Ходасевич Владислав Фелицианович - Проза

лкову:

   "Дорогой Георгий Иванович, пока переписывал я тот рассказ, о котором говорил Вам, явился Садовской и (каюсь) соблазнил меня "ожиданием выгод", как говорится в свидетельской присяге. Попросту - я решился на "Лукоморье". <...>

   Увы, в "Лукоморье" рассказа не взяли. Если бы они сказали, что он плох, я бы только оценил их критические способности. Но они сослались на то, что у рассказа "не русский сюжет".

   Я написал Садовскому, чтобы он переслал рукопись Вам. Делайте с ней, что хотите: Нива, Аргус, Огонек, День, Биржевка - все места божественные, если платят. <...>

   Кроме того, не судите обо мне дурно по этому плохому рассказу. Я понятия не имею о том, как пишется проза" {РГБ. Ф. 371. Карт. 5. Ед. хр. 12).

   Переписка с Муни свидетельствует о том, что Ходасевич долго обдумывал рассказ - о нем в начале лета сообщала Муни А. И. Ходасевич. За "не русским сюжетом" прочитывается история, свидетелем которой был Ходасевич: история любви молодой поэтессы Н. Г. Львовой и В. Я. Брюсова, самоубийство Львовой. Создавая образ Джулио, автор сделал первый черновой набросок того характера, который мы увидим в очерке "Брюсов" ("Некрополь").

   На это очевидное сходство обратил наше внимание В. В. Зельченко. Приведем несколько примеров совпадений текстуальных:

Заговорщики	Брюсов
...серьезное лицо его оскалилось стремительной и острой улыбкой.	Брюсов оскалился своей, столь памятной многим, ласково-злой улыбкой.
Председательствовать, давать слово, закрывать заседания - все это было страстью Джулио. Он же любил придавать нашим встречам оттенок торжественности.	Он страстною, неестественною любовью любил заседать, в особенности - председательствовать. Заседая - священнодействовал.
Общее всем нам преклонение перед Джулио перешло у Марии в любовь. Она не была красива, но миловидна.	Надя Львова была не хороша, но и не вовсе дурна собой.
И быстрым движением он поднял обе свечи к лицу и дунул на них. Когда мы пришли в себя и опять зажгли свет, Джулио между нами не было.	Его уходы были так же таинственны: он исчезал внезапно. Известен случай, когда перед уходом от Андрея Белого он внезапно погасил лампу, оставив присутствующих во мраке. Когда вновь зажгли свет, Брюсова в квартире не было.

  

   Оба произведения начинались с родословной героя. О Джулио сказано: "Внук аргентинского лавочника, выходца из Италии, он сумел соединить в себе дерзкий ум авантюриста с увертливой душой торгаша. Самые возвышенные идеи он без малейшего отвращения обращал к своей выгоде"; очерк "Брюсов" начинается историей рода Брюсовых: дед - "владелец довольно крупной торговли", внук - "в стихии расчета <...> умел быть вдохновенным". Речь Джулио состоит из ряда перефразированных цитат брюсовских стихов и т.д.

   Замысла своего Ходасевич не выдал никому из литераторов" надеясь на литературный скандал, на сенсацию. Только глухо намекнул Муни: "Анти-Брюсовское ополчение растет и ширится. Бальмонт в Москве негласно интригует. Я засветил лампаду и жду, чем кончится" (19 июня 1915. Письма к Муни).

   Рассказ замечен не был: ни в печати, ни в письмах современников отклика на него не последовало.

  

   С. 21. "Джулио - наше знамя!" - восклицал о нем пламенный Марко... - См. статью Андрея Белого "Валерий Брюсов: Силуэт": "Брюсов - не только большой поэт, это - наш лозунг, наше знамя, наш полководец в борьбе с рутиной и пошлостью". Статья кончалась словами: "Мы представляем собою в искусстве партию. Партия должна иметь своего лидера. И мы чтим в Валерии Брюсове не только поэта, но и наше знамя" (Свободная молва. 1908. 21 января).

  

   Помпейский ужас. - ПН. 1925. 10 мая. Повторная авторская публикация, под загл. "Помпея", с небольшими изменениями в тексте, - Сегодня (Рига). 1937. 23 июня.

  

   С. 33. А было 13 апреля... - 13 апреля 1925 г., в последние дни полугодового пребывания Ходасевича и Берберовой у Горькой* в Сорренто, близ Помпеи, перед отъездом в Париж 18 апреля. Очер" написан (и тут же опубликован) по свежему впечатлению.

