Крашевский Иосиф Игнатий - Осторожнее с огнем

шь и поживи, я буду очень рад; мы так мало жили вместе, а я так люблю тебя; но переехать отсюда, даже для тебя не могу. Хочу умереть в своем углу, где жил, где трудился. Нет, не могу удалиться отсюда, я умер бы с печали.

   И, целуя сына в голову, старик так упорствовал, так отговаривался, что Ян не смел настаивать более. Решил он только два или три раза в год навещать отца, проводя остальное время в своем имении.

   Соседство, не зная о Дарских, не знало также ничего о судьбе Яна. Он приезжал к отцу, жил здесь, охотился и, нигде не показываясь у соседей, снова возвращался; а что бы избавить старика от лишних хлопот и издержек, оставлял людей своих и экипаж в ближайшем местечке.

   Первый раз, проживя долее обыкновенного в Яровине и, имея с собою верховую лошадь, два раза ездил Ян на охоту, потом в надежде видеть Юлию, отправился в городок на известный бал.

   До двадцатишестилетнего возраста, насмотревшись довольно на свет, Ян, как немногие из молодых людей, был равнодушен к женщинам. Трудолюбивая жизнь и занятие науками предохранили его от влияния чувства, которое могло бы отвратить его от предпринятой цели. Но сердце его не было холодно, оно уже билось ожиданием надежды.

   Обыкновенные волокитства, быстро начинающиеся и оканчивающиеся еще быстрее, не существовали для Яна. Он чувствовал, что будет любить, что полюбит пламенной, единственной любовью.

   В сердце его, как бы уже было предвестье этой любви, рисующее ему это чувство чем-то высоким, торжественным, неизменным. До тех пор ни одна женщина не произвела на него впечатления, которое подало бы весть о любви; ни перед одной не задрожал он до глубины души, не испугался за будущее, не услышал внутреннего голоса, который бы сказал ему:

   - Она, или никто!

   А долго и терпеливо ожидал Ян этого голоса и, наконец, дождался.

   В первом взгляде Юлии была магнетическая весть будущего, которая должна была соединить их или сделать несчастными. Но странно, когда увидел он вместе Юлию и Марию, хотя блондинка сильнее затронула его, однако, и брюнетка также осталась у него и в сердце и памяти. Вторая встреча была подтверждением первой: возвращаясь домой, уносил он в сердце вместе взоры Марии и Юлии.

   - Неужели я - люблю обеих? - спрашивал он сам себя. - Или не люблю ни одной?!

   И хотел забыть обеих, но напрасно.

   По очереди волшебные взоры Юлии и грустные очи Марии преследовали его во сне и наяву, первые, потрясая сердце, последние, возбуждая неописанное чувство сострадания и увлечения.

   Бал смутил его окончательно. Обе они предстали ему снова, обе одинаково прекрасные, одинаково привлекающие его какой-то магической силой. Юлия очаровывала его взором, которому ничто не могло противиться, выражениями, которым внимал он, как песни ангела; Мария, словно недоступная загадка, как что-то давно знакомое, неведомо где и когда виденное, как сестра, протягивала к нему руки с неба. Долго мечтал он, усиливался разгадать себя и, наконец, сказал:

   - Две! Быть не может! Люблю Юлию, да Юлию!

   И, отрекаясь от Марии, чувствовал такое отчаяние, такую скорбь по ней, что говорил снова: люблю Марию.

   Но взоры Юлии отрывали его от печальной девушки.

   Так ему казалось. Пора было ему возвращаться в Литву, где его ожидали занятия; старик отец говорил ему об этом; но не мог он выехать, не имел силы покинуть девушек, из которых одна должна была принадлежать ему.

   Весь день после бала оставался он дома, не зная, что начать, необыкновенно скучный, задумчивый. Старик посылал его на охоту.

   - Это рассеет тебя, милый Ян, - говорил он, - ничего нет вреднее для мужчины, как сидеть в комнате; ему необходимы воздух, движение. У печки он становится бабой: начинает задумываться, охать, хворать, а потом хоть возьми да и брось!

   Но Ян не чувствовал в себе силы выйти из дому. Старик думал и надумал, что настала пора жениться сыну и завел разговор на эту тему; но Ян отвечал, что не имеет ни малейшей охоты к женитьбе.

   - Как же быть нерасположенным к тому, что сам Бог заповедал! - сказал тихо старик. - Тебе уже пора, хотя ты и молод. Человек без друга, как ружье без приклада. Притом необходим мне внук на старости: не хочу так умирать.

   - Поживете еще, милый отец мой, - сказал Ян, целуя ему руку, - и дождетесь.

   - Но ты что-то сегодня не в своей тарелке! Расскажи-ка мне, что с тобою!

   - Ничего, так что-то немного нездоровится.

