Киплинг Джозеф Редьярд - Труды дня

о как он протер глаза, он видел замечательно ясно и шел, как ему казалось, охватывавшими весь мир шагами. Где-то, во мраке времен, он выстроил мост - мост, который тянулся через безграничные пространства блестящих морей; но потоп унес его, оставив под небесами только один этот остров для Финдлейсона и его товарища, единственных оставшихся в живых из людей.

  

  Беспрестанная молния, извивавшаяся голубыми змейками, освещала все, что можно было видеть на маленьком клочке земли, - кусты терновника, кучку качавшихся с треском бамбуковых стволов и серое сучковатое дерево "питуль", осенявшее индусский храм, на куполе которого развевались лохмотья красного флага. Святой человек, который избрал своим летним местопребыванием этот храм, давно покинул его, а непогода сломала выкрашенное в красный цвет изображение его бога. Финдлейсон и Перу, с отяжелевшими ногами и руками, со слипающимися глазами, споткнулись о выложенный кирпичом очаг и упали на землю под покровом древесной листвы. Дождь и река продолжали бушевать.

  

  Стебли индиго зашуршали; в воздухе распространился запах скота, и появился громадный и мокрый зебу, направлявшийся под дерево. Вспышки молнии освещали трезубец Шивы на боку, дерзкую голову и спину, блестящие глаза, похожие на глаза оленя, лоб, увенчанный венком из поблекшего златоцвета, и подгрудок, почти касавшийся земли.

  

  Сзади него слышался шум - это другие животные пробирались через чащу, звук тяжелых шагов и громкого дыхания.

  

  - Тут есть еще кто-то, кроме нас, - сказал Финдлейсон. Он стоял, прислонив голову к дереву и смотря сквозь полузакрытые веки. Он чувствовал себя вполне спокойно.

  

  - Правда, - глухо сказал Перу, - тут есть кто-то, и немаленький.

  

  - Кто же тут? Я не вижу.

  

  - Боги. Кто же другой? Смотрите.

  

  - А, правда! Боги, конечно, боги.

  

  Финдлейсон улыбнулся, и голова его упала на грудь. Перу был вполне прав. После потопа кто же может остаться в живых на земле, кроме богов, сотворивших ее, - богов, которым каждую ночь молилось селение, богов, чьи имена были на устах всех людей, богов, принимавших участие во всех делах человеческих? Он не мог ни поднять головы, ни шевельнуть пальцем в охватившем его оцепенении, а Перу бессмысленно улыбался молнии.

  

  Бык остановился у храма, опустив голову к сырой земле. В ветвях зеленый попугай расправлял свои мокрые крылья и громко вскрикивал при каждом ударе грома. Круглая лужайка под деревом заполнилась колеблющимися тенями животных. За быком по пятам шел черный олень - такой олень, какого Финдлейсон во время своей давно прошедшей жизни на земле мог видеть лишь во сне, олень с царственной головой, черной, как черное дерево, с серебристым брюхом и блестящими прямыми рогами. Рядом с ним, с опущенной к земле головой, с зелеными горящими глазами, с хвостом, постоянно ударявшим по сухой траве, шла тигрица с толстым животом и широкой пастью.

  

  Бык присел у храма, а из тьмы выскочила безобразная серая обезьяна и села по-человечески на место упавшего идола. Дождь скатывался, словно драгоценные камни, с волос на ее шее и плечах.

  

  Другие тени пришли и скрылись за пределами круга, среди них пьяный человек, размахивавший палкой и бутылкой с вином. Потом из-под земли раздался хриплый, громкий крик:

  

  - Вода уже спадает. Час за часом вода спадает, а их мост еще стоит.

  

  "Мой мост, - сказал себе Финдлейсон. - Теперь это, должно быть, очень старинная работа. Что за дело богам до моего моста?"

  

  Глаза его блуждали во тьме, пытаясь разглядеть, откуда слышался рев. Крокодил - тупоносый меггер, частый посетитель отмели Ганга - появился перед зверями, бешено ударяя хвостом направо и налево.

  

  - Они сделали его слишком прочным для меня. За всю эту ночь я мог оторвать только несколько досок. Стены стоят! Башни стоят! Они заключили в цепи мой поток воды, и моя река уже более не свободна. Божественные, снимите это ярмо! Верните мне вольную воду от берега до берега. Это говорю я, мать-Гунга. Правосудие богов! Окажите мне правосудие богов!

  

  - Что я говорил? - шепнул Перу. - Здесь действительно совет богов. Теперь мы знаем, что весь мир погиб, за исключением вас и меня, сахиб.

  

  Попугай снова закричал и замахал крыльями, а тигрица, плотно прижав уши к голове, злобно зарычала.

  

  Откуда-то из тьмы появились раскачивающийся большой хобот и блестящие клыки, и тихое ворчание нарушило тишину, наступившую за рычанием тигрицы.

