Крашевский Иосиф Игнатий - Осторожнее с огнем

ою, другая более сердцем, - обе страстно и обе навеки. По крайней мере, они так думали. Но одна из них не скрывала чувства, делилась мыслями; другая жила в себе самой и ждала, что скоро придет смерть и освобождение. Если бы он даже и любил Марию, могла ли она за его чистую любовь отдать ему опозоренное существо, запятнанное дыханием преступления, поцелуем разврата?

   Еще Юлия не закончила вопроса, на который Мария не успела ответить, как Ян тихо вошел в залу с дубовым листочком на фраке, так искусно приколотым, что его край был похож на орденскую ленточку св. Губерта.

   Юлия покраснела как роза, кровь ударила ей в голову, быстро забилось сердце. Мария побледнела и почувствовала, что у нее стесняется дыхание.

   Ян остановился перед ними.

   - Сегодня первое февраля, - сказал он, кланяясь.

   - Благодарю за исполнение обещания.

   - А вот и зелень, - прибавил он, указывая на убогий листок, - но я не виноват, что, несмотря на всевозможные старания, она почернела. Все ли так изменилось?

   - Листья не люди, - отвечала Юлия.

   - Не часто ли сохраняют листья зелень долее, чем люди постоянство?

   - Идите же, поздоровайтесь с бабушкой.

   Старостина, для глаз и сердца которой не было тайны, скорей угадала, нежели узнала Яна и приняла его приветливо, расспросив об отце, о путешествии.

   Едва отошел он от старушки, как лицом к лицу встретился с председателем. В обществе председатель немного остерегался, чтобы не наделать глупостей, тем более что он узнал Яна еще при входе и имел время придти в себя, однако, при встрече с ним, он подался назад, стуча своей тростью, грозно посмотрел на молодого человека, сжал синие губы и ушел, пожимая плечами.

   Ян только ему поклонился.

   Не станем описывать ни того вечера, ни мазурки, в которой Ян покорил все женское и часть мужского общества, ни отрывистого разговора его с Юлией и Марией. Скажем только, что Юлия, следуя влечению сердца и не думая еще об испытаниях, видимо, отличила Яна от всех окружающих, так что это было очень заметно.

   В самом деле он этого заслуживал не только замечательной наружностью, но свободой обращения, остроумием, ловкостью, одним словом, всем, что украшает молодого человека. Наиболее ему завидовавшие не могли и не смели ни в чем его упрекнуть. Все удивлялись, что молодой человек без состояния мог получить такое прекрасное образование, тон, такт приличия и ту смелость, которая дается в свете или высоким умом, или огромным богатством.

   - Черт его знает, - говорил председатель, грызя шарик на трости, - откуда это все у него набралось? Сволочь, а осанка благородна! И этот господинчик так в себе уверен, как будто еще делает милость, что сюда приехал. А явился вероятно на мужицких санках, в сером тулупе!

   - Извините, - прервал его Казимир, молодой родственник подкоморной, поправляя жилет, который был на нем во время уездного бала, - мы входили с ним вместе. Он приехал на паре отличных каретных лошадей, в черной шубе - какой я еще не видывал.

   - Разве где украл, или занял, потому что это нищие!

   - Что-то непохоже на нищего!

   Кто-то заметил, что костюм Яна, хотя не бросался в глаза, однако, был так изыскан и хорош, что в нем можно показаться хоть в Париже.

   Председатель бесился.

   Подкоморная еще нерешительно, однако, допускала, что если Матильда со своими расстроенными нервами не постареет; ее недурно бы выдать за Яна.

   Молодежь удивительно как склонна к товариществу, и Ян легко сошелся и познакомился с нею. Все к концу вечера уже подавали ему руки, как старому знакомому, потому что Ян не был одним из тех франтов, которые в парижских перчатках, заложа палец за жилет, прохаживаются по зале, но умел понять каждого, сойтись, сдружиться. Он был весел, оттого что счастлив, и скоро стал душой общества и принял на себя распоряжение увеселениями. Удивительно, что никто ему не завидовал, но все помогали.

   Веселый вечер пролетел незаметно. Уже рассветало, а это в феврале бывает в шестом часу, когда гости начали разъезжаться.

   Все молодые люди по очереди прощались с Дарским, повторяя почти одно и то же:

   - Не забудь меня, брат, и полюби, если можно.

   - Прощай, Дарский, и помни, что с сегодняшнего дня мы неразлучны.

   Чем же он увлек их?

   Прежде всего сердцем, биению которого всегда отвечают другие, простотой, искренностью; а когда во время отдыха молодые люди ушли выпить рюмку вина и покурить сигары, когда пылкие мысли начали пениться и литься вместе с шампанским, каждое слово Яна, которым выражал он что-нибудь прекрасное и благородное, находило отзыв и сочувствие в груди молодежи.

