Крашевский Иосиф Игнатий - Осторожнее с огнем

ign="justify">   - А если скажет - кокетки?

   - Разве же мы этого заслуживаем? Боже мой, не довольно ли одного взгляда твоих задумчивых очей, или моих голубых, веселых, чтобы опутать человека. И признаюсь тебе, я пристально смотрела на него, и если взор этот не зажжет его, не очарует, не взволнует, я, подобно тебе, готова вступить в монастырь.

   - Видишь, Юлия, это уже кокетство. Ты равнодушна, а хочешь привлечь его к себе. Проступок, моя милая.

   - А кто же тебе сказал, что я равнодушна?

   - Болтаешь пустяки!

   Покраснев первый раз, Юлия скрыла лицо на плече подруги, потом засмеявшись, быстро подняла голову.

   - Видишь, как я напугала тебя, но я только шутила; о, верь, что это была шутка! Кто же может влюбиться так внезапно?

   - Ангел мой, иначе и не влюбляются, как внезапно! Я слышала, читала, знаю, что любовь возникает от одного взгляда.

   - В самом деле? Может ли это быть?

   И Юлия начала резвиться. Полусмеясь, полусерьезно дошли они до дому. Мария возвратилась в сад, Юлия пошла к бабушке, но прежде развязала цветы и тесьму унесла с собою. Уже на крыльце остановилась она, присматриваясь к ней пристальнее и увидела на богатых кистях две буквы Я. Д., без сомнения, означающие начальные слова имени и фамилии. С открытием своим поспешила она к бабушке, и хоть старушка побранила ее немного за разговор, а более за тесьму, но девушка умела оправдаться, извиниться и поцелуями, и ласками, а чтобы вина не упала на Марию, она приняла все на себя.

   - Теперь, бабушка, мы непременно должны узнать, кто он. По всему видно, что молодой человек хорошо образован и богат, хотя ездит в простом костюме. Конь дорогой и отличный, сбруя изысканная, почти богатая. Не может быть, бабушка, чтобы мы не узнали о нем.

   - Какая же ты любопытная! - сказала старушка, качая головою. - Надо угодить тебе, иначе тайна вскружит тебе головку.

   Старостина позвонила, и почти в ту же минуту показался Войцех.

   - Попроси ко мне пана Ладу.

   - Сейчас!..

   - Теперь, дитя мое, перейди за мое кресло, возьми книгу, если любишь меня, ни во что не вмешивайся.

   Бабушка сказала: если любишь меня, а это для Юлии было выше всех приказаний. Она села за старушкой и молчала, потому что медленные шаги пана Лады послышались в соседней комнате.

   Лада - старый, довольно тучный шляхтич, с большими усами, с круглым брюхом - был управляющим Старостины; честный человек, горячий охотник - он имел один недостаток - болтал самым несносным образом: зацепив его один раз, трудно уже было от него отвязаться. На вопрос о погоде, он, перебегая от слова к слову, перескакивая от мысли к мысли, рассказывал вам историю всей своей жизни. Приятно было смотреть на старика Ладу, которого румяное лицо, веселый взор, улыбающиеся уста и немного лысый лоб, но без морщинки, выражали вполне счастливого человека. И пан Лада сам рассказывал, что всю жизнь был счастлив до такой степени, что когда сварливая и пьяная жена начала надоедать ему невыносимо, он овдовел в ту же минуту. В богатом, синем полукафтане управляющий тихо приближался к покою Старостины и, наконец, отворяя дверь, начал кланяться с улыбкою еще прежде, чем вошел.

   - Любезный Лада, - начала старушка, - кто этот незнакомец, который уже второй раз охотится в нашем лесу и почти у самого дома в роще? Мои девицы два раза его там встретили.

   - Чужой? Ясновельможная пани! Чужой? В роще? Ей-Богу, не знаю, хоть и стыдно в этом признаться. Я знаю всех охотников в околотке, но никто не заезжает на нашу землю.

   - Однако же?

   - Извините, ясновельможная пани, мне самому совестно.

   - Кто бы это мог быть? - спросила тихо старушка. - Молодой человек, очень пристойный, на чудесной серой лошади и, кажется, очень порядочный человек.

   Пан Лада только пожимал плечами.

   - Чего не знаю, то не знаю, но должен разведать, хотя бы мне Бог знает чего стоило. Это такое злоупотребление, что уж слишком! Под домом!..

   - Кажется фамилия его начинается на Д.

   - Вы так думаете? - говорил Лада, выпучив глаза. - На Д.? Есть много у нас фамилий, начинающихся на эту букву (не думайте ничего недоброго, впрочем). Прежде всех пан Денчак из Козьей Воли, дочь которого вышла за Кривачинского из Бзовичей, но это голь: потом Дерманский, но это посессор и Дозигорский, что был экономом в поместьях Радзивиллов и еще... а! Дермула, шляхтич, но бедняк. Все начинающиеся на Д., голь страшная, но порядочного - никого не знаю во всей окрестности. А слава Богу, не одну бочку соли съел я в этой стороне, вот уже осьмнадцатый год служу у вас - и люди меня и я людей знаю.

