Крашевский Иосиф Игнатий - Твардовский

над нею разбили шатер из савана.

   Там и сям расхаживали духи и привидения, то поодиночке, то попарно с дьяволами. Некоторые из них, отыскивая себе товарищей, приставали к прохожим распутницам, передразнивая гримасы влюбленных. Были между ними старики и молодые, старухи и цветущие молодостью девицы, солдаты и монахи, дворяне и мужики, купцы и мещане. И все это ходило взад и вперед, толкалось, шумело, пело и кричало, смеялось и плакало, бранилось и торговалось, спорило и проклинало.

   Кое-где слепые гусляры играли колдуньям песни и танцы; в другом месте пили, ели; другие сидели вокруг разложенного огня подле кустарников и вели шумную беседу.

   Ко всему этому присматривался и прислушивался с любопытством Твардовский. Грустные мысли и чувства волновали его душу.

   Вдруг почувствовал он, кто-то ударил его по плечу, и в то же время отозвался знакомый ему голос - голос Мефистофеля, - его демона.

   - Я знал, что найду тебя здесь.

   - Как мог ты отыскать и увидеть меня? - спросил его удивленный Твардовский.

   - По обыкновению, я шел за тобою вслед.

   - По обыкновению, говоришь ты?

   - Да, по обыкновению.

   - Так ты следишь за мной, как за своим невольником?

   - Не как за невольником, извини, но как мать за сыном.

   - Спасибо за сравнение, но, признаюсь, я не желал бы быть для тебя ни тем ни другим.

   И замолчали оба.

   - Зачем же не хочешь ты разделить с нами веселья? - спросил бес.

   - Веселиться не люблю, - отвечал серьезно Твардовский, - а выучиться тут мне нечему.

   - Все у тебя в голове ученье! Долго ли будет портить твой мозг эта наука, Твардовский? Разве человек только и должен думать, что об ученье?

   - Что ж бы я стал делать тут? Полезным здесь я быть не могу...

   - Разве всегда человек должен думать об услуге и пользе? - возразил дьявол.

   - Чего ж ты требуешь от меня?

   - Чтоб ты гулял и веселился с нами и пользовался бы жизнью, покуда она твоя.

   - Пользоваться жизнью? - повторил смеясь Твардовский. - Для этого мне не нужны Лысая Гора и ваше общество.

   - Но ты также мало пользуешься ею и в людях.

   - Для этого не пришла еще пора, - отвечал Твардовский. - Благоразумный человек должен удалять от себя удовольствия жизни, покуда не узнает свет совершенно.

   - А когда захочет пользоваться удовольствиями, то будет уже поздно, - шепнул дьявол.

   Эта мысль заставила Твардовского задуматься.

   - Такой человек, как я, - сказал он, собравшись с мыслями, - исполнит все, чего ни пожелает.

   Вместо ответа дьявол захохотал.

   Между тем шабаш подходил к концу. Не дожидаясь пения петухов, многие ведьмы оставили Лысую Гору. Мало-помалу гасли огни, пустела гора; в воздухе раздавался свист от улетавших чудовищ и ведьм. Раздался бой церковных часов, и вслед затем запел первый петух в ближнем селении.

   Твардовский возвратился в Быдгощ и разбудил Матюшу, спавшего крепким сном.

  

  

   Было еще очень рано, как кто-то постучался к Твардовскому. После воздушной поездки своей на Лысую Гору Твардовский не мог сомкнуть глаз. Он сидел за столом, печальный, задумчивый. Мысли и чувства, одни другим противоположнее, волновали его.

   Вошедший был тот самый бурмистр, которому Твардовский советовал курить порошками из мертвых зубов. Средство это, как известно уже читателю, не помогло бедному бурмистру, потому что в доме его вместо злых духов проказничали возлюбленные почтенной пани бурмистровой. Не было ничего мудреного в этом обстоятельстве: бурмистр был стар, а жена его молода. Крайности не всегда сходятся. Догадался об этом наконец сам бурмистр и повел речь свою таким образом:

   - Sapientissime! Знаю теперь, что делается у меня в доме, - проказит моя жена. Если хочешь поправить беду, то молоди меня или ее сделай старухою. Лучше, однако ж, если б ты выбрал первое; недаром говорит пословица: седина в бороду, а бес в ребро; старую печку дьявол топит. Как помолодею, то если жена и не станет любить, то, по крайней мере, ее приятели будут меня бояться. Знаю я, что для тебя нет ничего невозможного; исполни же мою просьбу, ради Бога.

   - Не так-то легко исполнить твою просьбу, - отвечал серьезно Твардовский. - Сделать из старика молодого - не шутка. На это нужно много времени, много трудов, много издержек.

   - Не буду жалеть никаких издержек, - отвечал бурмистр, - заложу все имущество свое, чтоб достигнуть цели, чтоб сделаться молодым... Какого же рода издержки могут быть в таком случае? - спросил он Твардовского, почесывая свою лысину.

   - Значительные издержки, - отвечал Твардовский. - Для этого надо мне редких и дорогих зелий, заморских мазей; одно приготовление лекарства отнимет год времени.

   - Год! - вскричал изумленный бурмистр.

   - Лучше помолодеть через год, чем никогда, - заметил Твардовский.

   - Правда; но я могу и не дожить до такого счастия. Год - не шутка, особенно для таких стариков, как я.

