Кондратьев Иван Кузьмич - Божье знаменье

о кабинету.

   - Но в качестве чего же вы следуете за мной, дитя мое?

   - В качестве маркитантки великой армии,- отвечала незнакомка.

   - Маркитантки?

   Наполеон громко рассмеялся.

   - Маркитантки! О, это знаменательно и начинает походить на роман, который я читывал в молодости! Не помните ли: действие происходит во времена завоевания Перу, при Пизарро, в долине Куско. Вслед за армией Пизарро всегда следовала одна хорошенькая маркитантка и много раз спасала жизнь Пизарро. Ее звали, кажется, Альдана - не помню хорошенько. Вас как зовут, милое дитя?

   - Эвелиной.

   - Но Альдана была. кажется, из рода каких-то грандов Кастилии. Вы?

   - Графиня.

   - Га! Совсем роман.

   Наполеон приблизился к Эвелине.

   - Но Пизарро хорошо знал свою Альдану, я же совсем своей не знаю.

   - Можете узнать, император,- произнесла Эвелина и медленно открыла свое лицо.

   - А! Я не ошибся! - сказал император, всматриваясь к лицо Эвелины, необыкновенно очаровательное и выразительное. - Я был уверен, что под этим черным покрывалом непременно скрывается прехорошенькое личико. Графиня полька?

   - Полька, император.

   - И в этом тоже был уверен. О, какое приятное знакомство. Теперь уж непременно посажу вас, графиня.

   Император взял ее за руку и, как дитя, слегка нажимая на плечо, посадил в кресло. Сам сел подле, закинув ногу на ногу, и с нескрываемой, несколько наглой усмешкой стал смотреть на потупившуюся графиню.

   С женщинами Наполеон держал себя вообще не только бесцеремонно, но даже цинично. Он их презирал и был уверен, что они только и способны рожать детей. Подобный взгляд был в нем неудивителен, если вспомнить, что в молодости он вел жизнь крайне уединенную, а когда при директории обстоятельства и собственный его гений выдвинули его вперед, то он посещал такое общество женщин, в котором именно о женщинах не мог составить выгодного понятия. Он не умел обращаться со сколько-нибудь порядочными женщинами, не умел говорить с ними, а так как всякого рода стеснения были ему невыносимы, то он по возможности избегал их. Особенно он ненавидел умных женщин. Г-жа Сталь всю жизнь была для него чем-то непонятным и невыносимым. В женщинах ценил он только одну молодость и красоту и в этом отношении был неразборчив донельзя. Он даже несколько раз влюблялся, но - Боже мой, что это была за любовь! Это было нечто в высшей степени наглое и возмутительное. Но он, оправдывавший свои действия во всем, говорил и по поводу своих привязанностей: "Не всякий имеет право так любить, как я люблю! Я люблю слишком по-своему".

   И точно, он любил по-своему. Сидевшая теперь перед ним графиня Эвелина, вся в черном, с большими синими глазами, великолепно сложенная, начинала сильно нравиться великому императору. Он щурился, глядя на нее и слегка подергивая губами, что у него было признаком хорошего расположения духа.

   Графиня все еще сидела потупившись, что необыкновенно шло к ее фигуре и представляло нечто в высшей степени очаровательное.

   - Графиня! - начал Наполеон.- Я очень доволен тем, что вижу перед собой не духа, а живое существо, и притом - такое милое! Я плохо знаю этот дикий край. Скажите мне... О, я вам поверю!., скажите мне: что за народ московиты?

   - Великий народ, император,- произнесла тихо графиня.

   - Одно и то же! - возвысил голос Наполеон и забарабанил пальцами по столу какой-то медленный марш.- Вы не сговорились ли с Коленкуром, милая графиня? Коленкур того же мнения.

   - Я Коленкура не знаю, император,- сказала графиня.

   - Не знаете! Га! Откуда же вы знали те случаи, о которых мне предсказывали ранее?

   - Орел знает небеса, крот - землю. Вот разгадка моих предсказаний, император.

   - Как все объясняется просто! - воскликнул Наполеон.

   - Проста и сама жизнь, император.

   - Га, да вы философ, графиня! - засмеялся Наполеон. - Вам сколько лет? Двадцать. Не более, конечно. Странно: так мало живете и так много знаете. Конечно, вы знаете и то: чем окончится мой поход в Россию?

   - Знаю, император,- сказала твердо графиня.

   - Да, да, припоминаю, вы уже сказали мне это: на меня обрушится вся Европа...

   - Более, император.

   - Ну?

   - Вам придется отступить из России.

   Наполеон вскочил, сильно двинув в сторону кресло.

   - Что за женщина! - вскричал он.- Она, кажется, хочет быть не стряпухой, а полководцем! Впервые вижу такую выскочку,- горячился грубо император.- Госпожа Ремюза, та тоже умничала, но эта... О, вы уж слишком умны, дитя мое! - обратился император прямо к графине, сидевшей, как черное изваяние.- Умерьте ваши предсказания, а то иначе и я могу кое-что предсказать!