   - А от нездоровья какое лекарство может быть лучше коня и свежего воздуха! Как рукой снимет - дело известное.

   Из угождения старику Ян приказал оседлать серого и выехал из Яровины, по направлению к Домброве. Лошадь инстинктивно пустилась по знакомой тропинке.

   Всадник не сопротивлялся этому.

   Через полчаса был он в лесу, из которого виднелись в отдалении дом, сад и длинная тополевая аллея. Но в роще никого не было, только шумели старые зеленые дубы, и Ян не мог не встать с лошади и не походить по траве. Два кривых старинных дерева, у пней которых сделана была дерновая скамейка, привлекли Яна. Увядший букет цветов лежал на скамейке. Поднял и спрятал он цветы, первый раз в жизни давая цену тому, происхождение чего мог только домыслить сердцем. Что-то говорило ему, что одна из прекрасных девушек бросила здесь те цветы еще вчера, и кто знает, может быть, не без намерения. Держа лошадь в поводу, уселся он на скамейке, склонил голову и, ничего не видя вокруг себя, глубоко задумался. Жизнь до сих пор такая полная, заманчивая, казалась ему пустою, грустною и без цели.

   Первый раз понял Ян, что он один на свете, первый раз почувствовал он потребность привязаться к кому-нибудь однажды и навсегда. И обе - светло-русая и черноокая мелькнули по его памяти, улыбаясь розовыми устами. Обе! Всегда обе!

   Не помнил он, долго ли продолжалась эта фантазия, как вдруг коротко знакомый голос пробудил молодого человека и испугал лошадь, которая начинала щипать траву. Конь шарахнулся, рванулся изо всей силы и ушел. Ян поднял голову. Перед ним стояли Мария и Юлия.

   - А вы заняли наше место! - сказала, смеясь, последняя. - Теперь мы вас испугали.

   - Не меня, но мою лошадь, которая умчалась, как безумная, - ответил Ян.

   - Не случилось бы с ней чего-нибудь!

   - Ручаюсь, что нет, побежит прямо в конюшню.

   - А вы пойдете пешком?

   - А я пойду пешком. Для меня это решительно все равно: я охотник.

   - Видно, что и вы, подобно нам, полюбили это место, - отозвалась Юлия, не внимая тихим просьбам Марии, которая отвлекала ее от дальнейшего разговора.

   - Сегодня я здесь совершенно случайно: меня занесла сюда лошадь, поводья которой я пустил.

   - Так мы должны быть благодарны лошади?

   - Нет, но я за нее должен просить извинения.

   - В чем?

   - В том, что мы с ней вам надоедаем.

   - Кто же может запретить вам ходить и отдыхать, где угодно?

   - Первый - пан Лада, - сказал молодой человек, улыбаясь.

   - Как? Вы его знаете? - спросила удивленная Юлия.

   - Я всех знаю.

   - Да, но вас никто не знает.

   - Кажется, даже пани подкоморная.

   - А в самом деле вы ловко ушли от шпиона, которого за вами посылали.

   - Ничего не могло быть легче. Я видел, как были отданы приказания пану Казимиру, как последний приказывал Никите, а потом надуть лакея уже невелика важность.

   - К чему же эта скрытность?

   - Повторяю, я много выигрываю от этого: загадка интересует.

   - А мне кажется, что она иногда может и устрашить.

   - В самом деле?.. Неужели я мог бы кого устрашить?

   - Не знаю, но мне кажется, если кто-нибудь, зная окружающих, сам надевает маску, здесь есть какая-то неровная борьба.

   - Кто же захотел бы заниматься мной до такой степени?

   Юлия сильно покраснела. Мария смешалась и за себя, и за подругу.

   - Вернемся!.. - сказала она ей тихо.

   - О, нет, mesdames, не уходите, - живо прервал Ян, - я не буду мешать вашей прогулке. Знаю, что поступил невежливо, являясь сюда сегодня, но я уйду и не возвращусь.

   - Одну минуту! - сказала поспешно Юлия. - Вы извините меня в том, за что многие ровесники ваши осудили бы меня?

   - Не понимаю, что могло бы вызвать мое осуждение.

   - Благодарю за вежливость. Вы не примете в дурную сторону, что мне хотелось бы наше странное знакомство упрочить знакомством, более коротким.

   - Я тоже приму это за одну только вежливость.

   - Или за любопытство? - прибавила Юлия. - Не правда ли?

   - Что же вы мне прикажете?

   - Я буду просить.

   - Клянусь повиноваться.

   - О, не люблю клятвы!

   - Уверяю.

   - Не люблю уверений.

   - Что же мне делать?

   - Без клятв и уверений быть у моей бабушки и познакомиться.

