Каратыгин Петр Петрович - Временщики и фаворитки 16, 17 и 18 столетий. Книга первая

покорился воле королевской, а Генрих усердно принялся за сватовство Конде. Дело уладилось, и 17 мая 1609 года Шарлотта-Маргарита Монморанси сочеталась браком с принцем Конде, племянником королевским. Коннетабль дал за дочерью сто тысяч, король за принцем - полтораста тысяч экю годового дохода; да сверх того подарил невесте бриллиантов тысяч на двадцать ливров. Молодому супругу Генрих ни слова не говорил о своих замыслах; с Шарлоттой объяснялся на непонятном для нее языке вздохов и томных взглядов...Однако же как бы то ни было Конде очень хорошо знал тайну сердца своего державного дяди и потому немедленно после свадьбы уехал с молодой женой из столицы в Сен-Валери. Король захворал с досады, но вместе с тем, сбросив маску доброго старичка, превратился в бешеного сатира и стал гоняться за новобрачными по пятам. По примеру прежних лет, Генрих прибегнул к переодеваниям и превращениям. Юпитер мифологический принимал на себя вид быка, лебедя, золотого дождя, облака, даже муравья для обольщения Европы, Ио, Данаи и многих других красавиц. Генрих, отдавая себя на посмешище если не Европы, то Франции, чтобы видеть Шарлотту, наряжался крестьянином, конюхом, псарем, не достигая цели своих желаний, а только сам служа мишенью насмешке не только племянника и его жены, но всего двора и города. На официальные приглашения прибыть ко двору с женой принц обыкновенно отвечал отказом или являлся один. В июле 1609 года молодые супруги приехали в Фонтенбло на свадьбу герцога Вандомского с девицей де Меркер, и здесь принц не отходил от жены своей ни на шаг, к совершенному отчаянию влюбленного Генриха. Впрочем довольствуясь лицезрением своего идеала, король разрядился как молодой человек, выказал необыкновенную ловкость на карусели и, забывая подагру, пускался даже в танцы... Жестокосердая едва обратила внимание на это жалкое кокетство влюбленного старика. Дня через два принц со своей супругой уехал обратно в свое поместье. Осенью срок беременности Марии Медичи приблизился к концу, и по этикету, а также согласно воле короля, при разрешении ее от бремени обязаны были присутствовать все принцы и принцессы королевской крови. На этот раз принцу Конце отказаться было невозможно, хотя его удерживал двойной страх - и за себя, и за жену. В первом случае он опасался заточения в Бастилию за свои политические интриги; во втором его пугала любовная интрига, которую король, несмотря на все неудачи, продолжал вести с неутомимым терпением и надеждой. Бедный муж прибыл в Париж один, прибегнув к покровительству Марии Медичи, взяв с нее слово, что королева сама будет охранять принцессу от преступных покушений своего супруга. Это было в конце октября, а 26 ноября 1609 года королева разрешилась от бремени дочерью Генриэттой-Марией.[70] Понятно, что, несмотря на слово, данное принцу Конде, и собственное свое желание мешать королю в его интриге, Мария Медичи по весьма уважительным и понятным причинам не могла несколько времени заниматься чужими семейными делами - чем, разумеется, Генрих IV поспешил воспользоваться. Принц просил его уволить принцессу от присутствия при родинах, король отвечал отказом. Выведенный из терпения Конде сказал, что это тиранство; Генрих вспыхнул и упрекнул его незаконностью происхождения, заметив, что если принц хочет, то он, король, покажет ему настоящего его отца. Зная, что Генрих склоняет его мать, вдову принца Конде, помогать ему в победе над ее невесткой, оскорбленный муж осыпал ее ядовитыми упреками, назвав... свахой! Кроме матери Конде, сообщниками короля были отец Шарлотты и тетка ее госпожа д'Ангулем, своими гнусными советами начавшие колебать супружескую верность молодой женщины; знаменитый Малерб - отец французской поэзии, дряхлый годами, юный сердцем, писал принцессе Конде, по приказанию Генриха, нежные послания, сам король не скупился на письма в замок Мюре, где оставалась принцесса... Это было уже не волокитство, а облава, травля. Озлобленный Конде проговорился королю, что подобные действия могут довести его до развода с женой, и король с восторгом ухватился за это средство к овладению сердцем своей красавицы, изъявив полное согласие. Это бесстыдство заставило, наконец, принца Конде бежать вместе с женой во Фландрию к своему зятю, принцу Оранскому. Сообщив о своем намерении другу своему Рошфору и секретарю Вирею, принц, объявив королю, что едет за женой, выехал из Парижа в замок Мюре 25 ноября, накануне разрешения королевы от бремени; 29 числа ранним утром, усадив жену в дорожную карету, с небольшой свитой верных друзей и надежных прислужников, принц /не говоря жене о настоящей цели путешествия/ тронулся в путь к границе Фландрии. Проводник беглецов Ла Перрьер, умышленно путая, замедляя и сбиваясь с дороги, тайно послал нарочного в Париж с нерадостной вестью о похищении принцессы ее мужем. Сама Шарлотта, когда они миновали Суассон, начала тревожиться и спрашивать принца, куда они едут; когда же он объявил ей, что они бегут за границу - с принцессой сделалась истерика, и она с отчаянными воплями стала требовать у мужа, чтобы он не разлучал ее... с милой родиной! Как видно наставления милых родственников даром не пропали, и принцесса была далеко не прочь занять у короля вакантное место фаворитки. Само собой, принц отвечал жене отказом, приказав кучеру гнать лошадей во весь опор, не взирая ни на ненастье, проливной дождь и сумерки, ни на вопли и стоны принцессы...В Ландресси усталость принудила путников сделать привал. Между тем доносчик, посланный Ла Перрьером, прискакал в Париж. Отчаяние и бешенство короля, воспетые Малербом, не имели границ! Роковая весть об отъезде Конде застала Генриха за картами. Вскочив с места, бледный, дрожа всем телом, он шепнул Бассомпьеру: "Я пропал! Злодей везет жену или чтобы убить ее где-нибудь, или просто за границу...Пойду расспрошу подробно; покуда сядь за стол и играй за меня..." Но игра не продолжалась, и все партнеры разошлись. Вместо карточной игры за столом образовалось заседание государственного совета /ни более ни менее/ для обсуждения важного вопроса, угрожавшего спокойствию Франции и равновесию Европы, а именно: вопроса о бегстве мужа с женой для спасения последней от преследования короля-селадона!...Состав заседания был следующий: маркиз Кевр, граф Крамайль, герцог Эльбеф, Ломени, Белльльевр, Вилльруа, Жаннен и Сюлли - воплощенный здравый смысл в кругу полоумных. Один предложил немедленно разослать циркуляры к посланникам для объявления войны тому государству, которое даст приют беглецам; другой советовал послать за ними в погоню; третий - под опасением смертной казни - запретить давать им пристанище в пределах Франции...