   - Кроме того, мне надобно приискать помощника, к которому бы я имел полное доверие. На первый раз попробую взять моего слугу. Ты должен разгласить везде, что оставляешь город. Никто не должен знать ни о твоем намерении, ни о твоем местопребывании. Между тем мы отыщем для себя где-нибудь подальше квартиру и там примемся за дело. Предваряю: если дорога тебе жизнь, то ты должен хранить все в тайне и быть немым, как камень.

   - Буду нем, как гроб, - сказал, низко поклонившись, бурмистр. - В городе разглашу всем о поездке своей в Вильну для покупки кож, куда я не раз ездил. Квартиру наймем себе где-нибудь в отдаленном предместье; я сам поищу ее, а покуда эти деньги удовлетворят нашим первым нуждам.

   И, говоря так, бурмистр положил на стол набитую деньгами кису.

   - Ну, теперь прощай. Хлопочи о квартире и не являйся ко мне раньше, чем через несколько месяцев. Это время мне также необходимо для приготовлений.

   По уходу обрадованного бурмистра, Твардовский сказал сам себе:

   - Невелика беда, если не удастся мой опыт над этим глупым стариком. Попробую... Эй, Матюша!

   Явился заспанный Матюша.

   - Знаю твою преданность ко мне и потому хочу употребить тебя для одного важного дела. То, что ты узнаешь, может тебе со временем пригодиться. Во всяком случае, ты дашь мне новое доказательство твоего усердия и преданности.

   - Слушаю и исполню все, что ты прикажешь.

   - Дело идет о том, чтоб из старика сделать молодого.

   - Молодого?.. Как же ты это сделаешь? - спросил Матюша, почесывая в голове.

   - Сделаю, как умею, и ты будешь помогать мне. С завтрашнего дня мы примемся отыскивать все нужные к тому зелья, начнем приготовлять спирты и мази.

   - Слушаю.

   И в самом деле, на другой день Твардовский с Матюшею, одетые пустынниками, отправились отыскивать зелья. Длинный ряд названий этих трав был записан Твардовским на бумаге. Больших трудов стоило им собирать их. Одни травы надлежало искать при месячном свете или в полнолуние, другие на свежей росе, до восхода солнца; одни в цвету, другие в семенах, а некоторые - завядшими. Еще больших хлопот стоило сбережение их.

   За другими материалами Твардовский должен был посылать Матюшу далеко. Матюша отыскал и купил ему какаовых орехов, носорожьих клыков, частичек мумии и много других редких вещей, за которые заплатил дорого.

   Твардовскому необходимы были также члены многих редких зверей, обитающих в отдаленных странах света. С великими усилиями и не без помощи дьявольской достал их Твардовский. В числе многих других предметов достал Твардовский и воды, имевшей свойство молодить. На неприступной горе бил один из семи ключей этой чародейственной воды, и оттуда-то с опасностью собственной жизни начерпал ее Твардовский.

   Наконец Твардовский дал знать бурмистру, что все готово и можно приступить к тяжелой работе. Бурмистр, по обещанию, уже собирался в дальний путь, простился с женою и поручил брату управление домом и лавкою и ночью, тайком, перешел в новое свое жилище.

   В первую ночь на новолуние принялся Твардовский за работу. Прежде всего он усыпил бурмистра снотворным зельем, положил его, сонного, в огромный котел и варил под напев чародейственных песен, потом вынул из котла, натирал мазями и кропил чудесной водою.

   Тяжких трудов стоила работа Твардовскому, и только твердость его и присутствие духа могли помочь ему выдержать ее. Много опытности дал ему этот труд. Твардовский не унывал, предвидя близкий конец. Во все время страшного процесса, которому подвергнуто было дряхлое тело бурмистра, душа его, вынутая из тела, заключена была в крепко запечатанной и осмоленной банке. Потом, когда помолодело и посвежело дряхлое тело, Твардовский вдунул в него душу, и тогда уже в нем начали показываться признаки насильственно изгнанной жизни. Едва заметно забился пульс; кровь прыснула в сухие жилы; встрепенулось сердце и ударило в легкие; лицо начало оживляться румянцем; тяжелый вздох потряс свежую, молодую грудь, зашевелились уста, залепетал язык, раскрылись глаза и блеснули всей яркостью и всей силою очей влюбленного юноши...

   Бурмистр ожил...

   Матюша остолбенел от изумления. Сам Твардовский не чувствовал себя от радости. Оживленным бурмистр стоял перед ним и, как после долгого сна, припоминал, что с ним было.

   Щедрая плата соответствовала труду, и бурмистр расстался с Твардовским, осыпая его тысячью благословений.

   Отпуская бурмистра, Твардовский приказал Матюше следовать за ним в дом его и о том, что увидит, пересказать ему.

   Возвратившись, Матюша говорил Твардовскому следующее:

   - Было уже темно, когда бурмистр постучался в двери своего дома. В доме было много гостей, кареты и брики стояли у ворот. В окнах виднелся яркий свет, и до слуха доходили звуки веселой музыки. Бурмистр не знал, что и подумать о таком празднике. Время было не запустное {Запусты - последние дни карнавала.}; именин в доме не было; крестин не могло быть. "Что за притча! - говорил сам себе бурмистр. - Но погоди у меня, матушка, пойдет теперь все по маслу". И продолжал стучать.