   Часто один подобный вечер сводит на всю жизнь приятелей. В том увлечении живется быстро: кровь, мысль, дружба, любовь - стремятся поспешнее. Что же удивительного, если через шесть часов увлекательного веселья, молодежь знакомится, как старики через год.

   В быстром, каждый миг прерываемом и вновь начинаемом разговоре увлеченные восторженностью, понятною среди шума, движения, говора в музыки, Ян с Юлией сказали друг другу больше, нежели когда-нибудь.

   Ян почти уже не видел Марии.

   А Мария сидела в отдалении, танцевала как бы по приказу, двигаясь, словно тень по паркету, и мечтала, изредка только обнимая взором двух счастливцев.

   И ее окружала молодежь, и ей шептали слова, приятной му-зыкоц которые раздаются в ушах женщины; но для нее то был шелест ветвей, шум воды, ничего больше. Сердце ее было в отсутствии.

   - Панна Мария влюблена, или нездорова, - говорили иные.

   - Она всегда одинакова, - толковали другие.

   - У нее чахотка, - отозвался кто-то.

   - Она больше походит на чахоточную, нежели панна Матильда, которая напрасно сентиментальным кашлем хочет приманить жениха к дородным своим прелестям. Не надует!

   Рассветало. Надо было ехать. Ян попрощался с Юлией, которая тихо спросила его:

   - Конечно, мы увидимся?

   - Разве может быть иначе?

   Отправляясь в Домброву вечером и не рассчитав, что придется ехать назад уже днем, Ян взял чудесные петербургские санки и пару отличных лошадей, что могло открыть тайну его состояния. Юлия стояла у окна при его отъезде, видела и экипаж, и прекрасно одетых людей, и Яна, который должен был ей поклониться, и, зная о бедности Дарских, не могла понять, что все это значило. Упряжь и лошади заинтересовали всех до того, что оставшиеся мужчины долго еще о них рассуждали.

   - Это остатки их прежнего хорошего состояния, - отозвалась подкоморная, которая начинала о чем-то догадываться, но имея дочь невесту, не слишком располагала делиться своими догадками. Ей пришло на мысль, что лет за пять разнеслась было весть о большом наследстве, доставшемся Дарским; но как старик не покинул своего угла и не переменил образа жизни, то все сочли басней это известие.

   Ян, мечтательный и счастливый, возвратился домой.

   Юлия, сжимая рукой горячую голову, упала на кровать в своей комнате.

   Мария молилась.

   Около полудня Старостина прислала за Юлией. Внучка застала ее грустной и задумчивой: от нее только что вышел председатель.

   При виде Юлии расплакалась старушка.

   - А, снова этот несносный председатель! - сказала Юлия. - Клянусь, что это последний раз, бабушка.

   - Дитя мое, не приводи меня в отчаяние!

   - Бабушка!

   И она стала на колени.

   - Умоляю вас согласиться на мою просьбу.

   - Ты знаешь, как я тебя люблю, знаешь мою слабость, если что тебя касается; не проси же о том, что может меня потревожить.

   - Нет, только о том, чего требует ваше и мое достоинство. Откажемся от духовной председателя и его имения, освободимся раз и навсегда от этих беспрестанных угроз, унижающих нас.

   - Что же нам делать?

   - Разве бедность так ужасна? Нам останется еще Домброва и довольно. Вам - ни в чем не будет недостатка, жизнь ваша не изменится ни на волос, а мне богатства не нужно. Оно мне отравляет жизнь. Могу ли я быть уверена в привязанности, пока мне будет казаться, что любят не меня, а мое состояние?

   - Ты не знаешь, что говоришь.

   - Бабушка! - настойчиво со слезами сказала Юлия. - Если меня любите, умоляю вас об этом. Я знаю, как несносны вам обращение и владычество здесь председателя, вы терпите это для меня, а я сношу для вас только. Будучи свободна располагать собой, я в одно мгновение отреклась бы от его угроз и записи. Сделайте это для меня.

   - Да, правда - мы были бы свободны.

   - Итак, вы согласны?

   - И ты бы от всего отказалась?

   - С радостью, с восторгом, с благодарностью!

   - Но что же нам делать?

   - Я скажу ему.

   - Дитя! Ты оскорбишь его смертельно.

   - Как люблю вас, бабушка, а это для меня важнейшая клятва, уверяю вас, что буду вежлива и благоразумна. Окончим одним разом это невыносимое положение.

   - Ты сама желаешь этого? И не страшишься?

   - Чего?

   - Бедности.

   - О, это счастье! Мы узнаем, кто любит нас искренно, а бедность, если нам останется наша милая Домброва с садом и цветами, блаженство.

   И Юлия, свободная, веселая, распевая, побежала искать председателя. Старушка молилась и плакала, упрекая себя, что так скоро позволила отказаться от огромного состояния. К счастью, в молитвеннике раскрыла она место, которое утешило ее в настоящем положении.

