Киплинг Джозеф Редьярд - Книга джунглей

">  

  - Кала Наг! Кала Наг! Возьми меня с собой, о Кала Наг!

  

  Слон беззвучно повернулся, сделал три шага к мальчику, опустил свой хобот, вскинул к себе на шею Тумаи и чуть ли не раньше, чем тот успел усесться, скользнул в лес.

  

  Со стороны привязей донесся взрыв бешеных криков слонов; потом тишина сомкнулась, и Кала Наг побежал. Иногда кусты высокой травы волновались с обеих его сторон, как волны плещут около бортов корабля; иногда ветвь вьющегося дикого перца царапала его спину или бамбук трещал под напором его плеча; но в промежутках между этими звуками он двигался совершенно бесшумно, проникая через чащи густого леса Гаро, точно сквозь дым. Кала Наг поднимался на гору, но, хотя Маленький Тумаи в просветах между ветвями наблюдал за звездами, он не мог понять, в каком направлении.

  

  Кала Наг достиг гребня и на минуту остановился. Теперь Маленький Тумаи мог видеть вершины деревьев; они, как бы усеянные блестками и такие пушистые под лунным светом, тянулись на много-много миль; видел он и синевато-белую дымку в ложбине над рекой. Тумаи наклонился вперед, пригляделся и почувствовал, что внизу, под ним, лес проснулся, ожил и наполнился какими-то существами. Большой коричневый, поедающий плоды нетопырь пронесся мимо уха мальчика; иглы дикобраза загремели в чаще, в темноте между стволами деревьев большой кабан рылся во влажной теплой земле; рылся и фыркал.

  

  Над головой Тумаи снова сомкнулись ветви, и Кала Наг начал спускаться в долину, - на этот раз неспокойно; так сорвавшаяся пушка стремительно катится с крутого берега. Громадные ноги слона непрерывно двигались, точно поршни, шагая через восемь футов сразу; морщинистая кожа на сгибах его ног шелестела. Низкие кусты по обеим сторонам Кала Нага шуршали со звуком рвущегося полотна; молодые деревья, которые он раздвигал своими плечами, пружиня, возвращались на свои прежние места и хлестали его по бокам, а длинные гирлянды различных сплетенных вместе лиан свешивались с его клыков и колыхались, когда он покачивал головой из стороны в сторону, прорубая для себя дорогу. Маленький Тумаи совсем прижался к большой шее слона, чтобы какая-нибудь качающаяся ветвь не смела его на землю; в глубине души мальчик желал снова очутиться в лагере.

  

  Трава начала чмокать; ноги Кала Нага тонули и вязли; ночной туман в глубине долины леденил Маленького Тумаи. Послышался плеск, журчание быстро движущейся воды, и Кала Наг пошел вброд через реку, на каждом шагу ощупывая дорогу. Сквозь шум воды, плескавшейся около ног слона, Маленький Тумаи слышал другой плеск и крики слонов вверху по течению реки и внизу; до него донеслось громкое ворчание, сердитое фырканье; вся дымка вокруг него, казалось, наполнялась волнистыми тенями.

  

  - Ах, - произнес он вполголоса, и его зубы застучали, - все слоны в эту ночь освободились. Значит, они будут танцевать.

  

  Кала Наг вышел из реки; вода ручьями стекала с него, он продул свой хобот и снова начал подниматься. Но на этот раз не в одиночестве; ему не пришлось также расчищать дорогу. Перед ним уже была готовая тропинка шириной в шесть футов; примятая на ней трава джунглей старалась расправиться и подняться. Вероятно, всего за несколько минут до него в этом месте прошло много слонов. Маленький Тумаи оглянулся; крупный дикий слон с большими бивнями и со свиными глазками, горевшими как раскаленные угли, выходил из туманной реки. Но деревья тотчас же снова сблизились, и они двинулись вперед и вверх; повсюду слышались крики слонов, треск и шум ломающихся веток.

  

  Наконец на самой вершине горы Кала Наг остановился между двумя стволами. Стволы эти составляли часть кольца деревьев, которое окаймляло пространство в три-четыре акра; на всей площадке, как мог видеть мальчик, земля была утоптана и тверда, точно кирпичный пол. В ее центре росло несколько деревьев, но их кора была содрана, и обнаженные места этих стволов при свете луны блестели, точно полированные. С их верхних ветвей свешивались лианы и большие белые, как бы восковые, колокольчики, похожие на цветы вьюнка, покачиваясь в крепком сне; внутри же кольца из деревьев не виднелось ни одной зеленой былинки; там не было ничего, кроме утрамбованной земли.

  

  При свете месяца она казалась серой, как сталь; только от слонов падали чернильно-черные тени. Маленький Тумаи, затаив дыхание, смотрел на все глазами, которые, казалось, были готовы выскочить из орбит, и чем больше он смотрел, тем больше показывалось слонов. Маленький Тумаи умел считать только до десяти; он много раз считал по пальцам, наконец потерял счет десяткам десятков, и у него начала кружиться голова. Вокруг открытой площадки он слышал треск низких кустов; это слоны поднимались по горному склону; но едва выходили они из-за деревьев, как начинали двигаться, точно призраки.