   Ян был в приятном, но затруднительном положении. О состоянии его, которое всегда и везде все украшает, - никто не слышал; отца его едва только знали по бедности, в которую, как говорили люди, впал он сам через себя. Из родных его давно уже никто не имел здесь связей. Кто ж бы его представил?

   - Приказание ваше так лестно для меня, что противиться ему и подумать невозможно. Значит, я должен снять маску... Но грустно мне прежде времени, потому что скоро утрачу таинственность, а перестав быть загадкой, не буду может быть даже занимательным гостем.

   Юлия с нетерпением ожидала развязки, даже Мария с любопытством устремила черные глаза на молодого человека, который, оглядывая огнистым взором обеих девушек, с каждой минутой принимал вид осужденного.

   - Вы желали, я повинуюсь, - сказал он, помолчав немного. - Отец мой, едва здесь кому знакомый, прежде богатый человек, теперь убогий владелец частицы поля, доживает старость на границе Домбровы и называется Дарским.

   - Дарский! - воскликнула Юлия. - Фамилия мне известна. Отца вашего никто не знает, но мы слыхали о нем. Должно быть, вы не здесь воспитывались?

   - Я провел мало времени в этой стороне и потому меня здесь никто не только не знает, но даже мое существование известно лишь одним прежним вашим крестьянам. Я пошел очень молодым на военную службу, потом путешествовал, а теперь живу далеко в Литве и два раза в год навещаю старика отца, который не хочет расстаться с родиной и переехать ко мне.

   Когда упомянул он о Литве, Мария побледнела, задрожала и так страшно изменилась, что Ян подбежал к ней, думая, что она падает в обморок.

   - Ничего, - шепнула она, - голова закружилась немного.

   У Юлии был флакончик, который привел в чувство ослабевшую девушку.

   - Теперь вам известно все, - сказал Ян. - Но я не знаю, с кем приехать в дом Старостины, а один не могу.

   - Я вас представлю.

   - Право, не знаю, но если Старостина согласится на это, мне будет очень приятно.

   - Я дам вам знать в Яровину.

   Говоря это, Юлия начала удаляться, а Ян, поспешно поклонясь, быстро ушел в лес, один, со своими думами.

   Отчего природа никогда не производит на нас большего впечатления, как в наисчастливейшее время начала любви? Говорю наисчастливейшее время потому, что хотя человек и стремится далее, однако, сколько раз после жалеет он о начале! Тогда все представляется ему в новом свете оттого, что он сам облекся в чудное новое чувство.

   Между ним и природой есть какая-то дивная связь, в биении сердца ощущает он движение жизни вселенной: он понимает цветы, запах, блеск, шум лесов, рек, живые голоса, небо, разговор цветов; словно, сошел на него дух, который вдохнул ему знание всемирного языка, каждая радость потрясает его, каждая грусть находит сочувствие, каждую мысль он понимает.

   Так, если кто откроет свою кровавую рану, сильнее ощущает ей каждое движение воздуха, теплоту и холод. Неужели любовь - рана, как думали в старину? Нет! Любовь - великий узел, который соединяет все на свете; достигнув его, ощущаешь в себе силу всей природы, и как электрический ток, что-то таинственное соединяет нас с целым. Позже мы изменяемся, отделяемся от людей, чувствуем себя, и только себя понимаем.

   Любовь - высокое слово, но убогое и слабое для выражения того, что означает. Любовь - природа, Бог, жизнь, - все наконец. Что существует - то все любовь, а с неба, кроме нее, ничего не видно. Живая природа ничто иное, как любовь, а стремление к общности соединяет это чувство, как спаивает камни из атомов, тучи из невидимого пара.

   Все, что есть прекрасного, доброго, справедливого, это любовь, а страстное чувство двух любящих, только отрывок, только ветка огромного дерева, под тенью которого дремлют миры и солнца, и звезды, и пространства лазури.

   Одна только любовь недобрая, ложная, моральная смерть, это - любовь самого себя. Все, что только есть злого на свете, что называется злом, происходит от себялюбия. Оно разлучает, разрывает, уничтожает, мертвит. Через него гибнут взаимности и гаснут миры во вселенной. Пусть земля остановится на миг в страстном беге вокруг солнца - смерть ей; пусть человек на минуту замкнется сам в себе - смерть ему. Жизнь - любовь.

   Любовь - жертва, но жертва отрадная, добровольная, без взгляда назад. И нет любви без жертвы: каждая любовь живет ею.

   Посмотрите на небо - сколько там миров, вечно кружащихся около светила, которому посвятили они существование, взгляните на общество людей, и если в них погас дух любви и пожертвований - они не более, как пепел и развалины.

   Так думал Ян, и воспламененный мечтами, уже вечером остановился у креста против отцовского дома.

   Под крестом молился старик; лицо его светилось христианской кротостью.