   - Молчать и ждать! - лаконически сказал Сюлли. - И этим самым не предавать бегству принца никакого политического значения.

   Мог ли Генрих, обезумевший от горя, послушаться голоса рассудка? Предложение Сюлли было отвергнуто, а за беглецами было послано в погоню во все концы десять или двенадцать конных отрядов, настигнувших их в Ландресси, то есть уже за чертой французской границы. Эрцгерцог Альберт, сначала было отказавший принцу в пристанище и предложивший ему выехать из его владений, великодушно помог ему с женой добраться до Брюсселя, куда они прибыли 17 декабря и были радушно приняты принцем Оранским. Спинола, испанский полномочный посол, объявил принцу Конде, что он находится теперь под покровительством его величества Филиппа III, короля Испании и обеих Индий.

   Странная судьба Генриха IV в его любовных интригах: все они носят на себе отпечаток какой-то театральности. Связь с госпожой де Сов - водевиль; с Коризандой и Фоссезой - комедия, с Габриэлью - трагедия, с Генриэттой д'Антраг - драма, с принцессой Конде - просто арлекинада, в которой король преследует молодых супругов не хуже балаганного Кассандра и подобно ему остается с носом. На долю испанского короля выпала роль доброго волшебника-покровителя угнетенных...Несмотря однако же на неудачу, Кассандр не унимался и отважился еще на две отчаянные попытки: или похитить у принца Конде его жену с помощью добрых людей, или развести супругов формальным образом.

   Брату покойной Габриэли д'Этре, маркизу Кевру, в феврале 1610 года было поручено, именем короля, истребовать беглецов у эрцгерцога Альберта. Последний, отвечая решительным отказом, берег своих гостей как зеницу ока. Секретно подосланные шпионы разведали, что принцесса Конде вовсе недовольна защитой эрцгерцога и весьма скучает в Брюсселе. Скучает, стало быть не прочь бежать во Францию, где ждут ее объятия короля, любовь которого возрастает вместе с препятствиями... Генриху посчастливилось склонить на свою сторону супругу Берни, французского резидента в Брюсселе; все было приготовлено к похищению, но один из сообщников Валибр довел обо всем до сведения испанского посланника. Неудача! Опасаясь, чтобы вместо жены, король не вздумал похитить его, принц Конде уехал в Милан, поручив жену эрцгерцогине, женщине благонадежной, поместившей принцессу в комнате рядом со своей собственной спальней. Похищение было немыслимо, зато Генрих придумал иным путем овладеть Шарлоттой, уговорив ее отца послать за ней тетку, госпожу д'Ангулем, чтобы потребовать принцессу у эрцгерцогини отцовским именем, чему не могло быть никаких препятствий. В случае успеха немедленно по приезде Шарлотты во Францию решено было расторгнуть ее брак с принцем.

   Этот план созрел в голове Генриха IV в то самое время, когда он занимался приготовлениями к войне с Австрией; войне, которая могла иметь громадное влияние на судьбы европейских государств. Вместе с тем, как бы желая вознаградить Марию Медичи за все свои минувшие и настоящие погрешности, Генрих решился короновать ее в Сен-Дени венцом королевским... Так последний месяц жизни Генриха IV был им проведен в смотрах войск и заботах о вооружении, в распоряжениях о церемониале коронации и в нетерпеливом ожидании приезда Шарлотты Конде, за которой тетка ее уже отправилась в Брюссель.

   В исходе апреля 1610 года придворные стали замечать в характере Генриха какую-то странную перемену. Король сделался задумчив, рассеян и необыкновенно печален. Доныне шутливый, охотник посмешить и посмеяться сам, он теперь выбирал для разговора преимущественно мрачные предметы, слово "смерть" всего чаще срывалось с его бледных губ, и невольные слезы навертывались на его глаза. Предчувствие близкой кончины, обнаружившееся теперь, возмущало душу короля гораздо ранее; еще в феврале месяце в письме в Брюссель к одному из своих агентов он сделал следующую приписку: "От тоски у меня остались только кожа да кости; мне все прискучило... Я чуждаюсь общества, а если ради приличия бываю где в собрании, то вместо развлечения чувствую смертельную тоску..."

   В пятницу, 14 мая 1610 года, Генрих IV в карете отправился в арсенал для осмотра новых орудий и, по какому-то неизбежному предопределению, приказал везти себя через узкую и извилистую улицу Железных рядов (rue de la Ferronerie), в которой два встречных экипажа с трудом могли разъехаться. День был жаркий, и оконные кожи (тогда заменявшие стекла в каретах) были спущены. Едва успел королевский экипаж въехать в эту трущобу, как принужден был остановиться, встретив воз с сеном, перегородивший ему дорогу. Карета остановилась, король разговаривал со своими спутниками, и в эту минуту человек среднего роста, рыжий, с всклокоченной бородой, приблизился к карете и, вскочив на спицу колеса, просунул голову и правую руку в окно... Сверкнуло лезвие ножа, по самую рукоятку вонзившегося в сердце короля, сердце влюбчивое, непостоянное, но бесспорно доброе.[71]

   Смерть была мгновенна; Генрих не испустил ни малейшего стона; бывшие с ним в карете в первую минуту даже не заметили убийства, когда же заметили - оцепенели от ужаса, и сами они были ни живы, ни мертвы. Убийца Равайлльяк был схвачен; подоспевшая стража едва могла спасти его от ярости народной для заслуженной казни; медленно поехала карета в обратный путь к Лувру. На месте недавно живого короля, откинув голову назад, с вытянутыми вдоль туловища руками, сидел холодеющий труп старика, с потухшим взглядом, полуоткрытым, несколько искривленным ртом и недоумевающей улыбкой на беломраморном лице... Душа грешного человека предстала пред судом Божиим, деяния короля, занесенные историей на ее скрижали, остались на них неизгладимо для беспристрастного суда потомства.