  

  Тут были дикие слоны самцы, с белыми бивнями и осыпанные листьями, орехами и ветвями, которые застряли в морщинах на их шеях и в складках их ушей; были и толстые, медленные слонихи с маленькими беспокойными, розовато-черными слонятами высотой в три-четыре фута, пробегавшими у них под животами; молодые слоны, с только что начавшимися показываться бивнями и очень гордые этим; худые шероховатые слонихи, старые девы, с вытянутыми тревожными мордами и бивнями, похожими на грубую кору; дикие старые одинокие слоны, покрытые шрамами от плеч до боков, с большими рубцами, оставшимися от прежних боев, с засохшим илом, приставшим к ним во время их одинокого купанья и теперь осыпавшимся с их плеч; был между ними один с обломанным бивнем и с огромным рубцом на боку, следом ужасного удара тигровых когтей.

  

  Они стояли друг против друга, или по двое расхаживали взад и вперед по площадке, или же поодиночке качались. Десятки и сотни слонов.

  

  Тумаи знал, что пока он неподвижно лежит на спине Кала Нага, с ним ничего не случится, потому что, даже во время суеты и драки в кеддах, вновь загнанный дикий слон не ударяет хоботом и не стаскивает человека с шеи ручного слона; а слоны, бывшие здесь в эту ночь, не думали о людях. Один раз все они вздрогнули и подняли уши, услышав в лесу лязг ножных цепей, но это подходила Пудмини, любимица Петерсен сахиба; она разорвала свою цепь и теперь, фыркая и ворча, поднималась на гору. Вероятно, Пудмини сломала изгородь и явилась прямо из лагеря Петерсен сахиба; в то же время Маленький Тумаи увидел другого слона, незнакомого ему, с глубокими шрамами от веревок на спине и груди. Он тоже, вероятно, убежал из какого-нибудь лагеря в окрестных горах.

  

  Все затихло; в лесу больше не было слонов; Кала Наг, качаясь, сошел со своего места между деревьями, с легким клокочущим и журчащим звуком вмешался в толпу, и все слоны принялись разговаривать между собой на собственном наречии, и все задвигались.

  

  По-прежнему неподвижно лежа, Маленький Тумаи смотрел вниз на множество десятков широких спин, колыхающихся ушей, качающихся хоботов и маленьких вращающихся глаз. Он слышал, как одни бивни, случайно ударив о другие, звенели, слышал сухой шелест свивавшихся вместе хоботов, скрип огромных боков и плеч в толпе и непрерывный свист машущих больших хвостов. Облако закрыло луну, и он остался в черной темноте, но спокойный непрерывный шелест, постоянная толкотня и ворчанье продолжались. Мальчик знал, что кругом Кала Нага повсюду были слоны, и что вывести Черного Змея из этого собрания невозможно. Итак, Тумаи сжал зубы и молча дрожал. В кеддах, по крайней мере, блестел свет факелов, слышался крик, а здесь он был совсем один, в темноте, и раз какой-то хобот поднялся к нему и дотронулся до его кольца.

  

  Вот один слон затрубил; все подхватили его крик, и это продолжалось пять или десять ужасных секунд. С деревьев скатывалась роса и, точно дождь, падала на невидимые спины; скоро поднялся глухой шум, сперва не очень громкий, и Маленький Тумаи не мог сказать, что это такое; звуки разрастались. Кала Наг поднял сперва одну переднюю ногу, потом другую и поставил их на землю. Повторялось: раз, два, раз, два, - постоянно, как удары молота. Теперь все слоны топали в такт, и раздавался такой звук, будто подле входа в пещеру колотили в военный барабан. Роса падала, и ее капель больше не осталось на деревьях, а грохот продолжался, и земля качалась и вздрагивала; Маленький Тумаи зажал руками уши, чтобы не слышать этого стука. Но топот сотен тяжелых ног по обнаженной земле превращался в один исполинский толчок, который сотрясал все его тело. Раза два мальчик почувствовал, что Кала Наг и все остальные сделали несколько шагов вперед; после этого звук изменился; Тумаи слышал, что огромные ноги давили сочные зеленые поросли; но пролетели минуты две, и снова начались удары по твердой земле. Где-то близ Маленького Тумаи дерево затрещало и застонало. Он протянул руку и нащупал кору, но Кала Наг двинулся вперед, продолжая стучать ногами, и мальчик не мог бы сказать, в каком месте площадки находится он. Слоны не кричали; только лишь два или три маленьких слоненка взвизгнули одновременно. Потом Тумаи услышал шелест, и топот начался снова. Так продолжалось, вероятно, целых два часа, и нервы Тумаи были напряжены, однако по запаху ночного воздуха он чувствовал приближение зари.

  

  Утро пришло в виде полосы бледно-желтого сияния позади зеленых гор, и стук ног остановился с первым же лучом, точно свет был сигналом. Раньше чем в голове Маленького Тумаи улегся звон и шум, даже раньше чем он успел изменить свою позу, поблизости не осталось ни одного слона, кроме Кала Нага, Пудмини и слона со шрамами от веревок; никакой признак, никакой шелест или шепот среди деревьев на горных откосах не указывал, куда ушли остальные животные.

