Юшкевич Семен Соломонович - Евреи

крылья, и их обрезали. Я хочу лететь, - не могу и страдаю. Когда мы будем у себя, я спрошу вас, где лучше? В тот день, когда мы будем ходить по улицам нашей родины, и наши детишки будут играть подле дворов, - мы, Нахман, без крыльев полетим, мы без хлеба будем сыты. Родина, родина!..

   Он остановился, задыхаясь от волнения, Он видел ее, хотел ее, он страстно рвался к ней, уверенный, что, при одном взгляде на святые города, исчезнут, как обман, все беды евреев.

   Родина!

   И звуки нужные, звуки ласковые дрожали в его горле... Вставали милые сердцу образы библейских людей, Авраамы, Исааки, Яковы, Иосифы, вставали герои, пророки и вся легендарная жизнь избранного народа когда он еще был в общении с Иеговой. Какой жалкой и обидной казалась жизнь кругом...

   Кто были эти евреи, бритые и бородатые, женщины в чужих одеждах, - все покорившиеся рабы, перенявшие у господ внешность, язык, нравы...

   Куда давались библейские длиннобородые люди, их одежда, их мощь, их святость? Куда девался священный язык народа?

   И, как крик боли и как вопль торжества, он воскликнул:

   - Родина, родина!..

   Тяжелое, неразрешимое переживал Нахман. Родина! Но она была здесь, подле него, в каждой улице, в каждом камне, по которому он ступал.

   Она была здесь, и в доме, где он родился, и на кладбище, где лежали родные, близкие...

   При мысли о старой родине, далекой и неведомой, томительно вздыхалось, - но все же родина была здесь, где сотни лет проживали евреи, и от нее невозможно было отказаться.

   И отвечая не Даниэлю, а самому себе, он проговорил.

   - Родина здесь!..

   Ряды оживали. Опять, неизвестно откуда, как будто их высыпали, появились люди. Стало тесно. Толпа лениво передвигалась, иногда останавливаясь подле торговцев.

   Даниэль отдался делу, и странно было теперь слушать его бойкую, базарную речь... Августовское солнце немилосердно жгло, и духота стояла, как в середине лета.

   Нахман изнемогал. Весь в поту, темный от пыли, с пересохшим горлом, он убеждал, клялся, зазывал, как будто дело шло о всей его жизни. Покупатель лениво перебирал товары, торговался, набавлял по грошу, и бывали минуты такой досады, что Нахман едва сдерживался...

   - Здесь долго не проживешь, - шепнул ему Даниэль, у которого глаза смыкались от усталости, - к осени они меня похоронят...

   И опять хрипло кричал:

   - Купите, барышня, гребешок; кому нужен самый лучший гребешок?

   День подвигался медленно, тяжело. Раза два Нахман уже подходил к Шлойме, чтобы переброситься словом. Торговли не было.

   - Что скажете, Нахман, на сегодняшний день? - угрюмо произнес Даниэль.

   Какая-то женщина, толстая, в веснушках с заплаканным лицом, подошла к нему сзади и тронула его за плечо. Даниэль обернулся, и на лице его появился испуг.

   - Что случилось, Хана? - упавшим голосом произнес он. - Ты плачешь? Нахман, спросите ее. Посмотрите, у меня похолодели пальцы...

   Хана снова начала плакать и тихо шепнула:

   - Лейбочке машиной оторвало два пальца. Не кричи, Даниэль... Лейбочка в больнице.

   Она со страхом глядела на него, и в глазах ее была смерть. Нахман засуетился. Хмурый и как будто неумолимый к кому-то, он схватил Даниэля за руки и, крепко держа их, с ненавистью пробормотал:

   - Нужно быть человеком, Даниэль; в этой проклятой жизни оно одно еще помогает.

   Даниэль не слушал. Лейбочка, кроткий и послушный, стоял перед его глазами, и только его, окровавленного, искалеченного он видел, только его плач он слышал.

   - Мой бедный мальчик, - умолял он, блуждая глазами по окружавшей его толпе. - Мой бедный, невинный мальчик!

   - У богатых детей пальцев не оторвут, - послышался из толпы желчный женский голос. - Будь они прокляты, богачи эти!

   - Очень хорошо, - говорил Шлойма, стоявший в толпе.

   Он подошел к Даниэлю, положил ему руку на плечо и ласково сказал:

   - Мужайся, Даниэль. За каждую каплю нашей крови они отдадут нам реки своей. Конец идет...

   Кругом люди шумели и волновались. Словно очнувшись от глубокого сна, стояли они, вспоминая, как сами живут, что их ожидает. На миг как бы сверкнула правда, и она была в плачущем голосе мужчины.

   Они перебирали свои беды, все опасности, которые им ежеминутно угрожали, и теснились друг к другу, как испуганные дети. Даниэль с женою давно ушел, а они все стояли, сбившись в кучу, не имея мужества окунуться в свои дела, и весь день были печальны, растроганы.

   Нахман с трудом дождался вечера. Он был молчалив и с ненавистью наблюдал суету людей, кончавших трудовой день.