   В то время Юлия шла в гостиную, где председатель, желтый, злой, сварливый читал газету и давился булкой с кофе. Девушка села против него. Он измерил ее суровым взором.

   - Натанцевалась?

   - Мы чудесно повеселились. И я вполне была бы счастлива, если бы не видела бабушку третий день постоянно в слезах.

   Председатель пожал плечами.

   - Кто же виноват, что она плачет?

   - Не знаю, но знаю то, что слезы ее огнем падают мне на душу.

   - Ты прекрасно говоришь. Старайся же утешить бабушку.

   - Я только и думаю о том, как бы навсегда осушить ее слезы. Председатель проворчал что-то.

   - Ну и ты нашла средство? - спросил он.

   - Кажется.

   - Любопытно знать.

   Юлия молчала, не желая начинать первая.

   - Тебе весело на свете, желательно, чтобы и старшие разделяли эту веселость.

   - Отчего же и мне и им не веселиться?

   - Конечно.

   Снова минутное молчание. Председатель, который гневался на Дарского и заметил, как он всем понравился на вечере, как ухаживал за Юлией, стал его сильнее ненавидеть и не мог выдержать долее.

   - Зачем здесь вертится этот Дарский? - спросил он.

   - Что вы говорите?

   - Как будто не слышишь?

   - Слышу, но понять не могу. Бабушка его принимает, кто же может запретить ему бывать у нас в доме?

   - Кто? А если бы я?

   - А позвольте спросить, по какому праву?

   - По какому праву? Прошу покорно! И он застучал тростью.

   - Не думаешь ли ты спорить со мной о правах? Тысяча чертей. Ты кажется знаешь, что все, что у тебя есть, это по моей милости, все что иметь можешь, мне принадлежит.

   - Пусть же оно и останется вашим! Знаю, что все имение, кроме Добровы, заложено вам за долги покойным дедом, знаю, что моим огромным состоянием, о котором вы столько говорите, я была бы вам обязана; но если за ваши милости бабушка должна платить слезами, а я неволей, мы отрекаемся от всего охотно.

   Председатель остолбенел и не нашел слов на первых порах.

   - Хорошо. Превосходно! - закричал он, быстро вставая и опрокидывая стол, кресла, чашки: - Хорошо! Я расскажу это Старостине.

   - Старостина знает и соглашается.

   Невозможно описать гнева, бешенства, злобы человека, который привык деспотически управлять окружающими, с уверенностью, что с богатством своим он может распоряжаться так, как ему угодно.

   - Останетесь при Домброве, - сказал он, - но больше ни меня, ни изломанного гроша от меня не увидите!

   С этим он вышел в сени, приказал подавать лошадей, прибил двух лакеев и уехал, дрожа от гнева.

   Одна минута изменила и состояние Юлии, и положение ее в свете. Миллионы исчезли. Раздраженный председатель и свое владычество, записи, и странности перенес к подкоморной и Матильде. Через несколько дней отобрал он все имения старосты, а бабка и внучка остались при одной только деревеньке с фольварком. Понимали обе, что жизнь их должна была измениться; но Юлия не допускала старушке терпеть недостаток в чем бы то ни было, даже заметить перемену. Сама занялась она домом и, счастливая своей свободой, окружала бабушку тысячами нежностей и попечений.

   В соседстве, подобно молнии, разнеслась весть, что председатель уничтожил завещание, отобрал имение у Старостины и все записал Матильде.

   Матильда быстро перестала кашлять, в надежде и без того выйти замуж, потому что молодежь роем уже окружала дом подкоморной.

   Все мужчины находили, что панна Матильда любезна, очень мила и недурна собой и что хоть немного полна, но зато бела, румяна, а глаза имела выразительные. Выражением тем были - миллионы председателя.

   Матильда начинала даже фальшивым голосом распевать публично, на что прежде не решалась, и знатоки согласились, что хотя она поет и без методы, но очень мило. Подкоморная приходила в восторг, была счастлива. Даже в уединенную Яровину, посредством прибывающей туда молодежи, достигла весть к Дарским о бедности Юлии. Оба они обрадовались этому, и Ян тотчас поспешил к Старостине. Не располагая скрываться теперь со своим состоянием, он оделся щегольским образом.

   Четыре лихие лошади, шутя везли легкие санки. Упряжь на них была английская и соединяла вкус и красоту с английскою скромностью; гривы покрыты были леопардовыми шкурами. Люди в однообразном черном платье.

   Юлия видела, когда он подъезжал к крыльцу, но ее сбили с толку упряжь и лошади, и она не догадалась, кто бы это мог быть.

   Ян застал ее одну, с книгой в руке.

   - А, это вы! - сказала она с удивлением. - Хоть вы один нас не забываете.

   - Зачем же вы так думаете обо мне?

   - Оттого... потому... что другие...

   - Я не принадлежу к числу других.

   - Везде вы хотите быть первым! - сказала она шутя, с обычной своей веселостью.

   - Там где можно быть первым и последним.