  

  Маленький Тумаи осмотрелся. Насколько он помнил, открытая площадка за эту ночь увеличилась. На ней теперь оказалось меньше деревьев, чем было прежде, а кусты и трава по ее краям притулись к земле. Маленький Тумаи посмотрел еще раз. Теперь он понял значение топота. Слоны утрамбовали новое пространство земли, раздавили густую траву и сочный бамбук в мочалы, мочалы превратили в лохмотья, лохмотья в тонкие фибры, а фибры вдавили в почву.

  

  - Ва, - сказал Маленький Тумаи, и его веки отяжелели, - Кала Наг, господин мой, будем держаться близ Пудмини и двинемся к лагерю Петерсен сахиба, не то я упаду с твоей шеи.

  

  Третий слон посмотрел на двоих, уходивших вместе, фыркнул повернулся и пошел собственным путем. Вероятно, он принадлежал какому-нибудь мелкому туземному правителю, жившему в пятидесяти, шестидесяти или в сотне миль от площадки.

  

  Через два часа, когда Петерсен сахиб сидел за своим первым завтраком, его слоны, на эту ночь привязанные двойными цепями, принялись трубить, и Пудмини, запачканная илом до самых плеч, а также и Кала Наг, у которого болели ноги, притащились в лагерь.

  

  Лицо Маленького Тумаи стало совсем серым, осунулось; в его пропитанных росой волосах запуталось множество листьев; тем не менее он попробовал поклониться Петерсен сахибу и слабым голосом закричал:

  

  - Пляски, пляски слонов! Я видел их и умираю...

  

  Кала Наг припал к земле, и мальчик в глубоком обмороке соскользнул с его шеи.

  

  Но у туземных детей такие нервы, что о них не стоит и говорить, а потому через два часа очень довольный Тумаи лежал в гамаке Петерсен сахиба; охотничье пальто Петерсена было под головой мальчика, а в его желудке был стакан горячего молока, немного водки и щепотка хинина. Старые волосатые, покрытые рубцами охотники джунглей в три ряда сидели перед ним, глядя на него, точно на духа. Он в нескольких словах, по-детски, рассказал им о своих приключениях и закончил словами:

  

  - Теперь, если я сказал хоть одно слово лжи, пошлите людей посмотреть на это место; они увидят, что слоновый народ увеличил площадку своей танцевальной комнаты; найдут также один десяток, другой, много десятков тропинок, ведущих к этому месту. Своими ногами они утрамбовали землю. Я видел это. Кала Наг взял меня, и я видел. И поэтому у Кала Нага очень устали ноги.

  

  Маленький Тумаи опять улегся, заснул, проспал все долгие послеполуденные часы, проспал и сумерки; а в это время Петерсен сахиб и Мачуа Алла прошли по следам двух слонов, тянувшимся пятнадцать миль через горы. Восемнадцать лет Петерсен сахиб ловил слонов, но до этого дня только однажды видел место слоновых плясок. Мачуа Алла взглянул на площадку и тотчас же понял, что здесь происходило; он поковырял пальцем в плотной, утрамбованной земле и заметил:

  

  - Мальчик говорит правду. Все это было сделано в прошедшую ночь, и я насчитал семьдесят следов, пересекающих реку. Видите, сахиб, вот тут ножная цепь Пудмини сорвала кору с дерева. Да, она тоже была здесь.

  

  Они переглянулись, посмотрели вверх, вниз и задумались. Обычаев слонов не могут ни постичь, ни измерить умы черных или белых людей.

  

  - Сорок и пять лет, - сказал Мачуа Алла, - я, мой лорд, хожу за слонами, но никогда не слыхивал, чтобы ребенок или взрослый человек видел то, что видел этот мальчик. Клянусь всеми богами гор, это... Что мы можем сказать? - и он покачал головой.

  

  Они вернулись в лагерь; подходило время ужина. Петерсен сахиб закусил один в своей палатке, но приказал дать в лагерь двух овец и несколько кур, а также отпустить каждому служащему двойную порцию муки, риса и соли; он знал, что они будут пировать.

  

  Большой Тумаи поспешно пришел из долины в лагерь сахиба за своим сыном и за своим слоном и теперь смотрел на них, точно боясь их обоих. Начался праздник при свете пылающих костров, зажженных против стойл слонов, и Маленький Тумаи был героем дня. Крупные коричневые ловцы, охотники, разведчики, карнаки, канатчики и люди, знающие тайные способы укрощения самых диких слонов, передавали мальчика из рук в руки и мазали ему лоб кровью из груди только что убитого петушка джунглей в знак того, что он свободный житель леса, посвященный во все тайны джунглей и имеющий право проникать куда ему угодно.