   Раньше работа здесь казалась ему важной, словно она и в самом деле спасала человека от ударов.

   Теперь он видел в ней хитро придуманный соблазн, заставлявший забывать об опасности, о беде. Лишь ей отдаваясь, можно было спокойно, закрыв глаза, приближаться к пропасти, поджидавшей каждого; только благодаря работе, несчастные упорно оставались рабами.

   Что стало с ним самим? Без денег, в долгах, которые теперь сидели прочно на его спине и, как змеи, высасывали всю свежесть мысли, всю чуткость его сердца, - разве он не жил той же мертвой, темной жизнью? В тяжелом раздумье возвращался он домой. "Нужно положить голову под крыло и верить", - вспоминались ему слова Даниэля.

   - Во что верить? - спрашивал он себя в скорбном недоумении, шагая по пыльным улицам.

   Промчалась конка. Нахман поднял глаза и внезапно остановился от изумления. На одной из скамеек сидела Неси, разодетая, и лицо ее было полно печали.

   - Побегу за ней, - мелькнуло у него.

   Конка была уже далеко. Он повернулся, охваченный странным предчувствием, и, размахивая руками, побежал по улице, крича:

   - Неси, Неси!

   Шум дрожек заглушал его крик.

   - Неси, Неси! - не унимался он, совершенно потерявшись.

   Конка летела и как будто подсмеивалась над его усилиями.

   Кучер трубил в рожок, лошадей, казалось, несли крылья, и через минуту конка, завернув в другую улицу, скрылась.

   - Она была разодета, - размышлял Нахман, остановившись и чувствуя, как его пронзает ужас. - Я увижу ее вечером.

   Когда он пришел домой, его встретила мать Мейты, Чарна. Она сидела у порога своей квартиры и пила чай.

   - Добрый вечер, - ласково произнесла она, - вот сегодня, Нахман, вы поздно вернулись... Вы напоминаете мне ту жену, у которой обед был готов всегда на полчаса позже. Вас спрашивала хорошенькая девушка.

   - Девушка? - пробормотал Нахман, вдруг похолодев.

   Он вошел в комнату, а старуха вдогонку лукаво говорила:

   - Хорошенькая девушка... Неси. Вы ведь с ней знакомы.

   Нахман уже догадался.

   Он зашел к себе и, не зажигая лампы, опустился на стул.

   - Зачем Неси приходила? - монотонно спрашивал он себя и отвечал: - Не знаю, не понимаю.

   Он хотел встать, но чувствовал себя таким разбитым, что побоялся не удержаться на ногах. В соседней комнате послышались шаги Мейты.

   Она заглянула в комнату и, увидев, что в ней темно, сказала:

   - Я зажгу лампу, Нахман; вы не можете оставаться в темноте.

   - Подождите, Мейта, - произнес он.

   Она остановилась на пороги в ожидании, и сердце у нее билось быстро.

   - Здесь была Неси, Мейта. Вы ее видели?

   - Я ее видела, Нахман. У нее глаза были заплаканы.

   - Заплаканы, - вздохнул Нахман, издав звук горлом. - О чем она говорила?

   - Она говорила: мне нужно увидеть Нахмана, мне очень нужно увидеть Нахмана. Только на одну минуту.

   - Только на одну минуту, - с сожалением произнес он. - Отчего же меня не было дома?

   - Она ходила по комнате, садилась, вставала. Она казалась мне больной. Она выглядывала из окна, утирала глаза, выходила во двор, возвращалась и все повторяла: мне нужно увидеть Нахмана, мне очень нужно увидеть Нахмана...

   - Бедная, бедная девушка! - вырвалось у него.

   - Вы ее любите? - раздался в темноте робкий, дрожащий звук.

   - Я не знаю, Мейта, но теперь у меня разрывается сердце. Я бы для нее жизни не пожалел.

   Что-то задрожало у дверей. Пронесся глубокий вздох... оборвался... Нахман внимательно слушал.

   - Мейта, - позвал он, - Мейта!

   Никто не откликался. Вошла Чарна и своим добрым голосом спросила:

   - Вам что-нибудь нужно, Нахман?

   Он ничего не ответил, а старуха, вертясь по комнате, говорила:

   - Старому человеку нужно что-нибудь, а молодому и всего мира мало. Я вам расскажу историю о человеке, и она вас чему-нибудь научит. Куда это Мейта пропала? Мейта, Мейта... Вы видите, - ее нет. Это тоже имеет свою глубокую историю. Однажды у одного сильного царя...

   - Подождите, - прервал ее Нахман, начав прислушиваться, - кажется, кричат во дворе.

   Старуха высвободила уши из-под косынки и насторожилась.

   - Да, да, - произнесла она, - кричат. Человек не может не кричать: он рождается с криком; в крике проходит его жизнь...

   Нахман вскочил. Шум становился все громче и врывался в комнату, как будто бы окна в ней были раскрыты.

   - Это у Симы, - объяснила Чарна. - Своими несчастьями она мне напоминает историю с человеком, который, однажды зевнув, не мог закрыть рта.