   - Загадка! Я не понимаю загадок.

   - Как же поживает Старостина?

   - Слава Богу, только зимой почти не выходит из своей комнаты.

   - Могу ли я видеться с ней!

   - Отчего же нет! Она будет вам рада. Пойдем.

   Старушка радушно приветствовала Дарского; теперь ее утешало каждое посещение; бедняжка боялась быть оставленной, и день без гостей - был для нее грустным днем.

   Ян завел разговор о старине, что бы как-нибудь навести старушку на воспоминания и ему как-то это удалось. Расчувствовалась, разговорилась Старостина, но, наконец, не будучи в состоянии забыть свежей потери имения, жаль которого ей было не для себя, а для внучки, прибавила со вздохом:

   - Вы знаете, что нам осталось? Только одна Домброва.

   - Знаю.

   - И теперь мы почти бедны. Юлия прервала ее весело:

   - Ну уж нет! А меня разве вы ни во что считаете?

   - Ты только мое единственное сокровище!

   - Ну, перестаньте, бабушка!.. Ян только улыбнулся.

   - А вам бы я советовала, - сказала шутливо Юлия, обращаясь к Яну, - отведать счастья у подкоморной. Матильда будет иметь миллион в банке, да, кроме того, Сивичи, Ромейки, Битин, Гласное, Завойовку и Матечну, не считая того, что заключает в себе.

   - То есть кашель! - прибавил Ян. Они оба рассмеялись.

   - Однако я скажу, что приятно быть бедным, - начала Юлия. - Хоть это и всем известная истина, но бедность служит испытанием для наших друзей, избавлением от докучных и лучшая проба наших достоинств. Тысячи, тысячи неоценимых выгод.

   Явилась Мария и, так как Старостина не могла долго сидеть с посетителями, Ян и девицы вышли в гостиную.

   Очень долго они здесь сидели, разговаривали, играли и даже немного резвились по-детски. Влюбленные охотно становятся детьми.

   Мария совершенно им не мешала, она только сидела в углу со своими мечтами, как необходимый свидетель.

   До сих пор любовь Яна и Юлии, возрастающая ежедневно, очевидная окружающим, им самим известная - не высказалась, однако ж, еще признанием. Но эта решительная минута приближалась. Признание в любви - есть начало другой в ней эпохи, имеющей свой собственный характер. В первой питаются более идеалами и надеждой; мысли двух существ летают близко друг друга, но еще несоединенные; в другой эпохе они стараются сблизиться, соединиться и в пламенных объятиях идут вместе к далекому, но уже расцветающему счастью. Неудивительно, если то счастье, если та цель представляется в розовом свете как все, что пока еще далеко, недостигнуто!

   Уже смеркалось, а влюбленные все еще сидели у стола на диване, немного удаленные друг от друга, но ежеминутно неизвестно почему, сближаясь постепенно. Ян рассказывал о своих путешествиях. Юлия шутила, но в голове ее заметны были волнение и боязнь - всегда предшествующие решительным минутам в жизни.

   Мария неохотно перебирала клавиши фортепиано, чтобы не слышать разговора; бледное лицо ее горело двумя пятнами горячечного румянца.

   - Путешествие, - говорил Ян Юлии, - как и все в жизни приятно тогда, когда мы не одни. Вижу и не знаю, с кем разделить мысли, которые пробуждают во мне виды; забьется ли сердце, и нет руки, которую бы мог положить на него с вопросом: а твое? Часто самое чудное впечатление оканчивается грустью и болезненной мыслью: отчего же я один? Но не так ли и в жизни, как в путешествии?

   - Может быть, - тихо отвечала Юлия, - но как часто два существа, из которых одно влечет против воли другое, похожи на тех гончих, которых когда-то я видела на своре.

   - Так, если чужая воля свяжет их; но если они добровольно сойдутся, узнают друг друга... Не оковы, но сердца должны соединять их.

   - А надолго ли соединяет сердце?

   - Иногда навеки.

   - Да, но только иногда. И можно ли быть уверенным, что обещаемое навсегда не продолжится только минуту?

   Ян замолчал.

   - Что касается меня, - говорила Юлия, играя книгой, которую взяла машинально, - где бы шло дело о всей моей будущности, я была бы осторожна, очень осторожна, хотела бы увериться, обеспечить эту будущность, чтобы не утратить, не бросить ее судьбе для посмеяния.

   - Не верю вам, - сказал Ян, - без чувства не отдались бы вы будущности, а чувство никогда так не рассуждает, не рассчитывает.

   - Ошибаетесь! Сильное чувство имеет свой собственный расчет, оно робко, оно боится и остерегается измены.

   - Сильное чувство ее не допускает: оно пылко и видит все в своем цвете, и легковерие, может быть, служит доказательством его собственной силы.

   - О, нет, я с этим не согласна, - возразила Юлия, - то было бы заблуждение, а заблуждение минутно. Вечное чувство образуется навеки. Делается это инстинктивно, умом сердца.