   - Я не боюсь угроз императора,- произнесла тихо и без волнения графиня и при этом медленно поднялась. Взволнованный император быстро шагнул к ней:

   - Стойте! не уходите!

   Графиня стояла, не трогаясь с места.

   - О, эти женщины,- понизил несколько тон своего голоса император, - всегда лезут туда, где их не спрашивают!

   Он зашагал по кабинету.

   - Эти Юдифи мне не по душе!

   - Кто же вам по душе, император?- проговорила графиня.- Вирсавии?

   Наполеон остановился в упор перед графиней.

   - Вы румянитесь?- спросил он насмешливо.

   - Я для этого еще слишком молода, император.

   - Га, молоды! Но румянятся и молодые. Женщина никогда не забывает о румянах. Им особенно идут две вещи - слезы и румяны! Советую и вам, графиня, заняться этими двумя вещами. Политика вам не к лицу. Вы в шахматы играете, графиня?

   - Нет, император.

   - Жаль. Я бы сыграл с вами партию. Посмотрел бы, кто останется в выигрыше.

   - Играя, я вам уступила бы, император.

   - Но я - никогда.

   - Вы на это имеете право и силу, император.

   - Стало быть, я имею право и на любовь? - сказал император, слегка покачивая головой и прищуривая, точно к чему-то присматриваясь, правый глаз.

   Графиня молчала.

   - Но я о любви своеобразного мнения, дитя мое. Что такое любовь? Это, по-моему,- страстное чувство, под влиянием которого человек оставляет в стороне весь мир, чтоб обращать свои взоры только к любимому предмету. Но такая исключительность не в моем характере. Что, например, за дело моей жене до моих развлечений, если они не влекут за собой никакой привязанности с моей стороны!..

   - Император, ваша жена скоро будет матерью, и ее имя можно пощадить,- проговорила с оттенком упрека графиня.- Луиза не Жозефина.

   - А, это мне нравится, дитя мое! - сказал, помолчав, император, и на лице его заметно пробежала улыбка удовольствия.

   Иметь сына - была заветная мечта императора, и он всегда говорил об этом предмете охотно и с радостью. Графиня затронула больное место императора. Он, задумавшись, сел к столу и оперся на локоть правой руки. Из залы, где сидели гости, послышались в это время монотонные звуки музыки Пазиелло, которую особенно предпочитал император. Там заметили долгое отсутствие императора и, предполагая, что он сел за работу, распорядились о музыке, располагавшей его к усиленной деятельности.

   - Вы любите подобную музыку?- спросил император у графини как-то тихо, точно боясь нарушить окружавшую их тишину.

   - Она слишком монотонна, император.

   - Вы правы. Но в этом-то и сила. Только повторяющиеся впечатления способны овладевать нами вполне. Вы, графиня, повторяете свои появления ко мне, и вы овладели мною. Признаюсь, вы занимаете меня. Скажу более: я обязан вам. Спасти меня два раза от опасности - не шутка. Может быть, это не более как случай, самый пустой, ничтожный, но он для меня важен. Неблагодарным я не останусь. Требуйте наград.

   - Император, лучшая награда для меня - ты! - произнесла вдруг порывисто графиня и, точно утомленная, грузно опустилась в кресло и закинула голову назад, судорожной рукой обнажив ее совсем от черного покрывала. Грудь ее поднималась высоко. Лицо пылало.

   Наполеон, не торопясь, как бы исполняя привычное дело, с загадочной улыбкой на губах взял ее руку и медленно-медленно поцеловал ее...

  

  

  

   Июльское солнце высоко стояло над Веселыми Ясенями. День был жарок и душен. Полки князя Багратиона давно уже прошли далее, по направлению к Чаусам, но главная квартира его все еще оставалась в замке графа Валевского. Шла усиленная переписка с главной квартирой первой армии. Писал граф Сен-При. Писал адъютант князя Муханов. Писал сам Багратион. Главная квартира первой армии требовала столько отчетов, задавала столько вопросов, что князь Багратион, по его выражению, превратился из воина в подьячего.

   Весь этот день с утра князь находился в каком-то странном настроении. Все окружающие это заметили и недоумевали. Всегда веселый и говорун, любивший пошутить и посмеяться, иногда довольно грубо и неразборчиво, князь впал в рассеянную задумчивость, рвал нетерпеливо недописанные письма, повторялся в вопросах, и что всего страннее: несколько раз среди серьезного разговора вдруг начинал насвистывать какую-то дикую мелодию, не то венгерский разухабистый марш, не то заунывную, но в то же время и лихую цыганскую песню. Он даже несколько раз отдавал одно и то же приказание и в разговоре с графом Сен-При назвал Барклая "ленивым подпоручиком". Граф Сен-При, начальник квартиры Багратиона, хотя и был предан своему начальнику, князю, но в то же время он был человек светский, честолюбивый, имел большие связи в Москве и в Петербурге и по своим видам вовсе не разделял ненависти князя к военному министру. Он, во всяком случае, был прозорливее своего начальника и не ошибался, полагая, что в свое время теперешние кажущиеся промахи Барклая вознаградятся сторицею. Бауцен, Кульм, Лейпциг и Парлок блистательно доказали это. Сен-При мог так или иначе поставить такой отзыв князя о Барклае на вид - и князю это было бы весьма неприятно. Но князь забыл обо всем этом. Его занимали совершенно иные мысли.