   В нашем очерке мы рассказали только о первом, то есть не о Генрихе - короле, но о Генрихе - человеке; мы говорили о его пороках, не упоминая о достоинствах; точка зрения, с которой мы смотрели на короля французского, невыгодная для его памяти, не допустила нас сказать о нем ни единого доброго слова. В течение более полувека Франция оплакивала Генриха IV; затем он стал героем народных преданий, любимцем черни, для которой он сделал все, что мог; через сто двадцать три года (в 1733 году) Вольтер воспел его в своей "Генриаде", а еще через шестьдесят лет (в 1793 году) французский народ, исторгнув труп Генриха IV из его гроба, в Сен-Дени, бросил его вместе с прочими трупами королей в яму, наполненную негашеной известью.

   Мы начали наш очерк списком фавориток короля, не приносящим особенной чести его памяти. Справедливость требует представить теперь другой список, который отчасти загладит неприятное впечатление, произведенное на читателя первым. В течение двадцати одного года своего царствования Генрих IV восемнадцать раз подвергался опасности погибнуть от руки злоумышленников, опасности, наконец, не миновавшей его - в девятнадцатый. Вот имена убийц и заговорщиков, в разное время покушавшихся на жизнь короля французского.

  

   1593 год: 1. Баррьер, лодочник на Луаре, четвертованный 31 августа.

   1594: 2. Семинарист-иезуит Жан Шатель, четвертованный 29 ноября.

   1595: 3. Гиньяр, повешенный 7 января; 4. Гере, изгнанный; 5. Варад, Обри и Эторель, бежавшие, а потому изображения их, то есть куклы, были четвертованы 25 января; 6. Мерло, повешенный 2 марта.

   1596: 7. Гедон, повешенный 16 февраля; 8. Ла Раме, то же 8 марта; 9. неизвестный злоумышленник в Мо.

   1597: 10. обойщик, повешенный 4 января; 11. Шар-пантье и Делож, повешенные 10 апреля; 12. Ридикови и Арже, то же; 13. Уэн, признанный сумасшедшим; 14. монах-капуцин.

   1602: 15. Ришар, обезглавленный 10 февраля; 16. маршал Бирон, обезглавлен 31 июля.

   1605:17. Заговор д'Антрага и графа Оверньского. Оба были приговорены к смерти 1 февраля, но помилованы и вместо казни заточены в Бастилию.

   1606: 18. Дезиль, покушавшийся на убиение короля 19 декабря, был признан сумасшедшим.

   1610: 19. Мая 14 убиение короля Равайльяком. Убийца после страшных истязаний был четвертован лошадьми и сожжен 27 мая того же года.

  

   Все эти покушения и заговоры могли бы ожесточить, однако же не ожесточили сердца Генриха IV. Неизменно ласковый и доверчивый к окружавшим, он до последней минуты был искренне любим многими извинявшими и оправдывавшими все его недостатки. Историк де Ту,[72] рассказывая о всеобщем сожалении при вести об убиении Генриха IV, приводит почти невероятный пример привязанности к королю его друга вице-адмирала Доминика де Вика, губернатора Амьена и Кале. Посетив через два дня после злодейства улицу Железных рядов, де Вик упал без чувств и через два дня скончался от горя.

  

  

   С именем каждого из двух фаворитов и двух мужей Марии Стюарт сопряжена страшная кровавая драма, в которой шотландская королева играла роль таинственную, двусмысленную и доныне еще не разгаданную. Потомство до сих пор не произнесло над памятью Марии Стюарт решительного своего приговора, потому что число обвиняющих и оправдывающих одинаково, а страдальческая смерть подсудимой, обиды, оскорбления, клевета и девятнадцать лет заточения - слишком уважительные, смягчающие вину обстоятельства, чтобы не принять их во внимание. Марию Стюарт можно назвать пред судом истории "оставленной в подозрении", покуда случайная находка каких-либо еще неведомых документов не озарит светом истины личность последней шотландской королевы, если не омрачит ее памяти окончательно. До тех пор, повторяем, Мария Стюарт остается в подозрении, на поруках у поэтов и романистов.

   Детство, отрочество Марии, пребывание ее во Франции и замужество с дофином Франциском II нам уже известны. Овдовев на девятнадцатом году от рождения, она, притесняемая Катериной Медичи, удалилась от двора и переселилась в Реймс к тамошнему архиепископу, дяде своему Карлу Гизу, кардиналу Лотарингскому, где провела восемь месяцев, с декабря 1560 по август 1561 года. О том, как себя вела молодая вдова в этот кратковременный период, существует два противоречивых предания. Одно говорит, что она оставалась верной памяти покойного мужа, оплакивала его неутешно, выражая свою скорбь стихотворениями, дошедшими до нас и обличающими в Марии истинное поэтическое дарование; по другим преданиям, вдовствующая королева очень скоро утешилась, и образ жизни ее в Реймсе был самый предосудительный, чтобы не сказать скандалезный... Оба предания, как две крайности, не заслуживают веры, и потому справедливее всего придерживаться мнения среднего: безутешная скорбь молодой, девятнадцатилетней красавицы по умершему мужу, с которым она не прожила и двух лет, явление ненормальное, но если бы оно так было, то едва ли Мария была в состоянии писать в это время стихи, слагая свои стенания в рифмы и, так сказать, нанизывая в узоры свои слезы. Вероятнее всего, что Мария скоро утешилась; но из этого опять еще не следует, чтобы она впала в распутство. Действительно ли сын коннетабля Монморанси красавец Данвилль или сумасброд Шателар пользовались тогда ее благосклонностью?.. И на этот щекотливый вопрос трудно отвечать утвердительно, хотя и смешно было бы требовать от молодой, страстной женщины верности мужу-мертвецу, и при жизни-то не заслуживавшему особенной привязанности. Красота Данвилля, блестящий ум, любезность вероятно вытеснили из сердца королевы призрак жалкого идиота, Франциска II, но отношения молодых людей ограничивались со стороны Марии только кокетством, столь свойственным каждой даже и не хорошенькой женщине, а Мария Стюарт была красавица.