  

  Наконец пламя костра потухло, и красный свет головешек придал коже слонов такой оттенок, точно их тоже погрузили в кровь. Мачуа Аппа, глава всех загонщиков во всех кеддахах; Мачуа Аппа, второе "я" Петерсен сахиба; человек, за сорок лет не видавший ни разу дороги, сделанной руками людей; Мачуа Аппа, настолько великий, что у него было только одно имя - Мачуа Аппа, - поднялся на ноги, держа высоко над своей головой Маленького Тумаи и закричал:

  

  - Слушайте, мои братья! Слушайте и вы, мои господа, привязанные к столбам, потому что говорю я, Мачуа Аппа. Этого мальчика не будут больше называть Маленький Тумаи; отныне он Слоновый Тумаи, как называли перед ним его прадеда. Целую долгую ночь он созерцал то, чего никогда не видал ни один человек, и милость народа слонов и любовь богов джунглей - покоятся на нем. Он сделается великим охотником, станет выше меня, да, даже выше меня, Мачуа Аппы. Своим ясным взглядом он будет без труда распознавать новые следы, старые следы, смешанные следы. Ему не причинят вреда в кеддах, когда ему придется пробегать между слонами, чтобы накинуть веревку на дикаря, и если он проскользнет перед ногами несущегося одинокого слона, этот одинокий слон узнает, кто он такой и не раздавит его. Ай-ай! Мои господа в цепях! - он повернулся к ряду слонов. - Смотрите: этот мальчик видел ваши пляски в ваших тайниках - зрелище, которое никогда еще не открывалось зрению ни одного человека. Почтите его, мои господа! Салаам Каро, дети! Салютуйте Слоновому Тумаи! Гунга Першад! Ахаа! Хира Гудж. Бирчи Гудж, Куттар Гудж! Ахаа! Пудмини, ты видела его во время пляски, и ты тоже, Кала Наг, моя жемчужина среди слонов! Ахаа! Ну, все вместе! Слоновому Тумаи Баррао!

  

  И при последнем диком восклицании Мачуа Аппы все слоны вскинули свои хоботы до того высоко, что их концами коснулись своих лбов. В ту же секунду раздался полный салют, грохочущий трубный звук, который слышит только вице-король Индии - салаамут (привет) кеддаха.

  

  И все это в честь Маленького Тумаи, который видел то, чего раньше не видал ни один человек, - танцы слонов ночью, видел один в самом сердце гор Гаро.

  

  

  

  

  Целый месяц шел сильный дождь, падая на лагерь из тридцати тысяч людей, многих тысяч верблюдов, слонов, лошадей, быков и мулов, собранных в Раваль Пинди для смотра вице-короля Индии. Он принимал эмира Афганистана, дикого властителя очень дикой страны. Эмир, в качестве почетной стражи, привел с собой восемьсот людей и лошадей, никогда не видавших ни лагеря, ни локомотива - диких людей и диких лошадей, взятых откуда-то из центральной Азии. Каждую ночь несколько этих неукротимых коней непременно разрывали свои путы и принимались носиться взад и вперед по темному лагерю, полному липкой грязи; иногда вырывались и верблюды, бегали, спотыкались, падали, наталкиваясь на веревки палаток, и вы можете себе представить, как это бывало приятно для людей, желавших попытаться заснуть! Моя палатка стояла далеко от привязей верблюдов, но раз ночью какой-то человек просунул голову в мое холщовое жилище и закричал:

  

  - Выходите скорее! Они бегут сюда! Моя палатка погибла.

  

  Я знал, кого он называл "они", а потому надел сапоги, непромокаемый плащ и выбежал в мокрую грязь. Маленькая Виксон, моя собачка фокстерьер, выскочила с другой стороны. Поднялись рев, ворчанье, шлепанье; я увидел, как моя палатка повисла, когда сломался ее основной шест, и скоро принялась танцевать, точно сумасшедшее привидение. Под нее попал верблюд; и я, промокший и рассерженный, невольно все же расхохотался; потом побежал, не зная сколько верблюдов сорвалось с привязи. Пробивая себе дорогу в липкой грязи, я очутился вне лагеря.

  

  Вот мои ноги задели за лафет пушки, и я понял, что попал к линии артиллерии, там, куда на ночь ставили орудия. Не желая больше в темноте месить грязь под моросящим дождем, я накинул мой дождевик на дуло одной из пушек и с помощью двух-трех найденных мной веток, устроил себе своеобразный вигвам, лег вдоль орудия и мысленно спросил себя, где моя Виксон и куда судьба занесла самого меня.

  

  Как раз в ту минуту, когда я уже засыпал, послышалось звяканье сбруи, фырканье и мимо меня прошел мул, встряхивая мокрыми ушами. Он принадлежал к батарее горных орудий; я узнал это по скрипу ремней, звону колец, цепей и тому подобных предметов на его вьючном седле. Горные орудия - маленькие, опрятные пушки, которые состоят из двух частей; когда приходит время пустить их в дело, эти две половины скрепляют вместе. Их берут на вершины гор, повсюду, где мул находит дорогу, и они очень полезны для боев в гористых местностях.

  

  Позади мула шел верблюд; его большие мягкие ноги чмокали по грязи и скользили; его шея изгибалась взад и вперед, точно у бродящей курицы. К счастью, я достаточно хорошо знаю язык животных (конечно, не наречие диких зверей, а язык домашних животных, получив это знание от туземцев) и мог понять, о чем они говорили.