   Утро не выходило у него из головы.

   Появившись на пороге идиллического домика графа Валевского, князь был удивлен представившейся ему картиной и стоял на пороге, не трогаясь с места. Ни Валевский, ни Уленька сперва его не заметили. Уленька продолжала играть. Валевский слушал ее молча, лежа и закинув голову назад.

   Звуки цимбал начали замирать. Еще один взмах - и все кончено.

   - О, Реввека! как все это хорошо! - проговорил, точно во сне, граф Валевский.- Дикая музыка... я слышал подобную где-то в Испании, на берегах Таго, от цыганки... дикая - но она дьявольски шевелит мои нервы... Я люблю эту грусть, я люблю этот разгул: в них много жизни. Встань и подойди ко мне, Реввека.

   Уленька поднялась, хотела подойти к Валевскому, но остановилась в испуганном недоумении, вытаращив глаза.

   - Что же ты? Подойди, Реввека.

   - Ах, пан Ромуальдо... туто... мы не одни...

   Уленька запнулась.

   - Что такое?- сказал лениво Валевский и медленно приподнялся.

   - Прошу прощения, граф,- говорил Багратион,- что нарушил вашу семейную... семейную...

   Валевский встал на ноги.

   - Картину, хотели вы сказать, князь, - договорил граф.

   - Пожалуй.

   - О, это пустяки, князь! - произнес Валевский, нисколько не смущаясь.- Это мое маленькое Тиволи. Я здесь иногда провожу по нескольку часов: отдыхаю от бурь житейских.

   - Чтобы насладиться новою бурею...- заметил, улыбнувшись, Багратион.

   Валевский рассмеялся:

   - Вы правы, князь. Но что же мы стоим? Сядемте, князь. Реввека нам приготовит кофе. Я, князь, зову эту девушку Реввекой. Но она не Реввека, она просто Ульяна Рычагова - моя певица.

   Во все время, пока говорил Валевский, Багратион не спускал глаз с Уленьки. Уленька растерялась и поторопилась выйти приготовлять кофе.

   По ее уходу Багратион и Валевский сидели с минуту молча. Обоим было почему-то неловко. Багратион, казалось, интересовался обстановкой комнаты. У Валевского вертелось в голове: "Зачем он зашел сюда? что ему надо? нечаянно зашел он сюда или нарочно?" Чтобы о чем-нибудь заговорить, Валевский начал:

   - Хорошо ли, князь, провели у меня ночь?- спросил он.

   - Превосходно, граф,- отвечал, как бы очнувшись, Багратион.- У вас все так хорошо, удобно,- продолжал любезно он.- Я очень рад, что начальник моего штаба, граф Сен-При, назначил у вас, именно у вас, граф мою временную квартиру. Ваша внимательность, граф, ко мне выше того, чего я мог ожидать.

   - Князь, это для меня лестно,- говорил с тою же любезностью Валевский.- Для лучшего сподвижника Суворова все двери должны быть отперты настежь.

   - Вы разве любите Суворова?- спросил с оживлением Багратион.

   - Прежде - он был мой идол, теперь - я его боготворю.

   Багратион внимательно посмотрел на Валевского, несколько прищурившись и как бы что-то соображая, и вдруг спросил:

   - А давно у вас, граф, живет эта певица?

   - Не особенно.

   - Вы ее откуда взяли?

   - Из Москвы.

   Князь как-то особенно тронулся всем корпусом вперед.

   - Из Москвы?- переспросил он несколько удивленным голосом.

   - Да, князь,- подтвердил Валевский.

   - Она цыганка?

   - Признаюсь, князь, совсем-таки этого не знаю,- объяснил Валевский,- да едва ли она и сама знает об этом.

   - А! - протянул неопределенно Багратион.- Она, стало быть, какая-нибудь сирота, подкидыш?

   - Скорее всего, князь,- подтвердил догадку Багратиона Валевский и рассказал князю, каким путем к нему попала Ульяна Рычагова.

   Багратион внимательно слушал Валевского, чему последний немало удивлялся. Впрочем, решил он про себя, все знаменитые люди имеют свои странности. Имеет их, без сомнения, и Багратион. Валевскому даже подумалось: интересуясь его певицей, не интересуется ли полководец чем-либо другим и не выпытывает ли от него чего-либо другого, поинтереснее судьбы какой-то никому не ведомой певицы?