   Ян взял тихо за руку Юлию. Ему этого не запрещали. Сердца их мгновенно забились от магнетического прикосновения.

   - О, нет, - сказал Ян шепотом, - вы бы не могли быть так суровы, так жестоки с тем, кто бы вам посвятил жизнь свою.

   - Принуждена была бы, для себя и для него.

   - Что за неверие!

   - Зачем же столько обманов на свете?

   Дрожание их голоса, тихие речи, приближение друг к другу, долгое пожатие руки, так много говорящее, прервали на минуту беседу, слов которой никто не мог расслышать.

   - Юлия, я люблю тебя! - произнес Ян немного громче с чувством.

   - Знаю об этом и не буду перед вами... перед тобой таиться... К чему ложь?.. Я также люблю тебя.

   Забывшись, несмотря на присутствие Марии, Ян упал было на колени.

   - Встань ради Бога! Что ты делаешь? Ян сел снова.

   - Такое счастье! Это сверх сил... Я сойду с ума... Ты любишь меня и позволишь надеяться, что будешь моею навсегда?

   - Слушай, Ян! Никого никогда я еще не любила даже воображением, которое рано пробуждается у женщин. Только один раз могу полюбить и навеки... Я хочу, чтобы любовь моя была жизнью, чтобы тот, кого изберу, был мой, мой навсегда, чтобы я была в нем уверена, как в себе, чтобы ничто не могло разлучить нас.

   - Неужели ты сомневаешься во мне?

   - Люблю и пугаюсь.

   - Юлия! Ты не знаешь, что делается в этом сердце.

   - Сегодня!.. Но завтра?

   - Разве существует для него завтра?

   - О, если бы вся жизнь могла быть огромным днем без завтра, вечностью без перемены! Но все изменяется, какое же уверение, какая клятва могут рассеять страх мой?

   - Ты мне не веришь? - повторил Ян.

   - Люблю тебя, - сказала Юлия, не отымая руки, которую пламенно целовал молодой человек, - о, верь, что люблю первый и последний раз.

   - Чем же уверю тебя, что я твой, только твой навеки?

   - Безграничным повиновением.

   - Можешь ли ты сомневаться в этом?

   - Хочу быть в тебе уверенной.

   - А не уверена?!..

   - Нет... я женщина... боюсь... боюсь... сердце сжимается, когда подумаю о будущем...

   - Чем же я могу помочь?

   - Закрыть глаза и слепо мне повиноваться.

   - О, Боже мой! Она мне не верит! - грустно проговорил Ян. - Но какого же надо убеждения, какого доказательства? Я все исполню!

   - Ты, уедешь на целый год, и все это время мы не будем видеться.

   - Юлия! Целый год - это вечность! Год молодости - незаменимое сокровище! Утратить год жизни, когда счастье перед нами.

   - Лучше потерять один год, нежели всю жизнь, - сказала девушка. - Ни с кем, кроме тебя, я уже не могу быть счастлива... но желаю лучше умереть одинокой, нежели вдвоем испытать несчастье. Для этого, прежде чем буду твоею, хочу увериться, что ты мой навсегда. Так, еще год испытания, но это не будет последним.

   - Как? Разве этого недовольно?

   - Нет, нет... недовольно. Ян упал в кресло.

   - Целый год! - повторил он.

   - Год, но я даю тебе пищу на это время, - смело отвечала Юлия. - Если одно чувство, одна мысль в состоянии питать тебя, возвратишься и...

   - И тогда мне позволишь?

   - Тогда увижу.

   - Зачем же ты сказала мне люблю, это обманчивое слово, Юлия?

   - Я так люблю.

   - Приказываешь - повинуюсь, но что я вытерплю!

   - Все покупается страданием. А я разве же страдать не буду?

   - Непостижимая!

   - Нетерпеливый!

   - И когда же должен начаться этот несчастный год?

   - Завтра.

   - Сжалься! Неужели завтра я должен покинуть тебя и не видеться снова... после сегодняшнего дня, счастливейшего в моей жизни?..

   Юлия молчала. Ян охлаждал рукой горячую голову.

   Целый долгий вечер прошел в подобных чарующих разговорах, освобожденных от условий, которые прежде их стесняли. Выговорив "люблю", молодые люди стали как брат с сестрою, не имели тайн, не принуждены были прикрывать своих мыслей, или говорить загадками. Юлия с свойственной живостью, которой не одной женщине не простил бы человек, менее влюбленный и мелочный, не скрывала своей привязанности, не страшилась открыть того, что чувствовала, без робости высказывала все, что выливалось из ее сердца.

   Ян был в восторге.

   А Мария? Она сидела у фортепиано. Изредка глаза ее поднимались на счастливцев и опускались снова. Она слышала все, а больше догадывалась. Сердце ее сжималось, стеснялось дыхание; но при тяжкой боли было какое-то таинственное, непонятное наслаждение в том страдании, о котором никто не знал, никто не догадывался, которое могла излечить только одна смерть.