  

  - Мы здесь, - сказал низкий голос, - великие. Единственный и многие. Шива, отец мой, здесь с Индрой. Кали уже говорила. Гануман также слушает.

  

  - Каши сегодня без своего котваля! [Деревенский старшина, стражник, полицейский.] - крикнул человек с бутылкой вина, бросая свою палку; остров огласился лаем собак. - Окажите ей правосудие богов!

  

  - Вы молчали, когда они оскверняли мои воды! - заревел большой крокодил. - Вы не подали признака жизни, когда мою реку заключили в стены. У меня не было никакой поддержки, кроме собственной силы, а ее не хватило - силы матери-Гунги не хватило против их сторожевых башен. Что мог я сделать! Я сделал все. А теперь, небожители, всему конец.

  

  - Я приносил смерть. Я развозил пятнистую болезнь из одной хижины их рабочих в другую, и они все-таки не остановились. - Хромой осел с разбитым носом, вылезшей шерстью, кривоногий, спотыкаясь, выступил вперед.

  

  - Я извергал им смерть из моих ноздрей, но они не останавливались.

  

  Перу хотел подняться, но опиум сковывал его члены.

  

  - Ба! - сказал он, отплевываясь. - Это сама Ситала, Мать-оспа. Есть у сахиба платок, чтобы закрыть лицо?

  

  - Не помогло! В продолжение целого месяца они дарили мне трупы, и я выбрасывал их на отмели, а работа их все продвигалась. Демоны они и сыны демонов! А вы оставили мать-Гунгу одну на посмешище их огненной колесницы. Правосудие богов на этих строителей мостов!

  

  Бык прожевал жвачку и медленно ответил:

  

  - Если бы правосудие богов настигало всех, кто смеется над священными предметами, на земле было бы много темных храмов, мать.

  

  - Но это больше чем насмешка, - сказала тигрица, протягивая лапу. - Ты знаешь, Шива, и вы также, небожители, вы знаете, что они осквернили Гунгу. Они, конечно, должны быть отведены к истребителю. Пусть судит Индра.

  

  Олень отвечал, не двигаясь:

  

  - Как долго продолжалось это зло?

  

  - Три года по счету людей, - сказал крокодил, плотно прижавшись к земле.

  

  - Разве мать-Гунга собирается умереть через год, что так стремится отомстить сейчас же? Глубокое море еще только вчера было там, где она течет теперь, а завтра - как считают боги то, что люди называют временем - море снова покроет ее.

  

  Наступило долгое безмолвие; буря улеглась, и полный месяц стоял над мокрыми деревьями.

  

  - Судите же, - угрюмо сказала река. - Я рассказала о своем позоре. Вода все спадает. Я не могу ничего больше сделать.

  

  - Что касается меня, - то был голос большой обезьяны, сидевшей в храме, - мне нравится наблюдать за этими людьми, вспоминая, что и я строила немало мостов во время юности мира.

  

  - Говорят, - прорычал тигр, - что эти люди явились из остатков твоих армий, Гануман, и потому ты помогал им.

  

  - Они трудятся, как трудились мои армии, и верят, что их труд прочен. Индра слишком высоко, но ты, Шива, знаешь, что земля покрыта их огненными колесницами.

  

  - Да, я знаю, - ответил бык. - Их боги научили их этому.

  

  Среди присутствующих раздался смех.

  

  - Их боги! Что знают их боги? Они родились вчера, и те, кто создал их, вряд ли успели остыть, - сказал крокодил. - Завтра их боги умрут.

  

  - Ого! - сказал Перу. - Матушка-Гунга говорит дельно. Я сказал это падре-сахибу, который проповедовал на "Момбассе", а он попросил Бурра Малума заковать меня за грубость.

  

  - Наверно, они делают такие вещи, чтобы быть угоднее богам, - снова сказал бык.

  

  - Не совсем, - выступил слон. - Они делают это для выгоды моих "магаджунс" - моих толстых ростовщиков, которые поклоняются мне каждый новый год, когда рисуют мое изображение на первых страницах своих счетных книг. Я смотрю через их плечи при свете ламп и вижу, что имена в этих книгах - имена людей из далеких мест, потому что все эти города соединены между собой огненными колесницами, и деньги быстро приходят и уходят, а конторские книги становятся толсты, как... как я. А я - Ганеса, приносящий счастье - благословляю мои народы.

  

  - Они изменили лицо земли - моей земли. Они убивали и строили новые города на моих берегах, - сказал крокодил.

  

  - Это только перемещение грязи. Пусть грязь копается в грязи, если это нравится грязи, - ответил слон.

  

  - А потом? - сказала тигрица. - Впоследствии увидят, что матушка-Гунга не может отомстить за оскорбление, и отойдут сначала от нее, а потом постепенно и от всех нас. В конце концов, Ганеса, мы останемся с пустыми алтарями.

