и ругательства...

   В окнах дома Твардовского горели огни: там также шла веселая беседа. У ворот дома заспанные слуги дожидались своих господ с конями, экипажами, зажженными факелами. Внутри дома, в большой комнате, ярко освещенной пламенем мраморного камина, собрались гости Твардовского. Посередине стоял дубовый стол, покрытый узорчатою камчатною скатертью. Вокруг него, на скамьях, устланных персидскими коврами, сидели хозяин и гости. Огромные серебряные миски с приправленными кореньями кушаньями покрывали стол и разливали пар благовонный, возбуждающий аппетит. Слуги разносили пиво, мед и дорогие вина. Твардовский сидел на переднем конце стола, казался веселым и ласково почивал гостей своих яствами и напитками.

   Не те уже были эти гости, с которыми, бывало, Твардовский проводил дни и ночи. Теперь окружали его молодые, юношеские лица, поклонники веселья и наслаждений. Изысканно и богато были одеты новые гости Твардовского; они, судя по их одежде, манерам, искусственной небрежности, отличающей людей воспитанных, принадлежали к сословию дворян, проживавших в домах магнатов. Вино уже начинало оказывать на них свое действие: глаза их искрились, румяные уста расцвечивались вакхическою улыбкою. Веселый, оживленный разговор, прерываемый громким смехом, пересыпанный остротами и насмешками, переходил от одного предмета на другой: говорили обо всем, кроме ученого и серьезного. Изредка вмешивал Твардовский в общий поток фраз какое-нибудь острое замечание, насмешку или сарказм, и тогда вся ватага нахлебников принималась рукоплескать ему, превознося до небес его ученость и остроумие.

   Среди этого шума послышались на лестнице чьи-то шаги.

   - Уж не старый ли наш приказчик? - сказал, смеясь, Твардовский.

   В ту же минуту отворилась дверь, и на пороге комнаты показалось новое лицо, но только не Яцек, о котором говорил Твардовский. Пришелец едва переводил дух от усталости.

   - Пан мой умирает!.. - едва мог проговорить он, задыхаясь от изнеможения.

   - Вечная ему память! - отозвались с громким смехом несколько собеседников.

   - Кто ты и как смеешь прерывать нашу беседу? - сурово спросил Твардовский посланного.

   - Умирает мой пан, пан воевода! - повторил дворянин, уверенный, что одного имени воеводы будет достаточно, чтобы снискать ему внимание собеседников.

   - Если б сто воевод отправились на тот свет, то мы всем им пожелали бы вечную память! - возразил один из молодых людей. - Убирайся отсюда к черту с твоим воеводой!

   Все громко засмеялись.

   - Не тут ли, милостивые паны, не между вами ли доктор Твардовский? - продолжал смущенный таким приемом посланец. - Я прислан к нему, один он может спасти моего господина.

   - Да будет тебе известно, - сказал один из гостей, - что Твардовский не оставит своих гостей для какого-нибудь пана воеводы, которого и душа и тело не стоят стакана доброго вина.

   - Да, да! Сущая правда! - заметили другие, опасаясь прервать пирушку с отсутствием хозяина.

   - Пан воевода обещает Твардовскому тысячу золотых флоринов, если он застанет его в живых; пятьсот флоринов, если не застанет его в живых, и две тысячи, если вылечит его, - продолжал дворянин.

   Никто не почел за нужное возражать против слов этих. Тогда Твардовский сказал, обращаясь к гостям своим:

   - Позволите ли мне ехать? Отпустите ли вы меня? Надобно сказать, что сумма, объявленная посланцем воеводы,

   была в то время так значительна, что даже магнат не отказался бы от нее. Твардовский, старавшийся всегда показывать перед людьми, что источниками богатства его были знание и мудрость, а не помощь дьявола, не мог не воспользоваться предстоящим случаем. Предложение его долго оставалось без ответа, и гости в нерешительности поглядывали друг на друга; не хотелось им прерывать веселую беседу, хотя в то же время не один из них завидовал Твардовскому.

   - Будь я на твоем месте, я бы поехал, - заметил, наконец, один.

   - И я бы поехал, - сказал другой.

   - Прошу же вас, милые мои гости, - сказал Твардовский, - оставаться здесь и не прерывать беседы. Пан займет мое место; погреб мой к вашим услугам, пейте сколько угодно, а покуда - выпьем прощальный кубок за успех моего визита.