   Уленька подала кофе. Она стыдилась и прятала лицо свое от Багратиона. Генерал был ей страшен, но в то же время и занимателен. Приготовляя кофе, она все размышляла о нем. Она представляла себе картину, как этот большой генерал командует полками и как ведет полки эти на войну. При этом припоминался ей и воспитатель ее, московский солдат, который в числе других генералов упоминал всегда имя и князя Багратиона.

   "Так вот он какой, этот генерал",- думалось ей.

   Опять Багратион не сводил глаз с Уленьки, и когда та хотела уйти, он остановил ее:

   - Ты постой, красавица, не уходи. Я слышал твою игру на цимбалах. Ты играешь хорошо. Сыграй еще то же, что играла.

   Уленька посмотрела на Валевского. Тот, еле заметно, мотнул головой. Певица молча взяла свой инструмент. Багратион, медленно прихлебывая кофе, опустил веки, точно не желая смотреть или о чем-то глубоко раздумывая. Валевский недоумевал, что все это значит.

   Уленька села на коврик и забренчала. Струны ожили, и вскоре трепетом их наполнилась вся небольшая комнатка, где сидели Валевский и Багратион.

   - Хорошо, хорошо! - шептал Багратион, все еще не поднимая век и, видимо, с большим удовольствием слушая виртуозку.

   Карое лицо его при этом оживлялось все более и более. Он потом вдруг открыл глаза и уставился на Валевского.

   - Граф, я солдат! - проговорил князь твердо,- и потому все и всегда говорю прямо и откровенно. Оставьте меня на минуту с вашей певицей. Она мне... дочь!..

  

  

  

   Получив пакет от Багратиона, Иванчеев немедленно распечатал его. В пакете оказалось длинное письмо, писанное на толстой синей бумаге.

   - А, вспомнил-таки и про меня! - проговорил Иванчеев, разглядывая письмо.- А то про молодца в последнее время ни слуху ни духу. Ну-ка, полюбопытствуем, чем делится со мной старый приятель Петрушка.

   "Здравствуй, дядя Ираклий! - писал Багратион.- Давно-таки я не делился с тобой словечком, все недосуг было, право слово тебе говорю, не вру и не подумай, пожалуйста, чтобы я позабыл про тебя. Ты знаешь, где я находился и как нелегко было оттуда переписываться. А теперь так и совсем того труднее, да к тому ж - и дела, брат, дела! ни отдыху, ни покою! Французы гонятся за мной по пятам, и черт знает чем все это кончится. Не знаю, как у вас там, в Москве, а у нас плохо, очень плохо, и мне думается, все это окончится скверно для нас. Наполеон идет на Смоленск, из чего надо заключить, что ему нужна Москва".

   - И без тебя, миленький, знаем про это! - произнес Иванчеев и продолжал читать:

   "В Смоленске думаем соединиться, ежели ничто не помешает, а помешать могут каждую минуту. Коли соединимся, буду настаивать на "генеральном". Я уж писал об этом графу Аракчееву. Но тот что-то отмалчивается или говорит что-то совсем другое. Вообще, говорят у нас много, а делают - ничего. Один только Ермолов и бьется кое-как, желая, чтобы и овцы были целы, да и волки сыты. Чудак-человек! Да разве я пойму когда-нибудь Барклая, а он меня! Ни в жизнь. Он хитрая лисица, это правда, но до полководца русской армии ему еще далеко, особливо при таких сложных обстоятельствах, да еще с таким соперником, как Наполеон. В армии все им недовольны, и - ручаюсь чем угодно - он не удержится на своем посту, отчего, правду сказать, мне будет не легче. На ком государь остановится - не знаю, но, смею думать, никак не на мне. У меня везде достаточно и друзей и врагов, последних больше, и те мне усердно подставляют ножку, находя меня человеком не особливо "стоящим". А сами-то они чего стоят! Только интригуют да ругаются, а коль до дела дойдет, так и на попятный. Сколько советчиков и героев было до войны, а теперь - где они? ни слуху ни духу, попрятались в свои норы да подсовывают под пули наши головы. А пуль для наших голов у Бонапарта немало. Я уж был в нескольких стычках, небольших, но довольно горячих. Солдаты наши молодцы, более чем молодцы - львы. Поверишь ли, дядя Ираклий, кабы наших солдатиков да Наполеону - он бы чудеса творил в мире. Впрочем, и его солдаты ничего себе, народ школеный, да только в них все же таки не хватает чего-то, нет этой удали и силы чувства, как у нашего солдата. Люблю, братец мой, солдат, а теперь особливо. Часто с ними беседую и подчас в них нахожу столько ума, что хоть бы и не солдату. Однако ж, дядя Ираклий, я заговорил с тобой о таких вещах, которые для тебя, вероятно, совсем неинтересны. У меня есть вещица не в пример интереснее! Слушай, да слушай хорошенько, в оба уха, не пророни ни единого словечка. Я нашел свою дочку!"

   Как ни хладнокровен, как ни ровен был ко всему Иванчеев, но при этих словах своего давнишнего приятеля пришел в неописанное изумление и несколько раз прочел поразившее его место. Потом, не продолжая письма, прошелся раза два по комнате и закурил трубку.