  

  Пьяный человек, шатаясь, поднялся на ноги и громко икнул в лицо собравшимся богам.

  

  - Кали лжет. Моя сестра лжет. И этот мой посох - котваль Каши, и он ведет счет моим пилигримам. Когда наступает время поклоняться Бхайрону - а это бывает всегда, - огненные колесницы двигаются одна за другой и каждая везет тысячу пилигримов. Теперь они уже не ходят пешком, но ездят на колесах, и моя слава все возрастает.

  

  - Гунга, я видел твое русло у Приага почерневшим от пилигримов, - сказала обезьяна, наклоняясь вперед, - а не будь огненных колесниц, они приходили бы медленнее и в меньшем количестве. Помни это.

  

  - Они всегда приходят ко мне, - с трудом выговаривая слова, продолжал Бхайрон. - И днем, и ночью молятся мне все простые люди в полях и на дорогах. Кто ныне подобен Бхайрону? Что это за разговор о перемене религий? Разве моя палка котваля Каши ничего не значит? Она ведет счет и говорит, что никогда не было так много алтарей, как теперь, и огненная колесница хорошо служит им. Бхайрон я - Бхайрон простого народа и главный из небожителей настоящего времени. И потому мой посох говорит...

  

  - Смирно, ты! - прервал бык. - Мне оказывают поклонение в школах, и они говорят очень мудро, ставя вопрос, един я или множествен. Этим восхищается мой народ. И вы знаете, что я такое. Кали, жена моя, ты также знаешь.

  

  - Да, я знаю, - сказала, понурив голову, тигрица.

  

  - Я также выше Гунги. Потому что вы знаете, кто подействовал на умы людей так, что они стали считать Гунгу самой святой из всех рек. Кто умирает в этой воде, вы знаете, как говорят люди, приходит к нам, не понеся наказания, а Гунга знает, что огненная колесница привозила ей множество людей, желающих достигнуть этого; и Кали знает, что ее главнейшие празднества происходили среди паломников, привозимых огненными колесницами. Кто поражал в Пури перед изображением божества тысяча в один день и в одну ночь и привязал болезнь к колесам огненных колесниц так, что она пробежала с одного конца земли до другого? Кто, как не Кали? Прежде, когда не было огненной колесницы, это был тяжелый труд. Огненные колесницы сослужили хорошую службу матушке-смерти. Но я говорю только о своих алтарях, я не Бхайрон простого народа, а Шива. Люди проходят мимо, произнося слова и рассказывая о чужих богах, а я слушаю. Вера сменяется верой в моих школах, а я не чувствую гнева, потому что когда сказаны все слова и окончены новые сказки, люди возвращаются к Шиве.

  

  - Правда. Это правда, - пробормотал Гануман. - К Шиве и другим возвращаются они, мать. Я проникаю из храма в храм на севере, где поклоняются одному Богу и Его Пророку; и теперь в их храмах видно только мое изображение.

  

  - Не за что тебя благодарить, - сказал олень, медленно поворачивая голову. - Я - этот единый и его пророк также.

  

  - Вот именно, отец, - сказал Гануман. - А на юг еду я, старейший из всех богов, с тех пор как люди знают богов, и я проникаю в храмы новой религии, где изображают нашу двенадцатирукую женщину, которую они зовут Марией.

  

  - Я знаю, - сказала тигрица. - Ведь эта женщина - я.

  

  - Именно так, сестра. Я иду на запад между огненными колесницами, являюсь перед строителями мостов в различных видах, и ради меня они меняют свою веру и становятся очень мудрыми. Я сам строитель мостов - мостов между "Этим" и "Тем", и каждый мост, в конце концов, неизменно ведет к Нам. Будь довольна, Гунга! Ни эти люди, ни те, которые последуют за ними, вовсе не насмехаются над тобой.

  

  - Так я, значит, одна, небожители? Не успокоить ли разве мой поток, чтобы как-нибудь не снести их стен? Не иссушит ли Индра мои источники в горах и не заставит ли меня смиренно ползти вдоль их набережных? Не зарыться ли мне в пески, чтобы не сделать чего-нибудь неприятного для них?

  

  - И все из-за небольшой полосы железа с огненной колесницей наверху? Право, матушка-Гунга вечно молода! - сказал слон. - Ребенок не мог бы говорить глупее. Пусть прах копается в прахе, прежде чем обратится в прах. Я знаю только, что мой народ богатеет и возносит хвалы мне. Шива сказал, что люди в школах его не забывают; Бхайрон доволен своей толпой простого народа; а Гануман смеется.

  

  - Конечно, я смеюсь, - сказала обезьяна. - Мои алтари немногочисленны в сравнении с алтарями Ганесы или Бхайрона, но огненные колесницы привозят и мне новых поклонников из-за Черной Воды - людей, которые верят, что их бог - труд. Я бегу перед ними, призывая их, а они следуют за мной.