   Наконец отворилась дверь, и старый, верный слуга, не узнав барина, спросил его очень серьезно: кто он и что ему надобно?

   - Чего мне надобно? Кто я? Ха, ха, ха! Так ты меня не узнаешь, Фаддей?

   Фаддей выпучил глаза и стоял как вкопанный: он все еще не узнавал своего пана.

   - Проводи меня в ту комнату, от которой ключи у пани, - продолжал бурмистр.

   - Да что вам от меня надо? - бормотал слуга. - Что вы мне тут рассказываете!.. Какой вы мой барин! Мой барин годится вам в дедушки. В моего барина влезло бы трое молодцов, как вы.

   Продолжая так говорить, он подставил свечу под нос бурмистру и тут начал замечать какое-то сходство прихожего с его господином.

   - А и вправду, немножко сбиваете вы на моего барина, когда он был молод. И нос у него был точно такой, и глаза такие, как теперь помню... Да что это в самом деле, - дурман, что ли, на меня нашел? Или я пьян, или просто с ума сошел. Ни дать ни взять мой барин, когда был моложе.

   - Ни то ни другое, - отвечал бурмистр, всходя на лестницу, - переменился только я.

   - Да как же вы могли перемениться? - говорил слуга, все еще не доверяя глазам своим.

   - Ну, уж об этом я тебе не скажу; это секрет.

   И бурмистр вошел в залу. В эту минуту бурмистрша, веселая, красивая и свежая, делая фигуры преследования в народном танце, мазурке, то рисовалась, как пава, то порхала, как мотылек, ускользая от преследовавших ее кавалеров, которые ловили ее и отбивали один у другого. Музыка играла, как говорят поляки, od ucha, то есть что есть мочи. Приход бурмистра привлек, однако ж, на него общее внимание.

   - Смею спросить вашу милость, - сказал, подходя к нему, один франт, закручивая длинные усы и поправляя отвороты кунтуша, - верно, изволите быть близким родственником пана бурмистра, когда на него так похожи?

   - Имею честь быть им самим, если угодно о том знать вашей милости, - отвечал ему бурмистр улыбаясь.

   - Ваша милость - бурмистр Сломка?.. - сказал, подходя к нему, другой франт. - Шутить изволите, не во гнев будь сказано вашей милости. С бурмистром Сломкой я двадцать лет сидел на одной скамье в ратуше, а у вас еще, вижу, и молоко на губах не обсохло...

   - Голос-то - нечего сказать - его, а что до фигуры, то уж мое почтение! - замечал третий, меряя глазами бурмистра с ног до головы.

   Вмешалась в толпу любопытных и панна бурмистрша и осматривала пришельца внимательным взором. "Экой красавец!" - подумала она и спросила, прищуривая глазки:

   - Кого имею удовольствием видеть у себя гостем?

   - Супруга своего, моя кошечка, моя рыбка, - отвечал ей бурмистр.

   - Мужа?.. Ха, ха, ха! Желала бы я, чтоб муж мой похож был на вашу милость. Кунтуш на вас, как мужнин, но что касается до прочего, так уж позвольте усомниться, - говорила, охорашиваясь и кокетничая, бурмистрша.

   Изумленные претензией пришельца гости перестали танцевать и окружили его. Музыканты перестали играть и шептались между собою, выпучивши на него глаза.

   - Уж если непременно стоите на том, что ваша милость мой муж, - продолжала с усиленным кокетством хозяйка, - так не угодно ли сказать, какой у меня знак на левой руке?

   - Это сказал бы и я, - заметил шепотом один из усатых франтов своему соседу.

   - Знак святого и животворного креста, - отвечал заикаясь бурмистр, - выжженный на твоей левой руке покойною твоей матерью, пани Катериною, в память избавления от набега татарского, когда она оставляла тебя еще ребенком на руках няньки.

   - Отгадали! - вскричала бурмистрша, приседая и поправляя свою краковскую шапочку. - Ну, а скажите теперь, какой подарок получила я от моего мужа на другой день свадьбы!..

   - Десять ударов плеткою по спине, - шепнул ей бурмистр на ухо.

   Покраснела бурмистрша, как спелая вишня, но тотчас же поправилась и сказала:

   - Да какой же черт возвратил тебе твою молодость?

   - А вот послушай, - отвечал, садясь на скамью, бурмистр, и когда гости сдвинулись вокруг него в тесный кружок, он рассказал им подробно всю историю своего превращения, заклявши их наперед именем Святой Троицы не говорить никому об услышанном. Сказал им, как он уговорился с Твардовским, как заснул и как проснулся молодым, чего стоило ему это превращение, и в заключение превозносил до небес великую мудрость Твардовского. Не верили ушам своим гости, и некоторые из них видели в нем самозванца и обманщика, но наконец все убедились, что действительно видят перед собою бурмистра, которому Твардовский силою своих чар и заклятий возвратил молодость.