   - Га, нашел дочку! - произнес, походив, старик.- Но какую дочку? Уж не от той ли цыганки? Вероятно, от той цыганки. О другой какой-либо дочке речь ему вести со мной не к чему. Ну-ка погляжу, догадлив ли я на старости лет.

   Иванчеев продолжал чтение.

   "Да, я нашел свою дочку, дядя Ираклий! И представь: у ней много общего и с матерью и со мной. Вылитая Джальма и твой Петрушка Багратион во времена оны".

   - Так и есть, я не ошибся. Речь идет о цыганке,- сказал Иванчеев.

   "Да и поет, и бренчит на цимбалах точно так же, как пела и бренчала Джальма,- пояснял в письме Багратион.- Открытие совершилось при самой поэтической обстановке, ни дать ни взять в рыцарском романе. Я обрел ее в поместье графа Валевского, у которого она состоит певицей и - это мне не особливо понравилось - метресской. Но что делать! Что совершилось, то должно было совершиться. Впрочем, граф человек умный, приятный и дал мне слово сделать ее своей супругой. В добрый час! Граф настолько заинтересовался - человек он вообще романический - этим событием, что примкнул к моей квартире, нарядился в мундир улана и теперь следует за мной, доказывая, что он воин не только не бесполезный, но даже в некоторых случаях необходимый. За нами следует и Ульяна Рычагова - таким неблагозвучным именем зовут мою дочку - и очень рада, что такой генерал, как я, имею честь быть ее отцом. Первое мое объяснение с нею было несколько комично. Она меня пугалась и смотрела диким зверьком, восклицая "пан" да "пан". Наконец, помаленьку обошлось и разрыдалась на моей груди. Черт возьми, дядя Ираклий! я пережил одну из счастливейших минут в моей жизни. Ты очень хорошо знаешь, что в женитьбе я несчастлив. Благодетель император дал мне чины, деньги, красавицу жену, но не дал любви и семейного счастья. Как ни глупо, но я Джальму любил всем пылом своего молодого сердца. О, молодость, молодость! Помнишь ли, дядя Ираклий, как я под твоим покровительством и даже на счет твоего кошелька приютил Джальму у Дорогомиловской заставы, в маленькой квартирке, и езжал к ней каждый вечер, забывая даже о тебе, мой добрый дядя? Помнишь ли, как она любила меня и как ее отец выуживал у меня последние деньжонки? Ты все помнишь, дядя Ираклий. Помнишь и то, как я, наконец, должен был покинуть Москву и вместе с тем ее, мою Джальму. Помнишь, конечно, и то, как и она исчезла из Москвы и что никакие наши усилия к отысканию ее не привели ни к чему. Ты все помнишь, дядя Ираклий. О, молодость, молодость!"

   Иванчеев остановился. На глазах его, старческих и усталых, сверкнула слеза. Старик всегда любил Багратиона и радовался его успехам. Воспоминания Багратиона шевельнули воспоминания и в его сердце. Он живо припомнил, как молодой князь, Петр Иванович, перебиваясь кое-как в Москве, решил наконец поступить в военную службу. Старику не верилось тогда, чтобы Петруша пошел далеко, и он говорил молодому человеку:

   - Э, полно, брат! военная служба не калач - сразу не раскусишь. И побойчей тебя молодцы, да и те недалеко уходили.

   - Ну, там посмотрим, дядя Ираклий! - говорил весело князь.- Авось до полковника-то кое-как доплетусь,- и тут же напомнил старику о гороскопе, который он составил для него и по которому князю предстояла великая будущность.

   Старик тогда смутился, так как предсказание его как-то не вязалось с тем, о чем он только что говорил молодому князю.

   С улыбкой молодости князь простился со стариком, с улыбкой оставил его дом - и затем, на несколько лет, пропал как-то бесследно. Старик считал уже князя погибшим, как вдруг о нем получилось известие. Князь уже был в чинах и обращал на себя внимание. Скромным, добродушным письмом Багратион известил Иванчеева о своих успехах, и опять надолго замолк. В Италии Суворов заметил Багратиона и полюбил его. Имя Багратиона стало известным. На него посыпались ордена. Австрийская кампания уже совсем выдвинула Багратиона и поставила наряду с лучшими генералами. В Москве после этой кампании ему уже делается дворянством торжественный прием, Державин пишет в честь его стихи, а за ним и другие поэты славословят его храбрость.

   Тут старик Иванчеев увидал Багратиона. Австрийский герой посетил старика. Встреча их была проста и трогательна. Перед Иванчеевым и доселе, как живой, стоит образ князя Петра Ивановича в новом мундире, в орденах, с ногайкой через плечо. Князь много шутил, припоминал старое, выкурил трубочку, выпил чашку кофе и покинул старика, и опять надолго.

