Крашевский Иосиф Игнатий - Осторожнее с огнем

   - Я должна была бы догадаться.

   Пошли обычные вопросы: где живете и т. п. Потом Матильда обратилась к Марии, представляясь необыкновенно легкой и воздушной, начала целовать и обнимать ее с нервическим восторгом, шептать ей что-то на ухо. Подкоморная села возле старушки, а Юлия разговаривала с Яном.

   Взор Юлии, которому ничто не могло противиться, насквозь пронзал Яна, который чувствовал уже себя так очарованным, так увлеченным, что позабыл о целом свете.

   Какие-то неизвестные миры, непонятные счастья, неизмеримые глубины неземного блаженства видел Ян в голубых глазах, которые говорили ему намного выразительнее слов, обещали ему рай.

   Уста Юлии, насмешливо улыбающиеся, произносящие смелые и остроумные речи, поражали Яна противоположностью выражения с чудными ее глазами.

   Он смотрел и сходил с ума.

   Беседа, усиливаемая взглядами, зажигалась, пламенела, чем далее обнимала больше пространства, не касалась земли. Юлия также забыла, что на нее смотрели - бабушка, подкоморная и Матильда, которая при слабости нервов имела страшную охоту к сплетням.

   Надо было отозвать неосторожное дитя, но благоразумно, при удобном случае.

   Юлия говорила в душе: буду любить его! А когда женщина говорит себе самой - буду любить! - уже любит. Если обещает другим теми же словами - значит любить не будет.

   Юлия исполняла какое-то поручение бабушки, как снова послышался стук экипажа и почти в ту же минуту отворилась дверь гостиной.

   Опираясь на палку, вошел немного хромой старик, тощий, сгорбленный, одетый бедно или скорее неопрятно и скряжнически. Лицо его устрашало выражение нескрываемой ненависти и гнева.

   Желтый, в морщинах, с большими черными глазами, блистающими диким огнем, с устами, которые с тех пор как выпали зубы, как-то страннее начали выражать гордость и презрение, с большими ушами, с плешивой головой, опоясанной клочками оставшихся волос, подошел этот необыкновенный гость к Старостине, оглядываясь вокруг смело и сурово. Неохотно поцеловал он ей руку, будто бы улыбнулся Юлии, с удивлением измерил взором Яна и развалился в кресле спиною к молодому человеку.

   - Чертовски тряская дорога от меня в Домброву! - сказал он, потирая лоб рукою.

   Все молчали; всех как бы оледенил приезд председателя, опекуна Юлии. Меньше всех, однако ж, поражена была Юлия, которая, в отплату за его невежливость, смело подошла к Яну и просила его на балкон, где приготовляли уже чай, куда также должны были идти Мария и Матильда.

   - Кто это? - спросил он тихо.

   - Мой опекун - председатель.

   - Председатель! - сказал Ян, изменяясь в лице, что не скрылось от Юлии. - Ваш опекун?

   - Да, родственник и опекун.

   Едва молодежь вышла на балкон, как председатель, указывая на Яна, спросил у Старостины:

   - А это же кто?

   - Ян Дарский, - робко и почти дрожа, отвечала старушка.

   - Дарский! - сказал опекун, подымаясь с кресла. - Сын... сын...

   Глаза его сверкали, он дрожа сжимал губы.

   - Сын того?..

   - Сын знакомого председателю.

   - Да, знакомого - врага! Что же он здесь делает?

   - Юлия познакомилась с ним... на бале, и мы, то есть я, пригласила его.

   - Зачем? - спросил, усмехаясь председатель. - Для чего?

   - Полагаю, что я могу принимать кого мне угодно, - отвечала оскорбленная старушка.

   - Конечно! Конечно! Увидим! Дарский! - ворчал он, дрожа и стуча палкой. - Увидим! Дарский! Голь! Мои враги!

   Нахмурив брови, пожелтев еще больше, вертя шапку, лежавшую на коленях, бормоча что-то, сидел он, устремив глаза на балкон.

   - Пригласили, но я его выпровожу!

   Последней фразы не слыхала старушка, потому что начала разговор с подкоморной. Через минуту председатель, словно ему пришла какая-нибудь дикая мысль в голову, быстро схватился с кресла и, позабыв опереться на палку, заложив руки за спину, пошел на балкон. Проковыляв два или три раза вдоль балкона, с глазами, постоянно устремленными на Яна, как бы пожирая его взорами, председатель остановился против молодого человека в насмешливом молчании, но отошел, видя что это не действовало на Яна.