   - Какая причина, Ян, - начал старик, - что серый возвратился без тебя? Я знал, что он не мог вышибить тебя из седла - это было бы чересчур стыдно; вероятно, ты слез и неосторожно пустил его.

   - Что-то вроде этого, - отвечал Ян, целуя руку отца.

   - Зато он тебе разбил вдребезги прекрасное седло; должно быть катался, негодяй! Хорошо еще, что не искалечился, я сам его осматривал. Но где же ты был?

   Не желая скрытничать, Ян рассказал о своих первых встречах и о сегодняшней с Юлией и Марией, не утаивая, что одна из девушек сильно его занимала.

   Старик покачал головой и нахмурил брови.

   - Что-то слишком быстро, - отвечал он, выслушав сына, - и не приведет ни к чему. То аристократы, а мы простые люди; они горды, словно происходят от дочери Батория... Из этого быть ничего не может, только напрасно окровавишь свое сердце. Вот если бы ты нашел себе убогую, но скромную и трудолюбивую шляхтяночку, я от души благословил бы.

   - Впрочем, если им нужно происхождение, я сам дворянин.

   - Не сомневаюсь, как все Дарские, ты и в душе благороден.

   - Притом же я имею состояние.

   - Состояние, друг мой, сегодня есть, а завтра и нет. С ним надо обходиться, как с вкусным блюдом; лучше его не отведывать, чтобы после не жалеть, как не будешь иметь его; а владея богатством, не должно прилепляться к нему душою. Посмотри, как мало я обращаю внимания на свою бедность! Жаль мне только моих честных крестьян, а все, по-прежнему, ем тот же суп и ту же кашу, оттого, что не приучал себя к изысканной пище, и это для того, чтобы после не жалеть о ней.

   - Мне тоже очень мало нужно, вы знаете.

   - И потому-то не желаю тебе жены ни богатой, ни знатного рода. Тебе известно, что значит у нас хорошее образование - изнеженность. С подобной женой и ты испортишься, сделаешься бабой, а это уже последнее дело для мужчины. Возле этой куклы вынужден будешь расточать угодничества, ходить по струнке и, может быть, впоследствии служить ширмой любезникам. Нет, сын мой, не этого нужно нам обоим. Желал бы я тебе простую, добрую девушку; с ней, по крайней мере, ты не сделался бы запечником.

   - Но неужели все дурно в том воспитании и свете, которых вы не любите?

   - Нигде нет людей совершенно дурных; есть и там много добра, но зла больше. Поживешь и увидишь. Свет должен перемениться. То, что у вас теперь называется цивилизацией, прекрасным воспитанием и избранным обществом - изменится совершенно. Ваши перышки, дорогие куклы, что крадут у вас сердца понемногу, ваши обычаи, которые и время отымают, и надевают цепи, ваша нежность, чувствительность в безделицах и хладнокровие в делах серьезных - непременно должны перемениться. Верю, как в Иисуса Христа, что на свете все идет к лучшему. Его учение ведет нас не только по смерти к небу, но и ведет к счастью, насколько оно может быть здесь нашим уделом.

   Старик замолчал, посматривая на леса, за которыми еще мерцало красноватое зарево заката.

   - Слушал я вас с чувством, - отвечал Ян тихо. - Все, что вы говорите - истина, но вы больше угадываете, нежели знаете настоящий свет, потому что никогда не хотели посмотреть на него.

   - Так, но ты знаешь и то, что я не сижу праздным в своем уединении; глаза мне служат, а книга никогда не наскучит. В ваших книгах прекрасно обрисовывают свет, не в то время, когда желают достигнуть этой цели, но тогда, когда о том и не помышляют. Люблю коня, собак, свежий воздух, деятельную жизнь, но должно же питать и душу; иначе мы были бы животными. Знаю ваш свет, и оттого он мне не любопытен. Хотя теперь наш старопольский и унижают, и некстати прикрашивают, однако, он был гораздо достойнее потому, что в нем обитал дух Христа Спасителя. Преступления были, как всегда и везде, но общее направление, дух века по вашему - дышало верой, братством, надеждой... Теперь много слов, а искренности мало; каждый говорит, а никто не исполняет. Боюсь за вас: пока придет хорошее, много должны вы еще будете вытерпеть.

   Старик помолчал немного.

   - Ну, расскажи мне что-нибудь побольше о той прекрасной девушке, которая на беду так заняла тебя.

   - Что же я расскажу еще? Она хороша, обе они хороши. Умна, словоохотлива.

   - Это еще немного.

   - Но если бы вы знали, как она очаровательна!

   - Сказал бы тебе кое-что, да ведь ты рассердишься.

   - На вас?!