   Что-то грустное и смутное оставил по себе Багратион в сердце Иванчеева. Любя князя, старик все-таки не понимал его. Старческий каприз Иванчеева хотел видеть князя тем же добродушным юношей Петром Ивановичем, каким он видел его прежде. Мундир с орденами смущал старика, вообще тихого и ведущего затворническую жизнь.

   В Финляндии Багратион еще раз отличился - и к двенадцатому году он уже был генерал от инфантерии и командовал второю армией. Иванчееву это хорошо было известно, но князь о себе что-то ничего не сообщал.

   Иванчеев вспомнил о гороскопе князя и сказал:

   - Я не ошибся. Князь действительно играет в этой войне одну из видных ролей. Но...

   Иванчеев припомнил еще что-то, постоял в раздумье и опять стал читать письмо князя.

   "Да, дядя Ираклий, я теперь переживаю приятные минуты, но... но - поверишь ли - одна глупость иногда несколько отравляет меня. Ты знаешь о ней. Мы говорили как-то с тобой о том в день свидания. Вот уж сколько лет, а она у меня не выходит из головы. Каждое седьмое сентября, невзирая на всю твердость моего характера, я чувствую себя отвратительно. Еще глупее: в этот день я запираюсь и никого не принимаю. Посмейся со мной, дядя Ираклий, и скажи: "Ай да главнокомандующий,- испугался цыганских бредней! - вот бы кого палками!" Особливо эта дрянь не выходит у меня из головы со дня свидания с дочерью. Джальма в своем полосатом платке у Апшеронской часовенки стоит передо мной неотразимо. Седьмое сентября близится... Неужто, дядя Ираклий..."

   - Все может быть, князь! - проговорил серьезно Иванчеев и шагал в раздумье по комнате.

  

  

  

   Ровно восемнадцать дней Наполеон пробыл в древней столице Литвы - Вильно. Он не привык так долго сидеть на одном месте, но Вильно была последнею точкою соединения его с Европою, и ему, вероятно, многое надо было устроить прежде того, чем углубиться в недра России, откуда уже все внешние сношения его должны были быть и ненадежны и затруднительны.

   В Вильно он назначил герцога Бассоно литовским губернатором и возложил на него всю переписку с Парижем и с войсками, сделав его, таким образом, посредником распорядительных политических и даже военных сношений между императором и его владениями.

   Лично сам Наполеон почему-то бездействовал.

   Первая русская армия под начальством Барклая отступала. Вторая, под начальством Багратиона, старалась соединиться с первою. Положение второй армии было поистине отчаянное, но Наполеон сразу не заметил этого и не воспользовался безвыходным положением Багратиона. Правда, он потом понял это, но было уже поздно. С беспримерной настойчивостью, кидаясь то туда, то сюда, Багратион, наконец, шел почти беспрепятственно для соединения с главной армией.

   Все окружающие Наполеона заметили при этом важном случае необычайную медленность его движений и приписывали эту медленность упадку его физических сил.

   С великим императором в это время в самом деле происходило нечто загадочное. Он был то непомерно раздражен, то непомерно весел и говорлив, но приливы веселья и говорливости были в нем как-то искусственны и тяжелы.

   Раздражение императора первым на себе испытал король Вестфальский, брат Жером. Император обвинил его в том, что он не сумел удержать Багратиона, и выслал короля из армии, не дав ему даже конвоя.

   В свою очередь, король, раздраженный несправедливостью императора, заметил:

   - Не пришлось бы и самому императору, подобно мне, убраться из России налегке.

   Узнав о таком отзыве брата-короля, Наполеон пришел в бешенство.

   - Щенок! - ругался он.- Не сумев вовремя разбить наголову Багратиона, он хочет неудач и другим, чтоб оправдать свои! Но он лжет! У меня еще армия сильна и без таких полководцев, как он, я буду в сердце России, как у себя в Париже!

   Приказано было массу войск двинуть на Витебск. В это время в армии начала уже оказываться зараза. Армия, снаружи грозная и сильная, носила уже в себе зародыш уничтожения. Солдаты питались незрелыми растениями, парили их в горшках и ели без всякой приправы. По дорогам валялись обнаженные трупы солдат и поселян. Картина опустошения расширяла свои пределы по мере дальнейшего вторжения французов в Россию. Все окрестности большой дороги заняты были разными прислужниками, мародерами, женщинами-авантюристками, находившимися при обозах, и должностными чинами... Там были своего рода ярмарки: фуражиры продавали награбленную добычу, разноплеменные народы ссорились за нее, сыпались ругательства на всех языках.

   При вступлении неприятеля в Витебск, от тесноты и разных лишений, зараза усилилась и голод оказался ощутительнее. Об этом доложили Наполеону.

   - При хорошем распоряжении солдаты никогда не умирают с голоду! - отвечал он.

   В то время Витебск считался границей России. Все полагали, что Наполеон остановится там зимовать.

   Он говорил:

   - Здесь, на берегах реки Двины, конец походу двенадцатого года. Поход тринадцатого года довершит остальное.