   Вскоре по прибытии последней в Реймс, Елизавета, королева английская, потребовала от Марии через своего посланника Фрогмортона /Throgmorton/ ратификации эдинбургского договора 1559 года, в силу которого королева шотландская обязывалась отказаться от всяких притязаний на короны Англии и Ирландии, то есть, другими словами, от всякой мысли наследовать престол английский в случае кончины одинокой девственницы Елизаветы. На это требование последней Мария отвечала отказом, ссылаясь на то, что договор был заключен без ее согласия: к этому она присовокупила, что после кончины Франциска II она выключила из своего герба герб Англии, тогда как Елизавета продолжает, без всякого на то права, именоваться королевой Англии, Ирландии и Шотландии. К этому заметим, что после кончины Марии Лотарингской, матери Марии Стюарт, наместником Шотландии, по распоряжениям Елизаветы, был назначен Иаков, граф Меррей /Murray/, побочный сын покойного короля Иакова V, ненавистник Марии и клеврет королевы английской.

   По совещании с Гизами, по их совету, вдова Франциска II решилась ехать в свое королевство, для чего и требовала от Елизаветы беспрепятственного пропуска через ее владения, на что королева английская отвечала отказом, к тайной радости своей державной соперницы. Полюбив всеми силами своей юной, нежной души Францию, свою вторую родину, Мария готова была пожертвовать не только своей шотландской короной, но тремя коронами соединенного великобританского королевства, лишь бы не покидать возлюбленную страну, мирно жить и умереть в ней в кругу друзей, родных. Не того мнения была неутомимая политика, повелевавшая Марии неотлагательно ехать в свое королевство, раздражая ее честолюбие, обольщая в будущем обаятельными миражами власти, величия, даже, может быть, благоденствия подданных. Кардинал Лотарингский, как будто предчувствуя страшную участь, готовившуюся его племяннице, напоминал ей об опасностях предполагаемого пути; королева английская могла захватить Марию в плен на водах Ла Манша или на сухом пути, во время ее высадки на берега Шотландии. Самая эта опасность, придававшая романтический колорит путешествию королевы шотландской, казалась ей особенно привлекательной. "Едучи во Францию, - отвечала она своему дяде, - я увернулась от брата /Эдуарда VI/; теперь, возвращаясь в Шотландию, сумею увернуться и от его сестры!"

   Начались приготовления к отъезду. В числе спутников Марии, кроме четырех ее тезок, Сары Флеминг-Леуистон и немногих верных служителей, находились Данвилль, пользовавшийся более или менее заслуженной репутацией фаворита королевы, и Шателар, ее отчаянный, сумасбродный обожатель. Тот же кардинал Лотарингский советовал Марии не брать с собой всех драгоценностей, предлагая ей переслать их в Шотландию после, вслед за ее благополучным туда прибытием.

   - Дядюшка, - возразила ему на это Мария, - стоит ли думать о безопасности моих драгоценностей, когда я жизнь мою ставлю на карту?

   Пятнадцатого августа 1561 года, несмотря на страшное ненастье, Мария со всеми своими спутниками села на корабль в Кале. В ту самую минуту, когда она всходила на палубу, в нескольких верстах от берега тонул какой-то корабль, пушечными выстрелами тщетно взывавший о помощи и вскоре скрывшийся в морских пучинах, над которыми клубились и пенились громадные ревущие валы.

   - Дурное предзнаменование! - невольно прошептала Мария окружающим.

   Загремели цепи поднимаемых якорей, пронзительно заскрипели блоки парусов, раздались свистки матросов, отрывистые возгласы команды, и звукам этим вторили стоны и завывание бури. Стоя лицом к берегу Франции, Мария до тех пор не спускала с него заплаканных глаз, покуда его не скрыла от них пелена проливного дождя. К вечеру непогода унялась, но ветер переменился, и корабль был принужден лавировать. Напоминая спутникам о времени идти ко сну, Мария приказала постлать себе постель на палубе, под импровизированным шатром из запасных парусов; при том настроении духа, в котором она находилась, каюта казалась ей гробом. Во всю ночь королева шотландская не сомкнула и не осушила глаз; при первых же лучах солнца, будто кровью обрызнувших клочья туч, быстро мчавшихся по лазури, Мария вышла из-под своего намета и вперила задумчиво глаза на узкую полосу земли, резко отделявшуюся от седых валов на горизонте... То были берега Франции, от которых корабль еще не отдалился настолько, чтобы вовсе потерять их из виду... Над кораблем, сверкая крыльями, парили чайки, и их унылые крики казались Марии воплями друзей, покинутых ею, но вспоминающих, может быть даже плачущих, о ней. Тогда вдохновение на несколько минут осенило скорбящую путницу, и холодной, дрожащей рукой она набросала на клочке бумаги следующие строки:

  

   Adieu plaisant pays de France

   О, ma patrie

   La plus chdrie

   Qui a norri ma jeune enfance...

   Adieu, France, adieu mes beaux jours!

   La nef, qui disjoint nos amours,

   N'a eu de moi que la moiti6...