   - Ну, прости же старику. Есть два рода женщин, и древние язычники, у которых было много толку, хотя случались и промахи, искусно их разделили. Стеречь свой домашний очаг римлянин искал матроны скромной, трудолюбивой, домоседки, на гробу которой мог бы написать: пряла шерсть, стерегла огонь. Но если дело шло о сладострастии, приправленном аттической солью, красотой, очаровательной грацией, тогда тот же римлянин шел в домики к своим Лаисам, Аспазиям. Ни один из них, однако ж, не женился на Аспазии, Фрине или Сафо. Верь, что наиостроумнейшие женщины, к которым так и льнет сердце - самые опасные творения на свете. Им беспрестанно необходимы шум, блеск, суета, новые моды, новые чувства. Скажи же, как после этого жениться на подобной особе?

   Ян молчал.

   - Никто, - продолжал старик, - не посмотрит на тихую, скромную, удаляющуюся от света женщину, а это-то и суть алмаза, которым цены не знают. Вероятно, ты слыхал, что алмаз, когда его промывают из песка и грязи, не представляет ничего особенного, а он украшение короны; между тем, как дрянной камешек иногда блестит словно что хорошее. Так и с женщинами.

   - Неужели всегда?

   - Конечно, не всегда, но трудно попасть на исключение, а рассчитывать на это счастье - значит, искушать Господа Бога. Однако пора домой, - сказал старик, подымаясь с камня. - Вижу Доротея и Каспара, которые понесли мне миску супу через сени; иначе не шли бы они с огнем через мою комнату.

   Сказав это, старик выпрямился, и они с Яном спустились в молчании в глубину оврага. Ян хотел подать руку отцу, но тот отказался.

   - Что это, ты считаешь меня калекой?

   - Однако, ночью...

   - Разве же я здесь не знаю каждой песчинки? Прежде ты, брат, спотыкнешься, а мне еще, слава Богу, ноги служат помаленьку.

   Так разговаривая, перешли они овраг и взобрались к дому, по крутой с перилами тропинке. Привыкнувший старик даже не запыхался, несмотря на то, что подъем был довольно труден. На дворе встретили они Каспара, который шел звать их ужинать.

   Небольшой, коренастый, с узким лбом, растрепанным чубом, широкоплечий, с длинными руками и отвислыми губами, Каспар имел весьма непривлекательную наружность. Но не было слуги ему подобного: первым качеством его было то, что желания господина всегда были его собственными желаниями. Всегда он угадывал его мысли, предупреждал желание, сообразовался со вкусом и мало того, что повиновался, но ему не нужно было приказаний.

   Дарский никогда ему не распределял порядок дня, Каспар сам как-то безотчетно знал, что и когда следовало работать. Однако обречение это нисколько его не тяготило: он был счастлив, всегда весел, каждому рад и первый разведывал, если что случилось. Он оживлял собою весь небольшой двор и был его душой и головою.

   Отец с сыном дошли до дому под предводительством этого знаменитого слуги, который, заложив за спину руки, шел рядом с господами. К удивлению, здесь встретили они чужого человека, подходившего к двери с запиской в руке.

   - Откуда ты, любезный? - спросили почти одновременно Дарский и Каспар.

   - Из Домбровы, пане, с запиской.

   - Отведи же, Каспар, гостя в людскую и попотчуй, а я прочту письмо.

   Старик так всегда принимал чужих и, хотя бы те приходили только на минуту, он приказывал их накормить, напоить и принять как следует. Каспар, зная обычай, взял посланного и, уже усмехаясь в искренней беседе с ним, вел его в людскую.

   С любопытством отец и сын приблизились к свечке, и старик отдал письмо Яну, будучи уверен, что оно к нему адресовано, но отдал со вздохом. Потом задумчивый, сел он в свое кресло, наливая суп в простую глиняную тарелку.

   Ян покраснел, читая письмо.

   - Ну что тебе пишут? - спросил отец.

   - Старостина...

   - Как? Сама Старостина?

   - Приглашает меня к себе.

   - Большая честь! Черт возьми! - сказал старик, начиная спокойно есть свой суп. - Теперь, брат, пропал ты.

   Ян снова поцеловал руку отца и сказал тихо:

   - Вы позволите?

   - Могу ли я что запрещать или позволять тебе? Ты не мальчишка, имеешь или должен иметь свой рассудок. Наконец, к чему служило бы запрещение? Не здесь, так в другом месте нашел бы, что любишь. Да сбудется воля Божия! Как отец, могу советовать, журить, даже плакать, но препятствовать никогда! Дай Бог, чтобы ты нашел счастье, которое там видишь и не зашел туда, куда не думаешь.