   Зазвенели тогда бокалы и склянки - и вино полилось за здоровье помолодевшего бурмистра, завели снова веселые танцы и танцевали до рассвета, празднуя, таким образом, вторичную свадьбу бурмистра. Торжественно проводили чету в спальню и разъехались, пожелав им приятного дня. Немало радовалась и пани, переменив так кстати старого мужа на молодого, но долго ли продолжалась эта радость и не помрачали ли ее воспоминания о добрых приятелях, - об этом молчит предание. Что касается до брата бурмистра, который в ожидании кончины бурмистра захватил очень твердо в свои руки бразды правления движимостью и недвижимостью, - то и он, хоть и нехотя, должен был уступить общей радости и с кислой рожею вручил упавшему с неба так нечаянно владельцу ключи и отчеты.

   На другой же день грянула по городу и окрестностям весть о чудесном превращении бурмистра Сломки. Можно представить, какой тревоги наделала она между стариками. Историю, как водится, преувеличивали, дополняли и поправляли по произволу и скоро разнесли далеко по целой стране. Старики толпами тащились к Твардовскому, но Твардовский, рассчитывая заранее на докучливых просителей, почел за нужное оставить город и укрыться от старых преследователей.

   У дверей его опустелого жилища сидел один грустный Матюша. Куда уехал Твардовский, никто не знал.

  

  

   Великое дело, совершенное Твардовским, навело бесчувственного и равнодушного до того Матюшу на глубокие размышления. Мысли эти не выходили у него из головы. Припоминал он себе те дивные средства, которые употреблял Твардовский, и не раз приходила ему в голову мысль попробовать, не удастся ли и ему совершить такое же чудо.

   - Помню все, что делал Твардовский, - говорил он сам себе, - знаю зелья, время их сбора, их приготовление; что же мешает мне испытать свои силы?.. Тогда бы я мог сделаться богатым, нажил бы большие деньги, купил бы себе деревеньку под Краковом и зажил бы себе паном... Поехал бы ко двору королевскому, женился бы на краковской панне, воеводской дочке, которую видел намедни в костеле Девы Марии и потом, как она ехала в своей коляске к королевскому замку... И отчего ж бы не удалось мне, когда удалось моему пану? Все, что он делал, и я легко могу сделать...

   И, говоря так, Матюша припоминал себе таинственные слова, заклятия, чародейские заговоры Твардовского, - припоминал и повторял их вслух.

   - О, и мне удастся, непременно удастся! - воскликнул он наконец.

   Нисколько не удивляло его, однако, то обстоятельство, что хотя он и хорошо помнил все действия Твардовского, но не понимал совершенно, к чему клонились они, зачем делались так, а не иначе: вид и форму принимал он за сущность, не заботясь об остальном, как все поверхностные люди, которые жертвуют наружной формою внутреннему содержанию. Приезд гонца, остановившегося у ворот дома, прервал его мечтания. Гонец искал Твардовского.

   Судя по его одежде и наружности, он походил на дворянина {Дворянин - служивший при дворе короля. Хотя каждый шляхтич мог служить при дворе короля или магната, но не каждому удавалось получить подобное место.} из свиты какого-нибудь знатного пана. Тонкого сукна кунтуш его был покрыт густым слоем пыли. Пара турецких пистолетов заткнута была за поясом, на боку висела сабля. На голове его была низкая краковская шапка алого цвета, отороченная мерлушкою, к сафьяновым сапогам прицеплены огромные шпоры. Видно было, что он приехал издалека.

   - Бог в помощь вам, - сказал он, соскочив с лошади и привязывая ее к кольцу ворот. - Не здесь ли живет великий и славный на всю Польшу Твардовский, уроженец краковский?

   - Здесь, к услугам вашей милости, вельможного пана, - отвечал Матюша.

   - Много лет ему здравствовать! - сказал дворянин. - А дома его милость?

   - Нет дома.

   - Скоро вернется?

   - Нет, не скоро. А что вашей милости угодно от моего пана?

   - Везу к нему важную просьбу от пана старосты; вот и эпистолия, - сказал дворянин, показывая Матюше на кусок пергамента, который торчал у него из-за пазухи. - Что я стану теперь делать, когда нет пана Твардовского и некому помочь пану старосте?

   - А может быть, и я могу как-нибудь помочь вашему пану, - сказал Матюша. - Я ученик Твардовского и в его отсутствие могу заступить его место. Что он делает, то и я могу сделать, - прибавил он нерешительно.

   - В самом деле? - продолжал дворянин. - Ну, так прочитайте, что тут написано...

   Матюша взял пергаментный сверток, раскрыл его и прочитал. Просили помощи Твардовского в одном важном деле, о котором должен был уведомить посланный.

   Матюша спрятал письмо за пазуху и смело спросил дворянина:

   - Расскажите мне, в чем дело; в письме значится, что вашей милости все известно и что вы о том, что знаете, должны сказать моему пану.

   - Мне строго приказано держать это дело в тайне и не говорить о нем никому, кроме Твардовского. Вы ученик его?

   - Если не верите мне, спросите у каждого из здешних жителей. Все меня знают; я ученик и помощник Твардовского.

   - Верю и передам вам просьбу пана старосты. Вот, изволите видеть, в чем дело. Наш староста очень болен. Ноги у него отнялись, глаза не видят; голова и руки трясутся; зубы выпали все до одного. Вот видите: наш пан хоть и стоит одной ногой в могиле, а задумал жениться.

   - Жениться! - вскричал изумленный Матюша.