  

  - Так дай им труд, которого они так желают. Устрой плотину поперек моего течения и отбрось воду назад на мост. Некогда ты был искусен в этом, Гануман. Спустись и подними мое русло.

  

  - Кто дает жизнь, может и взять жизнь, - обезьяна поцарапала длинным указательным пальцем грязь. - Но кому будет польза от убийств? Очень многие хотели бы умереть.

  

  С воды донесся отрывок любовной песни, какую поют юноши, пасущие скот в жаркие полуденные часы поздней весны. Попугай радостно закричал и стал спускаться вниз головой по ветке все ниже и ниже, по мере того как песня становилась громче, и вдруг, освещенный лунным светом, предстал молодой пастух, любимец гопи, [Гопи (по-санскритски - пастушка) - мифические существа, влюбленные в бога Кришну.] идол мечтательных девушек и матерей, еще не родивших ребенка, - Кришна, возлюбленный. Он остановился, чтобы подобрать свои длинные мокрые волосы, и попугай вспорхнул ему на плечо.

  

  - Летаешь и поешь, поешь и летаешь, - икая, проговорил Бхайрон. - Оттого ты и опаздываешь на совет, брат.

  

  - Ну так что же? - со смехом сказал Кришна, откидывая голову. - Вы мало что можете сделать без меня или Кармы. - Он погладил попугая и снова засмеялся. - Что означает это собрание, эта беседа? Я услышал рев матушки-Гунги во тьме и быстро вышел из хижины, где лежал в тепле. А что вы сделали Карме, что он так мокр и молчалив? А что делает здесь матушка-Гунга? Разве небеса так переполнены, что вы приходите сюда расхаживать по грязи, как звери? Карма, что они делают?

  

  - Гунга просила отомстить строителям моста, и Кали за нее. Теперь она просит Ганумана утопить мост, чтобы спасти ее честь! - крикнул попугай. - Я ждал здесь, зная, что ты придешь, о мой господин.

  

  - А небожители ничего не сказали? Разве Гунга и Мать Печалей переговорили их? Разве никто не замолвил слово за мой народ?

  

  - Ну, - сказал Ганеса, беспокойно переступая с ноги на ногу, - я говорил, что это забавляет прах и нам незачем губить его.

  

  - Я был доволен, что дал им возможность трудиться, - очень доволен, - сказал Гануман.

  

  - Что мне за дело до гнева Гунги? - сказал бык.

  

  - Я Бхайрон простого народа и этот мой посох - котваль Каши. И я защищал простой народ.

  

  - Ты?

  

  Глаза молодого бога засверкали.

  

  - Разве теперь я не первый из богов на их устах? - возразил, не смутившись, Бхайрон. - В защиту простого народа говорил я; много мудрых вещей сказал я, которые уже позабыл теперь. Но этот мой посох...

  

  Кришна нетерпеливо обернулся, увидел крокодила у своих ног и, встав на колени, обвил руками холодную шею.

  

  - Мать, - нежно сказал он, - иди опять в свою воду. Это дело не для тебя. Как может этот живой прах повредить твоей чести? Ты давала их полям урожай год за годом, и они стали сильны благодаря твоему разливу. В конце концов, они все приходят к тебе. Зачем убивать их теперь? Сжалься, мать, ненадолго - ведь это ненадолго.

  

  - Если это ненадолго... - начало медлительное животное.

  

  - А разве они боги? - возразил со смехом Кришна; его глаза глядели в тусклые глаза реки. - Будь уверена, что это ненадолго. Небожители слышали тебя, и правосудие свершится. Иди, мать, снова в воду. Много людей и зверей теперь в водах - берега рушатся, - села исчезают из-за тебя.

  

  - Но мост - мост стоит!

  

  Меггер, ворча, вернулся в заросли, когда Кришна встал.

  

  - Кончено! - злобно сказала тигрица. - У небожителей нет более правосудия. Вы пристыдили Гунгу и насмеялись над ней, когда она просила только несколько десятков жизней.

  

  - Моего народа - тех, что лежат под кровлями из листьев вон в том селении; молодых девушек и юношей, которые поют им песни во тьме; ребенка, который родится на следующее утро, - того, что зародился ночью! - сказал Кришна. - А какая польза, что это будет сделано? Завтрашнее утро застанет их за работой. Да если бы вы даже унесли весь мост от одного конца до другого, они начали бы снова. Выслушайте меня. Бхайрон всегда пьян. Гануман со своими новыми загадками насмехается над своим народом.

  

  - Ну какие же они новые! - смеясь, сказала обезьяна.

  

  - Шива слушает толкования разных школ и мечтания святых людей; Ганеса думает только о своих толстых купцах; но я, я живу с моим народом, не требуя даров, и потому получаю их ежедневно.

  

  - Очень уж ты нежен со своим народом, - сказала тигрица.