   И когда Ян в волнении поспешно отвечал на письмо, старик ел свой суп и говорил:

   - Ты не знал милой, доброй, но преждевременно умершей матери. Пошли тебе Бог подобную подругу жизни. А между тем, я не искал ее высоко: она была дочь трудолюбивых бедных людей. И теперь слезы навертываются, когда вспоминаю о ней, хотя уже прошло двадцать с лишним лет, как мы расстались.

   Старик положил ложку и опустил голову.

   - Расстались мы на время, но соединимся навеки. И если бы действительно была услышана моя молитва, я ни о чем бы не просил Бога, как о жене для Яна, подобной его матери.

   - Отец мой, - сказал Ян с увлечением, - я так уважаю вас, так люблю, что если бы видел в женщине всевозможное блаженство, а вы приказали бы мне оставить ее, я оставил бы.

   - Это уж слишком! Так тебе кажется и, наконец, в твои годы это слишком большая жертва. Что же ты отвечал, Ян?

   - Что завтра приеду. Надо сегодня послать за лошадьми и экипажем в местечко.

   - И сделаешь глупость. Никто ведь не знает здесь, что ты богат, не объявляй же о том, пока не спросят. Лгать - Боже сохрани! Но ручаюсь, что никто и не догадывается о твоем состоянии, а хвастать самому - не идет. Зачем тебе экипаж? Возьми серого, я дам новое седло.

   - Но как же? Во фраке?

   - А разве далеко?

   - Против приличия!

   - Не обращай на это внимания, смешного не будет ничего, а необыкновенное, лишь бы не смешное, не повредит тебе нисколько в глазах женщин.

   - Как прикажете.

   - Я от души тебе советую. И не упоминай о своем литовском имении. Уж если хочешь искать жены высоко, пусть же будет уверенность, что она истинно тебя любит. Коли примут, зная, что ты беден, ну, тогда это уж должно что-нибудь значить.

   Отправили ответ, и Ян задумчивый, но веселый, присел за ужин. Каспар явился прислуживать.

   - А гость? - спросил старик.

   - Ушел, как только дали ответ; говорит, что ему приказано скорее возвратиться.

   - Но ты его угостил?

   - Как же, как же! Мы знаем приличия, как сказал кто-то... (Это была любимая поговорка Каспара.)

   - Но расспрашивал посланный?

   - Как же, как же! Но меня не скоро поймает на удочку, как сказал кто-то. Спрашивал, далеко ли живет паныч? А я отвечаю: о, далеко! - Что же распоряжается имением? - Кажется, - отвечал я. - И должно быть богат? - снова спрашивает. - А я на это: кто ж там знает, как сказал кто-то. Имение его очень далеко.

   - Умно отвечал, Каспар, - сказал старик.

   - А уж я не наговорю глупостей! - молвил слуга, переваливаясь на одну ногу с какой-то гордостью.

   - А потом?

   - А потом словно бы кто ему рот зашил, только две рюмки водки выпил.

   - И закусил?

   - Колбасой, а как же, колбасой!

   - Ну, если он закусил, давай же и нам закусить чего-нибудь, - отозвался старик.

   Каспар поспешил за другим блюдом, которое состояло из свежего картофеля.

   Напрасно будем прибавлять, что Ян не ужинал: в его положении ничего не едят, разве по рассеянию.

  

   Есть в жизни минуты, устрашающие человека, хотя он ничем не может объяснить себе этой боязни, смотря на нее издали. Не всегда вещее предчувствие потрясает сердце и заставляет приостановиться; иногда избыток надежды рождает боязнь, чтобы она не исчезла в одно мгновение. Голова идет кругом, немеют уста, глаза смотрят и ничего не видят, даже мысли, подобные птицам, над которыми кружится невидимый ястреб, и они машут в воздухе ослабевшими крыльями, падают.

   Наиотважнейшие, обладающие присутствием духа не узнают себя в те критические периоды жизни; а когда после холодным взором посмотрят на предмет боязни, смеются над ним, как над ребячеством.

   Волнуемый таким страхом, подъезжал Ян к Домброве. Он не мог отдать отчета в своей боязни; и хотя изъяснял себе, что страх был неразумным чувством, какой-то болезнью, ребячеством, однако, все боялся чего-то.

   Мы возвратимся в комнату Старостины в то время, когда Юлия, утомленная и взволнованная прогулкой, присела на скамеечке у ног бабушки.

   - Видишь, дитя мое, - говорила старушка, прикладывая руку к ее вискам, - как тебе кровь бьет в голову! Ты вся покраснела и так измучилась. Сколько раз я просила, чтобы ты не бегала. И Мария позволяет?

   - Я говорила Юлии, просила.

   - Но, милая бабушка, это мне нисколько не вредит.

   - И, слава Богу, но может повредить. Умеренное движение полезно для здоровья, но такое усиленное...

   - Когда же и бегать, бабушка, как не в мои годы!

   - Умеренно.