   Но Нахман уже не слушал и выбежал из комнаты. Во дворе стояла толпа соседей, и Сима о чем-то кричала, указывая на хромую Иту.

   Мехеле держался возле нее и надорванным от рыдании голосом умолял:

   - Довольно, моя мама, довольно, перестань уже!

   - Никто моего сердца не знает! - крикнула Сима, отбросив мальчика и тоскливо оглядывая толпу. - Я одна, как палец, - кто хочет пожалеть больную старуху?

   - Говори уже, что случилось, - с нетерпением перебила ее соседка-старуха.

   - Ты спрашиваешь? Я тебя спрошу. В городе должен быть старший, скажи! Вот Ита вышла из больницы... Только тот, кто наверху, кто все видит и знает, - знает, что мое сердце перенесло. Был стыд, был яд, больница, выкидыш, - спрашиваю у всех, в чем я виновата? Разве я велела ей влюбиться в этого разбойника?.. Она вернулась из больницы, - ни одного слова я не сказала ей. И с первого же вечера началось: хочу отравиться, хочу отравиться.

   - Ты еще говоришь, - перебила ее Ита страстно.

   - Вы слышите: я говорю... Научи меня молчать, - покажи, как это сделать. Я не прошу любви у них, - но пусть дадут отдохнуть. И начинается...

   - Довольно, моя мама, - послышался голос Мехеле, - довольно.

   Толпа хмуро молчала. Женщины, сложив руки на груди, угрюмо переговаривались. Старики сочувственно кивали головами и, сжимая кулаки, от сознания своего бессилия против новой жизни, развращавшей их дочерей, с яростью выкрикивали:

   - Их нужно задушить, задушить!

   Нахман не отрывался от хромой девушки, столько перестрадавшей. Она стояла в угрожающей позе и диким взглядом окидывала толпу.

   - Позор мне, - иногда вскрикивала она, - это делает мать...

   - Посмотрите на вторую, - неистовствовала Сима, подойдя к своей квартире и указывая на Фриму. - Довольно уже скрывать. Что скажете на мое несчастье? Вот она пришла с подбитыми глазами. Кто ее бил, спросите? Где она была? А Фейги еще нет...

   Она как будто лишь теперь поняла весь ужас своей жизни и, всплеснув руками, зарыдала диким голосом. Мехеле опять начал кружиться, прыгать вокруг нее и жалобным голосом просил.

   - Моя мама, моя мама!..

   Толпа медленно расходилась. Старуха-соседка подошла к Симе и увела ее. У порога стояла Фрима, покачивалась и, обращаясь к двум девушкам, спрашивала:

   - Я пьяна? Неправда. Я выпила только одну рюмочку сладкой водки. Может быть, две... И теперь мне весело. Я не чувствую жизни.

   - Она пьяна, - с ужасом говорила Сима, наклоняясь к уху старухи. - Если бы кто-нибудь меня убил, я благословила бы его руку...

   - Ты сердишься, мать, - смеялась Фрима, - но я не слушаю тебя. Что такое вся жизнь, мать? Мука, проклятие... Так повеселюсь немного. Твои корзины еще успею носить.

   Нахман не стал больше слушать, вышел на улицу и повернул к дому, где жила Неси. Он старался ни о чем не думать, чтобы не лишиться мужества. Над ним бежали густые, серые тучи, и молочное небо, освещенное луной, быстро темнело. Поднялся ветер, крепкий, как на море. Короткие тени домов слились с темнотою.

   - Сейчас дождь пойдет, - подумал он с беспокойством.

   Мелькнула молния и, как лезвие, разрезала небо на две половины. Запахло фосфором, грянул гром, и дождь начался. Нахман ускорил шаги. Деревья трещали, телеграфные столбы гудели, у стен несся свист, и минутами ветер так шумел, что Нахман переставал слышать.

   - Я не увижу ее, - тревожно думал он, входя во двор.

   В квартире нищего Дона было светло. Нахман заглянул в окно и увидел старуху Энни. Неси не было в комнате. Он вышел на улицу, решил подождать ее. Промокший и продрогший, он прижался к стене и забылся.

   Время тянулось медленно. Дождь усиливался, и казалось, что вблизи секли кого-то, - переставал, опять начинал... Из города неожиданно донесся плачущий звон башенных часов.

   - Уже поздно, - лениво подумал Нахман, - где она может быть?

   Он снова стал ждать. Дождь утихал. Далеко впереди небо очистилось и было похоже на матовое стекло. Показалась луна и осветила улицу. Опять с плачем прозвонили часы.

   - Я не дождусь ее, - встрепенулся Нахман, вдруг почувствовав, что напрасно стоит здесь.

   Он отошел от стены и, весь в печали и скорби, зашагал по грязным тротуарам.

   Как страшна была жизнь здесь, в окраине! Чем больше она раскрывалась ему, тем шире разрасталось что-то огромное, свинцовое, и мысль перед этим оставалась такой же беззащитной, как человек, на которого навалилась гора. Жизнь мчалась, разнузданная, мелочная, и он никак не мог взять в толк, откуда шло главное зло, кто был истинным врагом людей.