  

  Конечно, это был тот верблюд, который попал в мою палатку, так как он крикнул мулу:

  

  - Что мне делать? Куда идти? Я бился с чем-то белым, развевающимся, и эта вещь схватила палку и ударила меня по шее. - Он говорил о сломанном шесте, и мне было очень приятно узнать, что кол его ударил. - Убежим мы?

  

  - А, так это ты, - сказал мул, - ты и твои друзья встревожили весь лагерь? Прекрасно! Завтра утром вас за это побьют, а теперь и я могу дать тебе кое-что в задаток.

  

  Я услышал звон сбруи, мул осадил, и верблюд получил два удара под ребра и зазвенел, как барабан.

  

  - Другой раз, - продолжал мул, - ты не кинешься ночью через батарею мулов с криком: "Воры и пожар". Садись и не верти глупой шеей.

  

  Верблюд сложился вдвое, по-верблюжьи, как двухфутовая линейка и, повизгивая, сел. В темноте послышался мерный топот копыт, и рослая полковая лошадь подскакала к нам таким спокойным галопом, точно гарцевала во время парада; она перепрыгнула через конец лафета и остановилась рядом с мулом.

  

  - Это позорно, - сказал крупный конь, выпуская воздух через ноздри. - Эти верблюды опять прорвались через наши ряды; третий раз на одной неделе! Как может остаться лошадь здоровой, если ей не дают спать? Кто здесь?

  

  - Я - мул для переноски казенной части пушки номер два, из первой батареи горных орудий, - ответил мул, - и со мной один из твоих друзей. Он разбудил и меня тоже. А ты кто?

  

  - Номер пятнадцатый отряда Б; девятый уланский полк, лошадь Дика Кенлиффа. Пожалуйста, посторонись.

  

  - О, прошу извинения, - ответил мул. - Так темно, что видишь плохо. Ну, не надоедливы ли эти верблюды? Я ушел от моих товарищей, чтобы получить минуту спокойствия и тишины.

  

  - Господа мои, - скромно сказал верблюд, - нам снились дурные сны, и мы очень испугались. Я только грузовой верблюд 39-го Туземного пехотного полка, и я не так храбр, как вы, мои господа.

  

  - Так почему же вы не остаетесь на ваших местах и не носите грузов для 39-го Туземного пехотного полка, вместо того чтобы бегать по всему лагерю? - сказал мул.

  

  - Это были такие дурные сны, - повторил верблюд. - Я извиняюсь. Слушайте! Что это? Не броситься ли бежать?

  

  - Сиди, - сказал мул, - не то твои длинные ноги застрянут между пушками. - Он насторожил одно ухо и прислушался. - Волы, - продолжал он; - орудийные волы. Даю слово, ты и твои друзья разбудили весь лагерь. Приходится долго толкать орудийного вола, чтобы поднять его на ноги.

  

  Я услышал, что по земле волочится цепь, и к группе подошла пара сомкнутых одним ярмом крупных, мрачных, белых волов, которые тянут тяжелые осадные орудия, когда слоны отказываются подойти ближе к линии огня; почти наступая на эту цепь, двигался другой артиллерийский мул, который диким голосом звал Билли.

  

  - Это один из наших рекрутов, - заметил старый мул полковой лошади. - Он зовет меня. Я здесь, юноша, перестань кричать; до сих пор темнота никогда никому не вредила.

  

  Орудийные волы легли рядом и стали пережевывать жвачку, а молодой мул совсем прижался к Билли.

  

  - К нам, - сказал он, - ворвались страшные, ужасные существа, Билли. Когда мы спали, они подбежали к нашим привязям. Как ты думаешь, они убьют нас?

  

  - Мне очень хочется порядком проучить тебя, - сказал Билли. - Только подумать! Мул, получивший такое воспитание, как ты, позорит батарею в присутствии благородного коня.

  

  - Тише, тише, - сказала полковая лошадь. - Вспомни, вначале все таковы. В первый раз, когда я увидела человека (это случилось в Австралии, и мне тогда только что минуло три года), я бежала половину дня, а явись в то время передо мной верблюд, я и до сих пор не остановилась бы.

  

  Почти все лошади для английской кавалерии привозятся из Австралии, и их объезжают сами солдаты.

  

  - Правда, - сказал Билли. - Перестань же дрожать, юный мул. Когда в первый раз на меня надели сбрую со всеми этими цепями, я, стоя на передних ногах, лягался и сбросил с себя решительно все. В то время я еще не научился лягаться как следует, но батарея сказала, что никто никогда не видывал ничего подобного.

  

  - Но теперь ведь не звенела сбруя, - возразил молодой мул. - Ты знаешь, Билли, что на такие вещи я уже не обращаю больше внимания. К нам прибежали чудища, вроде деревьев, и, покачиваясь, помчались вдоль наших рядов; моя привязь лопнула, я не нашел моего кучера, не нашел и тебя, Билли, а потому убежал с... вот с этими джентльменами.

  

  - Гм, - протянул Билли. - Как только я узнал, что верблюды сорвались, я спокойно ушел. Скажу одно: когда мул из батареи разборных пушек называет артиллерийских волов джентльменами, это значит, что он сильно потрясен. Кто вы?