   Потом, обратись к графу Дарю, Наполеон прибавил:

   - А вы, граф, заготовляйте нам продовольствие. Мы не повторим безумия Карла XII. Надобно обдумать, куда идешь, чтоб уметь выйти оттуда.

   Отдан был приказ выписать из Парижа в Витебск актеров.

   За недостатком зрительниц хотели пригласить дам из Вильно и Варшавы.

   Холодный и спокойный Барклай мало верил тому, чтобы Наполеон остался надолго в Витебске, и потому сам вознамерился задержать там неприятеля, чтобы дать тем время князю Багратиону спешить на соединение с первой армией. С этой целью он решился принять сражение сперва впереди города, потом позади его. Против сражений возражал начальник Главного штаба Ермолов и настойчиво требовал отступления армии, так как наши позиции были в высшей степени невыгодны, а собранном военном совете все единогласно согласились с мнением Ермолова. Между тем ожесточенная схватка уже началась. Барклай приказал войскам начать отступление. Отряды, находившиеся в схватке, много способствовали отступлению, так как неприятель был уверен, что перед ним находится вся первая русская армия. Предводительство войсками взял на себя сам Наполеон и намерен был разбить русских наголову, что и случилось бы наверное, если бы русские вовремя не отупили.

   Только поздно ночью Наполеон узнал о своей ошибке и - в сильном раздражении - приказал преследовать русских, где бы они ни пошли. Пустой случай разрушил план Наполеона относительно зимовки в Витебске.

   Наши войска отступали к Поречью и Смоленску. В Смоленске наступило желанное соединение армий. Князь Багратион приехал к Барклаю с несколькими генералами, большою свитою и пышным конвоем. Главнокомандующие встретились с возможным изъявлением вежливости, со всем видом приязни, но с холодностью и отчуждением в сердце. Они друг друга мало понимали.

   Войска оживились. Все стали ожидать чего-то необыкновенного и решительного. Больше всего надежд возлагали на Багратиона. В нем видели преемника Суворова, и в храбрость его верили, как в святыню. Князя везде встречали с радостью и с восхищением. Совсем иначе смотрели на Барклая. Не только офицеры, но даже и солдаты осуждали его действия и видели в нем изменника отечеству. Откуда взялось это мнение, кто пустил его в ход, чем оно оправдывалось - неизвестно.

   Скромно и молчаливо сносил Барклай осуждения и, казалось, не замечал их.

   Он привык в жизни больше делать, чем говорить.

   Долго невидная служба покоряла Барклая де Толли общему порядку постепенного возвышения и, стесняя надежды, стесняла и его честолюбие. Он из скромности был не высокого мнения о своих способностях. Быстрым, порывистым ходом он вдруг достигнул назначения главнокомандующим в Финляндии и потом, неожиданно для себя, получил звание военного министра, а вместе с тем и власть главнокомандующего первою армией. Такие быстрые возвышения возродили против него зависть и породили много неприятелей. Неловкий у двора, он не расположил к себе близких к государю людей, а своею холодностью не снискал приязни равных и не сделал приверженным к себе подчиненных. Он был то чрез меру недоверчив, то доверчив до чрезвычайности и способными людьми окружать себя не умел. Бедность не покидала его, и потому он отдалялся от общества. Семейная жизнь Барклая была также не весела. Воздержан он был во всех отношениях. Храбрость его была безмерна, опасностей он не знал, и страх был ему недоступен.

   Только такой человек и мог довести русских до Бородина и безропотно передать власть главнокомандующего в руки другого великого человека.

  

  

  

   Отгремел бой в Смоленске и под Смоленском. Развалины Смоленска были оставлены неприятелю. Это дало пищу к обвинению Барклая, и его положение, как главнокомандующего, стало несомненно шатким. Уже нисколько не стесняясь, кто хотел, тот и порицал Барклая. Дело дошло до того, что его почти в лицо бранили молодые офицеры. Умный и рассудительный, Барклай сносил все это безропотно и со дня на день ожидал замены.

   Она не замедлила совершиться. Под селением Царево-Займище Барклай узнал, что главноначальствующим над всеми действующими армиями назначен князь Голенищев-Кутузов. Назначение Кутузова было встречено в войсках восторженно. Барклай был забыт и заброшен, точно его не существовало и точно он не принес пользы ни на одну каплю.

   Кутузов не замедлил прибыть из Петербурга в Царево-Займище. С его прибытием сразу кончились несогласия, и все ожидали порядка, успехов и славы. Возродилась надежда кончить отступление, которое стало всем невыносимо и было гибельнее схваток с неприятелем. Первый приказ Кутузова был, однако ж, тоже об отступлении, хотя позиция под Царевом-Займищем и была признана во всех отношениях удобной для битвы, князь ожидал подкреплений, приближавшихся к армии.