   Une part te reste; elle est tienne

   Je la fie a ton amitie'

   Pour que de l'autre elle te souvienne![73]

  

   Плавание продолжалось пять дней, затрудненное бурей и английскими крейсерами, высланными королевой для поимки Марии Стюарт. Благодаря туману благополучно миновав последних, корабль едва не разбился о подводные скалы при входе в Форосский залив и наконец бросил якорь в Лите /Lieith/. После двенадцатилетнего отсутствия Марии Стюарт родовое ее наследие, королевство шотландское, показалось ей чужбиной, а явное негодование подданных и их враждебные демонстрации доказали ей, что она навсегда утратила права на народную любовь. Главной причиной неприязненных отношений народа к своей королеве было различие их вероисповеданий; протестанты не желали признать над собой власть католички или, как тогда называли Марию Стюарт, идолопоклонницы. За несколько страниц перед сим мы рассказывали читателю о неистовстве фанатиков католической Франции и о кровавых гонениях, подвигнутых ими на протестантов; в протестантской Шотландии, при прибытии в нее Марии Стюарт, происходило то же самое, с той разницей, что здесь протестанты гнали, преследовали и истязали католиков. Проповедник Нокс /Кпох/ громил с высоты своей кафедры римскую церковь и вместо приветственной речи встретил Марию Стюарт изданием в свет жестокого памфлета "Первый звук трубный против чудовищного управления царств женщинами", в котором называл королеву шотландскую новой Иезавелью. Ровно через неделю после приезда в свое королевство Мария Стюарт пожелала отслужить в дворцовой часовне благодарственное молебствие по чину римско-католической церкви - яростный народ прервал богослужение и едва не умертвил королевского духовника... При торжественном въезде Марии в Эдинбург меньшинство безмолвствовало, большинство же народной массы вопило: "Долой католичку! Долой идолопоклонницу!!" Вместо цветочных гирлянд, ковров и флагов стены домов на тех улицах, по которым двигалось шествие, были украшены картинами религиозного содержания, изображавшими в лицах все библейские сказания о божьей каре, постигшей нечестивых царей-язычников, от Навуходоносора до Антиоха Сирийского.

   - Это начало, - говорила Мария со слезами на глазах, - какого же конца ожидать мне?

   При всем том у нее не хватало духу мстить обидчикам, и единственным своим орудием королева избрала кротость. Желая доказать суровому Ноксу, что она нимало не оскорбляется его ядовитым памфлетом, Мария пригласила фанатика во дворец к обеденному столу; Нокс отказался. "Приходите лучше в церковь послушать моих проповедей, если желаете обратиться на путь истинный!" - отвечал этот юродствовавший оригинал, копиями которого можно назвать пуритан, через восемьдесят восемь лет возведших на эшафот внука Марии Стюарт, Карла I.

   Впрочем Нокс обещал повиноваться королеве, по собственному его сознанию, "точно так же, как святой апостол Павел повиновался Нерону". Уподобляя королеву этому чудовищу, Нокс воображал сам себя чуть ли не действительно святым апостолом. Передавая в своих записках все эти выходки и хвалясь ими, как подвигами, он вменяет себе в особенную заслугу то, что его беседы неоднократно доводили королеву до слез. Этими слезами Мария Стюарт искупала злодейства своих единоверцев на европейском континенте и ту невинную кровь, которую они проливали в угоду римскому двору. И единственный ли это пример в истории страданий правого за виноватых?

   Независимо от подстрекательства народной злобы и фанатизма проповедниками, подобными Ноксу, правитель королевства граф Меррей и государственный секретарь Мэйтленд, рабы Елизаветы, распускали в народе слухи, самые оскорбительные для чести Марии Стюарт, обвиняя ее в преступной связи с Данвиллем, сопровождавшим ее в Шотландию. Эти слухи принудили, наконец, Данвилля вернуться во Францию; примеру его, скрепя сердце, последовал Шателар, из любви к королеве шотландской покинувший родину. Любовь эта, воспылавшая в сердце бедняка при первом же взгляде на Марию Стюарт, в день ее бракосочетания с Франциском II, покуда была самая платоническая и выражалась единственно нежными стихотворениями, сладкими до приторности плодами вдохновения влюбленного поэта. Судя по отзывам современников, Пьер де Боска-зель Шателар /внук славного Баярда/ был сам похож на рыцаря... печального образа. Восторженный до сумасбродства, влюбчивый, отважный и вместе с тем рыцарски-благородный, он по примеру паладинов избрал себе девизом слова: "Бог, родина и дама моего сердца". Мария Стюарт, для которой любовь Шателара не была тайной, из жалости удостаивала этого обожателя своей ласки, терпеливо выслушивала его стихотворения, немножко кокетничала с ним, тайком смеясь над безумцем со своими фрейлинами, но ничем не подавала ему повода тешиться несбыточными надеждами.

   Отъезд французских друзей, выжитых клеветниками Марии Стюарт из Шотландии, был тем приятнее Елизавете, что теперь ненавистная ей королева шотландская осталась вполне беззащитной, во власти Меррея и Мэйтленда. Не пренебрегая никакими средствами для унижения и пагубы Марии, коварная Елизавета наружно поддерживала с ней самые дружеские, приязненные отношения, называя Марию в своих письмах к ней "доброй, возлюбленной сестрицей" и, искусная в политике, тем успешнее вела свою жертву к несомненной гибели. Детски простодушная Мария доверилась Елизавете, совещалась с ней о государственных делах и следовала советам злодейки, советам, предательским и опасным. Ненависть Елизаветы к Марии Стюарт, независимо от какой-то естественной антипатии, была следствием зависти и ревности, доходивших до смешного. Узнав, что королева шотландская пишет стихи, Елизавета тут же ударилась в поэзию и кропала вирши, восхищаться которыми могли разве только льстецы из ее дворцовой лакейской. Мария Стюарт прекрасно играла на лютне и клавесине; Елизавета, в свою очередь, считала себя отличной музыкантшей. Ничем иным нельзя было ее так порадовать, как браня Марию или критически относясь к ее безукоризненной красоте. Когда Мельвилль, посланник королевы шотландской, представлялся Елизавете, она спросила его с притворной небрежностью и без всякого такта: "Скажите мне, кто лучше из обеих нас, я или ваша государыня?" - "Моя государыня, - отвечал Мельвилль, - первая красавица в Шотландии, точно так же, как ваше величество в Англии". - Видимо, довольная ответом, Елизавета заметила, что Мария Стюарт ниже ее ростом. "Никак нет, - возразил Мельвилль, - она несколько повыше вас..." - "О, в таком случае, она уже слишком высока!" - засмеялась королева, утешаясь этим мнимым преимуществом над своей державной соперницей. Можно сказать без малейшего преувеличения, что если бы природа оделила Елизавету красотой Марии, а последнюю некрасивой наружностью Елизаветы - она, конечно, не погибла бы на эшафоте. Всякая ненависть может быть примирима, кроме ненависти женщины безобразной к красавице или глупца к умному человеку. Не столько соображения политические, сколько боязнь стать лицом к лицу с Марией Стюарт побуждала Елизавету всячески уклоняться от свидания с ней.