  

  Орудийные волы перекинули свои жвачки из стороны в сторону и в один голос ответили:

  

  - Седьмая пара первой пушки из батареи крупных орудий. Прибежали верблюды; в это время мы спали, но они начали наступать на нас, и мы поднялись и ушли. Лучше спокойно лежать в грязи, чем испытывать беспокойство на хорошей подстилке. Мы уверяли вашего друга, что бояться нечего, но этот мудрец держался другого мнения. Уа!

  

  Они продолжали жевать.

  

  - Вот что значит трусить, - сказал Билли, - над испугавшимся насмехаются орудийные волы. Я надеюсь, тебе это нравится, юный друг мой?

  

  Зубы молодого мула скрипнули, и я услышал, как он пробормотал что-то о невозможности бояться каких-то глупых волов, волы же стукнулись друг о друга рогами и продолжали жевать жвачку.

  

  - Не злись. Сердиться после испуга худший род трусости, - заметила полковая лошадь. - Каждого, я думаю, можно извинить за то, что он ночью испугался, увидав что-то непонятное для себя. Мы, четыреста пятьдесят лошадей, иногда волновались только потому, что вновь приведенный конек рассказывал нам о змеях Австралии и, в конце концов, начинали до смерти бояться свободных концов наших арканов.

  

  - Все это прекрасно в лагере, - заметил Билли. - Простояв на месте дня два, я сам не отказываюсь сорваться и мчаться вместе с другими; просто, ради удовольствия, но как поступаешь ты во время действительной службы?

  

  - Ну, это совсем другого рода новые подковы, - ответила конской поговоркой полковая лошадь. - Тогда на моей спине сидит Дик Кенлифф, сжимает меня коленями, и мне остается только наблюдать, куда я ставлю копыта, держать под собой задние ноги и "понимать" повод.

  

  - Что значит "понимать" повод? - спросил молодой мул.

  

  - Клянусь камедными деревьями! - фыркнула полковая лошадь. - Неужели ты хочешь сказать, что тебя не научили этому? Можно ли что-нибудь делать, не умея поворачиваться, едва повод касается твоей шеи? Ведь от этого зависит жизнь или смерть твоего человека и, следовательно, твоя жизнь или смерть. Поджимай задние ноги, едва почувствовал повод на шее. Если нет места повернуться, необходимо немного осадить и сделать поворот на задних ногах. Вот это значит "понимать повод".

  

  - Нас этому не учат, - натянутым тоном заметил Билли. - Мы научаемся повиноваться человеку, который двигается впереди, останавливаться, когда он скажет и, по его слову, двигаться вперед. Я полагаю, что дело сводится к одному и тому же. Скажи же, чего, в сущности, ты достигаешь, благодаря всем этим прекрасным фокусам, поворотам, осаживанию?

  

  - Зависит от обстоятельств, - ответила полковая лошадь. - Обыкновенно, мне приходится вступать в толпу поющих волосатых людей с ножами, с длинными блестящими ножами, которые хуже ножей повара, и стараться, чтобы сапог Дика легко касался сапога его соседа. Я вижу копье Дика справа от моего правого глаза и понимаю, что мне не грозит опасность. О, мне не хотелось бы очутиться на месте человека или лошади, находящихся против нас с Диком, когда мы скачем во весь дух.

  

  - А разве эти ножи не ранят? - спросил молодой мул.

  

  - Ну, однажды меня резанули по груди, но не по вине Дика.

  

  - Стал бы я заботиться, кто виноват, раз мне больно, - заметил молодой мул.

  

  - Приходится об этом думать, - возразила полковая лошадь. - Если ты не будешь доверять своему человеку, лучше сразу беги. Так и поступают некоторые из наших, и я не виню их. Как я и говорила, меня ранили не по вине Дика. Он лежал на земле, я шагнула, чтобы не наступить на него, и он ударил меня. Когда в следующий раз мне придется переступить лежащего человека, я наступлю на него ногой, наступлю сильно.

  

  - Гм, - сказал Билли, - все это мне кажется довольно глупо. Ножи всегда вещь скверная. Лучше подниматься на гору с хорошо пригнанным седлом, цепляться за камни всеми четырьмя ногами, карабкаться и извиваться, пока не очутишься на несколько сотен футов выше всех остальных и не остановишься на площадке, где места хватает только для твоих четырех копыт. Тогда стоишь неподвижно и спокойно - никогда не проси человека придержать твою голову, юноша - стоишь и ждешь, чтобы части пушек скрепили, а потом смотришь, как маленькие круглые снаряды падают на вершины деревьев там, далеко внизу.

  

  - А ты никогда не спотыкаешься? - спросила полковая лошадь.

  

  - Говорят, что когда мул спотыкается, можно расщепить куриное ухо, - сказал Билли. - Может быть, плохо надетое седло иногда способно пошатнуть мула, но это случается крайне редко. Хотелось бы мне показать вам всем наше дело. Оно прекрасно. Сознаюсь, понадобилось три года, чтобы я узнал, чего хотят от нас люди. Все искусство заключается в том, чтобы мы никогда не виднелись на горизонте, так как, в противном случае, нас могут осыпать выстрелами. Помни это, юноша. Старайся всегда, по возможности, скрываться, даже, если для этого тебе придется сделать крюк в целую милю. Когда дело доходит до подъема на горы, я веду за собой батарею.