   Каждый здесь делал только то, что неизбежно коверкало его существование, и в этом было что-то роковое. Одни убегали из окраины и где-то погибали; другие пропадали здесь. В семьях не было связи, единства: старые ненавидели молодых, молодые ненавидели старых.

   Здесь отравлялись от отчаяния, от неудач, погибали дети, подростки пьянствовали, отдавали последние гроши на игру, и везде и во всем неизлечимые беды без отпора били по тысячам людей. Как называется то слово, которое зажгло бы огонь возмущения в сердцах этих задавленных людей?

   У ворот его дома какая-то женщина нагнала его и, заглянув в лицо, страстно шепнула:

   - Это вы, Нахман, - откуда так поздно?

   Нахман испуганно обернулся и увидел перед собой Фейгу.

   - Вы тоже не рано возвращаетесь, - произнес он с досадой.

   - Вот как, - ответила она, сверкнув глазами, - и вы сердитесь?

   Она вдруг потянула его за руку, улыбнулась и, не дав опомниться, быстро обняла его и жарко поцеловала.

   - Какой вы приятный, - шепнула она, - ваше лицо теплое...

   - Вы с ума сошли, Фейга, - проговорил он, покраснев и чувствуя, что не может рассердиться, - перестаньте же! Вы опять?

   Но она по его голосу поняла, что с ним, и теперь все крепче сжимала, увлекая подальше от ворот, и он шел за ней и бормотал:

   - Это стыдно, Фейга, я прошу вас. Вы такая молоденькая...

   А она сдавленно смеялась, прижималась к нему, целовала и страстно говорила:

   - Не сердитесь, - вы так мне нравитесь. Я сказала себе: Нахман будет моим... Я не свяжу вас, нет, нет. Дайте только надышаться вами, а потом ступайте, куда хотите. Обнимите меня. Обними меня! Смотри, Нахман, - меня не видно в твоих объятиях. Ты не умеешь целоваться... Милый Нахман!..

   Она смело взяла его за руку, и он покорно пошел за ней...

  

  

   Светало, когда Нахман вернулся домой. В первой комнате он увидел Мейту. Она сидела на стуле и спала. Услышав его шаги, она проснулась, быстро поднялась и отошла в сторону.

   - Как поздно! - прошептала она.

   Нахман не ответил ей и, с странным отвращением к себе, прошел в комнату...

   В тишине раздавались подавленные звуки. Кто-то плакал...

  

  

   С каждым днем Мейта все более влюблялась в Нахмана, с каждым днем... Как будто проклятие повисло над ней. Чем откровеннее он избегал ее, тем страстнее и упорнее она тянулась к нему, не смея от стыда и страха выразить свои чувства. Молчаливая и внимательная, она красноречивее говорила о том, что с ней, чем если бы объяснялась самыми пылкими словами. Она не понимала, как это случилось, и, поджидая его прихода, с ужасом спрашивала себя: я люблю Нахмана? - и со стыдливостью ребенка отвечала: нет, нет.

   Когда он приходил, она молча говорила с ним, ссорилась, мирилась, капризничала, будто он ее обожал и не мог жить без ее улыбки. Весь день она проводила дома, стирая белье, - и тяжелый труд, от которого ломило в груди и ныло тело, теперь проходил в пении, в каком-то созерцательном восторге оттого, что вся квартира дышала Нахманом, была для Нахмана, оттого, что Нахман придет вечером и скажет: Мейта, дайте мне умыться, - и она будет слышать, как он плещет водой. Потом, чистый, здоровый, красивый он сядет пить чай, и она ему будет услуживать, а он посмотрит на нее своими большими глазами, в которых она желала бы утонуть.

   Она работала, и каждый раз, как птица, которая еще не научилась петь, но уже пробует, - чирикала и замирала:

   - Я люблю Нахмана, люблю, люблю.

   День пробегал в сладостном ожидании, и минуты, как добрые, уступчивые враги, быстро уходили, чтобы приблизить время его прихода. Он был повсюду, во всех углах стояли тени его фигуры, и она от счастья закрывала глаза, как будто он и в самом деле был здесь и не отрывался от нее. Она целовала его вещи, перебирала их в руках, чтобы упиться радостью тайного общения с ним. Она без конца возилась в его комнате, становилась у окна, заметив его привычку, и старалась глядеть, как он, на стену дома и думать его мыслями. Ей было неприятно все свое: одежда, тело, свои жесты, и она легко претворялась в него. Ходила медленными шагами по комнате и, подражая голосу Нахмана, в странном неосознанном волнении, тихо говорила:

   - Нищеты не должно быть, - нужно уметь желать.

   И нищета, грозный Бог, без устали бичующий людей, - образ жестокого хозяина над бессильными рабами, - нищета носилась в трогательных звуках любви. И что-то смирялось в душе Мейты, когда она произносила эти слова.