   - Этого я не понимаю, это уже стеснение.

   - Вся жизнь неволя, дитя мое!

   - Боже сохрани!

   - Что же делать?

   - Что? Не поддамся! - сказала Юлия, топая ножкой.

   - Дитя, дитя!

   - Однако, есть важная новость, бабушка! С нею-то я и летела к вам: тайна открыта.

   - Какая тайна?

   - А мой незнакомец?

   - Твой?

   - Наш, то есть мой и Марии.

   - Я не признаю его своим, - прервала Мария, краснея.

   - Когда мне нельзя сказать мой, должна же я говорить наш.

   - И что же твой незнакомец?

   - Знаю, кто он.

   - Вероятно, что-нибудь неинтересное?

   - Однако, милая бабушка, он сын того Дарского, о котором вы мне сами рассказывали.

   - Сын Дарского? Я не знала, что у него есть сын.

   - Он живет где-то в Литве и приехал только навестить отца. Видите ли, милая бабушка (говорила Юлия, добывая крепость приступом), он дал мне слово приехать к нам. Теперь дело в том, кто его представит? У него никого нет знакомых.

   Старушка задумалась; видно было, что ей весьма не нравилось приглашение внучки.

   - Как? - спросила она через некоторое время. - Он сам напрашивался на посещение?

   - Нет, Боже сохрани! Я его пригласила.

   - Ты? Ты, дитя мое?

   - А что ж здесь дурного, бабушка? Он прекрасно образованный, любезный молодой человек, наш околоток так пустынен; ловлю кого можно.

   Бабушка погрозила внучке.

   - Смотри, - сказала она, - что он о тебе подумает?

   - Подумает, что я приветлива.

   - А если это какой-нибудь повеса, который возмечтает...

   - Ничего он возмечтать не может. Не так я его звала к себе. Наконец, бабушка, вы исправите мое приглашение и напишите ему от себя.

   - Я, душа моя?

   - Да, и сегодня же.

   - Этого я не сделаю.

   - Почему?

   - Мне неудобно.

   - Напротив, бабушка. Дарские бедны, а облегчить бедному первый трудный шаг для его самолюбия - право, всегда следует. Если бы он был богат, я не говорю.

   - Спрашивается, какая нам в нем нужда?

   - Для чего людям - люди? Нам тоже нужно общество.

   - Молодой человек... пойдут толки...

   - Пусть себе толкуют, не стоит обращать внимания...

   - Только не женщине.

   - Тем-то и губят себя женщины, что близко принимают каждую болтовню. Мало ли пищи для языков!

   - Сама не знаешь, что говоришь.

   - Но вы напишете, бабушка?

   - Нет, дитя мое, это было бы что-то, не знаю, кажется мне неприличное. Как будто бы мы хотели поймать его.

   - Поймать! Разве же кто-нибудь о нас подумает подобным образом? Разве же мы в этом нуждаемся?

   - А наконец, дитя мое, есть еще одна важная причина, по которой я не решаюсь принять у себя молодого Дарского.

   - Какая же?

   - Это не тайна, и я расскажу тебе. Дарские всегда были честными людьми, но своими странностями потеряли уважение в соседстве и совершенно удалились от общества. Когда они были богаты, презирали других, а обеднев, гордились снизойти к людям. Один раз только старик Дарский имел неприятность с одним из близких наших родных, и встреча эта оставила по себе память и непримиримую ненависть.

   - С кем же это, бабушка?

   - С председателем.

   - С председателем?..

   - Он и Дарский сошлись в доме одного бедного шляхтича, дочь которого нравилась обоим. Председатель тогда еще не был так богат, как теперь, но молод и влюблен смертельно. Дарский осмелился переступить ему дорогу и женился на той, кого твой опекун уже считал своею.

   - Ха, ха, ха! Влюбленный председатель! Я этого никак, никак себе не могу представить!

   - Он до того был привязан к девушке, что после никогда не женился, и ненависть к Дарским осталась ему на всю жизнь. Говорили даже, что он во многом способствовал упадку Дарских, и, если бы не его преследованья, старик мог бы выйти из затруднительного положения.

   - Я никогда не слыхала о этом.

   - Теперь видишь, что приглашать к себе молодого Дарского, без согласия председателя, значит раздувать едва погасший пламень. И так уже, видит Бог, не могу не жаловаться на твоего опекуна, что же будет, если подадим какую-нибудь явную причину к неудовольствию?

   - Что же может быть, бабушка? Председатель станет ворчать по обычаю, грызть губы, злиться, а мы сделаем свое.

   - И за это заплатим не одной неприятностью.

   - Вы всего пугаетесь.

   - Оттого, милая моя, что стара и много испытала.

   - А все-таки напишем к Дарскому.

   - Какая же ты упрямая!