   В пылу разговора Юлия открыла Яну, откуда началось неудовольствие председателя, свой разрыв с ним и утрату надежды на его духовную. Это было поводом, что Дарский в свою очередь открыл Юлии, что они не нуждались в состоянии. Юлия с неудовольствием отошла от него.

   - Так ты богат? - спросила она.

   - Достаточно для нас обоих.

   - Отчего же ты не сказал мне прежде об этом?

   - Никто меня не спрашивал. Хочешь испытания - вот первое: я полюбил тебя, когда ты была богата, теперь еще больше люблю, если это возможно.

   - О, это не испытание! Ты богат, можешь обойтись и без моего состояния. А я, - прибавила она, - я желала бы, чтобы ты был беден. Часто сильное чувство любви разбивается о жалкие расчеты на хлеб насущный.

   - Но это чувство не походит на мое.

   - Ты своего еще не знаешь.

   - Так молода, а так недоверчива! Хорошо ли это, Юлия?

   - Все хорошо, что касается осуществления моего идеала. Мой идеал - счастье наше, но не то минутное счастье, которое пробуждается от сна разочарованием, я не хочу такого.

  

   Ян не отвечал ничего. Девушка была неубедима. Было поздно. Ян уже не мог видеть Старостины и попрощался с девицами. Юлия подала ему руку и отвечала с чувством:

   - Итак, прощаемся на целый год испытания. Через год ожидаю тебя, Ян, здесь в нашей тихой Домброве. Застанешь меня той же, какой оставляешь сегодня, всегда тебе верной, навсегда твоею.

   Ян не нашел ответа ни в устах, ни в сердце. Этот год пугал его, как неизмеримая вечность. Юлия любила его, удаляла от себя!

   Молодой человек уехал.

   А когда девушки остались вдвоем, когда болтливое дитя, желая облегчить себя, начало делиться чувствами с подругой, Мария сказала:

   - К чему эти испытания, милая Юлия? Сердце должно сказать, любит ли он тебя? Право, ты ставишь целую жизнь свою на карту. Я не имела бы силы; лучше позже несчастье, нежели теперь мучение, принятое так хладнокровно. Жаль мне вас обоих.

   Ян, не будучи в состоянии провести этот год вдали от Юлии, остался у отца в Яровине. Ему казалось, что, живя близ ее, он легче перенесет время испытания. Сидел он дома больной, печальный, блуждал в окрестных лесах, но покорный воле Юлии никогда не ходил даже навещать дерновой скамейки под дубами, разве украдкой и то ночью. Не раз он видел издали экипаж, в котором ехала Юлия, не раз мелькало белое ее платье, а подкупленные люди доносили ему с малейшими подробностями все, что делалось в Домброве.

   Юлия считала Яна в отсутствии в Литве.

   Между тем, скряга и оригинал председатель, перенесший свое владычество в дом подкоморной, не очень был доволен новой своей наследницей, явно которой не жаловал. Разные вымогательства подкоморной о денежных вспоможениях сердили его. Он бранил ее, бил ее лакеев, а больше всего ворчал на Матильду, чувствительность которой была ему не по сердцу. Все в ней ему не нравилось, и будучи уверен, что здесь не откажутся, как в Домброве, от его состояния, он позволял себе все, что приходило в голову. Наконец, удалил из дома одного хорошего молодого человека, искавшего руки Матильды, который ей очень нравился, и удалил только потому, что тот был беден.

   Напрасно старались убедить председателя, вымолить согласие; чем более просили, тем упорнее он отказывал, так что, наконец, надо было просить пана Фаддея прекратить посещения. Зато на его место сам председатель отрекомендовал, правда что, кривого на один глаз и оригинально глупого, но богатого пана Сафетича.

   Сафетич, ученый глупец, прочел много книг, имел хорошую память, но был самым ограниченным в мире созданием. Не понимал он ни света, ни людей, ни себя; все над ним насмехались, а он все принимал за истинную монету. Направленный на ученый предмет, он сыпал, как из рукава, избитые и исковерканные цитаты, которые вились в его голове, как в темном и сыром чулане. Ухаживая за Матильдой, он рассказывал все, что только читал о любви, чувствуя в этом надобность и тут же откровенно признавался, что многого понять был не в состоянии. Тися боялась его как огня; когда же он начинал душить своей ученостью, подкоморная зевала при одном взгляде на него; только председатель был на стороне Сафетича, но и то потому, что последний был скуп и имел хорошее состояние. Никто не любил его в окрестности оттого, что не было докучливее соседа, скучнейшего гостя, упорнейшего ябедника. Все делал он флегматично, хладнокровно, медленно, регулярно, но с убийственным бесчувствием машины.

   Не было возможности затронуть в нем чувства, потому что он не имел его и не понимал в других.