  

  - Он мой. Старухи грезят мною, ворочаясь во сне; девушки прислушиваются, поджидая меня, когда идут наполнять свои кувшины к реке. Я хожу с молодыми людьми, ожидающими у ворот в сумерки, и кличу седобородых. Вы знаете, небожители, что я один из всех нас не нахожу удовольствия на наших небесах, когда здесь на земле пробивается зеленая былинка или хотя бы два голоса раздаются в сумерках среди подрастающих колосьев. Мудры вы, но живете слишком далеко, забывая, откуда вы появились. А я не забываю. Вы говорите, что огненные колесницы питают ваши храмы? И огненные колесницы привозят тысячи пилигримов туда, куда в былое время приходили десятки? Верно. Верно, но только на сегодняшний день.

  

  - Но завтра они умрут, брат, - сказал Ганеса.

  

  - Тише, - сказал бык, когда Гануман снова нагнулся вперед. - А завтра, что же завтра, возлюбленный?

  

  - Только вот что. Новые слова будут передаваться из уст в уста простого народа - слова, которых не смогут остановить ни человек, ни бог, - дурные, дурные, ничтожные, маленькие слова, передающиеся среди простого народа (и неизвестно, кто пустил их), гласящие, что вы надоели им, небожители, утомили их.

  

  Боги тихо засмеялись.

  

  - А потом, возлюбленный?

  

  - И чтобы скрыть эти чувства, мой народ сначала будет приносить тебе, Шива, и тебе, Ганеса, больше жертв и станет громче восхвалять вас. Но слова уже пущены, и впоследствии мой народ будет платить меньше дани вашим толстым браминам. Затем люди станут забывать ваши алтари, но так медленно, что ни один человек не сможет сказать, когда и как началось это забвение.

  

  - Я знаю... я знаю!.. Я говорила то же, но они не хотели слушать, - сказала тигрица. - Нам нужно было убивать... нам нужно было убивать!

  

  - Теперь слишком поздно. Вы должны были убить вначале, когда люди по ту сторону воды еще ничему не научили наш народ. Теперь мои люди видят их работу и уходят, раздумывая. Они совсем не думают о небожителях. Они думают об огненной колеснице и других вещах, что сделаны строителями мостов, и, когда ваши жрецы протягивают руки за милостыней, они дают немного и неохотно. Это только начало; пока так поступают один, два, пять или десять, но я брожу среди моего народа и знаю, что у него в сердце.

  

  - А конец, насмешник над богами? Каков будет конец? - спросил Ганеса.

  

  - Конец будет такой же, как начало, о несообразительный сын Шивы! Пламя замрет на алтарях и молитва на языке, пока вы снова не станете маленькими богами - богами джунглей, - имена которых охотники за крысами и ловцы собак шепчут в чащах и в пещерах, жалкими божками деревьев и отдельных селений, какими вы были вначале. Вот конец для тебя, Ганеса, и для Бхайрона - Бхайрона простого народа.

  

  - Это случится очень нескоро, - проворчал Бхайрон. - И это ложь.

  

  - Много женщин целовало Кришну. Они рассказывали ему это, чтобы утешить себя, когда у них показались седые волосы, а он передал нам этот рассказ.

  

  - Их боги пришли, и мы их переделали. Я взял женщину и сделал ее двенадцатирукой. Так вывернем мы всех их богов, - сказал Гануман.

  

  - Их боги! Вопрос идет не об их богах - один или три, мужчина или женщина. Дело в людях, двигаются они, а не боги строителей мостов, - сказал Кришна.

  

  - Пусть будет так. Я заставил одного человека поклоняться огненной колеснице, когда она стояла, дыша огнем, и он не знал, что поклоняется мне, - сказала обезьяна Гануман. - Они только несколько изменяют имена своих богов. Я буду по-прежнему руководить строителями мостов. Шиве в школах будут поклоняться те, кто сомневается и презирает своих товарищей; у Ганесы останутся его купцы, а у Бхайрона - погонщики ослов, пилигримы и продавцы игрушек. Возлюбленный, они только изменят имена, а это мы уже видели тысячу раз.

  

  - Конечно, они только изменят имена, - повторил Ганеса; но боги беспокойно задвигались.

  

  - Они переменят больше, чем имена. Меня одного они не смогут убить, пока девушка и мужчина встречаются друг с другом или весна следует за зимними дождями. Небожители, не напрасно я ходил по земле. Мой народ не сознает еще, что он уже знает; но я, живущий между людьми, читаю их сердца. Великие владыки, начало конца уже зародилось. Огненная колесница выкрикивает имена новых богов, а не старых под новыми именами. Теперь пейте и ешьте побольше. Погружайте ваши лица в дым алтарей, прежде чем они потухнут. Берите дань и слушайте звуки цимбал и барабанов, пока есть еще цветы и песни. Как считают люди, конец еще далек; но по счету времен у нас, знающих, он наступит сегодня. Я сказал.