   Лишь только двор засыпал, а огни в квартирах исчезали, она выходила украдкой из комнаты, где спала ее мать, и трепещущими шагами шла к Нахману, который сидел у порога. Как повелитель, открывался он ей. О чем он думал? Косой, синей полосой поднималось звездное небо над стеной дома и нежно и ласково манило ее вдаль.

   - Я скажу ему, - и она не знала, о чем хочет сказать, - я скажу ему... Нахман...

   Шопот падал подле нее, и она со страхом вздрагивала

   - Нахман, Нахман! - произнесла ли она это имя?

   И убегала в комнату, не смея потревожить его.

   Иногда Нахман рассказывал ей о своей жизни, и она, подперев подбородок руками, задумчиво слушала, умиляясь от звуков его голоса, и несмело возражала своим тихим, нерешительным тоном, как бы желая убедить себя, что он прав везде и во всем. Она знала уже о Натане, по котором Нахман часто тосковал, и ревновала его к нему и ко всем. И когда думала, что он может полюбить какую-нибудь другую девушку, то закрывала глаза и мечтала о смерти.

   Через несколько дней после того, как Фейга сошлась с Нахманом, Мейта, сидя с ней у порога квартиры Симы, оживленно разговаривала о побеге Неси.

   То, что во дворе было темно и серебряные капли звезд смиренно висели над ними, сближало обеих, и казалось им, они всегда оставались сестрами. Из комнаты иногда доносился голос Симы, голос Дины, и была радость оттого, что есть старшие люди, которые за все ответят.

   - Я думаю, она вернется, - тихо говорила Мейта, подперев по привычке подбородок руками и кусая свои тонкие пальцы. - Она была странной девушкой, и город ей скоро надоест.

   - Меня мучит, - возразила Фейга, - где она может быть? Я тоже люблю город, но в нем тысячи дорог. Когда-то я мечтала о богатом человеке. Он должен был полюбить меня и... и, какой глупенькой бываешь в четырнадцать лет!

   - Я тоже мечтала, - поглядев на небо, произнесла Мейта, - но о городе, о богатстве я никогда не думала. Мать мне рассказывала чудесные истории... Я мечтала о добром человеке. Он должен был быть добрым, Фейга, ослепительно добрым. Я никогда не видела красивой лошади, но его я видела на красивой лошади, и она казалась мне доброй. Я теперь тоже мечтаю, - со вздохом прибавила она, - и если бы не это, я не могла бы работать...

   - Неси хотела богатства, - после раздумья проговорила Фейга, - и оттого она нигде не работала, не держалась. Ее принимали за красоту, но она была гордой и всем отказывала. Ей будет трудно жить. Ты еще не знаешь, Мейта, что тебя ждет на фабрике...

   - Я умру честной, Фейга, - покраснев ответила Мейта, - клянусь тебе!

   - Не думаю, Мейта. Вот я не выдержала, Разве я хотела? Но и тянет и толкает. Посмотри, - нас четверо девушек дома, а три уже испортились. Даже калека Ита не выдержала, а я ведь еще в пятнадцать лет сбросила...

   - Правда? - с ужасом вырвалось у Мейты.

   - Я и не хотела бы, чтобы это было ложью. Ты дурочка... Я знаю девушек некрасивых, которые готовы год работать даром, лишь бы кто-нибудь захотел их. Это открывает дорогу, Мейта. Разве можно, зарабатывая шесть, восемь рублей в месяц, жить, одеваться, быть сытой?..

   Она пересела, чтобы не слышать голоса матери, и тихо шепнула:

   - Вот я в пятнадцать лет сбросила, потому что нечаянно забеременела. Но я в тринадцать уже не была девушкой. Как это случилось? Если с тобой еще не было - не спрашивай. Я и сама не могу об этом вспомнить. Ты уже любила, Мейта?

   Мейта со страхом посмотрела не нее и, вздрагивая, скороговоркой произнесла:

   - Это было страшно, Фейга, это было страшно...

   - Ты не отвечаешь, - сердилась Фейга, - а я думала, что Нахман...

   Она рассмеялась, вспомнив, как легко овладела им, как он был жаден к поцелуям, и чуть не проговорилась.

   - Нахман еще не вернулся, - со вздохом произнесла Мейта. - Должно быть, он денег не достал, и ему придется бросить ряды.

   - Как ты произносишь его имя, - настаивала Фейга, - может быть, уже началось.

   - Когда ты поймешь, мать, - раздался голос Дины, - что означает еврейство, то будешь верить...

   - О чем они говорят? - с изумлением спросила Мейта.

   - Не слушай, - отрезала девушка. - Еврейское царство... Царство. Я не знаю, как кончу жизнь, - вдруг с грустью выговорила она, и слезы блеснули в ее глазах. - Я живая, Мейта, я живая... Я девушка, а с десяти лет должна была зарабатывать, как мужчина. Царство... Теперь я не девушка, но это еще не кормит. Скоро совсем придется пойти на улицу, чтобы прокормить мать, калеку Иту...

   Мейта, словно кто-то ей угрожал, и нужно было умолить, чтобы ее пощадили, опять шепнула:

   - Я умру честной, клянусь!

   В темноте обрисовались две фигуры. Фейга всмотрелась в них и сказала:

   - Это Фрима с Маней. Вот кого мне жалко. Обе совсем глупенькие и сгорят, как свечи. Особенно Фрима.

   Она пошла им навстречу, и когда они встретились, то заговорили. Мейте еще не хотелось уходить, и она осталась ждать.

   Теперь ее начинало тревожить глухое беспокойство. Она никогда не думала о себе, уверенная, что ее должна миновать судьба девушек окраины, и не представляла себе возможности своего падения. Она не была жадной, избегала мужчин, страшилась разврата... Но Фейга взволновала ее. Было так, будто ей приснился злой сон о себе, и она знала, что он осуществится.

   - Я боюсь чего-то, - думала она, вздрагивая от предчувствия, - чего я боюсь?

   Мимо нее быстро прошла семилетняя Блюмочка, и Мейта машинально спросила.

   - Куда ты идешь, Блюмочка?

   Девочка, не останавливаясь и жмуря глаза от света, шедшего из оконца Симы, певучим голоском ответила:

   - Мать меня послала купить кофе. У нее опять сжимается сердце.

   Девочка была очень умненькая, очень рассудительная, добренькая, услужливая, и все во дворе, взрослые и дети, крепко любили ее. Она была одна у матери-модистки и без памяти обожала ее. Она улыбалась только тогда, когда мать чувствовала себя хорошо, жалела всех во дворе, понимала значение смерти, и если кто-нибудь умирал, пряталась в комнате, долго рыдала и молилась о здоровье всех людей.

   Теперь у матери начался припадок, и она со всеми своими опасениями, детским страхом, мучениями, одна помогала ей.

   - У нее сжимается сердце, - торопливо повторила она, - я куплю кофе, лед...

   Фейга вернулась с Фримой, и у обеих голоса были веселые, уверенные. Сегодня Фрима в первый раз сошлась с настоящим господином, хорошо одетым, щедрым, и тот ей назначил новое свидание через три дня. Он дал ей два новеньких рубля, и ей казалось, что пуды серебра тянут ее карманы к земле.

   - Очень нужно работать! - не стесняясь, громко говорила Фрима. - Где девушка, там хороший охотник. Я куплю себе хорошенькую шляпку, Фейга! Пусть на фабрике работает кто хочет.

   Мейта поднялась, почувствовав, что девушкам не до нее, и пошла к себе. Но уже на полдороге замедлила шаги и насторожилась. Из ворот несся голос Нахмана...

   - Нахман, - радостно подумала она, усаживаясь на пороге, - с кем это он разговаривает?

   Прошла долгая минута. Блюмочка уже вернулась, пробежала мимо вприпрыжку и скрылась в одной из квартир.

   - Как у меня сердце бьется, - подумала Мейта, - буду думать о другом.

   Голоса приближались. Показался Нахман под руку с незнакомым человеком и, увидев Мейту, весело и громко сказал:

   - Добрый вечер, Мейта! Посмотрите, кого я привел. Вы не поверите. Это Натан... Со вчерашнего дня меня ищет и лишь к вечеру нашел в рядах.

   Девочка растерялась от неожиданности и, не соображая, пробормотала:

   - Натан, какой Натан?

   - Товарищ мой, Мейта, - солдат. Разве вы не помните? Посмотрите на него! Вот он Натан, Натан...

   Он говорил радостным голосом, был возбужден, но Мейте в его тоне послышалась печаль.

   - Зайдите, - произнесла она, все еще не имея возможности опомниться, - вы мне после расскажете. Не разбудить ли мать?

   - Нет, нет, - попросил Натан, - никого не нужно беспокоить.

   Мейта быстро оглянулась на него, и в душе ее сразу установилось разочарование. Она успела рассмотреть его, и ничего похожего на то, что представляла себе, не было в нем. Он был худой, с плоскими плечами, обросший бородой и держался сгорбившись. Говорил хриплым шепотом и употреблял усилия, чтобы его слышно было.

   - Он болен, - промелькнуло у Мейты.

   Она побежала в комнату Нахмана, зажгла лампу, а когда оба вошли, снова оглядела его и чуть не всплеснула руками. Здесь, при свете, худоба Натана казалась ужасной. В лице не было кровинки. Глаза с длинными ресницами, смягчавшими взгляд, лихорадочно блестели, а черная курчавая борода, плохо заполнявшая худые щеки, выдвигала вперед, как тупые острия, обе челюсти.

   - Он долго не проживет, - с жалостью подумала Мейта, не смея заговорить.

   Натан вдруг закашлялся.

   Сначала тихо, будто был уверен, что сейчас пройдет; потом сильнее, - покраснел, посинел, и звук был такой, как если бы дули в отверстие ключа; потом, судорожно дрожа всем телом, он уперся кулаками в колени и, иногда детски улыбаясь, с усилием произносил:

   - Подождите, я сейчас перестану.

   И опять кашлял мучительно, страшно. Нахман в волнении стал ходить по комнате и, чувствуя на себе взгляд Мейты, каждый раз оборачивался и печально качал головой. Когда же смотрел на Натана, - без силы улыбался ему.

   - Теперь дайте мне воды, - устало произнес Натан, вытирая пот с лица.

   Мейта вышла, а Натан тонко, точно знал тайну и не хотел ее выдать, сказал:

   - Сколько мне еще осталось жить?

   - Садись, садись, - жалостно проговорил Нахман. - Что они с тобой сделали?

   - Не будем говорить об этом, Нахман. Меня замучили, но я прошел хорошую школу... Теперь у меня такое богатство, что я не отдал бы его за время, которое мне осталось жить. Я смирился, Нахман, я понял...

   Вошла Мейта с водой, и он оборвался. Нахман опять стал ходить.

   Натан оглядывал комнату и долго останавливался на каждом предмете. Потом внимательно посмотрел на Мейту.

   - Ты хорошо устроился, Нахман, - тихо сказал он, - никогда не поверил бы...

   Мейта, сидя в стороне, жадно смотрела на Натана, стараясь отыскать на этом замученном, изможденном лице все то прекрасное, о котором с такой любовью рассказывал Нахман, Постепенно она начинала привыкать к звукам его голоса, и что-то ласкающее, что-то близкое своему сердцу уже слышалось ей в нем.

   - Я о себе расскажу позже, - отозвался Нахман, - это так немного, так мало хорошего я могу рассказать, - прибавил он, покраснев.

   И в наступившем молчании странно прозвучали его слова.

   - Хотел бы смириться, Натан.

   В его тоне звучала тоска, растерянность. На себя он брал вину в побеге Неси, и невыносимо было вспомнить, как легко он пал, когда Фейга поманила его. Казалось ему, что Натан перевалил уже большую гору, и тяжело было признаться, что сам он еще совершает мучительный подъем.

   - Я прошел школу, - сказал Натан, - я хорошо страдал. И если бы можно было показать душу после страдания, какая она чистая, светлая, - всякий благословил бы страдание. Дай мне чаю, Нахман...

   В его глазах стояло что-то упрямое, будто в руках он держал сокровище, которое нашел, и его хотели отнять. Нахман сделал знак Мейте, и когда она вышла, оба сидели молча.

   Девушка скоро вернулась с кипятком, приготовила чай, разлила в стаканы, дала Натану, Нахману и опять уселась в стороне.

   - Я хотела спросить, - тихо сказала она, - разве люди не всегда мучатся от страданий? - Она сделала жест. - Вот здесь есть девушка... Фейга... Она мученица.

   Нахман оглянулся на Мейту. Как будто тень прошла мимо и заслонила ее.

   - Я поговорю с ней, - подумал Нахман.

   - Люди мучатся от страданий, - ответил Натан, - я знаю. Но виноваты в этом люди, Мейта, а не страдания...

   - Я не понимаю, - перебил Нахман.

   - Дайте мне еще чаю... В этой жизни, Нахман, нужно устроиться так, чтобы полюбить страдания, - в этом спасение. Надо делать их приятными. Вы оглянитесь, Мейта! - Он поднял обе руки и так держал их. - Жизнь ведь одно страдание, и необходимо сделать из него наслаждение. Если бы люди уже могли...

   У Мейты завертелось в голове. Как будто Натан открыл дверь в новый мир, и она заглянула в него. Как ясны были теперь слова Фейги! Страдание она превратила в радость, из позора и обид она сделала украшение.

   - Я понимаю вас, - с увлечением произнесла она. - Я верю, я верю... - Она начинала, обрывалась... Как хороша она была теперь в своем волнении! Свет от лампочки делал ее всю золотистой, и в этом подвижном золоте, точно в оправе, как что-то отдельное, живое, переливались блестевшие восторгом глаза.

   - Не понимаю, - повторил Нахман, - когда больно, то больно, и к этому не привыкнешь.

   Ему становилось досадно, неприятно. Лишь вчера он был у Хаима и насмотрелся таких ужасов, что теперь казалось позором слушать Натана. А Натан, как человек, познавший истину и пожелавший отдать ее другому, сердечно говорил!

   - Ты сердишься, Нахман, я вижу. И мне как будто стыдно перед тобой. Но я понял... Зачем бороться, биться, когда страдание неизбежно?

   Он замолчал.

   Нахману стало грустно. Опять сидел прежний Натан, ласковый, нежный, с милыми жестами... Во дворе бродила тишина, пустая, бесстрастная, безнадежная. Люди без тревоги спали после дня трудов и мучений, и мнилось что-то освященное в этой ночной покорности, когда они запасались силами для бесцельных страданий. Чего еще хотел Натан? Разве в окраине не вконец искалечили себя, чтобы не бороться?

   - Мне не нравится все, что ты говоришь, - произнес Нахман после молчания, - я теряюсь...

   - Нужно пройти школу, - с силой возразил Натан. - Какая цель жизни? Быть сытым? Это ужасно, Нахман... Страдание вечно, претворим его в радость. Сложим руки, пусть бьют нас по щекам.

   - Мне страшно слушать тебя, - с испугом проговорил Нахман, вглядываясь в его возбужденное лицо. - Перестанем говорить об этом.

   - Мне страшно, - прошептала Мейта про себя.

   - Перестанем, - согласился Натан, - но я нашел утешение, я смирился, я счастлив... Я был единственный еврей в полку, один среди врагов... Меня били, истязали - я наслаждался. У меня болело тело, кружилась голова, надо мною издевались... Но душа моя грелась, как у теплого очага... Я сказал себе: страдание вечно, нужно уметь претворить его в радость.

   Он встал и заходил по комнате. Нахман, опустив голову, слушал и уже не разбирался, прав ли Натан, и хотя сердце его кричало: нет, но восхищенная душа просила покориться.

   - Выйдем, - произнес Натан, - я задыхаюсь.

   Они вышли и уселись на пороге. Мейта осталась в комнате, иногда засыпала, грезила, пробуждалась, и ей сладко было слушать неумолкавшие голоса.

   Теперь Натан вспоминал и тихим голосом рассказывал о своей поездке в полк. Как живые вырастали солдатские вагоны, переполненные пьяными новобранцами, которые веселились так, словно солдатство являлось давно желанным исходом от тяжкого существования. Ужасно было первое утро в казарме, первая мысль о полной беззащитности. Ужасна была бесцельная, бессмысленная работа с рассвета до ночи, побои, насмешки, презрение...

   - Довольно, - попросил Нахман, - я свалился бы гораздо скорее тебя...

   - Теперь мне дали чистую отставку, - усмехнулся Натан.

   Оба замолчали и долго глядели на луну. Она шла тихо, тихо по небу и как бы передвигала тени на земле, чтобы ей удобно было видеть все, что внизу. Но что-то бесконечно доброе лежало на ее круглом лице, в ее человеческой улыбке. И только темная кайма губ была искривлена набок, как будто от сострадания.

   - Поговорим о тебе, - произнес Натан, - я конченный человек... Завтра пойду в больницу, может быть, навсегда. Странно, - вдруг выговорил он, - как далеки наши мечты. Помнишь вечера на "том" дворе?

   - Да, да, - подхватил Нахман, обрадованный этим вопросом, - я и сам не понимаю, что произошло с нами. Я теряюсь Натан... Я спрашиваю себя: чего я хочу? Может быть, я знаю... но как сделать? Не знаю, Натан, не знаю. Столько загадок кругом... Меня окружают горы людей, мне тяжело их носить...

   - Горы людей, - шепотом повторил Натан.

   - Да, да, горы. Вот видишь этот двор? Ступай из комнаты в комнату, ты услышишь все стоны, какие может издать человек. Ступай из дома в дом, ты услышишь худшее. Я весь день с ними, весь день, Натан!..

   Он замолчал подавленный. Как будто ток прошел между обоими и соединил их.

   - Нахман! - тихо произнес Натан.

   - Что Натан?

   - Смерть лучше жизни. Клянусь тебе!..

   Мейта показалась на пороге и громко сказала:

   - Ему пора спать, Нахман. Я все приготовила в комнате.

   - Хорошо, хорошо, - засуетился Натан, - я падаю с ног.

   - Я еще посижу, Натан. Мейта тебе покажет, где лечь. Спокойной ночи!

   Натан скрылся в комнате; Нахман остался один и в скорбном недоумении сидел, опустив голову на руки.

   Шорох раздался сзади него.

   - Это вы, Мейта? - произнес он, не оборачиваясь.

   - Да я, Нахман. Натан уже спит.

   - Сядьте возле меня... Что вы думаете о нем?

   - Я думаю, что он не будет жить.

   - Не будет жить, - с сожалением повторил он, будто хоронил что-то родное.

   - Он хороший, Нахман, хороший, дорогой...

   - Если спрашиваешь, и нет ответа, - не слушая, произнес Нахман, - нужно погибнуть.

   Он замолчал, смутно чувствуя, что с ним происходит что-то важное.

   Мейта сидела рядом и тихо дрожала от его близости. Она не смела взглянуть на него, но чувствовала его всего, как будто держала на руках и прижимала к сердцу. И словно ждала одного слова, чтобы предаться ему.

   - Вы говорили с Фейгой? - опять раздался его голос.

   - Я говорила, Нахман. Она мученица...

   - Ну да, - с усилием проговорил он, - мы все тут похожи на людей, которые стоят у высокой стеклянной стены и хотят взобраться на нее. Знаете, - жена Хаима умирает...

   Она близко придвинулась к нему, испугавшись мысли о смерти, и он стал ей рассказывать о несчастной женщине. И оттого, что она почувствовала теплоту его плеч, прижимавшихся к ней, - у нее закружилась голова.

   - Нахман! - замирая, шепнула она.

   Он живо обернулся к ней и, кивая головой, как будто говорил: нет, со страхом ждал.

   - Нахман, Нахман! - п