   Матильда плакала, подкоморная утешала ее, как могла, председатель настаивал. Сафетич, наконец, цитируя множество прекрасных мест, изъяснился матери о дочери. Подкоморная отослала его к Матильде, дочь к матери. Но когда пришло время дать решительный ответ, и председатель, стуча тростью, домогался его, Матильда заболела не на шутку, бросилась к ногам матери и сказала, что умрет, если ее принудят выйти за Сафетича.

   Собиралась гроза. Председатель начинал желтеть и гневаться. Сафетич приводил разные отрывки из старинных романов. Подкоморная приходила в отчаяние, Матильда была неумолима. Молодой и бедный ее претендент письмами поддерживал это упрямство и подливал в огонь масло.

   С каждым днем откладывали решительный ответ, и конца не было.

   Между тем, председатель, который не выпускал из вида Дом-бровы, собственно из гнева к Старостине и внучке, и следил за всем, что там происходило, узнал достоверно, что Дарский не бывал там уже около года.

   - Должно быть, отправили с отказом! - говорил он сам себе и глубоко задумывался.

   В одно прекрасное утро эконом из фольварка Битина явился к нему с донесением, что исчезла панна Матильда, украденная Фаддеем.

   Председатель приказал запрягать лошадей, бранился, дрался и, не дождавшись экипажа, ушел пешком и, прибыв к подкоморной, которую застал в слезах, начал делать такие варварские упреки, что сердце матери разрывалось на части.

   Подкоморная, нежно любя дочь, грустила об ее утрате и при этом расположении, не будучи в состоянии хладнокровно выносить брани председателя, бросила ему в глаза отречение от всех его обещаний.

   - Мы ничего не хотим, оставьте нас в покое! - сказала она и расплакалась, почувствовав боль в сердце.

   Председатель уехал в жесточайшем гневе, и таким образом закончилась его связь с этим домом. Так рушились надежды на огромное состояние, а пан Фаддей остался при обладании одной Матильдою, которая вдруг выздоровела. Молодые переехали к подкоморной, потому что пан Фаддей имел небольшую деревеньку на аренде, срок которой уже закончился в то время.

   Все соседство начинало предчувствовать, что рано или поздно, а председатель снова возвратится в Домброву. Он не знал, что делать с собою, а не имея, где властвовать, готов был заболеть от тоски. Бранясь и урожая, начал уже он брать взаймы хлеб и некоторые другие вещи в Домброве, что было у него знаком особенной милости. Старостина ни в чем не отказывала, а скряга брал, не возвращая, бранился и все ближе кружил возле Домбровы, не смея еще, однако ж, туда заехать. Наконец, очень рано, в праздник св. Анны, в день именин старушки, когда еще не было никого из соседей, показался он в доме Старостины. Его приняли как знакомого, как гостя, как родного. Он был желт менее обыкновенного, казался веселым, подарил старушке коробочку из березовой коры для вязанья, приветствовал по-прежнему Юлию и основался у них снова, как будто никогда ничего и не было между ним и этим домом.

   В околотке разнеслась весть, что председатель опять поладил с старостиной, что Юлии возвращается надежда на его огромное состояние. Матильда, которой он бросил почти с презрением сто тысяч злотых и то после долгих убеждений, ничего уже не могла от него ожидать больше, а ближайших родных у него не было.

   - Богатая невеста! - кричали на несколько миль в окружности. Сколько было убогих молодых людей задолжавшихся отцов, заботливых матерей и бедных родственников, все это являлось или высылало фаланги молодых претендентов снова в Домброву. Не будем описывать толпы искателей руки Юлии, между которыми не последнюю роль играл и Сафетич, действовавший по собственному побуждению. Председатель уже не смел рекомендовать его Юлии; Юлия же, находя рассеяние в ученых глупостях Сафетича, лучше всех его принимала. Она смеялась над ним, а он был уверен, что она любит его, и читал ей даже что-то из Анекреона.

   Между соискателями Юлии отличался князь В..., которому дали имя Генриха, как будущему родоначальнику (он был шестой Генрих в семействе).

   Невзирая на недостатки, обыкновенно поселяемые в сердце и уме неосновательным воспитанием; несмотря на то, что Генриху с детства набивали в голову идею о каком-то превосходстве над низшими, будто сотворенными иначе, он был порядочным молодым человеком, способный понравиться женщине. Недостатки его скрывались старательно, не было еще времени им выказаться, и он слыл почти популярным, сдружился с молодежью, не хвалился титулом, не бредил гербами. Молодежь, которая очень ценит общество сиятельных, если те не кусаются, окружила его даже с восторгом, убе-дясь, что он даже ласков. Генрих был для нее каким-то божком, и везде уважали его как украшение общества. Он был умен, проворен, довольно начитан, понемногу схватив всего из книг, отличный стрелок, игрок хладнокровный, на звон бокалов готовый хоть в полночь, кстати смелый с женщинами, коновод, подобно бердичевскому еврею, повеса между повесами; он был скромен со стариками, даже политик, если встречалась в том надобность. Князь играл не на одной струне, как мы видим, притом он имел красивое лицо, оттененное русой бородкой, глаза томно-голубые, руки женские, зубы, словно выточенные из слоновой кости. Он был не богат и не беден, но съедали его долги - эта болезнь наших провинций. Конечно, ему необходимо было взять жену с хорошим состоянием. Весь дом его держался кредитом, но тем не менее великолепно.