   С. 35. Кустоды - смотрители (лат. custodes - стражи).

   ...по свидетельству Плиния, многие богохульствовали... - Из письма Плиния Младшего Корнелию Тациту: "...многие воздевали руки к богам; большинство объясняло, что нигде и никаких богов нет и для мира это последняя вечная ночь" (Письма Плиния Младшего. М., 1984. С. 109).

   "...Когда ж без сил любовники застыли..." - Из ст-ния В. Я. Брюсова "Помпеянка" (1901); цитируется неточно.

   С. 38. Наумахия - изображение морской битвы. "Злое пламя земного огня". - Строка из ст-ния Вл. Соловьева "Вся в лазури сегодня явилась..." (1875).

  

   Бельфаст. - ПН. 1925. 26 мая.

   Очерк вызвал протест Горького. 20 июля 1925 г. он писал Ходасевичу: "...я рассердился на ваш "Бельфаст", несправедливо ставить это "учреждение" в упрек сов. власти. Германия, Франция технически богаче России, но Бельфаста и у них ведь нет. Это - нечто исключительное, верфь Бельфаста. Да и вообще несправедливо упрекать Москву в безделье - там работают и учатся работать" (Письма Горького к В. Ф. Ходасевичу // НЖ. 1952. No 31. С.203).

  

   С. 40. ...я пробыл... шестьдесят летних дней... - Ходасевич прожил в Ирландии со 2 августа по 26 сентября 1924 г.

  

   Из неоконченной повести. - В. 1931. 14 апреля.

   Первое упоминание о повести появилось в письме к М. В. Вишняку, одному из редакторов СЗ, 10 февраля 1925 г. Отправляя ему воспоминания о Брюсове, Ходасевич писал: "Я не мог послать стихов, потому что есть разрозненные клочья, в отдельности ничего не стоящие. А связать не могу, п. ч. - скажу Вам, только Вам, под великой тайной - я все это время обдумывал нечто прозаическое, первый раз в жизни, и теперь сел писать".

   Слова "первый раз в жизни" относились к грандиозности замысла; впервые задумал он большую вещь о "людях русского символизма", о литературном воздухе эпохи в канун революции. Смерть В. Я. Брюсова, потребность рассказать о нем, воспоминания послужили толчком к замыслу повести.

   Ходасевич был увлечен ею, сообщал о повести в письмах - М. М. Карповичу 3 июня 1925 г.; А. И. Ходасевич 22 июня того же года: "Для себя пишу повесть, но очень туго"; московскому приятелю Б. А. Диатроптову: "Для души - стихи (мало, как всегда) и повесть, которую начал, которую наполовину уже проел, а продолжать мешает каждодневная работа" (получено 15 ноября 1925 г.).

   К концу 1925 г. работа над повестью, очевидно, застопорилась, поэтому Ходасевич датировал опубликованный фрагмент 1925 годом.

   Писателю казалось, что завершить повесть ему мешает занятость, на самом деле он открыл новый жанр - портрет-некролог, в котором с наибольшей полнотой выразились и осуществились и аналитический склад его прозы, и потребность в создании глубоких психологических типажей из материала живой жизни. Своей новизной очерки "о людях символизма" испугали даже самого автора, который выспрашивал у своего первого читателя и редактора М. В. Вишняка, "не слишком ли ужасно" написанное им, и так и не решился опубликовать в СЗ очерк о Нине Петровской в неизвестной нам редакции.

   Первый вариант очерка "Брюсов" отличается от окончательного, вошедшего в "Некрополь", оглядкой и робостью, попыткой умолчать, спрятать под литерами имена живых людей, ставших персонажами очерка. Что-то оставалось недосказанным, история Брюсова и Нади Львовой продолжала волновать писателя, о чем свидетельствует "конспект биографии" (как называла его Н. Н. Берберова), заново переписанный в середине 20-х годов: "1912, февр. Гиреево. Голод. < ... > Мусагет. Садовской. Брюсов и Надя Львова.

   1913. Бегство в Гиреево. Балиев. Надя Львова и ее смерть..." (AЗ).