   - Да, жениться, - продолжал дворянин, - жениться на молодой дочери своего соседа, пана кастеляна, в надежде оставить потомка, потому что, умирая бездетным, ему пришлось бы ломать над своим гробом фамильный герб, чего крепко не хочется. А панна кастелянша плачет, бедняжка, с утра до вечера: не хочется ей идти замуж за старика, который старше отца ее; говорит, что прогневала бы Бога, если б вышла за него. Да и ксендзы, видно, со слов ее, говорят то же самое. Не знали мы, чем тут помочь горю, как вдруг узнаем о бурмистре Сломке, которого помолодил Твардовский. Сказали об этом и пану старосте. Сначала не верил, потом послал за бурмистром, которого когда-то знавал, а увидев его и услышав от него обо всем подробно, поверил невольно. С той поры пришла и ему охота помолодеть. Спать ночью не может, с утра до вечера только о том и думает, как бы помолодеть. Чего бы мне ни стало, - говорит, - хоть бы всей казны моей, а испытаю на себе это средство. Послал за мной и велел мне ехать к Твардовскому и предложить ему большую награду, если он возьмется помолодить его.

   - А много ли, например, сулит он Твардовскому? - прервал его Матюша.

   - Тысячу венгерских дукатов, - отвечал дворянин. - Часть этих денег везу я с собой, в задаток.

   - Ну, так слушайте же! Скажите своему пану, что я могу помолодить его и без Твардовского: бурмистра Сломку помолодил не кто другой, как я.

   В первый раз в жизни дозволил себе клевету и обман Матюша: при виде денег дух корыстолюбия овладел им...

   - Если хотите, то, не теряя времени, я могу ехать с вами к пану старосте. Мази и все снадобья заберу с собою. Покуда, ваша милость, поищите для меня в городе лошадь, а я приготовлю, что нужно.

   - Но уверены ли вы, - говорил недоверчиво дворянин, - что исполните то, за что беретесь? Не забудьте, что дело идет о жизни пана старосты, да и о вашей собственной.

   - Уверен, уверен твердо; будьте покойны: это мое дело; не в первый раз принимаюсь я за такие вещи, - говорил Матюша, поглядывая на привязанную к трокам кису с деньгами. - Делывали мы и не такие чудеса, а это дело нам нипочем.

   - Помните же, что за успех вы отвечаете головою.

   - Ступайте в город за лошадью.

   Решившись, Матюша уже не хотел оставить своего намерения. Припоминая все действия своего господина, Матюша забирал склянки и узелки с зельями и снадобьями. Сборы его были не долги. Забрав все нужное, он отправился вместе с дворянином в путь.

   К вечеру прибыли они в замок старосты.

   Замок стоял на высокой горе. Каменная стена и глубокий ров окружали его. Четыре круглые башни с остроконечными кровлями видны были издалека. Из-за стен, в которых просвечивали бойницы и на которых расставлены были пушки, виднелись высокие трубы замка. Под горою, на берегу небольшой реки, расположено было местечко, застроенное крестьянскими и еврейскими избами. Мелкий кустарник да кое-где прислонившиеся к избам одинокие ивы оживляли дикое, пустынное место.

   Над местечком, среди площади, возвышалась ветхая деревянная церковь, а за нею белел парафиальный костел. Еврейская синагога торчала из-за жалких домишек.

   Такою-то представлялась нашим путникам эта столица староства, когда они подъехали к ней, утопая в грязи. Через опущенный мост въехали они на двор замка. Матюша принят был дворянами старосты с большими почестями. Наевшись и напившись вдоволь, Матюша лег спать, но, несмотря на усталость, он не мог сомкнуть глаз. Тяжелая предстоявшая ему работа и неуверенность в силах и опытности не выходили у него из мыслей. Он уже раскаивался в своей смелости, но отказаться было поздно. Одна только мысль о богатой награде подкрепляла его и заставляла упорствовать в дерзком предприятии.

   На другой день Матюша велел отвести себе особый покой, где и занялся приготовлениями. Целый день варил он зелья и растирал мази; другой день также прошел для него в приготовлениях. Мучимый сомнением в успехе, он по-прежнему не знал сна. Во все это время староста не показывался ему, но, когда он проходил мимо его комнаты, Матюша слышал удушливый его кашель. На третий день, окончив все приготовления, Матюша пошел осмотреть замок. Невольно приходила ему тут мысль, что, в случае неудачи, он должен приготовить все средства к побегу. На беду его, усердно и строго охраняемый замок не представлял к тому никакой возможности. Решимость Матюши не поколебали и эти справедливые опасения.

   В назначенный час притащился, опираясь на слуг, в комнату Матюши больной староста. Лихорадочная дрожь проняла Матюшу при взгляде на дряхлого старца, который, как невинная жертва, предавался в его руки. Была минута, когда он, мучимый совестью, хотел отступиться от своего намерения; но стыд, глупое упорство и алчность к деньгам превозмогли и это последнее усилие совести.

   Когда служители удалились, Матюша дал старосте сильный прием снотворного зелья, которое и подействовало в ту минуту. Он уж готовился класть тело в котел, как вспомнил, что прежде надо извлечь из него душу. И эта работа шла удачно; но, к несчастью, впопыхах Матюша забыл закупорить хорошенько сосуд. Почувствовав себя свободною, душа улетела.