   По возвращении во Францию бедный Шателар почувствовал тоску невыразимую по своей ненаглядной королеве и окончательно потерял голову. Нимало не задумываясь над неприличием вторичного своего появления в Шотландии, Шателар, запасшись рекомендательными письмами от коннетабля Монморанси, пустился в путь и через неделю преклонил колено пред Марией в приемной зале замка Голируд. Для королевы каждый приезжий из Франции был дорогим гостем, а потому и неудивительно, что она приняла Шателара с самым дружеским радушием. Этот прием показался влюбленному несомненным знаком взаимности, и Шателар из прежнего скромного воздыхателя вдруг сделался дерзким и предприимчивым. Отложив на время поэзию, с ее сонетами, эклогами и мадригалами, поэт предался более прозаическим замыслам и на первый случай отважился поздним вечером забраться в спальню королевы. Более огорченная, нежели обиженная этой дерзостью, Мария Стюарт приняла во внимание молодость сумасброда и простила ему это увлечение, которое, несмотря на неудачу, могло набросить весьма неблаговидную тень на ее репутацию.

   Шателар, глубоко тронутый великодушием королевы, дал ей честное слово сдерживать свою любовь в пределах благоразумия и действительно несколько времени был скромен, почтителен и преодолевал свою страсть, насколько у него хватало силы воли; силы же этой хватало весьма ненадолго. Шателар не искал случая увидеться с королевой наедине, случай этот по роковому предопределению представился сам. Зимой 1563 года он вместе с придворными Марии Стюарт сопровождал ее в северные области королевства. На ночлеге в местечке Бернт-Айленд, пользуясь благоприятной обстановкой, Шателар опять спрятался за альковом спальни королевы за несколько минут до ее прихода... На этот раз безумцу, невидимо присутствовавшему при ночном туалете своего кумира, удалось увидеть Марию Стюарт во всем блеске ее обаятельной красоты, чуть не в том виде, в котором Венера появилась из пены морской... Мог ли в эту минуту двадцатипятилетний, воспаленный страстью Шателар помнить данное королеве честное слово; мог ли сознавать, на что он решается? Позабыв весь мир, видя перед собой только прелестнейшую, обожаемую женщину, он бросился к ее ложу и разбудил спавшую бешеными лобзаниями. На отчаянный крик Марии Стюарт к ней прибежали прислужницы и ее демон Меррей, для которого настоящий случай был истинным торжеством, так как подавал едва ли не основательный повод к бесславию Марии... Она, сгорая от стыда, не вымолвила ни слова в защиту Шателара, да и что могла бы сказать королева в его защиту? Она могла простить преступнику его вторичное покушение как женщина, но как королева была обязана отдать его в руки правосудия. Шателара увели под стражей; Меррей назначил особую следственную комиссию для обсуждения этого темного и скандального дела. Опомнившийся Шателар на всех допросах остался верен своей роли рыцаря-паладина, готового сложить голову за даму своего сердца; он не только не оговорил королеву, но, чтобы выгородить ее, наговорил на себя много лишнего. Основываясь на его показаниях, судьи готовы были признать его не за влюбленного, увлекшегося страстью, но за злодея, умышлявшего на жизнь королевы... Обвиненный и уличенный в оскорблении величества Пьер Шателар был приговорен к смертной казни обезглавливанием. Внук рыцаря без страха и упрека доказал несомненную законность своего происхождения, до последней минуты сохраняя невозмутимое присутствие духа. Перед казнью он декламировал "Оду к смерти", сочинение Ронсара, а восходя на эшафот, воскликнул, обращаясь к Марии:

   - Прости, прекраснейшая и жесточайшая из всех государынь в мире!

   Казнь Шателара дала новую работу языкам клеветников и не менее ядовитым и продажным перьям памфлетистов. Тем и другим не стоило большого труда уверить подданных Марии Стюарт, будто Шателар, ее любовник, пал жертвой ее предательства, и из уст в уста ходила молва о том, как королева, сама назначив свидание бедному молодому человеку, призвала своих служителей и безжалостно выдала им Шателара как преступника, а потом возвела его на эшафот. Королева-девственница Елизавета, в то время бывшая в весьма интимных отношениях с Робертом Додлеем /Dudley/, графом Лейчестером, была жестоко возмущена мнимым коварством и, как она выражалась, распутством королевы шотландской. Возмущаясь в кругу приближенных и вместе со своим фаворитом злословя Марию, английская королева писала ей в ответ на уведомление о покушении Шателара самое милое, дружественное письмо, с выражением душевного сочувствия этой неприятности и с присовокуплением совета подумать о замужестве. Совет этот был вполне основателен, так как и сама Мария Стюарт, на двадцать первом году от рождения, не располагала обречь себя на вдовство и одиночество. Простирая свою любезность и внимательность к Марии до крайнего предела, Елизавета взяла на себя даже роль свахи, предложив в мужья королеве шотландской того же графа Лейчестера, своего фаворита. В то же время желая смягчить этот жестокий удар самолюбию молодой вдовы-красавицы, Елизавета предложила Марии Стюарт признать ее своей наследницей. Усложненный этот вопрос королева шотландская передала на обсуждение своего дяди, кардинала Лотарингского, и по его совету отвергла предложение Елизаветы... Вместо пути примирения обеих королев, хотя грязного и позорного, теперь между ними образовалась непроходимая бездна. Елизавета, недавняя сваха, в отплату Марии за ее отказ стала всячески интриговать, и весьма успешно, для расстройства предполагаемого брака и отдаления искателей руки шотландской королевы. Ей удалось отклонить от сватовства за Марию эрцгерцога австрийского Карла, сына императора Фердинанда. Испанский король Филипп II имел намерение женить на Марии своего сына, инфанта дона Карлоса, но передумал по проискам Елизаветы. От предложения ей в супруги Антония Бурбона, короля Наваррского, королева шотландская отказалась сама, по той причине, что не имела желания идти замуж за человека, разведенного с первой женой.[74]

