Карабчевский Николай Платонович - Что глаза мои видели. Том Ii. Революция и Россия

    Откуда-то и здесь тотчас же появился фотограф-любитель из писарей штаба и нам тотчас же предложено было "вместе сняться".

   Я заметил, что на фронте, как нигде, никто не прочь лишний раз увековечить свое изображение. Полковник, с доброю улыбкою, которая красиво освещала его бледное лицо, по этому поводу сказал мне:

   - Большие деньги зарабатывают здесь наши фотографы. Нет солдатика, который не пожелал бы послать домой своей фотографии и всегда в позе самой воинственной... Точно каждый чует ежесекундную возможность своего исчезновения.

   Против домика, у которого мы, еще не входя пока в него, в беседе задержались, были какие-то живописные развалины. Фотограф пригласил нас именно туда, находя, что, на их фоне, мы выиграем.

   Мы покорно двинулись, через дорогу, к ним.

   Полковник пояснил.

   - В течении кампании эта местность уже три раза переходила из рук в руки. Здесь была богатая помещичья усадьба... Неприятели в ней камня на камне не оставили. Развалины эти от барского дома, который они сожгли при отступлении. Тут они раньше роскошествовали, пировали... одного вина сколько захватили в погребах...

   Мы кончали позировать, когда из телефонной будки дежурный прибежал доложить полковнику, что его вызывает к телефону начальник дивизии, временно заступающий и отсутствующего корпусного командира.

   Полковник стремительно пошел к своему домику, мы не спеша двинулись за ним.

  

  

   Оказалось, что генерал едет сюда вместе с начальником штаба корпуса и корпусным начальником артиллерии.

   В той деревушке, где мы были задержаны, они остановились, не рискуя ехать дальше в автомобиле. Противники почти никогда не упускают случая, обстрелять автомобиль, исходя из предположения, что в автомобиле непременно едет высшее начальство.

   Решено было послать за ними наши сани, так как они не были отпряжены. Их и послали, причем Переверзев сам пожелал править шведкой.

   Мы успели осмотреться в доме полковника, пока "начальство" еще не подъехало. Это было крошечное помещение, состоявшее из трех, скорее кают, нежели комнат: небольшой спальни, такого же кабинета и узкой столовой протяжением первых двух комнат.

   Мы курили и грелись у топившейся печи кабинета когда - кто-то снаружи воскликнул: "едут!"

  

  

   Bcе высыпали навстречу.

   Начальника дивизии можно было тотчас отличить и признать в нем генерал-лейтенанта, так как на его меховой тужурке, цвета хаки, были генеральские погоны и синие его шаровары были с красными лампасами. Двое его спутников, один постарше, другой помоложе, были в сероватого цвета меховых поддевках, без погон.

   Командир полка сперва отрапортовал генералу держа руку "под козырек", а затем представил нас. Генерал приветствовал меня маленьким спичем, благодаря за внимание к фронту. В моем ответе проскользнули как-то слова: "нашей несчастной родины". К чему тогда эти слова подошли уже не припоминаю, но помню, что они были мною сказаны и что генерал от них как-то встрепенулся и, когда я кончил, вопросительно откинулся и спросил меня: "почему несчастная?"

   Я пояснил, что длящаяся кровавая страда и все ее жертвы несомненно несчастье для нашей родины, как и для всего человечества.

   Он видимо был удовлетворен моим пояснением, так как уже другим тоном промолвил: "да, да, конечно несчастье... Вы в этом смысле ?!.."

   Полковник пригласил всех в дом.

   Здесь генерал, два его спутника и командир полка, удалились в кабинет и, заперев за собою дверь, о чем-то стали совещаться.

   Мы остались с адъютантом и артиллерийским полковником в столовой, курили, разговаривали. Кто-то сказал: "кажется готовим глубокую разведку, может быть даже частичную, атаку..."

   - На этой позиции весной невозможно оставаться, - пояснил артиллерийский полковник, - разведет такое болото кругом... Нужно либо продвинуться вперед, либо отойти... на сухое место. Вероятно об этом и держать совет.

   Минут двадцать длилось совещание. Наконец командир, высунувшись из двери кабинета, где оно происходило, кликнул адъютанта, и распорядился приготовить, кроме двух наших, еще трое саней, так как "начальство" и все его спутники отправятся тотчас же на "позицию". Обратившись ко мне он сказал: "вы ведь, вероятно, захотите поехать с нами, посмотреть противника?"

   Я поспешил ответить утвердительно.

   На пяти санях, гуськом, двинулась вся компания. Впереди начальник дивизии с командиром полка. Я с Переверзевым вслед за ними и трое перегруженных саней за нами.

   Двинулись из домика командира по дороге, которая от леска все забирала вправо, пока не вышла на открытое место. От точки нашего отправления линия фронта шла вправо крутым загибом, в центре которого она наиболее сближалась с фронтом неприятеля.

   Туда мы и направлялись. Эту позицию и занимал теперь полк "нашего" полкового командира.

   По дороге мы обогнали медленно двигавшуюся походную кухню, которая дымя и распространяя вокруг себя вкусный запах горячих щей, продвигалась к тылу позиции.

   Самая дорога, по которой мы ехали, шла как бы в низине и, по-видимому, не была видима неприятелю, так как ехали мы свободно, не думая о возможности обстрела.

   В низине же оставили сани и уже пешком стали подниматься по буграм, выйдя на которые увидели ряд плоских землянок, ютившихся позади траншей и окопов, сплошь замыкавших всю лицевую часть позиции.

   На всем ее пространств кое-где еще росли деревья, а по краю низины уцелела целая рощица, скрывшая от нас, когда мы добрались до позиции, и оставленные нами сани и самую дорогу, по которой мы только что ехали.

  

   Обход позиции был длительный и внимательный.

   Генерал хотел все видеть и со всеми говорить.

   На открытых местах полковой командир рекомендовал следовать в рассыпную и отнюдь не скучиваться.

   Всюду, где генерал встречал солдат, он останавливался, здоровался с ними, поздравлял с праздниками. С украшенными Георгием задерживался подольше. Пробираясь вдоль узких окопов, облицованных сплошь срубом, он находил слова привета и для сторожевого солдата и для дежурного офицера.

   В одном, особенно выдающемся, месте окопа остановились около утвержденных в замаскированных амбразурах пулеметов. Здесь же была прилажена зрительная труба, в которую по очереди смотрели. На противустоящей возвышенности ясно виднелось строение, в виде замка (помещичий дом, - пояснили мне), в центре немецкой ближайшей позиции.

   - Снять его ничего бы не стоило нашей артиллерии, - поясняли мне, - но жалко, ведь, свое же, русское..., а немцы этим пользуются, смело там хозяйничают. Глядите, глядите, видите там, словно муравьи копошатся! Вчера там, по случаю нашего Рождества, что ли, музыка играла. Слышно было отчетливо и, вообразите, наше "Боже Царя Храни!" Плюнуть хотелось, а наши окопные шапки поснимали, креститься пустились...

   Генерал был неутомим и мы едва, поспевали за ним. В одном месте "по открытому" он решительно не позволил нам следовать за собой, при чем авторитетно заявил:

   - Зачем по пустому рисковать. Мы - другое дело, это наша профессия, как у вас своя... Мы обязаны, солдаты должны видеть, что генерал и полковник от снарядов и пуль не прячутся, иначе как же от них требовать... И скучиваться на виду неприятеля вообще не рекомендуется.

   Можно было залюбоваться и красивой фигурой и внушительной осанкой генерала, когда он, вслед затем, в сопровождении лишь полкового командира, не спеша двинулся но "открытому месту".

   Едва он успел к нам вернуться, как раздалось два-три пулеметных залпа, прошуршавших где-то по снегу. Вреда этим никому причинено не было, но ощущение какой-то затаенной гордости, все-таки, проникло в наши сердца.

   Побывали мы и в офицерских и солдатских землянках. В каждой из них накаливалась керосиновая печь, распространяя удушливый запах, не смотря на раскрытые настежь двери.

   - Жизнь наша тут кротовая, норовим в землю поглубже зарыться.. . Летом еще сносно, а зимой нестерпимо. И крысы проклятые одолевают... Вот держу кошку . .. Спугивает их по крайности. Со мною и спит моя верная "Машка!"

   Объяснял нам молодой, еще двадцатидвухлетний юнец, но уже поручик, и с Владимиром в петлице, причем усердно гладил и ласкал белую, рослую кошку, с рысьими глазами, которую, сидя на корточках, удерживал между своими коленами. Когда мы всей гурьбой направились в "низину", к оставленным нами саням, по всей позиции пошла оживленная беготня. Солдаты, кроме часовых и дежурных, повысыпали из всех землянок, и ринулись партиями в перегонку к той же низине. У каждого из них в руках была оловянная миска и кружка, а из голенища торчала деревянная ложка.

   -Говорено вам: врассыпную! По одиночке! Вишь, черти, прут словно три дня не лопали!.. - гаркнул им вслед рослый, степенный фельдфебель.

   Это знаменовало, что прибыла "кухня", которую мы давеча обогнали. Она остановилась у рощи, там же где мы оставили наши сани. Проголодавшиеся воины и бегут вперегонку, за горячими щами, здоровым куском свежеиспеченного хлеба и добрым куском мяса. А предостерегают их от скучиванья всегда и почти всегда тщетно. Неприятель зорок. Почти каждый раз, об эту пору, он пускает снаряды в зашевелившийся муравейник. И на этот раз выстрел последовал. Снаряд, перелетев через все головы, разорвался где-то за рощей. Не было еще случая, чтобы он попал в самую гущу, но отдельные ранения шрапнелью бывали.

   - Вот вы и получили боевое крещение! - сказал мне приветливо генерал, когда мы, рассаживаясь по саням, пускались в обратный путь.

  

  

   Проголодавшиеся и обветренные снежною, морозною пылью, мы весело расселись за обеденный стол гостеприимного полковника. Беседа пошла живая, непринужденная. Были и речи и тосты, благодаря двум-трем бутылочкам привезенного нами вина. Генерал оказался настоящим оратором, умеющим находчиво чеканить слова любезности и пожеланий. Полковник, ценя высоко Переверзева, тепло оттенил работу нашего отряда на фронте и провозгласил ему "живио".

   Я поделился моими впечатлениями от фронта и горячо приветствовал не показное, а глубоко внедрившееся в него геройство лучших сынов нашей страны. Переверзев также высказал много хорошего по адресу беззаветных страстотерпцев русской земли. Перед кофеем пожелал говорить и Максим Григорьевич и, к общему удовольствию, рассмешил нас всех своими удачными юмористическими сопоставлениями и каламбурами.

   Когда мы допивали кофе и курили, мимо низких окон столовой, с топотом и говором, пронесли на носилках раненого. Ближайший перевязочный пункт был неподалеку, рядом с землянкой полкового доктора. Генерал пожелал пройти туда, чтобы видеть раненого, и мы последовали, за ним. В низкой каморке мы увидели раненого уже положенного на хирургический стол. Ему, взрезывая голенище, снимали мерзлый сапог с раненой ноги.

   Генерал наклонился к лицу бледного, вздрагивавшего от холода, или от боли, молодого солдатика.

   Выяснилось, что он, с двумя товарищами, выбравшись за линию, затеял прокрасться к неприятельской проволоке и обрезать ее. Расчет покоился на том, что немцы весь день молчали, а им было любо сделать заранее "свободный ход" для ночной разведки.

   К великому моему удивленно, генерал не только не попенял раненому за явную неосторожность, но похвалил его, назвав "молодцом" и, записав имя и фамилию его в записную книжку, которую извлек из кармана своей меховой тужурки, громко и отчетливо сказал:

   - Помни одно и твердо веруй: за Богом молитва, а за Царем служба никогда не пропадает! Поправляйся, молодец...

   Раненый, пытаясь приподняться, от чего его удержали, весь вспыхнул и громко отчеканил: "рад стараться, ваше превосходительство!"

   Пулевая рана оказалась сквозной. Пуля прошла повыше щиколотки, задев лишь отчасти кость. По мнению врача, ранение опасности не представляло.

   Простились мы с гостеприимным хозяином когда уже стало смеркаться.

   Генерал, протягивая нам радушно, при прощание руку, сказал: "весьма рад был с вами познакомиться. Кланяйтесь от нас Петрограду, скажите, что мы не спим, бодрствуем!..

   Потом еще прибавил: "мы здесь позадержимся, маленький военный совет хотим подержать. Счастливого пути!"

   Под покровом ночи обратный наш путь совершили в полной безопасности. Противник упорно молчал. Только когда мы уже были дома и взошла луна, и утомленные мы разлеглись по постелям, началась, как и в первую ночь, орудийная стрельба. Переверзев приподнявшись, прислушался и сказал:

   - Сегодня наши отвечают... может быть глубокую, разведку готовят. Надо спать, пожалуй к утру и нас потревожат... Спокойной ночи!..

   Против ожидания, часам к двум ночи стрельба совершенно смолкла, и весь следующий день было тихо.

   Я оставался "на фронте" еще три дня и, за все это время, ничего более "серьезного" не случилось.

   Посещения войсковых частей, где нами раздавались подарки, всюду сопровождались оживлением, радушием, лаской и вниманием. Нигде ни признака ни утомления, ни раздражения от тяжелых условий боевой жизни, но всюду тревожные вопросы относительно того, что именно творится в тылу, в частности в Петрограде.

   Убийство Распутина, хотя еще и свежая новость, как-то мало интересовала фронт, или ее умышленно замалчивали.

   - Лишь бы тыл "не сдал", мы то не сдадим, держимся! Да и он (враг), видимо, слабеет, не та теперь у него прыть. Из десяти снарядов половина уже не рвется... - Слышал я с разных сторон и вынес впечатление, что это не слова только, а действительный отголосок общего настроения.

  

  

   В один из этих дней нас, по телефону, пригласил к себе к обеду уполномоченный санитарного отряда Петроградского земства.

   Хотя его пункт отстоял в верстах двенадцати от нашего, мы решили поехать, тем более, что он любезно прислал за нами свою тройку, запряженную в широкие розвальни с ковром и меховым одеялом. Порядочно морозило и было ветрено.

   По дороги видели мы конные батареи, ютившиеся под всевозможными естественными и искусственными прикрытиями, с землянками не только для людей, но и для лошадей. Их вводили туда и выводили оттуда по углубленной покато в землю поверхности.

   Проезжали мы мимо обширного кладбища; сплошь обсаженного аккуратно елками, с многими рядами совсем новых сосновых крестов.

   Тут же рядом с кладбищем, была церковь: обширный деревянный барак, довольно живописный фасад которого был сплошь декорирован зеленью ельника.

   Дорога шла все время по пересеченной местности, частью лесом, частью по открытому месту, с подъемами и ложбинами. Сытая тройка лихо домчала нас до оживленного поселка, который всеми именовался "земским".

   Кроме щегольски оборудованного санитарного отряда, тут был и перевязочный пункт, и аптека, и лавка, и баня и питательные земские склады, ближайшие к фронту. Все это размещалось в заново отстроенных обиталищах, из свежесрубленных сосновых бревен.

   О земских и городских порядках, по части снабжения ими фронта пищевыми продуктами, я слышал только похвалы, когда же заходила речь об интендантстве, его поругивали.

   - От него никогда ничего во время не получишь, - жаловался один ротный командир. - Того нет, это все вышло, а вот не желаете ли другого, чего у нас и без того хоть отбавляй. Без земских и городских доставок нам бы давно животики подвело.

   Домик уполномоченного на пригорке, среди темной зелени рослых елей, выглядел совсем новеньким, чистеньким. Кругом все постройки выглядели такими же.

   В общем, получалось впечатление, что мы, приехали в гости в благоустроенную помещичью усадьбу, владелец которой только что отстроился заново, после пожара.

   Уполномоченный оказался хорошо мне знакомым петроградским мировым судьею, командированный съездом в распоряжение земства. Он уже третий год обслуживал фронта.

   Когда я передал ему мое впечатление от щеголеватой новизны всех построек его "усадьбы", он, посмеиваясь, сказал:

   - В сущности, оно так и есть! Мы раньше были на другом месте в настоящей помещичьей усадьбе. Оттуда пришлось отступить. Еще хорошо, что дело было летом. Должны были ютиться некоторое время просто в лесу. Расчистили тут же площадку, да этим же лесом и построились, а пока строились, пребывали, со всем нашим хозяйством, под небесным сводом.

   Чудесно было на такой даче!.. Как видите, обветрился, загорел, оброс и поздоровел.

   - Совсем по-американски! - заметил я.

   С горделивою настойчивостью, наш хозяин тотчас же, повлек нас в обход всей своей "усадьбы". Санитарный отряд был и богаче обставлен и численностью гораздо больше нашего. Лошадей было около сотни в просторной, благоустроенной конюшне. Казарма для многочисленной команды, с широкими нарами для спанья и с поместительной столовой, содержалась в чистоте и полнейшем порядке. Санитарные двуколки, возки и фургончики были в изобилии и самой целесообразной конструкции.

   С нами в обход пошла немолодая княгиня, заведующая в качестве "крестовой сестры" чьим-то частным санитарным отрядом, приехавшая также в гости. Она с завистью подробно, все осматривала, приговаривая: "ах какой вы счастливец, вас средствами не стесняют, при таких условиях можно работать!"

   Склад, лавка, аптека, перевязочный пункт с молодым доктором, примкнувшим к нашей компании, все производило впечатление чего-то основательного, надежного. Чисто военная дисциплина, смягченная внимательно-добродушной учтивостью к нуждам каждого, чувствовалась в каждом распоряжении и действии не только уполномоченного, но и всего персонала его ближайших сотрудников, в числе которых было и несколько студентов.

   Столовая, в которую нас пригласили к обеду, была довольно обширная комната, но половина ее, во всю; длину, была оборудована "нарами", на случай, как мне объяснили, экстренного скопления гостей с фронта. Иногда бездомные молодые офицеры, по смене с позиций, наезжали сюда отдохнуть день, другой. В шутку, благодаря хорошему повару, вывезенному "уполномоченным" из Петрограда, столовую эту называли "рестораном Кюба".

   За узкий, но длинный обыденный стол нас село, на этот раз, человек шестнадцать. В числе приглашенных к столу было шесть человек представителей от заводских петроградских рабочих, приславших с ними свои рождественские подарки фронту. Только они одни не были одеты "по-военному", а были в своих новых праздничных пиджаках. Держали они себя скромно, с большим достоинством, ели аккуратно и осторожно.

   Я толкнул сидевшего рядом со мною моего милейшего "адъютанта", шепнув ему, указывая на рабочих: видите как мило!.. А мы то зачем с вами вырядились?

   Но он многозначительно обвел меня глазами, как бы желая сказать: "а чем же мы не хороши"!

   Обед состоял из великолепной кулебяки с бульоном, заливной осетрины, гуся с капустой и орехового пудинга, и был достоин блаженной памяти Кюба. Была и закуска, и пиво и винцо, но все в меру.

   Были и спичи за обедом.

  

   Один из рабочих, помоложе, произнес, видимо заученное, но все же теплое, слово по адресу двух офицеров бывших в числе гостей, сопровождавших депутацию от рабочих по фронту.

   Переверзев предложил мотивированный тост за "воинов тыла" - заводских рабочих. Немолодая княгиня (крестовая сестра) хвалила общественные организации и, как на образец указала на деятельность нашего гостеприимного хозяина.

   Я высказал пожелания, чтобы кровавое крещение России, хотя бы ценою пролитой крови невинных жертв, сплотило ее в духе любви, собратства и дружного единения.

   Сейчас, когда я пишу эти строки я, знаю, что этого, как раз, не сбылось; перо едва держится в моей руке, и все во мне болит и ноет от смертельной тоски...

   "Добрыми намерениями устлан весь ад"! - и я чувствую, как ничтожны слова, пока они остаются словами...

  

  

   Последний день пребывания "на фронте", почти сплошь пришлось провести дома.

   Переверзев хотел непременно, чтобы я проверил все счета за отчетный период и вообще подробно ознакомился с хозяйственной и финансовой стороной дела. Отчетность была довольно сложная, так как денежные средства, шли из двух источников из кассы союза городов и от казначея нашего Совета по специальному счету санитарного отряда. Григорий Аркадьевич вел отчетность и держал всю хозяйственную часть в образцовом порядке.

   Ему же на долю выпало, согласно категорическому настоянию Переверзева, составить "реляцию" о моем посещении отряда для доклада Совету и общему Собранию присяжных поверенных. Она была вручена моему "адъютанту" в запечатанном, печатью отряда, пакете.

   Когда, ее вскрыли в заседании Совета и милейший (увы - ныне уже покойный!) казначей наш, член Совета Н. Н. Раевский громко и выразительно прочел ее, я устыдился, до того воинственным я в ней был изображен. Прямо геройствовал: и под обстрелом был; и на коне, во главе отряда, ехал; и "парады принимал"; и с корпусным командиром и его начальником штаба позиции осматривал и везде "блестящие" приветствия и речи говорил! ... Уж очень постарался, легко поддающийся умиленно-восторженному настроению неоценимый Григорий Аркадьевич.

   Поезд, в котором мы должны были вернуться в Петроград, отходил поздно ночью, почти под утро и выезжать, чтобы попасть на него предстояло не ранее часов одиннадцати. Вечер мы провели в общей компании в нашей столовой за самоваром и легким ужином. Вся местная офицерская молодежь пришла сюда "на огонек". Среди них были и бойкие говоруны, вышучивавшие товарищей и "начальство", но были и спокойные, вдумчивые, явно проникнутые сознанием ответственной важности переживаемого момента.

   Наша милая "докторша" у самовара была за хозяйку. Она всем услуживала и бесшумно приходила на помощь каждому, как раз в ту минуту, когда в этом кто-либо нуждался. Удивительная способность быть одновременно нигде и везде, где только в этом действительно есть надобность. Только очень чуткие, духовно одаренные натуры способны так проявлять свое бытие. Когда, подавая за наш стол в третий раз подогретый самовар, вестовой ей что-то, наклонившись, тихо сказал, она улыбнувшись детской улыбкой, в свою очередь, что-то тихо сообщила, сидевшему с ней рядом Григорию Аркадьевичу. Тот встал и прихрамывая, направился к Переверзеву, сидевшему рядом со мной. Он что-то, также шепотом, "доложил" ему. Тогда; Переверзев уже громко поведал нам то, что уже начинало всех интриговать.

   - В отряде нашем имеется отличный плясун молодой татарин. Танцор действительно изумительный, самому Фокину в пору ... Есть и гармонист аккомпаниатор. Имеется и комический номер... Испрашивают позволения представить вам свои таланты. Позволите?

   - Разумеется, буду рад! - мог только я ответить с улыбкой.

   Двери столовой скоро распахнулись и перед нами предстала вся труппа. Все три артиста были в лубочных масках.

   Первым номером были танцы молодого татарина, преобразившегося в елочного седовласого деда, с мочальной бородой. Он был в сером балахоне из рядна, из которого шьются мешки, поверх казенного тулупчика вылезавшего по краям ворота и в рукавах. В таком виде, он выходил "с толщонкой", между тем как в действительности, как сообщили мне, был очень худощав и выглядел совсем мальчиком. Ноги его, очень небольшие, были обуты в белые больничные туфли, подвязанные переплетом из тонкого шпагата.

   Танцевал он и красиво и своеобразно и легко. Выходило прямо "по балетному"; только странною казалась утолщенная фигура, подбрасываемая легко, точно мячик, на тонких, молодых, проворных ногах.

   Гармонист, одетый "по-русски" аккомпанировал очень забористо каким-то импровизированным попурри из знакомых мотивов. Танцора очень одобрили, и он охотно повторил заново всю амальгаму своего сложного танца, внося в него несколько новых штрихов. Прыжки его вверх были прямо таки изумительны по силе и соразмеренности.

   Комический элемент был представлен в виде солдата, Одетого не по походному, а в узковатый беспогонный мундир, с немецкой бескозыркой на голове. Лубочная маска изображала уродливо-курносого краснощекого малого, с глупой улыбкой ярко малинового рта до ушей. На ногах были настоящее солдатские, как всегда, не по ноге, неуклюже сапоги.

   Этот был тоже танцор, но танцор - гротеск. Свои ужимки прыжки он сопровождал быстрым говорком под музыку. Присядка, выверты носками внутрь и затем припадание к земле на руках так, чтобы ноги продолжали плясать в воздухе являлись кульминационными трюками и его камаринского и трепака.

   Из словесных его причитаний я запомнил только куплет, повторявшийся, с некоторыми вариациями, особенно часто:

  

   Сапоги мои уроды

   Так и пишут вензеля,

   Грязь месили в непогоду,

   И сушились опосля!

   Соль прилива, очевидно, заключалась в обличении интендантских "сапог-уродов", - неизменной болячки солдатского обмундирования. Было и нечто, относящееся к немецкой бескозырке, надетой для сего на голову:

   Австрияк не так танцует,

  

   Голова без козырька!

   Кайзер живо оштрафует

   Коль не сможет кувырка!

   Припев этот сопровождался стремительным, под музыку же кувырканием через голову.

   В заключение солист-гармонист исполнил свой концертный репертуар.

   Артистов похвалили и отпустили с благодарностью.

   Во время исполнения у распахнутых дверей столовой столпилось много зрителей из солдатиков и отрядных санитаров. Они жадно следили глазами за хореографическими фокусами доморощенных искусников и не могли удержаться от хохота при обличении интендантских мучителей-сапог и немецких бескозырок.

  

  

  

  

   Сборы наши в обратный путь были недолги, но прощание и проводы осложнились.

   И Переверзев и Григорий Аркадьевич и даже наша милая, в своей, словно детской, застенчивости, докторша пожелали нас проводить верхом на лошадях. Кое-кто из офицеров раздобыл, откуда-то, большие сани-розвальни, и вся компания двинулась за нашей тройкой.

  

  

  

  

  

  

   Переверзев скакал впереди, чтобы вывести нас до поворота на ближайшую к железнодорожной станции дорогу, не ту по которой мы, дав большого крюка, ехали сюда. Остальные ехали "для компании".

   Ночь была безветренная, звездная, только слегка морозная. Можно было подумать, что это рождественское катание "на островах" в Петрограде.

   Крутой поворот на прямую лесную дорогу к станции был в шести верстах, и мы не заметили, как домчались до него.

   Прощание было трогательное.

   Расцеловавшись с Переверзевым и Григорием Аркадьевичем, я хотел было поцеловать руку докторши, но она быстро отдернула ее и, по-детски стремительно, облобызалась со мною, как делали другие.

   С меня взяли обещание, что на Пасху я опять непременно приеду и погощу подольше у них.

   Когда смолкли позади нас их голоса, и наши сани одиноко покатились по затененной узкой лесной дороге, что-то зловеще грустное стало прокрадываться в душу: увидим ли их когда?

   Тем временем стала всходить луна, и вскоре мы услышали отдаленные выстрелы.

   Наш рассыльный Андрей, сидевший на облучке, рядом с кучером, повернул к нам голову и промолвил:

   - Значить, начинается?..

   "Продолжается"! поправил я его мысленно и вынесенная вера в стойкую надежность "фронта", оставляемого нами ради "кисельного" тыла, как-то остро и больно тревожила совесть.

  

   Поездка на фронт произвела на меня глубокое впечатление. Окунувшись снова в сутолоку повседневной адвокатской жизни, сталкиваясь с множеством людей, поглощенных исключительно своими личными, не всегда почтенными интересами, улавливая нетерпеливое настроение тыла, жаждущего, как можно скорее, отделаться от повседневных неудобств, сопряженных с продолжением войны, чуя, наконец, что, под шумок, всюду ведется настойчивая революционная пропаганда, по трафарету 1905-1906 годов, и сознавая, что, на этот раз, ее результаты могут быть гораздо острее, я переживал мучительные часы ночной бессонницы.

  

  

  

  

  

   Оторванный в течение дня неотложной текущей работой, казавшейся мни теперь пустой и ненужной, мой мозг начинал, обыкновенно тревожно работать ночью, когда лежа в постели я, тщетно, силился уснуть.

   Прямой уверенности в том, что не пройдет и двух месяцев, как все вокруг развалится, и прахом пойдут все жертвы и успения родины в этой беспримерной войне, конечно, у меня не было, но какое-то гнетущее предчувствие огромной беды меня уже не покидало.

   Все этому способствовало.

  

   Шептуны, более чем когда-либо, шептали и предрекали. Государственная Дума эффектнее, чем прежде, пускала фейерверки своих трескучих словоизвержений, не соображая их ни с моментом, ни с ближайшей государственной задачей. Как крысы, бегущие с обреченного на гибель корабля, уходили все, сколько-нибудь, "приличные" сановники и министры. Тень Распутина, более зловеще, чем когда-либо, витала в закоулках Царскосельского дворца и "прогрессивный паралич" Протопопова, царствовал безраздельно в своем фантастическом величии.

   - Пока мы у власти, - отпускал он направо и налево, - революция будет подавлена в самом корне, за это я ручаюсь!

   И ему твердо верили в Царском Селе; благословляли даже судьбу, пославшую, наконец, Poccии, как раз в нужную минуту, столь просвещенный, имевший и на западе блестящий успех, государственный ум. Государю приписывали следующую фразу относительно выбора Протопопова:

   - Чего еще они от меня хотят? Я взял товарища председателя Государственной Думы... Раз он был ими избран, значить Дума ему доверяла и ценила его. Иностранная пресса, в течение его поездки с Милюковым и другими думскими, выдвигала его преимущественно ... Союзники от него в восторге... Кого мне было еще искать ? Они не знают сами чего хотят!..

   А в это время, бойкотируемый Думой, высмеиваемый в печати, игнорируемый общественными организациями, Протопопов, в действительности, был уже сумасшедшим. Он бестолку носился в Парголово к бурятскому врачевателю Бадмаеву, бывшему приятелю Распутина, где, как говорят, имел таинственные совещания с "нужными" людьми.

   Супруга Протопопова, особа вполне бесхитростная, побывавшая у меня после революции, когда мужа ее заключили в Петропавловскую крепость, передавала мне, что муж ее, в последнее время, страдал и острой бессонницей и непоседливою возбудимостью, и что она консультировала даже, по этому поводу, с известным психиатром, который объяснял это переутомлением. Одно лицо, служебно-близкое Протопопову, уже после революции, говорило мне, что в последнее время тот все "путал", делал противоречивые распоряжения, забывал о назначенных им же самим аудиенциях и заставлял ждать приглашенных к официальному обеду часами, неизвестно где обретаясь.

   Революционный авангард, тем временем, не дремал. Момент слишком благоприятствовал. В руках "оппозиции" был такой отличный козырь: раздувать опасения сепаратного мира, будто бы не только замышляемого, но чуть ли не готового уже к подписи в Царском. Эта версия усиленно пускалась в ход, якобы, ради подъема патриотического настроения обленившегося тыла.

   Настоящего войска в Петрограде больше не было. Гвардия, спасшая Париж своим наступлением в Восточной Пруссии, более не существовала. Оставались от нее только, вновь сформированные, запасные батальоны, немногого стоющие.

   Но и это было только каплею, в море, по сравнению с массою того призывного, с военной точки зрения, сорокалетнего хлама, который без всякой энергии муштровался на площадях и в переулках Петрограда.

   Некоторый недостаток в продовольствии также начинал ощущаться: более, или менее, длинные хвосты уже начинали вытягиваться по улицам у мясных и хлебных лавок.

   Люди со средствами, однако, не терпели еще недостатка ни в чем. Пиры еще задавались, и лучшие рестораны изобиловали не только посетителями, но и всем, чем можно было удовлетворить их изысканные аппетиты.

   Театры и кинематографы, как всегда, были переполнены. Всюду чувствовалось, что "тыл" не стесняется в средствах. Приток их ощущался и в таких общественных слоях, где раньше они были только в обрез.

  

   А шептуны-предсказатели все накликали неизбежность революции. Они не уставали твердить о полном расстройстве транспорта, и о быстро имеющем надвинуться голоде не только для Петрограда, но и для боевой Северной армии.

   Комиссия генерала Батюшина, создание генерала Алексеева, хорошего военного стратега, но весьма недальновидного политика и плохого знатока людей, призванная бороться с "хищниками тыла", сама быстро превратилась в алчного хищника, арестовывая направо и налево, заведомо богатых людей, с исключительною целью наглого вымогательства.

   Я совершенно в этом убедился, участвуя в предреволюционном уголовном процессе Манасевича-Мануйлова, в качестве поверенного гражданского истца, графа Татищева, директора Соединенного банка в Москве.

   Кстати, по поводу этого судебного процесса, который очень возбуждал и без того возбужденное общественное мнение.

   Его раз назначили к слушанию, но тотчас же сняли с очереди.

   Пошли толки, что дело вовсе прекращено, по Высочайшему повелению. Об этом, действительно, усиленно хлопотали еще у | Распутина.

   Об эту пору, к великому изумлению всего судебного мира, был назначен министром юстиции, на смену "приличного" Хвостова, ожиревший от ночных трапез, на чужой счет, кругом задолженый, беззаботный светский вивер, при нужде: спирить, чтобы угодить влиятельным старушкам, незаменимый собеседник, Н. А. Добровольский.

   Его имели в виду, когда утверждали, что дело будет непременно прекращено, чтобы избежать скандальных разоблачений и дискредитирования власти.

   Однако, у мягкотелого и беспрограммного министра не хватило на это храбрости. Он решил еще угодить общественному мнению, и дело было заслушано судом.

   О каком-либо правительственном курсе в это время смешно было не только говорить, но даже помышлять.

   С каждым новым назначением власть все распылялась и распылялась, превращаясь в нечто абсолютно мифическое. Бедный царь ездил в Ставку и обратно, сжимал в своих объятьях, неразлучного с ним, любимого сына, и - увы! - не чувствовал и не сознавал, что под его ногами уже звучит зловещая пустота. Незримой для него подземной работой пропасть подкопа была уже под его ногами. Еще шаг, другой и уже безразлично, твердый или осторожный, подкоп неминуемо обрушится, и пропасть поглотит его.

  

  

   Все, кто были наиболее преданны и близки ему, уже были устранены, или сами оставили царя.

   Убийство Распутина в великосветской ночной засаде, с цитированием при этом таких имен, как князя Юсупова, великого князя Дмитрия Павловича и монархиста Пуришкевича, и почему-то подозреваемых якобы участников их, таинственных агентов английского посланника Бьюкенена, пробило первую кровавую брешь в Царскосельском гнезде.

   "Никому не позволено заниматься убийствами"! - была, будто бы, резолюция Царя на ходатайствах великих князей об отмене высылки великого князя Дмитрия Павловича.

   Крылатые слова, ставшие пророческими, так как, вплоть до сегодняшнего дня, "занятия убийствами" являются лозунгом, рассчитанным не на одно всероссийское, но и на всемирное признание.

  

  

   Убийство Распутина оправдывалось, главным образом, решимостью устранить опасность сепаратного мира. Но и после этого убийства, все осталось по старому. Власть не обновлялась, и те же опасения эксплуатировались по-прежнему. Особенно усиленно ими козыряли "пораженцы" и революционеры. А, между тем, измена союзникам, по свидетельству иностранных военных представителей, бывших неотлучно с Царем в Ставке, и была сущая легенда, быть может пущенная в ход даже самыми врагами, чтобы добиться наконец, давно ожидаемой революции; другими словами, развала нашего фронта.

   Ее эксплуатировали на все лады, и, все безразлично всасывавшее в себя болото Российской обывательщины судачило об этом, как о факте, благо сенсация от убийства Распутина, и сопровождавших его сплетен, стала испаряться.

   Подземные кроты, шнырявшие прямым трактом из Берлина через Данию и Швецию в Poccию, работали теперь, как никогда снабженные неприятельскими деньгами на "дело русской революции".

   Но об этой интенсивной подпольной работе не только широкиe круги российских обывателей, но и те, кому знать об этом надлежало, полного представления не имели.

   Петроград продолжал, пока что, усиленно веселиться и либерально судачить, носясь со стишками по адресу "стоящего у власти" Протопопова:

   "Про то Попка знает,

   Про, то Попка ведает"!

   Глупые стишки обошли вскоре всю Poccию и шарада их тайного смысла услаждала сердца доморощенных патриотов. Гадали еще о том, будет ли предан суду Сухомлинов, бывший военный министр, и при том не иначе как в качестве "изменника", хотя все отлично сознавали, что этот слабовольный рамолик мог быть повинен в чем угодно, только не в измене. Не все ли равно, раз по настроению общества жертва была необходима!

   Протопопов долго не решался освободить Сухомлинова от предварительного заключения в Петропавловской крепости, куда его демонстративно засадил Штюрмер, гораздо более Сухомлинова, близкий к измене.

   Когда Сухомлинова выпустили из крепости, под домашний арест, стали толковать: "толпа ворвется в его квартиру и растерзает его". Но толпа и не думала о нем. Спекулирующее якобы возмущенным патриотическим чувством искали только предлога подчеркнуть лишний раз наличность измены у самого подножья трона, и пробовали пошатывать и самый трон, правда, выделяя еще самого Царя, но так обидно, что лучше бы не выделяли.

  

  

   Так работал тыл.

   Но с фронта я получал иные вести.

   В самом конце января побывал в Петрограде командир полка, который радушно принимал нас на фронте. Он привез мне подарок. На лубке, рисованные красками, виды и сцены бивуачной жизни, с надписью внизу, что это в память моего посещения фронта. Рисовал какой-то чин его полка, и самый подарок был от полка.

   Я пригласил полковника к себе обедать и позвал всех товарищей по Совету, не забыв при этом и милейшего моего спутника на фронте, бывшего моего "адъютанта".

   Вести с фронта полковник привез вполне отрадные: он держится стойко и, страшно загадывать, но сдается по всему, что еще два-три месяца и противник попятится, начнет сдавать. И сейчас это уже чувствуется и очень бодрит. Но всех беспокоит тыл, читают газеты, думские речи и ничего в толк хорошенько не могут взять, что тут происходит, чего хотят...