  

  Молодой бог замолчал; его собратья долго, безмолвно смотрели друг на друга.

  

  - Этого я не слышал прежде, - шепнул Перу на ухо своему товарищу. - Но иногда, когда я смазывал маслом части машин в машинном отделении "Гурка", я думал, так ли уже мудры наши жрецы - так ли мудры. День настает, сахиб. Они уйдут к утру.

  

  Желтый цвет на небе становился ярче, и тон реки изменился, когда исчезла тьма

  

  Внезапно слон затрубил, словно по знаку погонщика.

  

  - Пусть судит Индра Отец всех, говори ты! Что скажешь ты о слышанном нами? Действительно ли Кришна солгал или...

  

  - Вы знаете, - сказал бык, вставая на ноги. - Вы знаете загадку богов: "Когда Брама перестанет грезить, небеса и ад и земля - все исчезнет". Будьте довольны. Брама еще грезит. Грезы его приходят и уходят, и природа грез изменяется, а Брама еще грезит. Кришна слишком долго ходил по земле, но, несмотря на это, я еще больше полюбил его за переданный рассказ. Боги изменяются, возлюбленный, - все, кроме Одного!

  

  - Да, все, кроме того, который зажигает любовь в сердцах людей, - сказал Кришна, завязывая свой пояс. - Ждать недолго, и вы узнаете, лгу ли я.

  

  - Правда, времени, как ты говоришь, немного. Ступай снова в свои хижины, возлюбленный, и весели молодежь, потому что Брама еще грезит. Ступайте, дети мои! Брама еще дремлет, и, пока он не проснется, боги не умрут.

  

  

  

  - Куда они ушли? - сказал пораженный ужасом ласкар, слегка дрожа от холода.

  

  - Бог знает! - сказал Финдлейсон.

  

  Река и острова вырисовывались теперь в дневном свете, и на сырой земле под деревом не было следов копыт или следов обезьяны. Только попугай кричал в ветвях; дождевые капли градом катились с его крыльев, когда он встряхивал ими.

  

  - Вставайте! У нас ноги закоченели от холода. Испарился ли из тебя опиум? Можешь ли ты двигаться, сахиб?

  

  Финдлейсон, шатаясь, поднялся на ноги и встряхнулся. Голова у него кружилась и болела, но действие опиума прошло, и, освежая голову в воде пруда, главный инженер моста у Каши поразился, каким образом он попал на остров, и стал раздумывать, какие шансы для возвращения домой представляет ему день и - главное - как обстоит дело с его мостом?

  

  - Перу, я забыл многое. Я был под сторожевой башней, наблюдая за рекой... А потом!.. Унесло нас течение?..

  

  - Нет. Суда сорвались, сахиб, и (если сахиб забыл об опиуме, Перу не станет напоминать о нем) мне показалось, - было так темно, - что какой-то канат, за который уцепился сахиб, сбросил его в лодку. В виду того что мы оба с Хитчкоком-сахибом выстроили, можно сказать, этот мост, я также сел в лодку, которая въехала, словно верхом на волнах, в мыс этого острова, разбилась и выбросила нас на берег. Я испустил громкий крик, когда лодка оторвалась от пристани, и, без сомнения, Хитчкок-сахиб приедет за нами. Что касается моста, то при постройке его умерло столько людей, что он не может умереть.

  

  Палящие лучи солнца, выглянувшего после бури, вызвали из напоенной водой земли все ее ароматы; при ярком свете солнечных лучей человек не мог думать о сновидениях во тьме. Финдлейсон смотрел вверх по течению реки, которая ослепительно блестела на солнце, пока глаза у него не заболели. На Ганге не было видно берегов, тем более линии моста.

  

  - Мы спустились очень далеко, - сказал он. - Удивительно, что мы не утонули раз сто.

  

  - Это менее всего удивительно, потому что ни один человек не умирает раньше своего времени. Я видел Сидней, я видел Лондон и двадцать больших портов, но, - Перу взглянул на мокрый полинявший храм под деревом, - никогда человек не видел того, что мы видели здесь.

  

  - Чего?

  

  - Разве сахиб забыл?.. Или только мы, черные люди, видим богов?

  

  - У меня была лихорадка, - сказал Финдлейсон, продолжая пристально смотреть на воду. - Мне казалось, что остров заполнен разговаривавшими зверями и людьми, но я не помню. Я думаю, лодка может теперь продержаться на воде?..

  

  - Ого! Так, значит, это правда. "Когда Брама перестанет грезить, боги умрут". Теперь я знаю, что он хотел сказать. Однажды гуру сказал мне то же, но тогда я не понял. Теперь я поумнел.

  

  - Что такое? - сказал через плечо Финдлейсон.