   Осушив бокал, Твардовский простился с гостями, и через минуту пара статных лошадей, запряженных в коляску немецкой работы, несли его по опустелым краковским улицам. Четыре конные гайдука с зажженными факелами скакали по сторонам коляски....

   Воевода жил в деревне, в нескольких милях от Кракова. Твардовский ехал всю ночь по самой дурной дороге и только поутру добрался до цели своего путешествия. Засматриваясь на ясное, усеянное звездами небо, которое раскидывалось над его головою необозримым шатром, он предался тем тихим, высоким думам, какие всегда возбуждает в нас величественная картина чудной природы.

   Твардовский, однако ж, не поспел вовремя. Слезы и уныние домочадцев, встретивших его у ворот, не предвещали ничего утешительного: узнав о смерти воеводы, Твардовский уже хотел вернуться назад, но уступил просьбам родных и домочадцев, которые просили его хоть отдохнуть и подкрепить свои силы. Предложенных ему пятисот флоринов Твардовский не принял.

   Это еще более расположило к Твардовскому родных воеводы. Такое бескорыстие удивило их; они свежо помнили блаженной памяти славного лекаря Ласкариса Баянского, который на богатых и на бедных накладывал огромную контрибуцию и не трогался с места, не выторговав себе платы.

   - Не застав воеводу в живых, - сказал Твардовский, - я не считаю себя вправе принять от вас какое-либо вознаграждение. Лучшею наградою будет для меня ваше позволение отдохнуть у вас. Но прежде всего я хотел бы удостовериться, точно ли умер воевода.

   - К несчастию и великой горести нашей, - сущая правда, - отвечал ему со слезами на глазах молодой племянник покойного, которому он не успел завещать после себя ничего.

   - Где ваш покойник? - спросил равнодушно Твардовский. - Покажите мне его.

   Твардовского ввели в обитую черною материею комнату, посередине которой на богатом катафалке стоял малиновый гроб. Множество желтых и зеленых свеч горели вокруг гроба. Лицо покойника было желто, губы синие, скулы осунулись, глаза впали.

   Твардовский взял его за руку, долго смотрел на него, долго думал и наконец сказал:

   - Он жив!

   Крик изумления был ответом Твардовскому. Потом начали кричать, спорить, одни сердились, другие смеялись. Пользуясь общим смятением, Твардовский приказал вынуть тело из гроба и перенести его в спальню. Там он пустил воеводе кровь - и кровь брызнула широкою струею. Потом он отер ему чем-то лоб и нос, открыл его веки и влил в горло каких-то капель.

   Тогда, к великому изумлению всех присутствовавших, начали обнаруживаться в воеводе все признаки жизни. Сначала заметили легкое движение в груди, потом оживились глаза, зашевелились уста, забилось сердце. Пораженные ужасом, все присутствующие разбежались. В замке поднялась страшная тревога. Одни уезжали, другие приезжали; гнали гробовщиков и могильщиков, спроваживали недовольных ксендзов... Твардовский не допускал никого к воеводе, приказал положить его в теплую постель и принялся усердно лечить.

   Через три дня воевода был совершенно здоров, а перед Твардовским лежала киса с тремя тысячами флоринов. Никто так не был рад выздоровлению воеводы, как племянник его. Он не знал, как благодарить Твардовского, целовал его руки, плакал...

   Среди общей радости один Твардовский был задумчив и скучен. Простившись с воеводою, он сел в свою коляску, за которою вели в поводах двух прекрасных жеребцов - подарок хозяина и его племянника. Твардовский часто оглядывался на замок, вздыхал и морщил брови... Его, очевидно, что-то занимало.