   В этот самый 1564 год в Шотландию с блестящей свитой прибыл граф Моретти /Moretti/, сардинский посланник. В числе его спутников был некто Давид Риццио /или Риччио, как его называют в некоторых хрониках/, человек уже не молодой, некрасивый собой, горбатый; но умный, ловкий, отлично образованный, превосходный композитор, певец и игрок на лютне. Таланты и богатые способности Риццио обратили на него особенное внимание Марии Стюарт, которая предложила ему место придворного капельмейстера, им с благодарностью принятое. В короткое время итальянец сумел до такой степени заслужить расположение королевы, что она пожаловала его в свои статс-секретари по части дипломатических сношений с Францией. В часы, свободные от занятий, Риццио занимал свою государыню любопытными и остроумными рассказами о своей далекой родине, играл на лютне, пел... словом, был настоящей душой придворного общества и небольшого кружка приближенных королевы. Мария привыкла к нему, полюбила его, хотя и вовсе не в том смысле, как тогда говорили при дворе Елизаветы, где, не теряя времени, объявили Риццио фаворитом Марии Стюарт. Остановимся на минуту на этом странном обвинении, фактически не опровергнутом и основанном более всего на догадках и предположениях. Некрасивый и немолодой, но умный и талантливый человек может, без сомнения, увлечь и обольстить молодую красавицу, всего чаще невинную и неопытную. Самый разительный пример этому видим в Мазепе и его крестнице Матрене /у поэтов - Марии/ Кочубей. Явление бесспорно безобразное, но возможное. Предполагая в Давиде Риццио ум, любезность, увлекательность, способные заставить собеседников, или правильнее собеседниц, забыть о его безобразии, мы не можем, однако, допустить в Марии Стюарт, женщине опытной, умной и образованной, увлечение, на которое может быть способна только неопытная девочка. Несомненно, что Риццио был влюблен в Марию, но из этого еще не следует, чтобы она, первая красавица своего времени, за которую тогда сватались короли, наследники престолов, чтобы она, говорим мы, бросилась в объятия заезжего чужеземца, искателя приключений. Марию Стюарт враги ее обвиняли в связи с Данвиллем и Шателаром; допустим эти связи, которым главным оправданием может служить то, что Данвилль и Шателар оба были молодые, красавцы, а последний вдобавок еще и поэт, пылкий, восторженный юноша. Если же отношения Марии к Данвиллю и Шателару были безгрешны, тем более кажется невероятной, даже неестественной, ее связь с Давидом Риццио. Если ее не могли пленить красавцы, мог ли очаровать ее уродец? Таковы умозаключения, к которым приходишь, рассматривая этот вопрос с логической точки зрения; но... но главное затруднение в том, что в делах любви логика и здравый смысл не всегда руководят поступками женщины, и нередко случается, что молодая красавица влюбляется в урода, как говорится, ради прихоти или разнообразия, именно потому, что это урод. Мария Стюарт жила триста лет тому назад, но, дочь своего века, это была женщина со всеми слабостями, свойственными и женщине современной... Шекспир, великий знаток сердца человеческого вообще, женского в особенности, представил нам в своей прелестной шутке "Сон в летнюю ночь" красавицу Титанию, страстно обнимающую осла Основу. Неотесанный неуч с ослиной головой кажется ей первейшим красавцем в мире. Что если подобные же минуты бывали и с Марией Стюарт во время фаворитизма Риццио, не неуча, не невежды, но умного, талантливого, образованного и только безобразного?

   На этот вопрос, прислушавшись к собственному своему сердцу, может дать ответ только женщина.

   Многочисленные враги Марии Стюарт, не зная меры своему злословию, объявили, будто ее замужество с Генрихом Стюартом Дернлеем было необходимо для скрытия неизбежных последствий ее связи с Давидом Риццио; будто Иаков Стюарт был сыном этого музыканта, а не Генриха Дернлея. Эта обидная генеалогия Иакова, наследовавшего английский престол после Елизаветы, впоследствии подала повод Генриху IV, королю французскому, к шутке, не совсем приличной, но не лишенной остроумия. "С какой это стати, - сказал он как-то, - короля Иакова называют в Англии вторым Соломоном? Одним только на Соломона и похож, что Давидом звали его отца, который подобно царю-псалмопевцу отлично играл на арфе!"

   Генрих Стюарт Дернлей /Darnley/, на которого пал выбор королевы шотландской, был сыном графа Леннокса и Маргариты, сестры короля Генриха VIII. Красавец собой, но с душой низкой, коварной, способный на всякое злодейство, он был тремя годами моложе Марии Стюарт и доводился ей двоюродным братом. При первом известии о предполагаемом бракосочетании шотландской королевы, Елизавета приказала заточить старого графа Леннокса в башню Тауэр вместе с его младшим сыном и конфисковала их имущество. Это бедствие, постигшее семейство Дернлея, не изменило намерения Марии Стюарт, отпраздновавшей свадьбу свою 29 июля 1565 года и вознаградившей своего мужа за потерю имущества титулом короля.