   Дальнейшие действия Матюши над трупом старосты шли удачно, и только тогда узнал он свою неосторожность, когда пришло время оживить труп и вдохнуть в него душу. Души уже не было. Напрасно пытался отыскать ее Матюша, все усилия его были безуспешны. Он готов был заменить ее своею, если б нашел к тому средства. Страшный укор себе читал он на бездушном лице помолодевшего трупа старосты. Несколько дней провел Матюша в смертельной агонии, наедине со своею жертвою, наконец он решился спасаться бегством. Изнуренное, убитое печалью и отчаянием лицо не предвещало для слуг ничего доброго, и они начали следить за ним. Срок, назначенный Матюшею, давно уже кончился, и это еще более увеличивало недоверчивость слуг. На все их вопросы Матюша отвечал неопределенно, нерешительно, откладывал срок со дня на день, представляя неожиданные препятствия, посылал их за новыми зельями, - словом, изворачивался, как мог, желая лишь выиграть время и улучить удобную для побега минуту.

   - Попутал меня лукавый взяться не за свое дело, - говорил он сам себе, ломая в отчаянии руки. - Сидел бы я теперь спокойно дома. Продал я свою душу ценою этого проклятого золота!

   Не видя наконец никакой надежды к побегу, Матюша покорился своей участи и готовился к неизбежной смерти. В один вечер, когда все слуги, утомленные бессонными ночами, предались сну, Матюша выбрался за ворота замка и мог бы скрыться от погони, если б пошел боковыми дорогами. Матюша побежал большою дорогою, и тут-то настигли его слуги старосты. Матюшу заковали и бросили в сырую темницу.

   Известие об ужасной смерти старосты подняло тревогу во всей околице. Дали знать всем родным покойного и местным властям. Прискакали наследники староства, ждавшие с нетерпением смерти своего родственника. Фальшивыми вздохами выражали они свое притворное горе. Из ближних городов и местечек съехались ксендзы, и в то же время как в одной комнате служили они панихиды за вылетевшую из склянки душу старосты, в другой комнате суд in primo impetu определял Матюше смертный приговор и осуждал его как чернокнижника на сожжение.

   Похороны старосты были великолепны. За гробом, обремененный цепями, с факелом в руке, в сером саване, шел Матюша, обращая на себя общее внимание. Не менее великолепным образом готовились наследники старосты сжечь на костре Матюшу, которому обязаны они были настоящим своим счастием.

   Таким образом, алчность Матюши к деньгам вела его на позорный костер. Накануне назначенного для казни дня мещане привезли на городскую площадь дров и укладывали их в костер. Из ближнего города привезли палача, который должен был сжечь Матюшу. Это случилось в субботу, ровно через неделю после смерти старосты. В воскресенье должна была совершиться казнь.

   К чести его, Матюша был набожен. Ему, как уроженцу Кракова, где с молоком матери всосал он правила святой католической веры, все в этом богохранимом городе напоминало о милосердии и благости Божией. Теперь, в последние минуты злополучной своей жизни, он думал о том свете, который ожидал его, о вечном огне, которым будет сгорать он спокон века, как святотатец, чародей и убийца, - и попросил священника, которому бы мог открыть свою душу и просить об отпущении ему тяжких грехов. Помогая Твардовскому в сатанинских делах его, он сам, однако, никогда ни видал дьявола, - по слабоумию своему не оценивал всей тяжести грехов и никогда не отрекался от Бога. Раскаяние его в последние минуты было неподдельно и искренно.

   - Боже милосердый и праведный! Помилуй меня! Отврати от меня чашу, которую я сам уготовил себе! - восклицал он, обливаясь слезами.

   В то время, когда он взывал так к Богу, заскрипели темничные двери на ржавых петлях и в комнату вошел приезжий ксендз, потому что местный пробощ {Благочинный.} и викарный поехали провожать тело старосты в фамильный склеп, находившийся в монастыре Августинцев в Брест-Литовске.

   Матюша рыдал, стоя на коленях:

   - Отец! Спаси меня! - говорил он, всхлипывая.

   Ответом ему был сардонический смех... Вздрогнул Матюша от этого знакомого ему смеха, поднял голову, взглянул, - и луч света, пробравшийся сквозь узкое тюремное окошко, ударявший прямо в лицо монаха, позволил ему рассмотреть его. Так! Нет сомнения! Перед ним стоял Твардовский.

   Матюша едва не лишился чувств от страха. Он упал на землю и несколько минут лежал неподвижно. От Твардовского он вправе был ожидать справедливого мщения. Твардовскому стало жалко верного, но безрассудного слуги своего.

   - Встань, - сказал он ему. - Славную заварил ты кашу. Видишь ли, куда привела тебя твоя глупость! Теперь ты на один шаг от костра, и никакая сила человеческая не в состоянии освободить тебя...

   - Ах, знаю, знаю, добрый, милостивый господин мой. Проклятая алчность к золоту погубила меня. Каюсь тебе... Прости меня!

   - Не следовало тебе мешаться не в свое дело, браться за то, что выше твоих понятий... До сих пор ты был мне верным и усердным слугою, и я не ждал от тебя такой черной неблагодарности. Неужели и тебя успели развратить люди?

   - Не укоряй меня, благодетель мой, - отвечал, рыдая, Матюша. - Спокойно пойду на смерть за вину свою, но не напоминай мне о моей неблагодарности... За тысячу золотых решился я изменить тебе - убежал от тебя! О, я несчастный!