   На другой день, по приезде в замок воеводы, Твардовский, мучимый бессонницею, вышел вечером в сад подышать свежим воздухом. В саду встретил он двух женщин, одну молодую, другую старую. При взгляде на девицу, Твардовский остолбенел от изумления. Ему показалось, что где-то он видел ее, но где и когда - этого припомнить он не мог, несмотря на все усилия памяти. Прелестные черты лица девушки показались ему знакомыми... То были черты его идеала, существа, которое создало его воображение, о котором он думал беспрестанно, которого искал везде. В этих чертах было столько знакомого Твардовскому, столько таинственного... столько давно ожидаемого. То не была обыкновенная мещанская красота, которая так же скоро расцветает, как и увядает, прекрасные черты ее лица не служили вывеской, как нередко случается, испорченного, черствого сердца; напротив, красота ее была в самой лучшей поре, в полной силе, с оттенком какого-то превосходства и гордости. Открытый превосходно очерченный лоб, черные огненные глаза, маленький рот, окаймленный прелестными розовыми губками. В походке и движениях ее проявлялись благородство и грация, какими всегда отличаются люди высшего круга и хорошо воспитанные.

   Твардовский не мог объяснить себе, отчего после такого множества женщин, которых он видел, ни одна не произвела на него столь сильного впечатления, как эта неизвестная ему красавица. Что же касается до нее, то едва ли она приметила смущение Твардовского; она взглянула на него как бы случайно, мимоходом.

   Возвратясь в замок, Твардовский тотчас же принялся расспрашивать и выведывать о ней от слуг и челяди. Сначала он принял ее за дочь воеводы, но скоро узнал, что у воеводы не было взрослой дочери. Это была сиротка, бедная шляхтянка, воспитанница воеводы. Твардовский узнал также, что в Кракове жили ее дальние родственники, к которым она должна была возвратиться по окончании воспитания в доме воеводы.

   Раз узнавши о ее родных, о ней самой, Твардовский нетерпеливо ждал случая встретиться с нею снова. Случай этот, однако, не приходил. Твардовский уже чувствовал в себе присутствие любви и дал себе слово овладеть красавицею какими бы то ни было средствами. Любовь, чары, кровь, смерть, яд, убийство, измена - все должно было идти в дело... "Она будет моею! Будет! Клянусь всеми муками ада!" - говорил Твардовский, поглядывая на красные стены замка на обратном пути своем в Краков.

  

  

   Не нравились в Кракове Твардовскому посещения приятелей и шумное общество; думал он только о прекрасной сироте и, преданный единственно желанию познакомиться, сблизиться с нею, отыскивал ее через доверенных людей, справлялся, не приехала ли она в Краков, собирал сведения о ее родных, о ней самой. Еще до возвращения Ангелики (так называлась красавица), Твардовский нашел случай познакомиться с ее родными, в доме которых она останавливалась, а познакомившись, он приобретал возможность достигнуть скорее цели всех своих замыслов. Твардовский поспешил к родным Ангелики с твердым намерением снискать окончательно их дружелюбное расположение.

   Родные Ангелики были, правда, мещане, но, причисленные к дворянскому дому Пораев; они присвоили себе и герб его, и фамилию и пользовались в то время немалым значением между горожанами Кракова. Пораи имели значительное, хотя и добытое торговыми оборотами состояние; они владели обширным домом, одним из лучших домов в городе. Надобно сказать правду, что шляхта смотрела на Пораев немного свысока: дед Порая был торгашом, которого многие помнили; убедительнейшим тому доказательством могли служить лавки в нижнем этаже принадлежавшего им каменного дома. Однако ж в то время, о котором говорим, Пораи уже не вели торговли и лавки отдавали в наем. Принимая во внимание, что они совершенно покинули ремесло торгашей и уже владели двумя небольшими селениями вблизи Кракова, из которых ставили людей в ополчение, краковские дворяне охотно знакомились и даже братались с Пораями. Главою дома Пораев был Станислав Порай, старая выжига, человек, знавший всю подноготную. Ненасытный, неумолкаемый говорун, он знал на память все сказки и побасенки, ходившие в народе, вел беседу всегда громогласно, любил погулять и посмеяться с такими же, как он сам, балагурами. В свободные от болтовни минуты пан Станислав вел анекдотическую хронику, современную летопись (время, увы! не пощадило этой драгоценности!), любил при удобном случае прочитывать из нее отрывки и те в особенности, в которых помещал свои умозаключения, сентенции, всегда подкрепленные и приправленные, как заморскими кореньями, цитатами из Сенеки, Тита Ливия, Тацита, Овидия и Виргилия. Чуть ли не все их творения знал наизусть пан Станислав.