  

  - Знать, что в тебя стреляют, не имея возможности броситься в толпу стреляющих, - задумчиво сказала полковая лошадь. - Я не могла бы этого вынести! Мне непременно захотелось бы напасть на них вместе с Диком.

  

  - О, нет, нет, ты не могла бы сделать этого; знаешь, когда орудия занимают позицию, нападают только пушки. Это научный и правильный метод; а ножи... Фу!

  

  Некоторое время грузовой верблюд вертел своей головой, желая вставить слово, потом я услышал, как он, прочистив горло, нервно заметил:

  

  - Я... я... я тоже немного сражался, но не так, как вы, взбираясь на горы или бросаясь на неприятеля.

  

  - Конечно, раз ты упоминаешь об этом, - бросил ему Билли. - Замечу, что ты, по-видимому, не создан для подъемов на горы или долгого бега. Ну, скажи, как же было дело, скажи, старый Сенной Тюк?

  

  - Бились, как следует, - ответил верблюд. - Все мы сели...

  

  - Ах, мой круп и лопатки! - про себя произнесла полковая лошадь, и вслух прибавила: - Ты говоришь "сели"?

  

  - Да, сели, все сто верблюдов сели, - продолжал он, - и образовали большой квадрат; люди нагромоздили наши вьюки и седла внутри этого квадрата и принялись стрелять поверх наших спин во все четыре стороны.

  

  - А что это были за люди? - спросила полковая лошадь. - В кавалерийской школе нас учат ложиться и не мешать нашим хозяевам стрелять через нас; но я позволила бы сделать это только одному Дику Кенлиффу. Это щекочет меня подле подпруги; кроме того, когда моя голова лежит на земле, я ничего не вижу.

  

  - Не все ли равно, кто стреляет через тебя? - спросил верблюд. - Ведь тогда поблизости много других людей, много других верблюдов, и поднимается громадное количество клубов дыма. Тогда я нисколько не боюсь. Я сижу тихо и жду.

  

  - А между тем, - заметил Билли, - когда тебе снятся дурные сны, ты пугаешься и тревожишь лагерь. Ну, ну! Раньше, чем я лягу, не говорю уж сяду, и позволю человеку стрелять через себя, мои копыта поговорят с его головой. Слышали ли вы что-нибудь ужаснее этого?

  

  Наступило продолжительное молчание. Наконец один из орудийных волов поднял свою огромную голову и сказал:

  

  - Да, очень глупо. Существует только один хороший способ борьбы.

  

  - Продолжай, - заметил Билли. - И, пожалуйста, не щади меня. Предполагаю, что вы, волы, сражаетесь, стоя на ваших хвостах?

  

  - Существует только один способ войны, - сказали сразу оба вола. (Они, вероятно, были близнецы.) - Вот какой. Едва протрубит Двухвостка (лагерное прозвище слонов), запрягают двадцать пар волов в одно большое орудие...

  

  - А зачем трубит Двухвостка? - спросил молодой мул.

  

  - С целью показать, что он не хочет подходить к дыму. Двухвостка - трус. Мы все вместе тащим огромное орудие. - Хейа! Хуллах! Хейах! Хуллах! Мы не карабкаемся, как кошки, и не бежим, как телята. Мы идем по гладкой долине, все двадцать пар, пока нас не разомкнут, а тогда начинаем пастись. Крупные пушки через низменность говорят с каким-нибудь городом, окруженным глиняными стенами; куски стен падают, пыль взвивается так высоко, точно домой идет множество скота.

  

  - О, и вы в это время пасетесь? - спросил молодой мул.

  

  - И в это время, и в другое. Есть всегда приятно. Мы едим, пока на нас снова не наложат ярмо и мы не повезем пушку обратно к тому месту, где ее ждет Двухвостка. Иногда в городе тоже оказываются большие орудия; они нам отвечают и кое-кто из нас бывает убит; для оставшихся оказывается больше травы. Это судьба - только судьба. Тем не менее Двухвостка - великий трус. Вот настоящий способ сражаться. Мы братья и пришли из Гапура. Наш отец был священный бык Шивы. Мы кончили говорить.

  

  - Надо сознаться, что я многое узнала в эту ночь, - заметила полковая лошадь. - Скажите, джентльмены разборных пушек, чувствуете ли вы наклонность щипать траву, когда в вас стреляют из крупных орудий, а позади вас шагает Двухвостка?

  

  - Мы так же мало склонны есть в это время, как садиться, позволять людям стрелять через нас или кидаться в толпу солдат, вооруженных ножами. Я никогда не слыхивал ничего подобного. Горная площадка, хорошо уравновешенный груз, погонщик, который, я знаю, позволит мне выбирать дорогу - и я к вашим услугам; но все остальное - нет! - сказал Билли.

  

  - Понятно, - протянула полковая лошадь, - не все устроены одинаковым образом, и я вполне ясно вижу, что, благодаря вашему происхождению с отцовской стороны, вы не в силах понимать многое.