   И Матюша рыдал, ломая в отчаянии руки.

   - Ну, а чем бы ты заплатил мне, - сказал Твардовский, - если б я спас тебя теперь!

   - Чем? - вскричал Матюша. - И ты спрашиваешь меня об этом?.. Ты хочешь дать мне жизнь и спрашиваешь меня, пожалею ли я для тебя этой жизни?.. Она вся твоя, эта жизнь вся твоя, как была до той минуты, покамест проклятое золото не обольстило меня!

   - Поклянешься ли ты мне в том что будешь служить верно, что будешь свято исполнять все, что я прикажу тебе?

   - Клянусь и сдержу клятву, пойду за тобою хоть в ад, всюду, всюду, во всякую минуту жизни; буду весь твой душой и телом, буду для тебя больше, чем слугой; буду невольником, рабом, псом смердящим!..

   - Помни же слова свои. Вставай и иди за мной. Но помни, - прибавил Твардовский, - что при одной мысли об измене тебя ждет жестокая, мучительная смерть.

   - Пусть она поразит меня при одной мысли об измене тебе, моему благодетелю, моему спасителю!

   - Ступай за мной!

   С этими словами Твардовский взял Матюшу за руку и, отворив дверь, вышел из темницы. Дивился Матюша, глядя на стражу, которая пропустила их мимо себя, и не было предела его удивлению, когда, по выходе из темницы, Твардовский указал ему из окна замка на кипевшую народом площадь.

   - Видишь ли, - сказал он, - минута твоей казни ускорена; смотри.

   Смотрел - и не верил глазам своим Матюша. Смотрел он на свою собственную казнь, видел самого себя, видел, как ввели его на костер, как палач привязал его к позорному столбу, как подложенный под дрова огонь взвился широким пламенем, как лизнул его длинный, змеиный язык этого пламени; видел он свои предсмертные мучения и судороги, слышал свой собственный голос, исторгнутый из глубины души невыразимыми муками... И вот, наконец, густое пламя охватило весь костер и закрыло его своею огненной пеленою, засмолило густым смолистым дымом, - и среди шума, проклятий и рукоплесканий толпы, среди треска дров и шипения смолы, замерли его плачевные, раздиравшие душу стоны...

   Другое зрелище представляла в эту минуту кипящая народом площадь для тех, кого привели туда фанатизм или любопытство. Едва вспыхнуло пламя, как увидели, что вместо преступника привязан был к столбу куль с соломою. Устрашенный этим чудом, народ начал разбегаться, крестясь и творя молитвы. Вдруг поднялся страшный вихрь, разметался пылающий костер по всему местечку, зажег его со всех сторон... Через минуту в местечке свирепствовал ад. Огонь пожирал все, что ни встречалось. Казалось, и земля и воздух горели, - и не было ничего, кроме огня...

   Яркое зарево освещало путь освобожденному и освободителю, и долго слышался им свист и треск пламени, да крики погибающих жителей.

  

  

   Твардовский сидел по-прежнему у себя в комнате, в Кракове, и по-прежнему тревожили его мрачные мысли. Чувствовал он, как много еще недоставало ему для того, чтобы быть счастливым. "Чего недостает мне?" - спрашивал он сам себя. "Я изучил науку, которой я так пламенно жаждал; обладаю властью, которой домогался с таким рвением". И, думая так, Твардовский со смелостью мудреца, который не боится углубляться мыслью в душу, углублялся в нее, рассматривал ее с пытливостью врача, который смотрит на больного, стараясь узнать зародыш и причину болезни, скрытые для глаз неопытного и несведущего.

   - Чего же мне надобно? - продолжал он. - Я достиг науки и власти, а разве на свете есть счастье, которое бы было выше счастья не знать пределов власти знания?..

   При этой мысли, которую шепнул ему невидимка-дьявол и которая блеснула в голове его, как молния, Твардовский затрепетал: мысль эта тотчас породила в нем бесконечную вереницу новых понятий о жизни.

   - Необходимо ли обладание властью и знанием для того, чтобы пользоваться счастьем жизни наравне с людьми, с этой толпою, которая, чтобы быть счастливою, живет в свете, не понимая его, которая живет, не переставая стонать и жаловаться? Не лучше ли, зная все, понимая все, не прикасаясь ни к чему, не мешать себя с толпою, не запятнать себя ее слабостями и стать выше всех наслаждений, которые делают человека рабом земли, тела и света?.. И разве необходимо мне, отделенному от людей наукой и властью, снова соединиться с ними, унизиться до того, чтобы пить с ними заодно из грязного и мутного источника жизни? Притом кто уверит меня, что тут я удовлетворю все мои желания, что, опустив вожжи однажды, я удержусь на быстром бегу и не захочу выпить горькую чашу до дна?.. Стоит ли унижаться до этих пустых наслаждений?..

   Рассуждая таким образом, Твардовский уверился наконец в противном: испытывая земное счастье, ему хотелось испытать жизнь, пуститься в свет и вкусить все наслаждения.

   - Пущусь в свет! - воскликнул он, и в ту же минуту чей-то насмешливый хохот раздался над ним. Твардовский оглянулся: за ним стоял дьявол.

   - Опять ты здесь, сатана? - сказал он ему.