   В повести и фабула, и герои были те же, что в очерке, "Брюсов", но, укрывшись за вымышленными персонажами, автор поначалу чувствовал себя свободней и уверенней. Гомбуров, редактор, "Меркурия", - Брюсов, редактор журнала "Весы"; в девически-застенчивом облике Сони Мамоновой, провинциалки из Тулы, узнается Надя Львова, приехавшая учиться в Москву из Подольска. Близкий Ходасевичу в те годы Б. А. Садовской, описывая в "Записках" Надю Львову, подчеркнул ее провинциальность как особо характерную черточку: "Настоящая провинциалочка, застенчивая, угловатая, слегка сутулая..." (Встречи с прошлым. М., 1988. Вып. б. С. 130). И сам Борис Садовской был одним из персонажей повести, точно так же, как Муни: во всяком случае, фамилией "Мелентьев" Муни назвал героя своего рассказа "Летом 190* года", во внешнем облике и рола которого угадывается Ходасевич. Мелентьева мы видим и среди действующих лиц повести.

   Местом действия повести стал город, городок, обособленный, замкнутый мир литературы, пересекающийся по житейской необходимости с мирами чиновников, врачей, могильщиков и обреченный на трагический конец. Трагическая развязка задана эпиграфом и сценой похорон, с которой повесть начиналась, предрекая гибель героини. Горечь, сухая ироничность, гиперболизм, свойственные и последним стихам Ходасевича, мешали произведению развернуться. Характерно первоначальное название повести, от которого автор в конце концов отказался: "Ложные солнца".

   А тем временем один за другим появлялись в печати очерки: "Брюсов", "Гершензон", "Муни", "Конец Ренаты", "Сологуб", в которых ирония сочеталась с болью, нежностью, жалостью, а неприятие времени с признанием высоких задач, выдвинутых символизмом. Писателем к началу 30-х годов они уже воспринимались как "серия", как главы единого целого, новой книги - "Некрополь". Тогда он окончательно расстался с мыслью о повести и напечатал отрывок из нее.

   В работе над повестью сложился замысел "Некрополя", и фрагменты ее обогатили "Некрополь": в первой редакции очерка "Брюсов" не было сцены похорон Нади Львовой, описания ее стариков-родителей, выполненного с той тщательностью и подробностями, которые присущи неторопливому прозаическому повествованию: скорее всего, эта сцена перешла в "Некрополь" из повести.

  

   Жизнь Василия Травникова. - В. 1936. 13, 20, 27 февраля. Вошло в кн.: Ходасевич В. Ф. Державин. М., 1988.

   Рассказ был впервые прочитан Ходасевичем на литературном вечере в Париже 8 февраля 1936 г. как документальное биографическое произведение. (На том же вечере со своими рассказами выступал В. Набоков.) В кругах русской литературной эмиграции мистификация Ходасевича была принята за чистую монету. 13 февраля некто М. писал в В: "Читатели, знакомые с книгой Ходасевича о Державине, уже раньше знали, что ему принадлежит почетное место в ряду современных мастеров художественной биографии. В этом очень трудном жанре он удержался от излишнего романсирования и сумел сочетать умный, критический подход с чисто беллетристическим талантом построения и изобразительности. Все эти достоинства он проявил и в прочитанной на вечере "Жизни Василия Травникова"". В тот же день в ПН своими впечатлениями от чтения делился постоянный литературный противник Ходасевича Г. Адамович: "В. Ходасевич прочел жизнеописание некоего Травникова, человека, жившего в начале прошлого века. Имя неизвестное. В первые 10-15 минут чтения можно было подумать, что речь идет о каком-то чудаке, самодуре и оригинале, из рода тех, которых было так много в былые времена. Но чудак, оказывается, писал стихи, притом такие стихи, каких никто в России до Пушкина и Баратынского не писал: чистые, сухие, лишенные всякой сентиментальности, всяких стилистических украшений. Несомненно, Травников был одареннейшим поэтом, новатором, учителем: достаточно прослушать одно его стихотворение, чтобы в этом убедиться. К Ходасевичу архив Травникова, вернее, часть его архива попала случайно. Надо думать, что теперь историки нашей литературы приложат все усилия, чтобы разыскать, изучить и обнародовать рукописи этого необыкновенного человека".

   Однако вскоре Ходасевич, к немалому смущению рецензентов, выступил с авторазоблачением. Помимо историко-литературной мистификации, "Жизнь Василия Травникова" имеет и автобиографический план. Как установил Д. Б. Волчек, по крайней мере одно из ст-ний Травникова принадлежит другу юности Ходасевича С.В.Киссину (Муни), очерк о котором вошел в "Некрополь". Память о друге, почти бесследно прошедшем по жизни и литературе и окружавшем себя атмосферой мистификации, и воплотил Ходасевич в фигуре Василия Травникова.