  

  Перу продолжал, как будто говоря сам с собой:

  

  - Шесть... семь... десять муссонов тому назад я стоял на вахте на "Ревахе" - большом судне "Кумпании" - и был большой "туфан", зеленая и черная вода билась о судно; и я крепко держался за спасательный круг, задыхаясь под потоком воды. Тогда я подумал о богах - о тех, которых мы видели сегодня ночью... - Он с любопытством, пристально посмотрел в затылок Финдлейсону, но белый человек смотрел на реку. - Да, я говорю о тех, которых мы видели в прошлую ночь, и молил их защитить меня. И, когда я молился, продолжая смотреть, громадная волна подхватила меня и бросила на кольцо большого черного носового якоря. "Ревах" поднялся высоко-высоко, наклонившись на левый борт, и вода стекла у него с носа, а я лежал на животе, держась за скобу и смотря вниз в великую глубину. Тогда, даже перед лицом смерти, я подумал, что если перестану держаться, то умру и для меня не будет ни "Реваха", ни моего места на кухне, где готовят рис, ни Бомбея, ни Калькутты, ни даже Лондона. "Как могу я быть уверен, что боги, которым я молюсь, все же останутся?" - сказал я. Так думал я, а "Ревах" опустил нос, вроде как падает молоток, и волны ворвались и смыли меня на корму, и я чуть было не сломал себе берцовую кость о лебедку; но я не умер, и я видел богов. Они хороши для живых людей, но не для мертвых; они сами это говорили. Поэтому, когда я вернусь в селение, я отколочу гуру за то, что он задает нам загадки, которые вовсе не настоящие загадки. Когда Брама перестанет грезить, боги умрут.

  

  - Взгляните вверх по реке. Этот свет ослепляет. Нет там дыма?

  

  Перу прикрыл глаза рукой.

  

  - Он умный человек и сообразительный. Хитчкок-сахиб не решился довериться гребному судну. Он взял у Рао-сахиба паровую яхту и плывет искать нас. Я всегда говорил, что при постройке моста должна была бы быть паровая яхта у нас.

  

  Владение Рао из Бараона лежало в десяти милях от моста. Финдлейсон и Хитчкок проводили большую часть своего скудного свободного времени в игре на бильярде и на охоте с этим молодым человеком. В течение пяти или шести лет его воспитанием руководил англичанин, любитель спорта, и теперь он по-королевски тратил доходы, накопленные правительством Индии за время его несовершеннолетия. Паровая яхта с серебряными поручнями, с тентом из полосатой шелковой материи и палубой из красного дерева была новой игрушкой, которая страшно досаждала Финдлейсону, когда Рао явился посмотреть на постройку моста.

  

  - Это большое счастье, - пробормотал Финдлейсон; но он все же боялся, ожидая известий о мосте.

  

  Нарядная, голубая с белым труба быстро продвигалась вниз по течению реки.

  

  На носу виднелся Хитчкок с биноклем; лицо его было необыкновенно бледно. Перу крикнул, и яхта направилась к острову. Рао-сахиб, в охотничьем костюме и семицветном тюрбане, размахивал своей царственной рукой, а Хитчкок громко кричал, не дожидаясь, о чем его будет спрашивать Финдлейсон, так как знал, что первый вопрос его будет о мосте.

  

  - Все прекрасно! Клянусь Богом, Финдлейсон, я не надеялся снова увидеть вас! Вы миль на двадцать ниже моста... Да, ни один камень не тронут... А как вы себя чувствуете? Я попросил яхту у Рао-сахиба, и он был так добр, что отправился вместе со мной! Прыгайте!..

  

  - А, Финдлейсон, вы здоровы? Небывалое бедствие случилось прошлой ночью, а? Мой королевский дворец течет, словно дьявол, а урожай будет плох во всей моей стране... Вы дадите задний ход, Хитчкок? Я... я не разбираюсь в паровых машинах. Вы вымокли? Вам холодно, Финдлейсон? У меня есть что поесть, да и выпейте хорошенько.

  

  - Я безгранично благодарен вам, Рао-сахиб. Я думаю, вы спасли мне жизнь. Как Хитчкок...

  

  - О!.. У него волосы стояли дыбом! Он приехал ко мне среди ночи и вырвал меня из объятий Морфея. Я очень встревожился, Финдлейсон, и потому отправился с ним сам. Мой главный жрец, он теперь очень сердит. Поедем скорее, мистер Хитчкок. В три четверти первого я должен быть в главном храме, где мы освящаем какого-то нового идола. Не будь этого, я попросил бы вас провести день со мной. А ведь чертовски скучны эти религиозные церемонии, Финдлейсон, э?

  

  Перу, хорошо известный экипажу яхты, стал у штурвала и умело повел яхту вверх по реке. Но пока он правил, он мысленно пускал в дело два фута наполовину расплетенного троса, и спина, по которой он ударял, была спиной его гуру.