   Кутузов родился в 1745 году и образование получил в Инженерном корпусе. К военным наукам он не имел никакой склонности и любил более словесность, которую не покидал во всю жизнь. Чтение романов было одним из любимейших его занятий. Он пописывал даже стихи. Судьба, однако ж, готовила ему иное поприще. Лавры воина увенчали его вечной славой. От природы он был страшно самолюбив и горяч. В молодости он был до того вспыльчив, что когда командовал полком и был недоволен учением, то, сойдя с лошади, бросался на землю, метался и чуть не плакал. Первый офицерский чин он получил на семнадцатом году и командовал ротою в полку Суворова. Затем он находился в польской войне и в войне с Турцией, в Крыму. Тут обнаружилась его храбрость. Ему поручили напасть на укрепление при Шумле. Впереди войск со знаменем в руках он ворвался в неприятельский стан и был ранен пулею. Рана заставила его поехать за границу для лечения, где он занялся военными науками, и возвратился в Россию с превосходными познаниями в военном искусстве. За усмирение бунта в Крыму он был произведен в генералы. Во вторую турецкую войну он уже командовал отдельным корпусом. При осаде Очакова он был снова ранен пулею. При знаменитом в военной истории взятии Измаила Кутузов играл одну из первых ролей и был назначен Суворовым комендантом этой крепости. С этого времени поручения, даваемые Кутузову, становились все более и более важными. После войны он отправлен был послом в Константинополь и окончил поручения блистательно. По возвращении из Турции он был назначен сперва начальником кадетского корпуса, а потом - Казанским и Вятским генерал-губернатором и начальствующим крепостями и сухопутными силами в Финляндии. Император Павел отправил Кутузова послом в Берлин. Император Александр назначил его Петербургским военным генерал-губернатором. 1805 год поставил Кутузова уже на такую высоту, на которую становились немногие из его предшественников. Затем, через несколько лет он благополучно окончил войну с Турцией на берегах Дуная и почему-то вдруг впал в немилость и был назначен приготовить в Петербурге какое-то незначительное ополчение. Назначение это было равносильно оскорблению. Старик покорно сносил его, относясь, однако ж, серьезно к своему назначению.

   Отступление Барклая и недовольство им в армии вдруг заставили всех в Петербурге обратить внимание на старика-воина. Стали открыто высказывать, что только назначение Кутузова остановит стремительный ход Наполеона в недра России. Государь имел великодушие не воспротивиться этому желанию общества. Он сперва дал Кутузову княжеское достоинство, а потом назначил и полномочным главнокомандующим армией и всего края, занимаемого войсками.

   Среди общего довольства по поводу назначения главнокомандующим Кутузова один только Багратион встретил это назначение холодно и с нескрываемой досадой говорил:

   - Нашли кого назначить, старого развратника, который только и умеет возиться с девчонками да дремать на советах.

   Кутузову не замедлили шепнуть об этом.

   - Ох! ох! - замотал головой старик.- Горяч больно! Вот поглядим, кто заснет скорее...

   Недовольство Багратиона было понятно: он более других рассчитывал занять место Барклая. С этой целью, вопреки своему рыцарскому характеру, он унизился даже до рода какого-то доноса на Барклая в письме к Аракчееву. В этом письме он жаловался на медленность и неспособность Барклая, упрекал его за сдачу Смоленска, уверяя, что под Смоленском выгоднее всего было бы дать генеральное сражение и легко можно было бы разбить Наполеона. Далее он советовал собирать ополчение, потому что неопытный и в высшей степени осторожный Барклай скоро приведет неприятеля в Москву. В заключение он уверял, что Барклай не любим не только что им, но даже и всем войском. "Вся армия плачет и ругает его насмерть",- писал он.

   С назначением Кутузова Багратион сам становился в роль Барклая.

  

  

  

   После Смоленска Наполеон искал сражения за Дорогобужем, у Вязьмы, потом у Царева-Займища, но, однако, до самого Бородина ему не пришлось вступить в борьбу с русскими.

   В Вязьме Наполеон объявил войскам:

   - Теперь цель наших движений - Москва, эта азиатская столица великой империи, священный город народов Александра! та Москва, где мы увидим бесчисленное множество церквей в форме китайских пагод и где мы найдем множество золота, серебра и обильное продовольствие!

   Узнав о назначении Кутузова главнокомандующим, Наполеон смеялся:

   - Это не тот ли старичок, который умеет отлично бегать? Га, это хорошо! Я ему еще раз дам повод бежать, только не из Баварии, а из своей Московии, за Волгу, в киргизские степи.

   Наполеон и в самом деле не тревожился новым назначением, даже более: он был доволен этим назначением, весьма вероятно допуская, что новый главнокомандующий будет вынужден вступить с ним в генеральную борьбу. Барклай своим отступлением и своею осторожностью тревожил его несравненно более.

   Но русские войска все еще отступали. Отступление было тяжело. Продолжительный жар и засуха утомляли войска до бесконечности. Пыль на четверть аршина покрывала собою дорогу и столбом стояла в воздухе. Люди шли, обвязав носы и рты платками. Сквозь пыль солнце казалось багровым и еще более разжигало и без того уже горячий воздух.

   От Смоленска наши войска шли