  

   С. 97. ...позднейший историк. - В. О. Ключевский в статье "Евгений Онегин и его предки" (Соч. М., 1959. Т. VII).

   С. 102. ..."Арфаксад, халдейская повесть..." - Издание Козловского однодворца Петра Захарьина. Иждивением издателя. М., 1793-1795. Ч. I-IV.

   С. 103. ...частном пансионе Владимира Васильевича Измайлова... - Он был открыт только в 1805 г.

   С. 104. ..."поддевиченских" собраниях... "Дружеском литературном обществе". - Речь идет о собраниях в доме А. Ф. Воейкова у Новодевичьего монастыря, перешедших потом в деятельность Дружеского литературного общества. В "поддевиченских" собраниях и в обществе участвовали Жуковский, А. Ф. Мерзляков, Воейков, братья Тургеневы и др.

   ...влюбилась в Михаилу Михайловича Хераскова... - В действительности Хераскова звали Михаил Матвеевич.

   ...кот и петух составляли все его общество. - Легенда создана К. Н. Батюшковым в статье "Нечто о поэте и поэзии". В действительности Богданович жил в это время в Курске.

   С. 110. Amor condusse noi... - Данте. Божественная комедия. Ад, песня V, ст. 106.

   С. 112. Si fais Ю toutes gens... - VII баллада французского поэта герцога Карла Орлеанского (1394-1485), касающаяся распространившихся слухов о его смерти.

   С. 115. "О сердце, колос пыльный!.." - Как установил Д. Б. Волчек, фрагмент из ст-ния Муни (С. В. Киссина), опубликованного после его смерти в газ. "Понедельник" (1918. 3 июня. No 14): "Шмелей медовый голос // Гудит, гудит в полях. // О сердце, ты боролось, // Теперь ты спелый колос, // Зовет тебя земля. // Вдоль по дороге пыльной // Крутится зыбкий прах. // О сердце, колос пыльный, // К земле, костьми обильной, // Ты клонишься, дремля".

  

   "Атлантида". - АБ. Ф. Карповича. Печатается впервые.

   Фрагмент рассказа или повести записан в общей серой тетради с картонным переплетом. Записи велись сразу с двух сторон: с одной - черновик статьи "О символизме", начало статьи "Дон-Гуан" (апрель-июнь 1938 г.), с другой - "Атлантида", фрагмент, начатый 17 мая и оконченный 19 мая 1938 г.

   "Камерфурьерский" журнал Ходасевича за 1935-1936 гг. пестрит записями об игре в бридж, которая происходит, как правило, в кафе "Мюрат". Аккуратно заносит он в журнал имена партнеров: чаще всего это Вейдле и его жена, писатель Фельзен, Р. Н. Гринберг, иногда - молодой прозаик В. С. Яновский. Яновский вспоминал: "В тридцатые годы настоящего столетия его единственным утешением был бридж. Играл он много и серьезно, на деньги, для него подчас большие, - главным образом в кафе "Мюрат". Но не брезговал засесть с нами и на Монпарнасе. К тому времени он уже разошелся с Берберовой, и новая жена его, погибшая впоследствии в лагере, тоже обожала карты" (Яновский. С. 119).

   Об этом кафе Ходасевич упоминал и в письмах, в частности к В. В. Вейдле, которому писал 22 июля 1935 г.: "Вы, впрочем, неверно представляете себе мое времяпровождение. Я не сижу в "Мюрате" - ни в подвале, ни наверху. Я уже четверо суток просто не выхожу из дому, и оброс бородой, и не вижу никого, кроме Ольги Борисовны (коея Вам кланяется). Делается это ради экономии, которая будет длиться очень долго" (см. т. 4 наст. изд.).

   Яновский вспоминал, что в "Мюрат" после похорон пришли помянуть Ходасевича его партнеры.

   К теме карточной игры, психологии игрока Ходасевич не раз обращался в статьях, очерках, прозаических набросках. Но "Атлантида", действие которой происходит в подвале парижского кафе, написана не столько об игре, сколько об эмиграции, о состоянии литератора в эмиграции, о русском мире, существующем в глубине, на дне парижской жизни во всей своей неповторимой цельности.