  

  

  

  

  Некоторые люди говорят, что если бы во всей Индии был только один кусок хлеба, он был бы разделен поровну между всеми Плоуденами, Треворами, Биддонами и Риветт-Карнавами. Иначе говоря, некоторые фамилии служат в Индии поколение за поколением, как дельфины плывут друг за другом в открытом море.

  

  К примеру, в Центральной Индии с того времени, как Гемфрей Чинн, лейтенант-фейерверкер Бомбейского европейского полка, участвовал в покорении Серингапатама в 1799 году, на службе всегда бывал, по крайней мере, хотя бы один представитель девонширских Чиннов. Альфред Эллис Чинн, младший брат Гемфрея, командовал Бомбейским гренадерским полком с 1804 по 1813 год, а в 1834 году Джон Чинн из той же семьи - мы будем называть его Джон Чинн Первый - проявил себя как выдающийся администратор во время волнений в местности, носящей название Мундесур. Он умер молодым, но оставил воспоминание о себе в новой стране, и достопочтенный совет достопочтенной Ост-Индской компании запечатлел его добродетели в величественной резолюции и поставил ему памятник в Сатпурских горах.

  

  Ему наследовал его сын, Лайонель Чинн, который оставил свой домик в Девоншире как раз вовремя, чтобы получить серьезную рану во время усмирения мятежа. Он провел свою трудовую жизнь в ста пятидесяти милях от могилы Джона Чинна и командовал полком маленьких диких горцев, большинство которых знало его отца. Его сын Джон родился в маленьком военном поселении с соломенными крышами, глиняными стенами, даже в настоящее время находящемся на расстоянии восьмидесяти миль от ближайшей железной дороги, в центре дикой страны, где водятся тигры. Полковник Лайонель Чинн прослужил тридцать лет и вышел в отставку. В Канале его пароход встретился с военным судном, которое несло его сына на восток для исполнения семейных обязанностей.

  

  Чинны счастливее многих людей, потому что знают точно, что им следует делать. Умный Чинн поступает чиновником в Бомбее, а затем отправляется в Центральную Индию, где все рады видеть его. Глупый Чинн поступает в департамент полиции или в лесной и раньше или позже также появляется в Центральной Индии. По этому поводу сложили даже пословицу: "Центральная Индия населена бхилями, Мейрами и Чиннами, весьма похожими друг на друга. Эта порода худощава, потому что кости у ее представителей тонки, смугла, молчалива, и даже самые глупые из этих людей хорошие стрелки". Джон Чинн второй был человек среднего ума, но, как старший сын, он стал военным по традиции семьи Чиннов. Его долг состоял в том, чтобы оставаться в полку своего отца в течение всей своей жизни, хотя этот корпус был из тех, где служить было не особенно приятно, так что многие дорого дали бы, чтобы избавиться от службы в нем. Полк этот принадлежал к числу иррегулярных; люди маленького роста, смуглые носили мундиры карабинеров - зеленые, с черными кожаными выпушками; друзья называли их "вуддарсами", что означает люди низшей касты, которые выкапывают крыс и едят их. Но вуддарсы не сердились на это. Они были единственными в своем роде, и у них были свои причины для гордости.

  

  Во-первых, английских офицеров у них было меньше, чем в каком-либо туземном полку. Во-вторых, на параде их субалтерны не ездили верхом, как это обычно бывает, а шли впереди своих людей. Человек, который может идти рядом с вуддарсами, когда они идут быстрым шагом, должен обладать хорошим дыханием и хорошо развитыми мускулами. В-третьих, они были лучшие "пукки", "шиккари" (охотники) во всей Индии. В-четвертых, они были вуддарсы, и хотя официально считались состоящими в бхильских иррегулярных войсках - все же навеки оставались вуддарсами.

  

  Ни один англичанин не входил в их столовую, за исключением тех, кого они любили или к которым привыкли. Офицеры разговаривали с солдатами на языке, который понимали человек двести белых во всей Индии; и солдаты были их детьми, набранными из бхилей, быть может, самой странной расы из всех многочисленных странных рас Индии. Это были - и, в сущности, остались до сих пор - дикари, скрытные, робкие, полные несказанных предрассудков. Расы, которые мы называем туземцами, застали бхилей уже владельцами земли, когда в первый раз появились в стране тысячи лет тому назад. В книгах они называются преариями, аборигенами и дравидами. Когда какой-нибудь раджпутанский вождь, барды которого могут воспевать его родословную за тысячу двести лет, восходит на престол, его инвеститура [Возведение в сан, должность. - Ред.] не закончена, пока на лбу его нет значка, сделанного кровью из жил кого-нибудь из бхилей. Раджпуты говорят, что эта церемония не имеет значения, но бхиль знает, что это последняя тень его старинных прав как давнишнего владельца страны.

  

  Столетия угнетения и истребления сделали бхиля жестоким, полубезумным вором и похитителем скота, и, когда пришли англичане, он казался настолько же способным к цивилизации, как тигр его джунглей.