   Управляющий задумался.

   Пользуясь его молчаньем, старушка хлопотала отправить Ладу словами:

   - Ну, ты разведаешь, пан, и скажешь мне.

   - Непременно должен разведать! Однако что-то странно, чтобы я кого-нибудь не знал в этой стороне и притом из порядочных!

   Он бы не закончил, потому что собирался систематически высчитывать всех соседей, как Старостина снова прощалась с ним, говоря:

   - До свиданья!

   Волей и неволей, вышел он ворча за двери, но сейчас же, встретив Войцеха, полтора часа выдержал его, рассказывая ему в сотый раз, как в 812-м году его избили казаки, как он уходил, скрывался в лесу, как ему носила туда пищу девушка, на которой он после и женился из благодарности, как она потом грызла ему голову, мучила его и потом умерла, и как он о ней плакал, и так далее.

   У Войцеха уже онемели ноги, но он боялся признаться, чтобы не приписали старости того, что он привык относить к усталости.

   Следующие дни прошли в напрасных поисках пана Лады, который рад был предлогу поболтать, наговорился до хрипоты. Необыкновенно, однако ж, смущала его неудача, и он не смел показаться на глаза Старостине. Никто не знал в околотке ни молодого человека, ни серой лошади. Преследуя одну цель, какие бы ни проезжал дороги, управляющий, по большей части, устремлялся в одну сторону, и не было места, которого бы он не осмотрел, а все напрасно.

   Через неделю как-то ехал он по надобности в местечко и на большой дороге встретился с незнакомцем, точь-в-точь похожим на того, кого он преследовал; но прежде чем управляющий собрался завести разговор, серый конь далеко унес всадника. Лада приказал ехать во весь карьер за ним, потерял шапку, обломался на дырявом мостке и, произнося проклятия, остановился на несколько часов с переломанным дышлом. Правда, что он ругался страшным образом и наговорился вволю, но это ему ни к чему не послужило.

   После этого казалось невозможным найти скрывающегося где-то молодого человека, и Юлия, более и более занятая им, предавалась мечтаниям. Снова пришла ей охота прогуляться в рощу. Напрасно Мария отговаривала, избалованное дитя не хотело слушать советов, а когда уже недоставало ни вымыслов, ни возражений, она начинала так просить, так ласкать Марию, что сиротка со слезами на глазах делала все, что хотелось Юлии. Противиться ей - было невозможно.

   Наконец они ушли в рощу и сели на траве, но Юлия не спускала глаз с того места, откуда уже два раза показался интересный молодой человек.

   На этот раз напрасно сидели они до сумерек, солнце зашло и им надо было возвратиться. Юлия стала грустнее и задумчивее обыкновенного, и глаза наливались слезами. Мария с болью в сердце, притворяясь веселой, развлекала ее.

   Выдумывала она занятия, игры, предлагала чтение, водила ее к цветам, заохочивала играть в четыре руки, одним словом употребляла всевозможные старания рассеять Юлию, и все было напрасно. Даже Старостина приметила перемену во внучке и испугалась. Поговорив потихоньку с Марией, старушка объявила, что в городке хотят устроить бал в пользу костела и что следовало бы туда съездить.

   Давно уже Старостина не выезжала из дому, но в случае надобности поручала Юлию и Марию соседке, дальней родственнице мужа - пани подкоморной, которая охотно соглашалась вывозить прекрасную Юлию. Хотя для ее собственной дочери не слишком выгодно было сравнение с двумя хорошенькими девушками, однако же, всегда молодежь окружала кресла, где они сидели и поневоле кто-нибудь занимал и панну Матильду; наконец, приятно было пощеголять хоть каретой Старостины, если не родством с нею.

   Юлия до тех пор любила веселиться; но теперь на предложение бабушки отвечала:

   - Зачем мы туда поедем? Там будет скучно! Бал летом! Где это видано!

   - Но, душа моя, надо, чтобы вы там были. Ведь это для костела, который будут строить на собранные деньги. Сделали подписку, учредили лотерею, билеты за вход на бал тоже идут на доброе дело.

   - Мы можем дать, что следует, а сами не поедем.

   - Если из нас никого не будет и другие соседи откажутся, - отвечала старушка, - а если они не поедут, то уж ничего не дадут. Быть на этом бале отчасти - обязанность.

   - Милая бабушка! Я так не люблю балов!

   - Что же с тобою? Еще очень недавно ты ожидала его и расспрашивала.

   - А теперь мне не хочется ехать.

   - Подумаешь и сделаешь для меня...

   - Вы приказываете, бабушка? И Юлия посмотрела на нее.

   - На этот раз приказываю.

   - В таком случае, поедем!

   Тотчас послали к подкоморной и начали делать приготовления к балу.

   Через три дня для уездного городка наступало торжество, о котором давно уже говорили, к которому приготовлялись с мыслью затмить бал, данный два месяца назад на подобный же предмет в другом уездном городе. Здесь дело шло о чести уезда и потому ничего не жалели, лишь бы подол ее оставить воспоминание о бале, которым тщеславились.

   Не только ближайшие помещики, но и чиновники хлопотали изо всех сил о том, как бы показаться блистательнее. Залу в ратуше, как наибольшую, за неделю еще начали белить, мыть, лощить пол, убирать мебелью, взятой у помещиков и в городе. Сам предводитель и предводительша избраны были хозяевами бала, и как первому случилось один раз по делам службы побывать в столице, то он обещал устроить все "по-петербургски", как он говаривал.

   Свечи до одной все были стеариновые, потому что о бале, данном в другом городе, носилась молва, будто бы его дурно светили, а причиной этого оказалось то, что половина свеч была сальных. Пол налощили как стекло; вместо обыкновенного еврейского оркестра пригласили двенадцать чехов, а буфет взялся устроить кондитер Пирати, в искусстве которого никто не сомневался. Все знали, что он был швейцарец и даже умел делать ликерные конспекты.

   Трудно сосчитать, сколько в продолжение этой недели привезено было в ратушу старой мебели и разной утвари. Сама исправница устроила уборную для дам, сам судья занялся осмотром буфета и перепробовал все, что должно быть поданным, заседатель подбирал вина, и если в соседнем городе выпито было шестнадцать бутылок шампанского, здесь его было приготовлено тридцать и то гораздо лучшего качества. Наконец, все бутылки были с печатными ярлыками, что им, без сомнения, придавало много вкуса.

   За апельсинами послали эстафету в губернский город, а предводитель для украшения стола принес в поле испанского плаща четыре подгнивших ананаса.

   - Вот так! - сказал он. - Пусть знают наших! Только после ужина отдайте мне ананасы!

   В окрестности по случае нарядов было ужасное движение. Посланные летали в городок по несколько раз в день, а трехаршинный слуга предводительши так разбился, что должен был слечь. Пригласительные билеты разослали в разные стороны; дело шло о количестве посетителей, хотя бы их и поместить негде было.

   Предводитель постоянно повторял:

   - Будет по-петербургски! Грандиозо! Мосье пане, грандиозо, что называется!

   Лотерея обещала вознаградить то, что для чести уезда издержано из суммы, вырученной за входные билеты. Большая часть билетов была продана, остальные надеялись сбыть без затруднения.

   Красивейшие дамы, а в том числе и предводительша с покрасневшим носом - назначены были раздавать билеты.

   Приближался знаменитый и памятный день, и в несколько последних часов оказалось еще столько дела, что в городке поднялись шум и движение, словно во время пожара. У всех было одно занятие - бал; чины в сторону; все подходили под один уровень товарищества, и секретарь уездного суда точно так же, как и канцелярист стряпчего, разносил важнейшие приказания, дополнявшие прежние постановления. Предводитель, в особенности, хлопотал с евреями. Судья собственными руками передвигал стулья и диваны.

   Во всех домах сквозь освещенные окна видны были одевающиеся дамы, которые в поспешности и нетерпении позабыли даже приказать затворить ставни. Зажженные и размещенные в два ряда лампы в ратуше, толпа людей, собирающихся у двери, и шум, который напрасно старались унять парадно одетые будочники - все это ясно означало приближение торжества. В постоялые дома беспрестанно въезжали кареты, коляски и брички.

   Городок был словно в горячке, а больные, которым суждено было оставаться дома, проклинали и болезни, и докторов. Предводитель, который через своего фактора имел точные сведения о приезжающих, не без гордости заметил, что прибыло большое число помещиков соседнего уезда, привлеченных его балом. Сильно потянул он воротнички и сказал, улыбаясь и взяв щепотку табаку у исправника:

   - Пускай удостоверятся! Грандиозо будет, грандиозо!

   В это время ему доложили, что не достает стеариновых свеч в одну комнату, оттого, что стряпчий в припадке рвения к чести уезда приказал расставить их как можно чаще в танцевальной зале.

   - Послать к Хаимковой.

   - Нет, ясновельможный пане, у Хаимковой.

   - Идите к Айзику.

   - У Айзика мы тоже все забрали.

   Предводитель схватился за голову. Страшная неизбежная минута приближалась; мог ли он опозорить себя, освещая салом такой тожественный праздник.

   - Нет, - сказал он, - пускай не говорят, что я покинул уезд, когда дело идет о его чести! Я представитель его и не допущу, чтобы могли насмехаться над нами.

   Но что делать?

   - Купить восковых свеч! - громко сказал предводитель. - Правда, что это обойдется намного дороже, но думать нечего. Идите к Айзику.

   Так развязался этот драматический случай героизмом и находчивостью предводителя, памятными в летописях уездного города.

   Потом все уже пошло, как нельзя лучше. Правда, под конец подгулявшие чиновники начали припоминать друг другу разные старинные неудовольствия, и даже два из них подняли было руки, но это обстоятельство окончилось легкой опухолью.

   Но мы возвратимся к началу бала.

   Кареты и коляски поочередно подъезжают к ратуше, музыка начинает играть. Предводитель с женою гордо расхаживают в пустой еще зале. Начало назначено в восьмом часу, но вот уже и девятый, а никого еще почти нет: никто не хочет быть первым. Потом разом из всех корчем выезжают экипажи, и по площадке перед ратушей возятся лошади, люди, собаки, десятники, ломаются барьеры, трещат мостки, и среди брани кучеров, среди крика женщин, выглядывающих из экипажей, и хриплых приказаний растерявшихся будочников едва можно с трудом доискаться какого-нибудь порядка.

   Наконец, зала наполняется, как бы по мановению волшебника: из двери волнами плывут наряженные дамы, разодетые мужчины.

   Предводительша с мужем принимают каждого по состоянию и достоинству, усаживают, приветствуют.

   Все взоры обращаются на наряды, а потом уже следуют пересуды.

   - Г-жа Б* надела нелепейшие перья.

   - Пани S* - занятый жемчуг.

   - Пани Ф* - знакомое атласное платье, которое только замаскировано новой переделкой.

   Секретарь уездного суда отличается великолепным жилетом из белого морэ, вышитого золотом, и по этому случаю ходит с большой осторожностью, не смея понюхать табаку и раскрывая полы вицмундира, чтобы его не запачкать. Все канцеляристы, которые надеялись обратить на себя внимание отличными атласными жилетами (в июне), исчезали перед секретарем. Сам предводитель даже на этот жилет смотрел неприветливым взором.

   - Мот! - ворчал он про себя.

   Секретарь видит всеобщее неудовольствие, но чувствует себя гордым среди завистников.

   - Кто же этим скрягам мешает заказать точно такой жилет, - говорит он сам с собою.

   На другом конце костюм стряпчихи - пунцовое платье с зелеными гирляндами и огромный тюрбан на голове - привлекает всеобщее внимание.

   Исправница потихоньку спрашивает соседа:

   - Не турецкий ли это паша? Начинаются смех и пожатия плечами.

   Но вот наполнилась зала, пора открывать танцы.

   Предводитель в больших хлопотах, с кем ему идти в первой паре и кто во второй поведет предводительшу. Но чтобы не оскорбить никого, решено было, наконец, - три раза начинать полонез и каждый раз с иными дамами.

   Подкоморная, прибывшая с Марией и Юлией, назначена была в первую пару первого танца. Со стороны других дам, которые закрываются веерами и как бы того не замечают, оказывается, однако ж, оппозиция улыбками и пожатием плеч, некоторые взглядывают на супругов, другие на предводителя, но последний так занят собою и балом, что ничего не видит и ничего не слышит. Гордо поднял он голову и свободной рукой сильнее потягивает несчастные воротнички, краснея от усталости.

   И было от чего! Дело немаловажное - двигать на себе достоинство хозяина бала в небольшом городе.

   Юлия, Мария и Матильда, дочь подкоморной - весьма некрасивая девушка - исчезли в рядах полонеза.

   Длинной вереницей повел предводитель гостей по всем комнатам, а в особенности туда, где горели восковые свечи, о которых любил он рассказывать с тех пор, как о лучшем доказательстве своей победы над соседним уездом.

   Отчего же Юлия сегодня, так любящая танцы, окруженная молодежью, против обыкновения грустно посматривает по зале, жалуется на головную боль и отказывается от мазурки? Не знаю. Взяв нескольких приятельниц, начинает она ходить по зале и соседним комнатам, и вдруг взор ее остановился неподвижно на двери. Она сжала руку Марии. У дверей показался незнакомец.

   - О, теперь узнаем, кто он, - сказала Юлия тихим голосом, но в минуту скрыв нетерпение, отворотилась и начала шутить веселее.

   Молодой человек, показавшийся в зале, был одет очень просто, но со вкусом. Вкус в мужском и женском костюмах означает также и выбор общества.

   Покрой платья, гармония в подборе его частей, скромные украшения, цвет и форма резко отличают одетых на вид одинаково. На незнакомце был черный фрак, пикейный жилет, черный галстук, едва заметная часовая цепочка, белая запонка на рубашке, а под рукой складная шляпа. Волосы острижены коротко и причесаны без претензии, между тем, как местные львы позачесывали на затылок свои косматые гривы и вылощили их помадой, словно зеркало.

   Вошел он тихо, осмотрел спокойным взором общество и незаметно пробирался к середине. Юлия увидела, что и здесь у него не должно быть знакомых, потому что он ни с кем не раскланивался и никто не обращал на него внимания. На всякий случай спросила она о нем у Матильды, но Тися, как называла ее нежная маменька, присмотрясь в лорнетку, отвечала:

   - Не знаю.

   Подкоморая, необыкновенно любопытная женщина, сейчас же пошла собирать сведения, что ей было очень легко при огромном знакомстве и связях, но каждый отвечал молчанием, которое означало: разведаем; а между тем, незнакомец оставался загадкой.

   Юлию начинало тревожить нетерпение.

   Незаметно и как бы случайно таинственный молодой человек приблизился к месту, где сидели наши девицы. Юлия не хотела узнать его первой, ожидая, чтобы он поклонился прежде, и ожидала с бьющимся сердцем. Незнакомец приветствовал ее, но молча.

   - А, и вы на бале! - сказала Юлия.

   - Бал дается с такой прекрасной целью, что нельзя было не приехать.

   - Конечно, притом же здесь можно увидеть всех своих знакомых.

   - У меня нет знакомых.

   - Как? Никого?

   - Никого, потому что вас, mesdames, считать знакомыми не смею, испугав только два раза. А мне приятно в таком большом обществе быть никому не известным; это дает совершенную свободу.

   - Да, совершенную свободу скучать, - отвечала Юлия.

   - Извините, я никогда не скучаю.

   - Ах, как же вы счастливы!

   - Счастлив? - и потом через минуту он прибавил: - Да, я точно счастлив.

   - И вы сознаетесь в этом! Это что-то особенное.

   - Взглянув пониже себя, каждый может сказать, что счастлив.

   - А кто привык смотреть вверх?

   - Хотя бы и так, и вверху не все же счастливцы.

   - Вы меня удивляете.

   - Меня больше удивляют те, кто не разделяет моего образа мыслей.

   Юлия улыбнулась.

   - Вы танцуете? - спросила она.

   - Не всегда

   - Отчего?

   - Долго бы пришлось мне изъяснять вам причину. Танцы, по-моему, не должны быть принужденны, или предписываемы приличием, но потребностью веселья, молодости, счастья...

   - Но вы говорили, что вы счастливы, следовательно должны танцевать.

   - Счастье и веселость нисколько не похожи между собою, - сказал незнакомец. - Разве нельзя быть счастливым и вместе печальным?

   - Это уже что-то походит на оригинальность.

   - Не отрекся бы, если бы имел ее, а притворяться оригинальным не хочу. Притворная оригинальность смешна до чрезвычайности, а естественная служит признаком чего-то лучшего, более самобытного ума. Возвращаясь к танцам, спрошу в свою очередь: вы будете танцевать?

   - Если бы вы даже приняли за подражание, но я скажу свое мнение: и я люблю и не люблю танцевать, смотря по расположению духа.

   - А сегодня?

   - Что-то не имею желания.

   - Общество оживляется.

   - В самом деле мазурка очень оживленная, но у меня что-то болит голова. Marie, ты хочешь танцевать?

   - Я? Нет! - лаконически отвечала Мария, опустив глаза.

   В продолжение разговора Юлии, глаза которой блистают от удовольствия, подкоморная напрасно расспрашивает и рассылает разведать, кто этот незнакомец.

   Секретарь уездного суда видит в нем ежеминутно ожидаемого чиновника особых поручений; предводитель догадывается, что это некто высланный из соседнего городка для отдания отчета о бале; исправник удивляется, что его не знает, а помещики единогласно объявили, что это какой-то нахал. Засматривают ему в глаза, подходят, качают головами, припоминают и все напрасно. Наконец, отыскали какого-то господина, который рассказал, что видел его на чудном сером коне, охотящимся в окрестностях Домбровы.

   Незнакомец отошел от кресла, прошелся по зале, провожаемый многими взорами, и, как бы случайно, снова возвратился к Марии и Юлии.

   Подкоморная уже сидела возле них, решаясь выстрелить вопросом прямо в грудь таинственной особы.

   Полились жалобы на духоту, зашел разговор о возвращении домой, и подкоморная, не будучи в состоянии выдержать долее, обратилась довольно невежливо к незнакомцу с вопросом:

   - А вы далеко живете?

   - Не очень.

   - Однако ж? Всем нам странно, что никто вас не знает. Вероятно, вы только гость в нашей стороне?

   - Я родом здешний, но в самом деле только гость.

   - Следовало бы спросить... - и подкоморная не закончила.

   - Извините, - сказал смеясь молодой человек. - Я знаю, чем окружает каждого неизвестность, и собственно потому не хочу утратить того, что меня здесь отличает.

   - И вы полагаете, что мы ничего о вас не узнаем?

   - Уверен в этом.

   - Это означает вызов мне? - спросила подкоморная.

   - Если только это доставит вам удовольствие.

   - Удовольствие? Нет, я желала бы знать сейчас, кто вы? Но если вы противитесь, мы узнаем это из других источников.

   - Предостерегаю, что обману вас. Ни я, ни мое имя не интересны. Наконец, вы знаете мою фамилию.

   - Я знаю?

   - Каким образом?

   - Несколько лет назад не раз повторяли вы ее собственными устами; теперь, должно быть, она изгладилась из памяти вашей.

   Подкоморная, любопытство которой дошло до высшей степени раздражительности, подпрыгивала на стуле, ломая голову. Юлия внимательно смотрела на молодого человека, который полушутя вел весь разговор с подкоморной.

   Замолчав, как бы от нежелания продолжать разговор, и оставя у кресла Юлии незнакомца, подкоморная ушла в глубину залы. Где-то там в углу стоял ее кузен в переделанном фраке и жилете, сшитом из остатков сестриного платья, и смотрел на танцующих, не смея вмешаться между них, по случаю перкалевых перчаток.

   - Казимир! - сказала она ему на ухо.

   - Что прикажете?

   - Видишь мужчину, что сидит за Матильдой?

   - Вижу.

   - Обрати на него внимание и с глаз не спускай, а будет выходить, прикажи Никите, чтобы сел на лошадь и ехал, куда тот поедет. Пускай проводит до места, чтобы мог мне рассказать, где живет.

   - Слушаю.

   - Помни же и сделай, как говорю, а я прикажу твоих лошадок взять в свой табун.

   Кузен, владеющий двумя душами крестьян, не имел пастбища и давно напрашивался на эту ласку подкоморной, и осчастливленный ее обещанием, сейчас же уставил глаза на незнакомца.

   Последний все видел со своего места и только улыбался; в улыбке этой, однако ж, было что-то грустное.

   В отсутствие подкоморной незнакомец снова завел разговор с Юлией. Она танцевала мазурку, но так как танец состоял из тридцати пар, то очередь до нее редко доходила. Мазурка эта в тридцать пар устроена была самим предводителем, который во всем хотел затмить соседний город, где едва двенадцать пар могло помещаться в зале.

   Разговор, повторять которого не будем, прерываемый то фигурами танца, то многими особами, так резко выказывал образ мыслей и прекрасное воспитание незнакомца, что любопытство Юлии возрастало с каждой минутой.

   - Однако, - говорила самой себе Юлия, - быть хорошенькой, молодой, богатой и неглупой, желать, подобно мне, пламенно и не достигнуть желания довольно унизительно. А мне хочется так немного, так немного, знать только, кто он?

   Возвратясь после фигуры на свое место, Юлия не нашла уже незнакомца и не видела его, оглядывая залу. Недовольная, раздраженная, начала она жаловаться на головную боль и ясно показывала, что ей скучно на бале. Напрасно Мария упрашивала ее хоть притвориться веселой, притвориться тем, чем была она за минуту, напрасно шепнула, что тысячи глаз смотрят на нее, ничто не помогало.

   Подкоморная, также не видя незнакомца, пошла удостовериться, исполнил ли Казимир в точности ее поручение, но Казимир уверял, что чуть вышел только незнакомец, как Никита получил уже приказание не спускать с него глаз.

   Бал продолжался довольно долго, но подкоморная должна была оставить его, даже не дождавшись ужина, по случаю головной боли Юлии. Напрасно упрашивал предводитель и уморительно описывал свои ананасы, апельсины, конфеты и мороженое, наши знакомые уехали.

   На квартире, где они должны были переодеться перед отъездом, находился уже заспанный Никита, к величайшему изумлению любопытной подкоморной.

   - Ты уже возвратился? А я приказывала...

   - Я и ездил, - отвечал слуга.

   - Что же ты узнал?

   - Ничего, - отвечал Никита тем же тоном.

   - Куда же девался пан?

   - А нечистый его знает.

   - Как же это?

   - Да так. Сперва пошел он пешком, я за ним, он в заездный дом, и я вслед; сидел, сидел, и я сижу, подстерегаю, когда смотрю, он и улизнул.

   - Каким же образом?

   - Нечистый же знал, что он уедет верхом, когда я ожидал экипажа или нейтычанки.

   Тем закончились попытки подкоморной, которая, однако ж, не отчаивалась, как далее увидим.

  

   Почти на самой границе имения Старостины, в дубовых лесах, от которых и место получило название, тянулись взгорья, покрытые зарослями и изредка старыми кривыми дубами. Между ними лежал длинный овраг, серединой которого весною стремились воды, собравшиеся с окружающих возвышений. Поток этот почти высыхал летом, и только кое-где размытые берега крутых яров доказывали с каким стремлением и силой неслась вода к реке, ее поглощающей. Этот овраг, часть леса и окрестные поля составляли особое владение, без деревни, называвшееся Яровиной.

   На Волыни редки подобные, ненаселенные имения, и описываемое выходило из обыкновенного порядка вещей, вследствие особенных обстоятельств.

   Прежде обширное поместье, прилегавшее с одной стороны к Домброве и растянувшееся мили на две в глубину, с несколькими деревнями и фольварками принадлежало фамилии Дарских, за несколько веков здесь поселившейся. Это были богатые люди, но все вечные домоседы: ни один из них добровольно не пускался в свет искать судьбы, то есть большего богатства или значения. Призванные на службу, спешили они на пользу края, но исполнив свою обязанность, возвращались в тихий родимый угол. Дарские были в родстве со многими домами, прежде знатными, чем, однако же, не тщеславясь и не бросая доходов своих на суетную роскошь, остались почти в презрении, или, по крайней мере, в пренебрежении у окружающих. Все они были страстные охотники, хорошие хозяева, отцы своих крепостных; но, несмотря на достаток, любили простой образ жизни, скромные наряды и жили весьма расчетливо. Старинный их дом, стоявший среди развесистых деревьев, редко был посещаем. Женщины доживали в нем век, никуда не выезжая, исключая приходского костела, где редко кто и распознавал их, потому что они вмешивались в толпу и не теснились к первым скамейкам. Мужчин тоже, среди мелкой шляхты, едва можно было отличить только по благородной осанке и выразительным лицам.

   Соседство, издавна не понимая образа жизни Дарских, выискивало самые странные причины, чтобы изъяснить себе это отчуждение и одиночество.

   - Должно быть что-нибудь низкого происхождения! - говорили одни.

   - Должно быть хамы или выкресты, - повторяли другие.

   - Кто их знает! Все смуглы. Может быть и цыганского рода; недаром же так любят лошадей.

   И тысячи подобных предположений.

   Не смущаясь толками, Дарские жили по-своему. Лишь мелкая шляхта, которой они всегда помогали, и крестьяне, жившие на их землях, благословляли их и любили.

   И когда соседи изменяли постепенно обычаи, одежду, офранцуживались, тратили состояние и нищали, удерживая остатки разоренных . имений, Дарские жили по-своему, по-старинному, в тишине, забытые, уединенные.

   Последний из Дарских, окончив немаловажную службу в царствование Станислава-Августа, при несчастных тогдашних обстоятельствах, истратив все, что имел, принужденный по смерти жены продать обремененные долгами имения, на пожертвования ради отечества, остался при одной только деревеньке, но и ту сбыл для новых пожертвований. Продавая лучшую из деревень, которая имела столько мест для жилищ, что новый владелец заселить был не в состоянии, старик Дарский выделил для себя небольшое место, названное впоследствии Яровиной. Состояло оно из нескольких клочков земли, прилежащей к Домброве и состоящей из пахатного поля, сенокоса, части леса и описанного оврага.

   Небольшой капитал, вверенный в честные руки, и этот клочек земли были остатком большого и некогда прекрасного состояния, утраченного без сожаления, без вздоха пожертвованного.

   Старик, у которого остался один только сын, выстроил себе небольшой домик на возвышенном берегу оврага и зажил в нем, едва кому знакомый в околотке. Несколько вековых дубов и сосен окружали небольшой, но опрятный домик, обстроенный кругом хозяйственными службами. Гумно, сарай, конюшня, голубятня, погреб, колодезь и овощной сад как бы опоясывали домик, стоящий немного на возвышении. Покрытое соломою, с крылечком на двух дубовых столбиках, с лавками на крыльце, жилище старика Дар-ского, подобно хозяину устаревшее, не запало, однако ж, в землю, не искривилось еще, но держалось прямо и бодро. Несколько аистовых гнезд на соседних деревьях и кровлях оживляли пустыню, в которой жили только четыре души; старик Дарский, прежний верный писарь, теперь единственный слуга его Каспар, старуха ключница и небольшой парень, смотревший за лошадьми. Соседние пастухи, сохранившие привязанность к прежнему помещику, пасли его стадо и несколько овец.

   От домика, стоящего на самом краю оврага, вела вниз к колодцу и потоку вырытая по крутому скату тропинка с перилами. На противоположной стороне, принадлежавшей еще к Яровине, прямо против дома, над дорогой, стоял прекрасный, деревянный крест, обсаженный елью и кустарниками. Под ним лежал камень, на котором старик Дарский любил садиться и читать вечерние молитвы. Тот ошибался бы, кто подумал, что обедневший и изнуренный годами пустынник жаловался на людей или скорбел о прежнем богатстве. Скромная и простая жизнь, которую вел он смолоду, так походила на настоящий образ его жизни, что Дарский мог только разве горевать о том, что состояние не позволяло ему делать столько добра, как прежде. Больше всего огорчало его, что для охоты и мест не было довольно - и силы не позволяли ему охотиться. Скучал старик, когда в свободные часы от молитвы не беседовал о бывалых временах с Каспаром или прежними своими крепостными. Однако несмотря на это, не омрачалось его грустное лицо, но яснело внутренним спокойствием, смирением, христианским мужеством и гордостью благородной души, чувствовавшей, что создана по образу и подобию Божию. Дарский был высокого роста, атлетического сложения, ни худ, ни толст: трудолюбивая жизнь не позволила ему ни отощать, ни расплыться. Несмотря на преклонные лета, держался он прямо, и если бы не серебристые волосы на высоко подбритом чубе и не морщины на лице, трудно было бы дать ему и половину лет, им пережитых. Только глубже запали голубые глаза, да некогда черные и густые брови - теперь седые и разросшиеся - длинными волосами закрывали ему веки. Это ему придавало понурый вид, хотя на устах из-под больших усов виднелась кроткая улыбка. Не будучи в состоянии охотиться с борзыми, ни держать много собак, он ходил со своим легавым и, невзирая на семьдесят лет, стрелял еще метко, а ноги его так были бодры, что редкий, здоровый крестьянин мог поспешить за ним. На коня садился он не часто, а любил лошадей, и хотя их имел немного, но каждая была хороша в своем роде. Это были остатки некогда знаменитой восточно-польской породы. В доме старика было все чисто, но убого; некоторые только последки предковских богатств зашли под соломенную его кровлю. Домик состоял из большой комнаты, спальни, людской напротив, кладовой и пристройки сзади, в которой хранились вещи, не способные разместиться в тесном жилище. Были там сундуки бумаг, старинные уборы, мебели какие-либо памятные, много старинных книг, богатая конская сбруя, великолепные седла и тому подобные вещи. Большая комната ничем не отличалась от обыкновенных фольварочных: бревна на потолке не были обмазаны, пол из простых досок, печь из белых изразцов, столы и скамейки простой работы; но несколько фамильных портретов на стенах и чудный хрусталь и фарфор в старинном с резьбой шкафу, стоявшем у дверей, обращали на себя внимание.

   Между портретами помещались военные и охотничьи трофеи, развешенные на леопардовых шкурах. Блистали там старые луки, красные татарские колчаны, булавы, кривые сабли, наперсники, кинжалы в украшенных ножнах и великолепные, золоченые шлемы. Это были памятники, с которыми Дарский не хотел расстаться и в нищете, впрочем, его не тяготившей.

   На камине близ часов расставлены были три богатых бокала искусной работы, удивлявшие своей баснословной величиною. Невозможно было понять, как могли из них пить люди. Павлин, наименьший из бокалов, вмещал в себе полгарнца. Широкая скамья была покрыта турецким ковриком, перед нею - стол, завешенный узорчатой скатертью. В спальне белый под лак столик с ларчиком, дальше кровать, накрытая узкой и твердой лосиной шкурой; над постелью оружие, распятие и страстная свеча. По углам несколько гданских сундуков, ружья, удочки, сетки и седалище для сокола, которого, давно уже не имея, старик все еще обещал завести себе.

   Описанные богатые вещи, всегда бросающиеся в глаза, но сохраняемые только как драгоценные воспоминания, могли дать о старике ложное понятие. Но он среди них, одетый в серый сюртук, ел, что ели его слуги, а спал на лавке, покрытой несколькими кожами с суконным вальком вместо подушки. Но не тщеславие остатками богатства вывело на сцену эти вещи, потому что никто и не заглядывал в уединенный домик, исключая крестьян соседних деревень, которые приносили старому пану какие-нибудь продукты.

   Долговременное спокойствие и патриархальные связи, в которых прожили несколько поколений владельцев из фамилии Дар-ских и крестьян, не позволяли ни последнему из Дарских, ни крестьянам разорвать узел, скрепленный благодарностью и взаимной дружбою. Несмотря на то, что имение Дарского было продано, крестьяне прежних его деревень все его называли "старым паном", шли к нему на совет в каждой надобности, приводили к нему детей для благословения. А как прежний владелец знал всех в лицо, по имени, знал их связи, надобности, а может быть, еще и помогал охотно, то не было свадьбы без его совета, не было переселения без его согласия и даже старику было известно, если кто хотел перенесть гумно с одного места на другое. Уважение и благодарность, которыми окружали его прежние крепостные, служили ясным доказательством, что сердца крестьян не неблагодарны, как многим кажется. Бедняк имеет слишком хорошую память; хотя, правда, что помня добро, о зле он также забыть не может.

   Покажется удивительным, что старик, теряя имение, не пожалел о богатстве ни за себя, ни за сына. Так было, однако ж, и когда удивлялись тому Каспар и старик Семен, большой приятель Дарского, прежний лесничий, теперь слепой дед. Дарский с обычным спокойствием отвечал им:

   - Разве же в этом заключается счастье? Станет трудиться и будет иметь кусок хлеба. Может быть богатство испортило бы его, сделало ленивцем. Да и много ли нужно человеку, если у него есть рассудок? Были бы кровля, пища и добрый конь - вот основание, а ружье, да к тому здоровье - и дело с концом!

   - А как женится, и Бог даст внуков?

   - Я и внукам скажу то же самое.

   И старик брал четки, обходил хозяйство, молился и думал.

   Так прошло много лет в захолустье, о существовании которого мало кто знал в околотке. Даже Подкоморная, муж которой купил последнюю деревню Дарского, совершенно позабыла о старике, а Яровина лежала недалеко от ее дома, на другом конце владения. Никогда соседский спор или какая неприятность не напоминали ей также о Дарском.

   Немногие из соседей, видевшие иногда его серый сюртук и седые усы в костеле, где он из смирения помещался между бедными, знали его имя, а фамилия его почти была неизвестна в окрестности.

   Сына отдал старик в училище. "Надо, - говорил он, - чтоб мальчик был там, где и все, и не считал себя лучшим оттого, что богатые родители воспитали его иначе. Много ленивцев, имевших приватных учителей или побывавших за границей, понабивали себе в голову, что они лучше других! Пусть сын мой знает больше меня, но выйдет честным и трудолюбивым человеком. Наконец, кто хочет может учиться и в самой дрянной школе."

   Из училища Ян Дарский поступил на военную службу, но на смотру случайно ушиб руку при падении с лошади и должен был выйти в отставку. Старик, однако ж, не позволил ему возвратиться домой, послал его за границу и потом хотел, чтобы он снова вступил на службу; но в то время бездетная его сестра, умирая, записала Яну доставшееся ей после двух мужей значительное имение.

   Яну было на чем хозяйничать, и ему очень хотелось перевезти отца к себе, но старик решительно воспротивился.

   - Найдешь свободное время, - сказал он, - бывай у меня, захоче