   В сущности, он был человек весьма поверхностный и более краснобай, чем философ; не вникая в глубину вещей, он был скорее затейливый болтун, рассказчик (ему особенно льстил титул рассказчика). В качестве человека тщеславного, он на слово верил каждому льстецу; самый ничтожный панегирик сладостно щекотал его душу. Он легко убеждался в небывалых достоинствах своих благоприятелей, как верил своим собственным; увлекался всяким самохвалом, превозносившим себя до небес, а уж если однажды кому доверился, то держался упрямо своего мнения и жарко отстаивал своих любимцев.

   Пани Варвара, почтенная его супруга, дочь бедных, но благородных родителей, высоко ценила чистейший клейнод своего шляхетского рода и свои родственные связи; она была страстно влюблена в престарелого мужа, - так водилось в доброе, старое время. Тогда не было в диковинку видеть пару сизых голубков, хотя и состарившихся, но влюбленных друг в друга, как в молодые годы.

   Пани Варвара, увлекаемая привязанностью к пану Станиславу, успела уверить себя в том, что муженек ее - мудрейший и ученейший из смертных. Любовь ее не допускала ему соперников ни в умственных способностях, ни в прелестях внешних, хотя пан Станислав, сказать между нами, был только что не безобразен. Домовитая хозяйка проводила целые дни, перебегая из кухни в кладовые, бренчала заткнутыми за пояс ключами и даже на скромном супружеском ложе бредила стряпнёю разного кушанья, домашними вареньями и наливками; сквозь сонь воевала с домашнею челядью, не забывая притом приголубливать мужа нежным названием кошечки. Пан Станислав платил жене за страстные чувства степенною, старопольскою любовью. Глубоко уважая в ней достоинства жены и хозяйки, он иногда удостаивал ее поцелуем, что случалось, однако ж, только в большие праздники. Более же всего заботился и сушил он свой мозг над тем, чтобы уверить пани Варвару в своей учености и обширности своего победоносного ума, надеясь довести тем привязанность своей Бавквиды до степени обожания. Теория супружеского счастья пана Станислава утверждалась, как видите, на твердом основании.

   Супруги были бездетны. Бедная сиротка, встреченная Твардовским в доме воеводы, была родственница пани Варвары. Воевода, при жизни дочери своей, воспитывал ее вместе с Ангеликой, связанной с нею узами дружбы, и вообще принимал живое участие в судьбе сироты. По смерти своей приятельницы, Ангелика изредка посещала замок воеводы для того, чтобы повидаться со своим покровителем и взглянуть на места, где пролетели лучшие лета ее юности; остальное время проводила она в Кракове, в доме пани Варвары.

   Скажем теперь несколько слов о пани Ангелике. Она была редким, в своем роде, существом. Одаренная от природы всеми умственными совершенствами, она привлекала к себе огнем своих черных очей, величием осанки, в особенности же исполненным дивного благородства, выражением лица: казалось, что каждый, кто приближался к ней, признавал превосходство ее над собою и против воли смотрел на нее с какою-то почтительною боязнью. Характер пани Ангелики вполне соответствовал ее прекрасной наружности. В тот век Ангелика была довольно редким явлением. Не взирая на бедность свою и одиночество, она ценила себя очень высоко; на мелкую шляхту не обращала почти никакого внимания; руки своей удостоила бы она разве какого-нибудь каштеляна {Каштелян - значительный сановник, сенатор, второе лицо после воеводы.}. Мещан она презирала, любезников осыпала язвительными колкостями, заносчивых громила насмешками, а на брачные предложения их отвечала эпиграммами. Сирота и без состояния, Ангелика тем не менее гордилась своею красотою и благородством происхождения.

   В особенности изумительна была в ней необычайная ученость, усилившая, без сомнения, ее тщеславие. Ценя высоко науки и знание, в то время запрещенный для женского пола плод, она была существом особым, казалась чем-то средним между мужчиною и женщиною. Неистощимым для нее наслаждением, самою приятною забавою было ловить неосторожные слова, терзать и осмеивать неучей и недозрелых мудрецов. От этого-то, несмотря на всю ее красоту, бежала от нее молодежь. Волокиты бросили ее и стали искать более легких побед, и пани Ангелика увидела себя покинутою всеми в 25-летнем возрасте, которого именно достигла в то время, когда встретился с нею и влюбился в нее Твардовский. В заключение мы должны сказать, что немало упреков слышала Ангелика от пана Станислава, который постоянно ставил ей в образец добродетели своей супруги, пани Варвары.