   - Как козленок? Не правда ли? Я пишу, бабушка подписывает, посылаем и дело кончено.

   И Юлия так умела упросить старушку, что прежде чем стемнело, отослано было письмо в Яровину.

   На другой день Ян подъезжал к Домброве в то время, когда бабушка отдыхала после постного обеда, а девицы, сидя в маленькой гостиной, читали вполголоса. Топот лошади заставил Юлию вздрогнуть, а Мария только побледнела и наклонила к пяльцам голову.

   - Он, - сказала Юлия, а в это время Ян, бледнее обыкновенного, отворял дверь в гостиную.

   - Тише, - вместо обычного приветствия шепнула Юлия, - бабушка спит. Садитесь!

   И она указала ему на кресло возле себя.

   - Вы приехали верхом?

   - Как всегда.

   - В такой жар?

   - Я ко всему привык.

   - В самом деле так должны бы ездить все мужчины. В мягкой коляске - им не к лицу. Благодарю вас от имени бабушки за посещение. Мы живем здесь уединенно, околоток наш пустынен.

   - А мне напротив казалось, что здесь большое соседство.

   - О, очень большое; но вы знаете, что значит соседство в деревне: одни не желают нас, других мы не желаем, третьим некогда, иных бы мы и хотели принимать, да боимся.

   - К которой же из этих категорий вы причисляете меня?

   - Ни к одной, потому что вы не из числа наших соседей.

   - И очень жалею, что лишен этого удовольствия.

   - Пустая вежливость, за которую благодарю. Я не люблю комплиментов. Люди угощают ими друг друга словно детей конфетами, но это не накормит. Однако, я слышу, бабушка пробуждается, побегу предупредить ее и пойдем к ней. Marie, занимай господина Дарского.

   Бледная Мария подняла свою голову.

   Юлии уж не было, и Ян не знал как начать разговор с молчаливой, грустной девушкой. К счастью, везде было множество цветов и, естественно, они могли служить темой для разговора.

   - Домброва настоящий рассадник цветов, - сказал он. - Какое их изобилие и какие все прекрасные!

   - Бабушка и Юлия страстно любят цветы, - тихо отвечала Мария.

   - А вы?

   - И я люблю; но Юлия до безумия привязана к своим питомцам. Для нее цветок имеет больше значения, нежели для всех нас.

   - Я предпочитаю собственно цветы нашего края.

   - И она их пересаживает, лелеет и предпочитает заграничным, за которыми надо смотреть, чтобы их не повредил ни ветер, ни холод, ни малейшее изменение погоды.

   - Видно, что в Домброве их очень любят. Вся она в цветах, как в венке.

   Закончился ничего не значащий разговор, сопровождаемый взорами, имевшими гораздо большее значение, и, опираясь на Юлию, с кроткой улыбкой вошла Старостина.

   - Господин Дарский? - спросила она.

   - Очень счастлив, что могу поблагодарить вас за внимание и ласку к незнакомцу. Чужой в этом краю, теперь я унесу отсюда самое приятное воспоминание о приеме, которого не заслужил, надеяться на который не имел права.

   - Прошу садиться. Давно в наших местах?

   - Несколько недель, а теперь на выезде.

   - Как? Вы оставляете старика отца?

   - Я скоро возвращусь к нему, но теперь некоторые обязанности отзывают меня в Литву.

   - Жаль, а мои девицы рассчитывали на вас, как на танцора на осень и зиму.

   - Кто знает, может быть я оправдаю этот расчет.

   - Возвращайтесь! У нас приятно проводят время. Послышался стук экипажа.

   - Кто-то приехал? - удивилась старушка. Юлия взглянула в окно.

   - Пани подкоморная. Чудесно! Она еще не знает, кто вы, - сказала Юлия Дарскому и побежала к двери, в которую уже входила достойная родственница в сопровождении Матильды, державшей в одной руке лорнетку, в другой флакончик.

   Следует знать, что Тися имела слабые глаза, слабую грудь, слабые нервы и была больна чем-то в роде меланхолии, страдала недугом, которым хворают все барышни, не имеющие возможность выйти замуж.

   С год уже покашливала она, предчувствуя чахотку, хотя наружность имела здоровую, даже слишком, несмотря на уксус, который пила и за который доставалось ей от матери.

   Подкоморная осмотрела гостиную, увидела Яна и, едва поприветствовав Старостину, обратилась к нему:

   - А, вы здесь? Значит тайна открыта!

   Юлия не допустила бабушку представить гостя.

   - Однако, заклад продолжается, - проговорила она.

   - Признаю себя побежденной.

   - Господин Дарский, - сказала Старостина. Подкоморная, никак не ожидая услышать эту фамилию, довольно холодно поклонилась, сжимая губы и прибавила: