Юшкевич Семен Соломонович - Евреи

   - Я могу показать вам город. Вот разбогатею...

   - Разбогатеете, - перебила его Мейта и с сомнением покачала головой, - не разбогатеете. Иногда мне кажется, люди выдумали богатство, чтобы заставить нас мучиться...

   - Вы много думаете, Мейта, - с удивлением произнес Нахман.

   - Мы все думаем, уверяю вас. Но нас не спрашивают, и мы молчим.

   Они повернули в сторону и сразу очутились на окраине.

   - Вот, я вам новость расскажу, - произнесла таинственно Мейта после молчания. - Абрам, кажется, женится на Розе.

   - Кто вам сказал? - с изумлением вырвалось у Нахмана, - он весь похолодел от радости. - Неси будет удивлена.

   - Сама Неси мне рассказала об этом. Она непонятная. Она плакала и смеялась.

   - Я ухожу, - взволнованно проговорил Нахман. - Так это правда? Вы сказали, Неси...

   В ряду, между тем, работа опять закипела, и когда Нахман вернулся, вся улица была полна народом. В пятницу торговля прекращалась в два часа дня, и теперь волнение обхватило самых хладнокровных. Нищие, как порченные, бегали между людьми, мешали всем и их гнали, как гонят собаку, попавшую под ноги. Торговки кричали длинными голосами, словно не переводили дыхания, и складывали остатки в корзины, чтобы не засидеться лишнюю минуту. Нахман стоял уже подле Даниэля и бойко торговал. Как мог он не торговать, когда у него было столько великолепного товара? И уверенный, с приподнятым настроением, он, без гнева, позволял покупателю рыться в его корзине, знал, что тот не уйдет от него. Он указывал, командовал, и люди слушались, побежденные его обаянием.

   - Почему же Неси смеялась? - вспоминал он, замирая, и говорил себе: - Это хорошо. - И опять продавал, беззаботно улыбался, думая, что радуется хорошей торговле...

   Шлойма уже ушел, и Нахман не помнил, как простился с ним, - ряды торговцев стали редеть, а он все стоял возле своей корзины, не умея расстаться с удовольствием - отдавать свой товар, и брать за него деньги.

   - Можете собираться, - произнес Даниэль, складывая ситцы, - народ уже расходится.

   - Хороший день, - отозвался Нахман, все в упоении, - девочка принесла нам счастье.

   Они заперли корзины, подхватили их и вместе с толпой торговцев двинулись к окраине.

   Когда он вошел во двор, где жил, старуха Сима первая встретила его и затащила к себе.

   - Зайдите, зайдите, - говорила она, не желая замечать его недовольства. - Иту спасли, и теперь она в родильной.

   В маленькой пустой комнате, с сырыми стенами, на скамейке сидели две девушки и мальчик лет четырнадцати. При виде Нахмана, девушки оживились и начали охорашиваться, а мальчик уставился на него большими, бессмысленными глазами.

   - Вы еще не были у нее? - спрашивал Нахман, притворяясь, что не замечает знаков, которые ему делали обе девушки.

   - Садитесь, Нахман, - сердечно сказала Сима, - я не могу забыть, что вы сделали для меня в эту несчастную ночь. Ита умерла бы без вас.

   - Зачем об этом говорить, - покраснел Нахман.

   - А теперь, сказать правду, и я не знаю, чего хочу от вас. Вы мой защитник...

   Она жалко улыбнулась, торопливо заплакала и, вытирая слезы, указывала на девушек. Старшая засмеялась, а младшая, Фейга, угрюмо проворчала:

   - Он совсем не веселый.

   - Вот, они смеются, - с досадой произнесла Сима, - а обе корзины пустые. Им что? Посмотрите, здесь и продать нечего, чтобы хлеба купить. Я не говорю о делах, - нищий, услышав меня, покраснел бы, - но меня бьют. Не верите? Поклянитесь, Нахман, что не верите, и я буду знать, во что вы верите. И Ита в родильной. Сама не знаю, Нахман, чего хочу - смерти, жизни.

   - Она врет, - рассердилась старшая, Фрима.

   - Мать, ты выжила из ума.

   - Я молчу, - шепнула Сима, - кто силен, тот прав. Но посмотрите на мои руки, пусть они говорят.

   Она оттянула рукав к плечу, и Нахман ужаснулся. От локтя до плеча шли черные кровоподтеки, и рука казалась залитой чернилами.

   - Не может быть, - шепнул Нахман.

   - В городе должен быть старший, - сиплым шепотом и моргая глазами отозвалась Сима, и в ее тоне послышалось что-то смелое, призыв к закону, который должен ее охранять.

   - Она сама себя щиплет от злости, - бросила Фейга, покраснев.

   - Неправда, неправда, - крикнул мальчик, - это Фрима так щиплет.

   - Верьте моему Мехеле, - настаивала Сима. - Я здесь среди разбойников. Ита меня тоже колотила. И спросите меня: ради чего я терплю от них? Я старая, больная, - но везде свой хлеб заработаю... Спросите: ради чего я терплю?

   Не ропот, а вопрос лежал в ее словах. Как будто до сих пор она делала нужное, важное, желанное, и лишь сейчас явилась мысль: зачем? Нахман, замученный, сидел, опустив голову, и слушал. Иногда у него мелькала мысль убежать немедленно к Неси, чтобы отдохнуть от этих ужасов, но Сима, словно угадывая, что происходит в нем, опять просила: посидите, посидите.

   - Зачем ты выдумываешь? - с гневом вырвалось у Фримы. - Ты хочешь разжалобить этого человека, но он тебе не поможет. Уходи от нас, если тебе не нравится. Мы прокормимся сами.

   - Вы слышите, Нахман, - заволновалась Сима, - им нужно, чтобы я ушла из дому. Я знаю, зачем. Нет, нет, нет, - крикнула она, - убейте меня - не уйду! Я, Нахман, мать. Вырвите мое сердце, - все-таки я буду жалеть их, оберегать... Обе работают на коробочной фабрике и приносят по семи рублей в месяц. Сотни глаз нужны, чтобы их уберечь... Вот, Ита пропала, а шапочник потирает руки от удовольствия: он соблазнил хромую девушку...

   - Мама, мама, перестань сердиться, - просил мальчик. - Вот Дина идет! - вдруг крикнул он, обрадованный. - Дина, Дина!

   Старуха засуетилась.

   - Дина, - прошептала она, и на лице ее мелькнуло блаженство, - вот мое сокровище. Это сама доброта. Посмотрите на нее.

   Она вышла из комнаты, и Нахман последовал за ней. Девушка шла раскачиваясь, чуть касаясь земли, будто боялась придавить ее.

   - Моя радость, - шепнула Сима.

   Теперь Нахман разглядел ее. Она была стройная, с тонкими чертами лица, чуть-чуть бледная, - но спокойны и уверенны были ее глаза.

   - Холодная девушка, - подумал Нахман.

   - Это Дина, Нахман, - произнесла Сима Дина вскинула на него глаза, и ему показалось, что по лицу его прошел мягкий свет.

   - Почему же вы стоите на пороге? - спросила она.

   Она лишь теперь разглядела, что мать в слезах, и испуганно произнесла:

   - Что случилось, мать?

   Старуха зашептала. Из комнаты несся смех девушек. Фейга стояла у окна, прижавшись лицом к стеклу, и не сводила глаз с Нахмана.

   - Я еще зайду к вам, - произнес он, простившись.

   В комнате его поджидала Мейта, и как только он открыл дверь, она сейчас же спросила:

   - Зачем вас Сима звала?

   Он не ответил ей, весь под влиянием пережитого ужаса, и прошел в свою комнатку.

   - Вам ничего не нужно? - говорила Мейта, идя за ним.

   - Ничего, Мейта.

   Она исчезла, но через минуту опять появилась на пороге и повторила свой вопрос:

   - Вам ничего не нужно, Нахман?

   Что-то странное было в ее взгляде, в ее движениях.

   - Не может быть, - подумал Нахман, оглядывая ее и пугаясь своей мысли.

   - Сегодня мать придет поздно, - тихо выговорила она. - Я посижу у вас, Нахман.

   - Зачем? - спросил он.

   - Я посижу, - настойчиво повторила она, но как бы спрашивая позволения.

   - Мне некогда, Мейта, - я сейчас ухожу.

   - Никогда вы дома не остаетесь, - посидите теперь.

   - Не могу, Мейта, я должен увидеться с Неси.

   Она внимательно посмотрела на него, отвернулась и, напевая, вышла из комнаты.

   - Когда мне будет шестнадцать лет, - думала она...

   И после его ухода, долго стояла у окна, думала, горела, напевала, и в голосе ее дрожали слезы.