   - Кажется, - сказал Ян, обращаясь к Юлии, - я не пришелся по вкусу этому господину.

   Председатель услышал произнесенное довольно громко замечание.

   - Вы не ошиблись! - грубо ответил он.

   Ян поклонился.

   - Будьте добры, представьте меня, - проговорил он Юлии.

   - Господин Ян Дарский! - смело произнесла девушка.

   - Я знаю об этом! - гневно отвечал председатель и отворотился.

   Очевидно, он хотел унизить, выгнать гостя, но не решался.

   - Не угодно ли вам погулять в саду? - предложил он, дрожа, молодому человеку.

   - Весьма охотно, - отвечал Ян.

   Юлия, умоляя, посмотрела на него, молодой человек одним взглядом успокоил ее. Он имел уже то преимущество перед опекуном, что был хладнокровен и владел собою, между тем, как тот, раздраженный воспоминанием, пламенел гневом и ненавистью. Медленно сошли они по ступенькам.

   - Вы здесь зачем? - гордо спросил председатель.

   - Я могу предложить вам подобный же вопрос, - сказал Ян вежливо.

   - Как? Я? Родственник и опекун! И вы осмеливаетесь.

   - Я сосед и гость и не думаю, чтобы в обязанности опекуна входила невежливость с гостями.

   - Вы знаете, кто я?

   - С каждой минутой узнаю больше и больше.

   - А знаете вы прошедшее?

   - Конечно, вашу вражду к моему отцу?

   - Вражду? Нет - ненависть, жажду мщения, отвращение!

   - Что же я скажу на это? Не думаю, однако ж, что бы мой отец, будучи истинным христианином, мог сохранять ненависть в сердце и жажду мщения.

   - Я погубил его.

   - Но отец мой вовсе не погиб.

   - Я довел его до нищеты.

   - У отца есть довольно для себя и для меня - больше нам не нужно. Что же касается до участия вашего в разорении моего отца, то восхваляться этим неблагородно. Притом же отец мой обеднел не по вашей милости, но от пожертвований, которыми может гордиться.

   - Мы ненавидим друг друга. Это дом моих родных, дом особы, вверенной моей опеке, и я не желаю терпеть здесь ваше присутствие.

   Говоря это, он застучал палкой, и думая, что устрашил молодого человека, приблизился на полшага к нему.

   - Я приехал по приглашению Старостины, и мне кажется, никто кроме нее не имеет права удалить меня отсюда. И потому я остаюсь.

   - Остаетесь?

   Председатель бледнел, стучал палкой и дрожал от гнева.

   - И я не имею права удалить вас отсюда?

   - Кажется, что так.

   - Один из нас должен, однако ж, удалиться.

   - Предоставляю это вам, но я останусь до тех пор, пока мне угодно.

   - Милостивый государь! Вы употребляете во зло мое терпение.

   - Господин председатель! Вы забываетесь против тех, у кого вы находитесь, забываетесь против самого себя.

   - Вы меня учите?

   - Только предостерегаю.

   - Говорю еще раз - я не хочу, чтобы вы здесь бывали!

   - Согласен, если только Старостина повторит мне это.

   Председатель пришел в бешенство и быстро отправился в сад, прихрамывая. Ян возвратился на балкон не без следов волнения на лице. Юлия, не слыша всего разговора, но догадываясь о его содержании, с трепетом разливала чай. Увидев Яна, она взглянула на него, но как взглянула! За один подобный взгляд можно вытерпеть вечные муки ада. Старостина, чувствуя себя немного нездоровой, удалилась в свою комнату, а подкоморная вышла на балкон к чаю.

   Председатель бегал по саду, хромая и сгрызая остатки черных и желтых зубов своих.

   Ян, словно после битвы, отдыхал в хаосе мыслей; все, что сбылось с ним, казалось ему какой-то грезой. Не мог он принудить себя улыбнуться, вмешаться в разговор, в общество; был как убитый. Только взор Юлии постепенно оживлял его.

   - Что же мне делать? - говорил он сам себе. - Оставить этот дом? Ее? Отказаться? Не могу - уже поздно. Но что в будущем! Что за мучения! Сколько надо вытерпеть! Все для нее... Достанет ли у меня силы?..

   - Подвигайтесь к столу, - сказала ему Юлия - не хмурьтесь! Разве хорошо быть грустным между нами?

   - Грусть - непрошеный и неожиданный гость, который приходит и занимает место там, где его меньше всего ожидают.

   - Не принимать его!

   - Бедные гости! - шепнул Ян, придвигаясь к столику. - Их выгоняют, а им так бы хотелось остаться.

   Одна только Юлия слышала эту фразу, сказанную вполголоса и не смогла ответить на нее. Подкоморная вмешалась в разговор и начала расспрашивать Яна об отце, хотя близком соседе, но которого она никогда не видала. Сын с любовью очертил спокойный быт старика, который, ни о чем не жалея, трудился с молитвой, утешал других и ожидал смерти, как желанной минуты соединения с давно утраченным другом.

   Слезы навернулись ему на глаза. Юлия их не заметила, но не скрылись они от Марии, и у ней также две слезы блеснули на ресницах.

   Ян видел эти слезы сочувствия, и что-то встревожило его сердце, снова непонятное чувство влекло его к Марии. Но это продолжалось недолго: на него смотрела Юлия.

   Завязался общий разговор.

   - Вы мне позволите еще приехать? - спросил Ян у Юлии, пользуясь шумом.

   - Я же сама вас приглашала. Притворство не в моем характере - я искренна.

   - А председатель?

   - Мы можем не обращать внимания на его странности.

   - Значит, приезжать?

   - Когда вы оставляете наши края? - громко спросила Юлия.

   - Не знаю еще сам... Неужели и вы меня удаляете? - спросил он тише.

   - Я хотела уговорить вас остаться у отца, которого вы так любите.

   - Есть у меня еще и другие обязанности.

   - Жаль, - вмешалась подкоморная, - мы рассчитывали на вас, как на танцора!

   - Я мало танцую.

   - В самом деле?

   - А кто не танцует, какая же в нем польза в обществе молодежи?

   - Известно, - отвечала Юлия, - держит шаль, стережет кресла, флаконы.

   - На последнее охотно соглашаюсь.

   - А обладаете ли вы необходимыми для этого качествами: терпением, твердостью и мужеством?

   - Это добродетели, которым я старался прилежно выучиться.

   - Терпение? - сказала Юлия.

   - Пусть испытают меня.

   - Твердость?

   - То же долгое терпение.

   - Мужество?

   - Есть многое, чего я боюсь.

   - Например?

   - О, многовато! Долго бы считать было.

   - Первое?

   - Людской ненависти.

   - А терпенье?

   - Пособит ли?

   - Терпенье и мужество ходят рука об руку с кротостью, которая означает силу.

   - Прекрасно вы говорите. Хороший учитель часто может внушить добродетели, которых человек не имеет.

   Эта часть разговора была уже тише, потому что подкоморная начала что-то о бале, а Ян с Юлией продолжали беседовать, не будучи подслушанными.

   - Хотите быть моим наставником? - спросил Ян тихо.

   - C'est selon; прежде я должна знать качества моего ученика.

   - Неограниченное повиновение, безусловная вера в учителя и что-то еще больше.

   - Что же больше?

   - Боюсь сказать.

   - О, значит, вы немужественны.

   - Я же признался, что боюсь некоторых обстоятельств.

   - Но разве что-нибудь страшное?

   - Вы догадаетесь.

   - Я очень недогадлива.

   Разговор этот прервала подкоморная, спросив Юлию, обратила ли она внимание на платье стряпчихи, подобранное под цвет мужниного мундира.

   - А между тем стряпчиха, - прибавила она, - кружит головы всем чиновникам особых поручений.

   Ян, чувствуя себя не в состоянии оставаться долее, взял фуражку и попрощался, прося Юлию извинить его перед Старостиной. Последний взор Юлии уничтожил молодого человека.

   Мария не смела даже поднять глаз на него.

   Вскоре раздался топот лошади. Председатель, ходивший недалеко, показался из-за деревьев и поспешил на балкон. Здесь он сел возле Юлии, налил себе чаю и, обводя вокруг гневными взорами, молча ел и пил с жадностью.

   Окончив это занятие, он посмотрел на часы и сделал гримасу.

   - А Старостина? - спросил он.

   - Отдыхает, немного нездорова.

   - Мне надо с ней видеться.

   - Сомневаюсь, чтобы теперь было можно.

   - Подожду.

   Разговор прекратился, и даже болтливая подкоморная не смела продолжать его в присутствии ледовитого председателя. Только девушки шептались между собою. Раздался колокольчик у Старостины. Юлия побежала к ней и скоро возвратилась.

   - Бабушка вас ожидает, - сказала она председателю.

   Старик встал, окинул взором девушку и вышел. Старостина, по обычаю, сидела в своем кресле, и, оправясь от замешательства, причиной которого было невежливое обращение председателя с Дарским, ожидала возвещенного гостя. Председатель вошел и сел напротив.

   - Я весь взволнован, - начал он, немного погодя. - Никак не ожидал встретить здесь этого дуралея.

   - К чему такая горячность?

   - Разве вы не знаете, как я их ненавижу?

   - Пора бы позабыть.

   - Никогда не забуду.

   - Нехорошо, не по-христиански.

   - Как есть, так и есть и так быть должно. А я прошу вас, чтобы он не бывал здесь больше.

   - Почему же?

   - Потому что я этого не желаю.

   - Не вижу причины, мой милый!

   - Вы не хотите понять меня, но я говорю, что думаю, не золотя пилюли. Сомневаюсь, чтобы этот франтил осмеливался иметь виды на Юлию!

   - И я сомневаюсь.

   - Однако, в недобрый час легко можно вскружить голову молодой девушке. Марии тоже не отдам за него. Наконец, я терпеть не могу Дарских и не хочу здесь с ними встречаться.

   - Хотя еще здесь нет ничего подобного и в помышлении, однако, вы уже говорите таким тоном, как бы Юлия и Мария не от себя и меня зависели, но только от вас. Впрочем, если бы что и было, я, кажется, больше вас имею права над внучкой.

   - Полное и неотъемлемое право, - сказал, кланяясь, председатель. - А я, - прибавил он, - имею также право отдать свое имение кому будет мне угодно.

   - Этого вам запретить никто не может, - ответила старушка, немного смутясь.

   - И если только здесь будут поступать помимо моей воли, Юлии не достанется от меня ни гроша.

   - Однако, здесь еще не предпринимают ничего подобного.

   - Да, но пока нет ничего, надо предостеречь вовремя. Очевидно, Старостина была взволнована тоном и предметом разговора.

   - Итак, написать или сказать Дарскому, чтобы он прекратил свои посещения.

   - Вчера я сама писала к нему, приглашая к себе, теперь не могу удалить его - он не подал повода.

   - Подал повод, наговорил мне дерзостей.

   - Вам?

   - Мне, вашему родственнику и опекуну, у вас в доме.

   - Быть не может!

   - Совершенная правда.

   - Что же он мог сказать вам?

   - Я приказывал ему уехать... Старостина, ломая руки, поднялась с кресла.

   - Прилично ли это?

   - Прилично ли, неприлично, а я поступил так, и дело с концом! Он мне гордо отвечал на это, что я не имею права, что...

   - И имел основание.

   - Он?

   - Опомнитесь! Вы унижаете сами себя.

   - Следовательно, вы не откажете ему?

   - Это невозможно.

   - Итак, моя нога не будет здесь, пока он шатается в этой стороне. А, если, Боже сохрани, Юлия... но... говорить больше нечего. Я, кажется, еще господин своего имения.

   Сказав это, он встал и вышел.

   Для разъяснения угроз, которые так грубо председатель бросал в глаза старушке, мы обязаны прибавить, что от него зависели почти все состояние и будущность Юлии. Огромное, неслыханной скупостью составленное имение было записано Юлии; на владении старосты лежали большие суммы, занятые покойником у председателя. Следовательно, он угрожал старушке и Юлии почти нищетой.

   Неудивительно, что Старостина расплакалась по уходе родственника.

   Юлия, отправив гостей в сад в обществе Марии, как бы предчувствуя потребность утешить старушку, вошла к ней в комнату и застала ее в слезах.

   - Что с вами, бабушка?

   - Ничего... так... думала, молилась и слезы как-то полились неожиданно.

   Говоря это, она ласкала внучку, прижимая ее к сердцу.

   - О, нет! Есть что-то... Здесь был председатель... Расскажите мне.

   - Ничего, дитя мое.

   - Как ничего? Это не те слезы, что вызывает прошедшее... Я знаю. Бабушка, не скрывайте от меня!

   - Тебе представляется, милая моя!

   - А хотите, бабушка, я скажу вам отчего вы плакали?

   - Я?

   - Да. Председатель хочет выпроводить от нас Дарского, хоть я и не знаю, в чем он ему мешает. Вы не смеете этого сделать, а он, по-своему, сейчас готов угрожать, что лишит меня наследства. Боже мой! Что же мне до его состояния! Я им не интересуюсь - будет с меня и своего.

   - Бог знает, что болтаешь!

   - Председатель, бабушка, болтает; у него только одни угрозы на языке за малейший пустяк. Не обращать на это внимания и только.

   - Однако если бы можно было как-нибудь повежливее дать знать Дарскому... Неужели же для незнакомого человека терпеть столько неприятностей?

   Юлия смешалась и покраснела.

   - Как вам угодно, бабушка!

   Старушка взглянула и заметила, что две слезы, крупные как жемчуг, навернулись на глазах девушки.

   - Как? Уже? - спросила она.

   Смущенная Юлия молча скрыла лицо на коленах бабушки, которая не могла произнести ни слова.

   - О, Боже мой, - отозвалась она, наконец, - нужно же было моей слабой старости допустить, чтобы первый незнакомец, Бог знает кто, вскружил голову моему дорогому дитяти!

   Юлия опомнилась и сказала тихо:

   - Он не вскружил мне головы, но чувствую, что если бы я никогда больше не могла увидеть его, всю жизнь была бы я грустна, может быть, несчастна. Я еще не люблю его, но не знаю, что меня привлекает к нему.

   - Тише, Бога ради, тише! Если кто услышит! Дитя мое, сжалься надо мною! Это наказание Божие!

   И понижая голос, старушка прибавила:

   - Едва видела его несколько раз, так накоротке... Не знаешь... Это ребячество.

   - Да, ребячество! Попробуйте написать к нему, чтобы не ездил к нам и увидите.

   Старостина посмотрела на внучку.

   - В самом деле?

   - Попробуйте. Что же мешает испытать? - сказала, грустно улыбаясь, девушка.

   Но старушка не имела силы для подобного испытания.

   Старик Дарский снова сидел под крестом на камне, когда Ян неожиданно возвратился из Домбровы. На вопрос о причине скорого возвращения, сын ничего не утаил, повторив даже весь свой разговор с председателем.

   Старик улыбнулся с сожалением.

   - Давнее воспоминание, давняя ненависть! - сказал он. - Пусть Бог простит ему, как я прощаю. Всегда, всю жизнь он был таким - вспыльчив до безумия, нагл до забывчивости. Видно и годы его не изменили. Одна добрая минута была у него в жизни, - в которую он оценил добродетели твоей матери. Не гневаюсь на него, что мстит мне за нее, я и до сих пор по ней тоскую. Каждый любит, как умеет: он продолжает свою привязанность - мщением, я - слезами... Но ты, - прибавил старик, - туда больше не поедешь?

   Удивленный Ян не отвечал ни слова.

   - Я хочу и требую этого от тебя. Для минутной, еще не развившейся прихоти, для женщины, подобных которой тысячи, вносить в дом непокой, в семейство ссору, может быть, слезы, сожаление, тайные страдания - не следует, не следует. Я знаю председателя, знаю обстоятельства Старостины. Огромное состояние, на которое может надеяться Юлия, все в руках председателя. Он записал ей имение, но может и отнять. Старушка бы этого не пережила, а он готов сделать то из-за безделицы.

   - Разве же я ищу богатства? Я люблю Юлию.

   - Уже любишь? Ян, Ян! Не профанируй этого слова, не называй им пустых страстишек, потому что после не достанет тебе слова для выражения святого чувства. Вчера ты говорил, что если я прикажу, ты все оставишь. Никогда, ни в каком случае, я не требовал бы повиновения, теперь обязан.

   Ян опустил голову.

   - Неужели, - сказал он, - у вас бы хватило духу приказать мне? Вы знаете, что до сих пор я никого не любил еще, но теперь чувствую, что люблю ее и люблю навеки. Это не преходящее чувство, но та святая любовь, о которой вы говорили. Без нее мне жизнь - не в жизнь.

   - Боже мой! Так воспламениться от одного взгляда.

   - Я знаю ее, словно век с нею прожил; каждую мысль читаю в глазах ее, понимаю каждое невыговоренное слово.

   - Но кто же поручится, что она будет любить тебя?

   - Я в этом не сомневался ни минуты: любовь, подобная моей, не может не вызвать взаимности.

   - Отчего?

   - Не могу этого объяснить, но чувствую и уверен.

   - Однако не поедешь больше в Домброву.

   - Отец, это сверх сил моих!

   Старик взял его за голову, поцеловал и сказал с чувством:

   - Если меня любишь, Ян.

   - Отец, отец мой!

   И он не мог сказать ничего больше и закрыл лицо руками.

   - Не отчаивайся. Если это истинная привязанность с обеих сторон, я не посмотрю ни на угрозы председателя и ни на что на свете. Завтра уедешь ты в Литву на полгода и, возвратясь, можешь быть у Старостины, а теперь не должен.

   - Как? Уехать, не прощаясь, когда я обещал быть у них?

   - Надо уехать.

   - Что же они подумают?

   - Пусть думают, что им угодно.

   - Что я испугался председателя?..

   - Хотя бы это. Если девушка любит тебя, не подумает ничего дурного и любовь ее проживет полгода без новой пищи... А теперь пойдем домой, почитай мне немного, у меня что-то глаза болят.

   На другой день Юлия с Марией сидели под знакомыми нам дубами, в обычное время своей прогулки. Хотя вечер сделался бурный, почти холодный, однако, Юлия, как избалованный ребенок, вышла гулять и вытащила в рощу подругу. Постоянно веселая, она никогда еще не была так грустна и печальна.

   - Помнишь, Marie, наш разговор на этом месте в тот вечер, когда он нас здесь встретил?

   - Могла ли я забыть! То была как бы программа твоей жизни, но программа ложная, от которой теперь ты сама отступишь.

   - Нет!

   - Как? А наш утренний разговор в саду?

   - Разве одно противоречит другому?

   - Однако же, бедное, расстроенное дитя, ты мне призналась, что его любишь.

   - О, люблю, - с чувством сказала Юлия, - и верю, что это первая и последняя моя любовь.

   - А те долгие испытания?

   - Погоди, они только теперь начнутся.

   - Ты говоришь, что любишь, и неужто у тебя достанет силы?..

   - Собственно потому и достанет, что люблю. Я хочу так обезопасить, так обеспечить себе эту любовь, что Бог знает, чем готова пожертвовать. Я знаю, что он уже любит меня, как и я его; но будет ли любить, сохранит ли постоянство? Могу ли надеяться, что он мой навеки?

   - Что же вечного в жизни?

   - Век - наша жизнь, а кто знает, как долга жизнь.

   - А ты будешь ее тратить на испытание!

   - Так должно.

   - Разве недовольно для тебя его взора, слова и неописанного чувства, которые говорят, что он любит тебя?

   - Нет! Я хочу знать, выдержит ли его любовь испытания.

   - Юлия! Ты любишь его только головою. Юлия оскорбилась.

   - Не знаю, но ты, холодное существо, никогда никого так любить не будешь.

   - О, никогда и никого, - отвечала Мария и тише, грустно повторила сама себе: - Никого,- никогда!

   Слезы навернулись на ее глазах.

   Юлия скорей почувствовала, услышала, нежели увидела те слезы в голосе Марии и бросилась в объятия к подруге.

   - Прости, прости меня! Бедная я! Даже слова мои поражают; что же после этого любовь!

   - Может убить, - тихо сказала Мария. - Скажи мне, ты серьезно говорила об испытаниях?

   - Послушай, Marie, я, по-вашему, дитя, но я убеждена, что умом и чувством я достигла предела, за который не перейду уже. Я упряма, вы говорите, но это оттого, что имею собственное убеждение; знаю, чего хочу, а чего хочу, должна иметь непременно. Любовь - важнейшая цель моего существования, но она не похожа на ту, какую видим обыкновенно: не раздушенная в черном фраке, в парижских перчатках. Нет! Я готова для нее всем пожертвовать, но хочу, чтобы и я все для нее составляла. Председатель лишит меня наследства, я буду почти бедна, но не забочусь об этом, а хочу быть счастливой и уверенной, что тот, кому отдам себя, будет осуществлением моего идеала.

   - Что же убеждает тебя, что первый для кого забилось твое сердце - именно тот, кого ты ожидала?

   - О, я люблю его, чувствую это; но любя, трепещу и путаюсь. Пока скажу ему то, что просится из сердца, я должна быть уверена, что он любит меня всей душой, что все посвятит для меня.

   - Все? О, есть многое, чем нельзя пожертвовать даже для любви!

   - Да, честью, священными обязанностями... Но собой...

   - Что же ты полагаешь делать?

   - Ничего: буду его мучить, испытывать.

   - И для того ты завлекла его, обманула?

   - Да, чтобы любил и страдал. О, поверь, я вознагражу его за это - жалеть не будет!

   Еще они шептались между собой, как Ян, которому запрещено было являться в Домброву, выискивая случая видеться с Юлией, приехал к знакомым дубам в надежде ее там встретить и попрощаться.

   Юлия услышала топот, Мария первая догадалась, кто едет, и, не желая дождаться нового таинственного свидания, старалась увлечь подругу.

   - Не пойду, - сказала Юлия решительно.

   - Помилуй! Люди, которым все известно, узнают о наших прогулках, о том, что он бывает здесь и что же заговорят о тебе, обо мне?

   - Пусть говорят, что хотят, а я делаю то, что обязана.

   - Но теперь ты не обязана поступать так.

   - Положись на меня.

   Ян уже сошел с коня и их приветствовал.

   - Теперь я убеждена, - сказала Юлия, обращаясь к нему, - что вы, подобно нам, полюбили это место.

   - Или место, или тех, кого встречаю...

   - Я знала, что вы закончите этим комплиментом.

   - Я даже признаюсь, что ехал сюда в надежде вас встретить.

   - Очень благодарны.

   - В Домброве я быть не могу, а завтра или, может быть, сегодня, - уезжаю.

   - Уже? - спросила Юлия.

   - Завтра или даже сегодня.

   - Непременно? - И она посмотрела ему в глаза, испытывая силу своего взора.

   - Непременно.

   - Так, что ни удержать, ни упросить вас?

   - Кто ж бы меня просил, или удерживал?

   - А если бы?

   - Невозможно, - сказал Ян грустно.

   - Чья ж воля, как собственная, удаляет вас отсюда?

   - Воля отца моего.

   - Склоняемся перед нею, хотя скажу откровенно, нам жаль вас. В каменистой и песчаной Литве вы позабудете о волынских знакомых.

   - Я никогда не забываю того, что оценил раз в жизни, к чему...

   Он не смел докончить. Взоры их встретились.

   - Поезжайте с Богом! - сказала Юлия с притворным равнодушием. - Когда же мы можем ожидать вас?

   - Через полгода.

   - А, так скоро?

   - Вы говорите - скоро?

   - Разве я сказала?

   Юлия говорила быстро, притворяясь ветреной и равнодушной, но сквозь это притворство пробивалась раздражительность. Ян был грустен.

   - Которое у нас сегодня число? - спросила она.

   - Первое августа.

   Юлия начала считать по пальцам.

   - Итак, значит, первого февраля...

   - Закончится полгода.

   - Как раз на масленице. Значит, в этот самый день вы приедете в Домброву?

   - Вы приказываете?

   - Разве же я приказывала? Нет... А вам угодно, чтобы я приказала?

   - Сделайте одолжение.

   - Извольте - приказываю. Первого февраля у бабушки будет большой танцевальный вечер, множество съедется гостей и председатель.

   - И председатель?

   - Непременно, и подкоморная, и Матильда.

   Юлия говорила машинально, но взором постоянно вливала в дрожащее и больное сердце Яна новый пламень, новую боль, которые должны были питать его полгода. Она оторвала дубовый листок и подала его Яну.

   - Что бы вы не забыли обещания возвратиться через полгода - вот зелень, которую прошу носить при себе. Первого февраля приглашаю вас на первую мазурку.

   И она подала ему руку. Руки их задрожали конвульсивно; вся кровь, вся жизнь перешла в ту счастливую, которая коснулась ручки Юлии. И была минута такого увлечения, что изменилось насмешливое выражение уст Юлии; но это продолжалось миг, не больше.

   - До свидания! - сказала она.

   Ян не отвечал ни слова. Голова его закружилась. Долго и грустно смотрел он на Юлию, на Марию, которая молча прощалась с ним, бросился на лошадь и ускакал.

   - Может ли она любить? - говорил он сам с собою. - Она только насмехается, она так холодна и равнодушна. А как дрожала ее рука в моей! Что говорили ее волшебные очи?.. О, бедная голова моя, бедное сердце - что делается с вами? Юлия, Мария! Обе!.. одна... Сам не знаю, безумствую!..

   И он изо всей силы ударил серого, а Лебедь, непривыкший к этому, рванулся и как стрела помчал его. Когда скрылся молодой человек, Юлия упала на скамейку.

   - Увижу ли я его когда-нибудь? - спрашивала она Марию. - Не огорчила ли я его своей ветреностью? Что он думает обо мне? Захочет ли возвратиться? О, Мария, спаси меня - сердце мое разрывается.

   А Мария ласкала и утешала ее, как могла, хоть бедняжка сама требовала утешения, хоть страдала намного больше. И она любила Яна, но любовью без надежды, любовью, подобной песчаной степи без конца, где нет ни росы, ни источника. Вверху незаходящее солнце, внизу волны песков и ничего, ничего больше. Эта любовь, быстро возникшая, отталкиваемая, побеждаемая должна была навсегда остаться в сердце, невидимая взору, ничем не обрадованная, никогда не утешенная.

   И это страдание было счастьем для бедной сиротки; любить хоть без рассвета и будущего - уже большая отрада на земле. Это сосуд, полный горечи, из которого с наслаждением пьет жаждущий; он выпил бы яду, томимый палящим зноем.

   Так любила в тишине Мария, вся жизнь которой была жаждой - без капли росы, без прохлады.

  

   Минуло полгода. Но какие же успехи сделало чувство в двух, нет в трех сердцах, издалека бившихся друг для друга? Не знаю, занимались ли когда психологи развитием страсти, предмет которой далек глазам телесным, а близок только душевному взору. А между тем, здесь появляются особенные симптомы. Все, что сеем на свете, растет гигантски. И предмет привязанности идеализируется в нас, окрыляется и часто, когда потом увидим его наяву, удивляемся, что он стал не так хорош, как прежде. Нередко бывает опасна встреча двум влюбленным после долгой разлуки, во время которой они видели только очами души друг друга. Кто же может сравняться с идеалом?

   Изгнанник, который несколько десятков лет хранил в сердце образ родимого уголка, находит все малым, пустынным по возвращении. И влюбленный часто после годовой разлуки, украсив милую всеми возможными совершенствами в области фантазии, удивляется, не находя в ней того, что ожидал увидеть.

   И сколько раз это случается с людьми на белом свете! Грустное разочарование продолжается только минуту; идеал бледнеет, исчезает, сравнение становится невозможным - и снова мы довольны действительностью.

   Но что за огромная, что за светлая жизнь - в душе человека! Запавшее в нее зерно - каким золотистым красуется колосом, посеянная мысль, как зыблется цветисто и роскошно! Что же значит земля со своей красивейшей действительностью - перед неземным идеалом?

   Никто не отдаст себе отчета в боязни, обнимающей человека, когда он веселый, счастливый переступает порог, приветствуемый со слезами: он боится и не знает, что ему страшно то, чтобы золотистый идеал души его не рассыпался вдребезги.

   Был морозный вечер - блистающий снегом и светом месяца - одной из тех зим, которые, наступив за жарким летом, как бы напоминают нам, что мы жители севера. На темном небе - сияющий месяц, мерцающие звезды и млечный путь, подобный серебристому флеру какого-то скрывающегося божества. На земле сугробы белого снега, кое-где подымающиеся странными стенами по дорогам. Земля кажется огромным кладбищем в глухом молчании. На белом саване, как крест на могиле, кое-где торчит черное дерево, поясом лежит темный лес, подымается серое строение, мелькает снеговая пыль, лоснится укатанная дорога.

   Не дрожал ли ты, читатель, во время ночного пути зимой в пустом краю, при виде природы, кажущейся безжизненной?

   Этот блеск снега и неба, эти молчаливые, мерцающие со всех сторон огоньки кажутся глазами духов, стерегущих могилы. И только слышен однообразный скрип саней, шелест сухих веток и грустный шум ветра. Печальные мысли пробегают в голове и гнездятся в измученном сердце. Кажется, что природа не в состоянии уже освободиться с новой весной из этих оков смерти.

   Небольшие санки скрипели по замерзшему снегу и быстро продвигались к освещенному дому. В конце длинной аллеи блистали окна Домбровы. Двор был полон людей и шуму; множество экипажей подъезжало к крыльцу. В сенях толпились слуги.

   1-го февраля Старостина давала вечер, на который приглашены были все соседи. У двери гостиной стояли Юлия и Мария, обе в белых платья с розовыми лентами; но под этими белыми платьями два сердца бились нетерпением, ожиданием, неуверенностью, надеждой. Юлия каждую минуту шептала на ухо Марии:

   - Приедет ли он, милая Мария?

   - Не знаю, душа моя.

   И каждый раз, как отворялась дверь, голубые и черные лаза были устремлены на нее.

   Обе девушки не позабыли Яна. Полгода жил он в душе их, и любовь возрастала в разлуке, каждый день развивалась быстрее. Юлия была упоена ей, роскошно мечтала, верила в будущее, Мария питалась ей, чтобы умереть без надежды и бледнела, делалась печальнее. А обе любили. Одна более голов