   - Всегда с тобою, Твардовский, - отвечал бес. - Я слышал любопытную беседу твоей души с телом и не мог не захохотать от твоей самоуверенности: ты думаешь, что легко пуститься в свет и воспользоваться всеми его благами?

   - Хотелось бы знать, что нашел ты смешного в моем желании?

   - Послушай меня, Твардовский: мысль эта пришла тебе в ту самую пору, о которой я тебе предсказывал. Не веришь - взгляни на себя: наука и труд истощили, обессилили тебя, душа твоя, как лев, запертый в клетке, бьется и рвется на свободу. Не от лет, но от забот и мыслей седеют твои волосы, редеют и выпадают, как перезрелый плод с дерева; глаза твои впали и окаймились багровыми рубцами будто от тяжкого труда и разврата; лицо твое высохло и сморщилось, как старый пергамент, тело согнулось дугою, как лук, который гнется и с оборванной тетивою. Ты привык и сроднился с жизнью ученого; ты знаешь книги, но не знаешь людей, не знаешь женщин - этот венец земной красоты, без которой ничтожны все удовольствия мира. И ты думаешь, мудрец, что ты найдешься в этом мире, известном тебе так хорошо по книгам? В мире - я в том уверен - проведет тебя первая крестьянская девушка, с которою ты встретишься. Твардовский засмеялся.

   - Смейся, смейся; увидим, кто из нас будет смеяться последний, - продолжал дьявол, поджимая хвост. - Но предваряю тебя, Твардовский, что знать свет по ученым книгам и знать так, как его знают те, которые живут в нем, - совершенно разные вещи. Представлю тебе в пример цветок, ты назовешь имя его на трех языках, исчислишь все его свойства и качества, - но сплетешь ли из него венок так ловко, как сплетет его деревенская девушка? Сделаешь ли из него вкусную приправу, как повар или даже как простая кухарка? То же и с миром, Твардовский: иначе смотрит на него любознательный мудрец, - иначе тот, кто живет в нем и действует.

   - А сколько глупцов пользуются этим миром? - возразил Твардовский. - По одному этому я не считаю его трудною для себя задачею.

   - Глупцов?.. Правда, - отвечал дьявол, - но эти глупцы - мудрецы в знании мира: они весь свой век служат миру и знают хорошо, что делают, знают не по рассудку, а по инстинкту, как звери. Увидишь, Твардовский, что мысль, о которой я намекал тебе прежде, пришла к тебе, к сожалению, слишком поздно, потому что, видишь ли, жить на свете и не пользоваться им, хоть бы и так, как пользуются глупцы, - значит, не знать света и, отчасти, самого себя.

   - Но разве нельзя добраться до этих таинств усилиями рассудка, проникнуть их, усвоить себе инстинктивно?

   - Можно - в книге, а не на деле. От теории до практики так далеко, что только ограниченный и неспособный человек мог выводить начало жизни и науки из теории. Кто рассуждает над действиями человека, над жизнью, прежде чем испытывает на себе эти действия и эту жизнь, - тот умышленно портит и уродует себя. Теорией тут служит человеку врожденный его инстинкт, и всякая другая теория будет смешна, бесполезна и даже вредна.

   - Парадоксы! - вскричал Твардовский. - Впрочем, увидим!

   По уходе дьявола Твардовский снова погрузился в глубокие думы. Его раздражало постоянное упорное шпионство дьявола. Желая избавиться от столь докучливого свидетеля, он уже не говорил сам с собою, но тихо, таинственно беседовал со своею душою, которой тайны не могли быть доступны дьяволу. Эти размышления привели его скоро к самому горькому результату: он уже начинал жалеть о прошедших годах своей юности, посвященных науке. Дьявол угадал как нельзя лучше.

   "Что я выиграл? - думал он, спрашивая самого себя. - Немного славы. Но кому неизвестно, что такое слава!.. Это пахучий дым, который сегодня нежит обоняние, а завтра сольется со смрадными испарениями. Слава не удовлетворит требованиям души, ее мало для меня. Последний глупец гораздо счастливее в объятиях женщины, чем я в венце моем! Жаль потерянных дней, ясных дней, исполненных жизненной силы, предназначенных для света, дней, которые употребил я на тяжкий труд, на науку... И что же осталось для меня в вознаграждение трудов моих?.. Истраченное здоровье, бледные, мертвые воспоминания и слава - смешное слово, выдуманное людскою глупостью, - фальшивая монета, на которую можно было бы купить многое, но которую никто не берег. Религия славы - есть одно из самых давних людских верований. Каждая религия платит за веру в нее какими-нибудь обещаниями награды, - а слава не платит ничем, - хуже нежели ничем, она платит обманом. И в чем же эта слава? Не в том ли, что на меня указывают пальцами, что обо мне шепчутся между собой дураки, что все смотрят на меня, когда я иду?.. А сколько же таких, которые не знают меня, не слыхали обо мне никогда, - сколько таких, которые не думают и не говорят обо мне? Как много забвения на одну горсть воспоминаний!"

   Волнуемый подобными мыслями, Твардовский уже вздыхал о потерянной жизни и рисовал себе иную будущность. Он решился идти другой дорогою и испытать все, чего не испытал до сих пор. В успехе он не сомневался; он знал, что свет склонится перед ним; и он уже принимал его любовно в свои объятия, - постилал ему розовое ложе. Но горь