  

  - Прошу не касаться моего рода с отцовской стороны, - сердито возразил Билли; (ни один мул не любит напоминания о том, что его отцом был осел). - Мой отец был джентльмен с Юга, и он мог сбить с ног, искусать и разорвать ногами в клочья любую лошадь, попавшуюся на его пути. Помни ты, большой коричневый Брембай!

  

  Брембай значит дикая невоспитанная лошадь. Представьте себе чувство скакуна, которого ломовая лошадь назовет "клячей", и вы поймете, что испытал австралийский полковой конь. Я видел, как в темноте блеснули его белки.

  

  - Слушай ты, сын привозного с Малаги осла, - сказал он сквозь зубы. - Знай, что с материнской стороны я в родстве с Кербайном, который выиграл мельбурнский кубок. Там, откуда я, мы не привыкли, чтобы нами управляли плохо подкованные мулы с языком попугая, с глупой головой и служащие в батарее духовых пушек, стреляющих горохом. Ты готов?

  

  - Поднимайся, - взвизгнул Билли.

  

  Они оба стали друг против друга на дыбы, и я ждал, что начнется ожесточенный бой, но вдруг из темноты справа послышался горловой раскатистый голос:

  

  - Из-за чего вы деретесь тут, дети? Успокойтесь.

  

  Оба животных, фыркнув с досадой, опустились на ноги, потому что ни лошади, ни мулы терпеть не могут голоса слона.

  

  - Это Двухвостка, - сказала полковая лошадь. - Я не выношу его. По хвосту с каждого конца! Противно!

  

  - Я испытываю то же самое, - сказал Билли, подходя поближе к полковой лошади. - В некоторых отношениях мы с тобой походим друг на друга.

  

  - Я думаю, мы унаследовали это сходство от наших матерей, - заметила полковая лошадь. - Не стоит ссориться. Эй ты, Двухвостка, ты привязан?

  

  - Да, - ответил Двухвостка и засмеялся во весь свой хобот. - Меня загородили на ночь, и я слышал все, что вы говорили. Но не бойтесь: я не перешагну изгороди.

  

  Волы и верблюд тихонько сказали:

  

  - Бояться Двухвостки? Что за вздор.

  

  И волы прибавили:

  

  - Нам жаль, что ты слышал, но мы говорили правду. Двухвостка, почему ты боишься пушек, когда они стреляют?

  

  - Ну, - сказал Двухвостка, потирая одну заднюю ногу о другую совершенно так, как это делает маленький мальчик, декламируя поэму, - я не знаю, поймете ли вы меня.

  

  - Мы многого не понимаем, но нам приходится возить пушки, - ответили волы.

  

  - Я это знаю, знаю также, что вы гораздо смелее, чем сами думаете. Я - другое дело. Капитан моей батареи на днях назвал меня "толстокожим анахронизмом".

  

  - Это еще новый способ вести сражение? - спросил Билли, который уже оправился.

  

  - Ты не понимаешь, что это значит, но я понимаю. Это значит "между и посреди", и это мое место. Когда снаряд взрывается, я своими мозгами понимаю, что произойдет после взрыва; вы же, волы, не понимаете мозгами.

  

  - Я понимаю, - сказала полковая лошадь. - По крайней мере, отчасти, но стараюсь не думать о том, что понимаю.

  

  - Я понимаю больше тебя и думаю об этом. Я знаю, что мне следует заботиться о себе, я так велик; известно мне также, что когда я бываю болен, никто не умеет лечить меня; люди могут только прекратить выдачу жалованья моему погонщику, пока я не поправлюсь, а моему погонщику я не могу доверять.

  

  - Ага, - заметила полковая лошадь, - вот и объяснение! Я доверяю Дику.

  

  - Ты можешь посадить целый полк таких Диков на мою спину, а я все-таки от этого не буду чувствовать себя лучше. У меня достаточно знаний, чтобы тревожиться и слишком мало их, чтобы, несмотря на тревогу, идти вперед.

  

  - Мы тебя не понимаем, - сказали волы.

  

  - Да, не понимаете, а потому я и не говорю с вами. Вы не знаете, что такое кровь.

  

  - Знаем, - возразили волы. - Это красное вещество; оно впитывается в землю и пахнет.

  

  Полковая лошадь брыкнула, подпрыгнула и фыркнула.

  

  - Не говорите о ней, - сказала она. - Думая о крови, я чувствую ее запах, а запах этот вселяет в меня желание бежать прочь... когда на моей спине нет Дика.

  

  - Да ведь ее же нет здесь, - сказали в один голос верблюд и волы. - Почему ты такая глупая?

  

  - Это противное вещество, - сказал Билли. - У меня нет желания броситься бежать, но я не хочу разговаривать о крови.

  

  - Вот, вот. На этом вам следует остановиться, - сказал Двухвостка, в виде пояснения помахивая хвостом.

  

  - Конечно. Мы и так простояли здесь всю ночь, - согласились с ним волы.

  

  Двухвостка нетерпеливо стукнул о землю своей ногой, и железное кольцо на ней зазвенело.

  

&