   Риццио, зная низкий характер Дернлея и предвидя, что он, сделавшись королем, не будет довольствоваться одним титулом, а захочет быть королем на самом деле, безуспешно старался отклонить Марию от подарка короны своему мужу. Кроме того, итальянцем руководила еще эгоистическая мысль сохранить за собой место секретаря и советника Марии и отстранить от всякого вмешательства в государственные дела любимцев Генриха Дернлея. Последний, до сведения которого было доведено о происках Риццио, возненавидел его, а дерзость и высокомерие, с которыми итальянец трактовал придворных, навлекли на него и с их стороны непримиримую ненависть.[75] Первые пять месяцев супружества прошли для Марии Стюарт в непрерывных тревогах и беспокойстве по случаю возмущения, имевшего целью низвержение ее вместе с мужем с престола. Меррей, поставивший себе целью всей жизни всячески вредить Марии и, если возможно, погубить ее, был главой восстания. Королева поручила своему мужу силой оружия смирить мятежников, но на это у него не хватило ни способностей, ни решимости; сама Мария принуждена была сесть на коня и с мечом в руках предводительствовать преданными ей войсками. Мятежники были разбиты наголову и отброшены к английской границе, за которой скрылся их предводитель Меррей. В начале 1566 года благодаря энергии и разумной распорядительности Марии спокойствие в государстве было водворено, и королева вместе со своим мужем переехала в Голируд. Здесь-то, в стенах этого дворца, уцелевшего до нашего времени, разыгралась та страшная драма, рассказ о которой передаем читателям из подлинных писем Марии Стюарт к архиепископу Глазго, своему посланнику в Париже.

   Мария Стюарт, больная и на седьмом месяце беременности, 9 марта 1566 года, часу в одиннадцатом вечера, ужинала в своем кабинете рядом со спальней. За столом вместе с королевой сидели фрейлины и Риццио, камер-лакеи прислуживали. В конце ужина в комнату вошел Дернлей и поместился рядом с королевой; вслед за ним на пороге потайной двери в полумраке явилась свирепая фигура лорда Рутвэна /Ruthwen/. He обращая внимания ни на королеву, ни на короля, Рутвэн повелительным тоном приказал Риццио встать из-за стола и идти за собой.

   - Вы приказали Рутвэну придти сюда? - спросила Мария мужа.

   - Нет, - отвечал тот, пожимаясь и усаживаясь поглубже в кресло.

   Королева приказала лорду выйти вон, но этот палач вместо того бросился на Риццио, который, вскочив со своего места, спрятался за кресла Марии. Рутвэн, опрокинув стол, перегнулся через плечи королевы и ударил итальянца кинжалом; потом, схватив за ворот, поволок его в кабинет, куда прибежали прочие убийцы, сообщники Рутвэна. Одному из них Дернлей подал собственную свою шпагу, и через несколько минут вместо Риццио на полу королевского кабинета лежал труп, покрытый пятьюдесятью шестью ранами... Рутвэн, обрызганный кровью, сверкая глазами, крикнул королеве, что смерть музыканта - мщение ей за ее тиранства и привязанность к католицизму. За убийцами ушел Дернлей, видимо довольный; фрейлины и прислужники разбежались, и всю ночь Мария Стюарт провела скованная ужасом, в креслах, рядом с комнатой, на полу которой лежал изувеченный труп Риццио.

   На другой день в Эдинбург вступили отряды мятежников, предводимые Мерреем, и королева с мужем бежала в замок Дунбар, куда последовали за ней преданные ей вельможи. Народ не пристал к мятежникам, как они рассчитывали, несмотря на старание их сообщника Рутвэна. Изъявив покорность королеве, злодеи удалились в Англию, а Мария со всем двором возвратилась в Эдинбург, где 19 июня разрешилась от бремени сыном Иаковом. Страшное впечатление, произведенное на Марию Стюарт видом обнаженных мечей в ночь убиения Риццио, отразилось впоследствии на характере короля Иакова, который, как известно, при виде обнаженного оружия падал в обморок. Бешенству Меррея, графа Лейчестера, и Елизаветы при известии о рождении сына у королевы шотландской, не было границ. В королеве английской, независимо от досады, говорила зависть, свойственная женщине, навеки лишенной отрады быть матерью.[76] "Она - мать, - говорила Елизавета, - а я одинокая, как дерево бесплодное!" Зависть и злоба не помешали ей, однако же, написать к Марии Стюарт любезное поздравительное письмо и предложить ей быть восприемницей новорожденному. Меррей, менее скрытный, преследовал супруга королевы самыми оскорбительными нападками и довел, наконец, Генриха Дернлея до того, что тот требовал от жены немедленного изгнания неугомонного негодяя. Не взирая на очевидность черноты души своего побочного братца, королева шотландская его щадила, стараясь примирить с ним своего недостойного мужа; именно - недостойного, потому что в это самое время Дернлей, отшатнувшись от жены, проводил все дни в распутствах и пьянстве.

   Обряд крещения принца Иакова в замке Стирлинг был причиной новых столкновений протестантов с католиками. Меррей с шайкой своих разбойников, издеваясь над обрядами католической церкви, объявил, что не намерен присутствовать в языческом храме, как он называл королевскую часовню. Графиня Эрджил, заменявшая Елизавету при воспринятии младенца от купели, была по решению англиканской консистории приговорена к торжественному покаянию... Все эти обиды болезненно отозвались в сердце Марии Стюарт, и, по целым дням заливаясь слезами, она молила Бога о единственной милости - скорейшей смерти. Даже чувства матери, впервые ею испытываемые, не могли утолить скорби несчастной женщины, разочарованной в жизни, в людях, в собственных своих чувствах; она увидела и поняла, что окружена злодеями, предателями и неблагодарными. Тот, от которого она вправе была ожидать слова сочувствия и утешения, Дернлей, уехал к