   - Зачем отвергнула ты столько женихов, столько честных мещан и купцов? - спрашивал он ее иногда. - Теперь никто уже не станет искать руки твоей. Красоту твою губят годы; заботы усеют прекрасное лицо твое морщинами, слезы избороздят его, - останешься ты навек старою девой.

   - Лучше остаться старой девой, - отвечала ему обыкновенно гордая красавица, - чем связать себя навсегда с каким-нибудь глупцом.

   - С глупцом? - возразил пан Станислав. - И ты называешь таких людей глупцами? Много достойных, всеми уважаемых людей искали руки твоей, и разве в числе их не было людей умных и просвещенных, которыми бы не погнушались и первые наши невесты?

   - Желаю им счастья и менее, чем я, прихотливых почитательниц, - хладнокровно отвечала на все эти вопросы и убеждения пана Ангелика.

   - Что же ты думаешь сделать из себя со временем? - спрашивал ее пан Станислав.

   - Если вы, которых я привыкла считать своими покровителями, отступитесь от меня, то пойду в монастырь.

   - Гм! Гм! - прервал ее пан Станислав. - Разве тут идет речь о том, чтобы мы когда-нибудь решились покинуть тебя? Ты знаешь сама, приходила ли когда-нибудь в голову мне или жене моей подобная мысль? Единственное желание мое - обеспечить судьбу твою. Согласись, что девушка до тех пор не может считать себя в безопасности, пока не вверит судьбы своей избранному ей мужчине?

   Пан Станислав обыкновенно называл ее "hic mulier" (вот женщина!) и хотя, в сравнении со своей супругою, почитал Ангелику чем-то вроде нравственного урода, однако ж, питал к ней любовь и привязанность, быть может, и во внимание к тому, что никто так терпеливо, как она, не выслушивал бесконечных его сентенций.

   Несмотря на все доводы и представления своего опекуна и покровителя, панна Ангелика, тщеславная своею красотою, остроумием и ученостью, столь необыкновенными для ее пола и возраста, ценила себя слишком высоко для того, чтобы смириться и упасть духом. Взирая на свет свысока, она не печалилась, видя, как с каждым днем убывали ее поклонники, как с каждым годом блекла ее красота, и утешала себя книгами и уверенностью в ничтожестве тех, которые не умели оценить ее. Надежды, впрочем, она не теряла; кто же, даже из самых мудрых людей, не ласкал себя подчас надеждою?

   Твардовский дождался наконец возвращения пани Ангелики в Краков. В тот же самый вечер приехал он, будто бы невзначай, к пану Станиславу. В раззолоченной коляске, в богатом платье, сопровождаемый многочисленною свитою прислужников, подъехал он к воротам. Приняли его как нельзя лучше. Пан Станислав по обыкновению пустился в ученые споры, которыми любил угощать всех гостей своих. Скоро вошла в комнату и панна Ангелика и села за пяльцы, которые стояли у окна подле пялец пани Варвары. Пан Станислав отрекомендовал ее Твардовскому, не упустив рассыпаться в похвалах ее учености и любознательности. После первых приветственных слов панна Ангелика заметила Твардовскому, что уже имела удовольствие видеть его в замке воеводы. Это польстило самолюбию влюбленного гостя и придало ему необходимую отвагу. Он подсел к Ангелике и начал разговор, который, как казалось, не был для нее скучным. Она была с ним не такою, как с прочими ее поклонниками. Твардовский, слышавший о ней так много, дивился, найдя ее не насмешливою, не суровою, но раскованною, милою и любезною. Ему, мудрецу, не приходило в голову, что Ангелика могла принимать его не как простого волокиту и любезника, но как знаменитого ученого, в лице которого боготворила своих идолов - славу и известность. Была она к нему снисходительна и нежна, ибо видела в нем великого человека, и этот великий человек, это чудо века, сидел подле нее, говорил с нею! Теперь уже сама гордая красавица строила в голове своей планы, каким образом опутать любовью Твардовского, покорить его сердце, которым еще не владел никто. Не одно тщеславие побуждало Ангелику к этому: она уже мечтала также о неистощимом богатстве Твардовского, о кот