   Князь Генрих был введен в дом Старостины. Юлия измерила его хладнокровным взором, а через несколько часов разговора не могла не сознаться, что это был очень пристойный молодой человек - un jeune homme très comme il faut. Старостине чрезвычайно льстил княжеский титул.

   Председатель, хоть и шутил над бедностью сиятельных, вошедшей уже в пословицу в том околотке, где иногда говорили: год как князь, однако, совершенно не был равнодушен к суетности, и ему льстило это княжество, над которым он смеялся.

   К удивлению Старостины, Марии и других, Юлия, обыкновенно холодно встречавшая всех своих соискателей, приняла Генриха весьма приветливо, даже как будто его завлекая, и князь начал довольно часто бывать в Домброве. Юлия обходилась с ним шутя, вежливо, не отнимая у него надежды. Конечно, она не допускала короткости, уклонялась от двусмысленных признаний, не хотела понимать намеков, но все это казалось скорей отсрочкой, нежели отказом.

   А когда Мария спрашивала ее с удивлением, для чего она держит князя на привязи, Юлия, имея какой-то свой особенный расчет, отвечала:

   - Увидишь, я ничего не делаю без цели.

   - Но зачем же ты его завлекаешь?

   - Я? Его? Я с ним, как со всеми: отказать ему не могу оттого, что не знаю - думает ли он обо мне или нет; завлекать - и не воображаю.

   А назначенный год уплывал своей чередою. Юлия была уверена, что Ян живет в Литве. Старик Дарский, зная обо всем, пожимал плечами, не слишком порицая отсрочку.

   - Все у вас теперь не по-людски, - говорил он сыну, - любовь ваша и ненависть непонятны, странны. Какая женщина решилась бы в прежние времена предложить человеку такое необыкновенное испытание? Кто бы из нас в былые годы - исполнил подобную волю? Теперь вы так недоверчивы, что в молодости, в годы упования и веры - боитесь один другого. А наконец, может быть это и к лучшему. Бог с вами. И мне это кстати, потому что Ян целый год живет со мною.

   Наступила зима. Пришел назначенный день.

   В Домброве было множество гостей, и князь Генрих блистал между ними яркой звездою.

   Юлия была в тот день веселее обыкновенного и казалось с ним вежливее, внимательнее. Каждый ее мимолетный взор мог вскружить голову, что же, если она еще старалась придать ему чарующее выражение! Князь Генрих не отходил от нее, и у него, испытавшего многое в жизни, начинала кружиться голова. Он бы влюбился, если б был в состоянии, но сделал, что мог: вообразил себя влюбленным. Любовь не могла расцвести в его сердце, ослабевшим от ежедневных волокитств юности; появилась страстная, животная жажда.

   Юлия сидела вдвоем с ним на диване и вела остроумный разговор, для обоих который был не без цели. Остальные гости, кто играл в карты, кто сидел у фортепьяно, кто возле девиц.

   В известный час вошел Ян, и сердце его сжалось болезненно. Юлия была так занята князем Генрихом, что казалось будто его и не заметила. На приветствие его кивнула равнодушно головою, и хоть ей это много стоило, однако, не привстала с дивана, не сказала вошедшему ни слова, смеялась, острила.

   Дарский не показал, однако ж, как это его поразило, только побледнел немного, почувствовал стесненное дыхание и сел на первом свободном кресле.

   Издали посматривала на него неумолимая Юлия, видела, как он страдал; душа ее разрывалась, но холодный какой-то расчет заставлял ее зажечь в нем ревность для возбуждения большей любви. Было ли это необходимо? Ян любил как немногие, всей девственной силой неизрасходованного сердца и безгреховных помышлений. Равнодушие Юлии сильно поражало его, и ему надо было освоиться с этим неожиданным приемом, охладить себя. В голове его блуждали самые отчаянные мысли.

   А Юлия смеялась с князем над какими-то оригиналами, виденными на последнем вечере. Звонкий голос ее, казавшийся даже веселым, доходил до слуха Яна, до сердца и раздавался в нем, как шум обрушающегося здания.

   "Не снова ли это испытание? - спрашивал сам себя молодой человек. - Дай Бог, иначе я не перенес бы. И она!.. Я убил бы ее, - думал он, терзая перчатки, - мало этого - я отомстил бы и отомстил ужасно..." Ян еще безумствовал, когда близ него отозвался голос Марии, вменявшей себе в обязанность занять оставленного гостя.