  

  

   Нахман шел к Неси... После первого знакомства он как бы покорился ей, и что-то сильное, имевшее власть приказывать ему каждый день, где бы он ни был, требовало: ступай к Неси, ступай к Неси. Он видел ее всегда перед собою, и в воспоминаниях она являлась такая же откровенная, смелая, дерзко рвавшая оковы, наложенные на нее окраиной... Она нравилась ему, - и очарование заключалось в том, что он боялся ее, боялся ее порывов, влечений, которые должны были привести ее к гибели. Когда она раскрывала ему правду окружавшей жизни, правду своих мечтаний, он сам возбуждался и горячо поддерживал ее, чувствуя, что ходит с нею над пропастью, в которую легко можно было упасть. Он не понимал еще, что влечет его к ней. Она казалась ему холодной, безумно равнодушной к человеческому сердцу, и то, что она была холодная, безумно равнодушная вызывало в нем лучшие инстинкты и желание победить ее. Подобно Натану, он никогда не любил и жил целомудренной жизнью здорового работника, который не думает о женщинах. В своем воображении он ставил, не разбирая, каждую высоко на горе и поклонялся ей. В чистоте стыдливости и тайного влечения, он предпочел бы проститутку лучшей целомудренной девушке, чтобы вместе с актом любви совершился и акт нравственности, - и Неси как будто привлекала его тем, что ходила на краю пропасти. Ему казалось, что без его участия она неизбежно погибнет, и бессознательное сострадание требовало совершить спасение женщины. С каждым днем он все больше втягивался, - то, что он переживал, было гармонично, красиво, и оно стало потребностью. Нужна была Неси, с оголенной шеей, с ярко красной лентой вокруг черных волос, с округленными пластическими жестами; нужна была ее настороженность в глазах и речах, стремительность и хищность и опасность, грозившая ей; нужно было чувство страха за нее, восхищение, которого он стыдился...

   Когда она бывала милостива к нему, он молча переживал свое блаженство... Она шла с ним в главную улицу окраины, откуда виден был город с его огнями, и он жарко говорил ей о своих желаниях и мечтах. И побежденная на миг светлыми словами о том, какою должна быть жизнь, к которой и сама стремилась, - она смягчалась, и оба как будто впервые узнавали друг друга. Она отвечала на его мечты дрожащим голосом, и ему и ей, хотя они еще были чужды друг другу, хотелось вечно идти, лишь бы добраться когда-нибудь до края, где жизнь освобождала людей...

   Начинало темнеть, когда Нахман вошел во двор, где жила Неси. У каждой квартиры сидели мужчины и женщины и пили чай. В углу Нахман заметил Шлойму и Хаима. Лея, закрыв кисеей лицо, словно боялась людей, сидела к ним спиной.

   - Ступайте сюда! - крикнул ему Хаим, махая руками. - Узнаете новость... На фабрике...

   Нахман не расслышал окончания, но кивнул головою. Из оконца квартиры правого флигеля сверкнули глаза Неси.

   - Я зайду к вам позже, Шлойма, - крикнул он, засуетившись, - подождите!

   Он повернул к правому флигелю, открыл дверь и вошел в сени. Неси не выходила. На скамейке сидел тринадцатилетний мальчик, Исерель, брат Неси, и читал книгу. При виде Нахмана, он бросил книгу и с радостью сказал:

   - Ну, вот вы пришли, наконец. Нахман! Я так доволен...

   - Я и сам не знал, что приду, - смеясь ответил он. - Отец дома?

   - Дома. И все время сердится. Неси уже досталось от него.

   Нахман поморщился от неприятного чувства и вместе в Исерелем зашел в комнату. Как и в сенях, в ней было тесно, стены пахли сыростью, и негде было повернуться. Неси сидела у оконца и выглядывала во двор. Торговка Энни, мать Неси, поместилась у дверей с чулком в руках, а на кровати уверенными жестами слепой нищий, Дон, отец девушки, считал деньги.

   - Кто это? - спросил Дон и сейчас же ответил, пряча деньги: - Это - Нахман, я узнал его по шагам.

   Он благосклонно улыбнулся, вытаращил слепые глаза, и Нахман, поискав места, уселся подле него. Неси не оглядывалась.

   - Добрый вечер, - произнесла Энни своим неприятным голосом, - что слышно в рядах?

   Она очень охотно принимала Нахмана, и он был первый из молодых людей, который удостоился ее одобрения. И она и старик Дон имели виды на Нахмана и не находили ничего предосудительного в том, что он к ним зачастил.

   - Да, в рядах, - повторила она, играя вязальными спицами. - Неси, почему ты сидишь к гостю спиной? Это некрасиво.

   - Хочу так, - ответила девушка, бросив быстрый взгляд на Нахмана.

   - Пусть сидит, где хочет, - отозвался Нахман, - мне это не мешает.

   - Плохой совет, - оскалил зубы Дон. - Она хочет, - повторил он, вдруг рассердившись, и было непонятно, как из мягкого, приятного голос его мог сделаться таким скрипучим, злым. - Мать говорит, она должна слушаться.

   - Я уйду, - со страхом шепнул Исерель, - сейчас опять начнется.

   - Я прошу, - вмешался Нахман. - Право, мне все равно...

   - Перестань, Дон, - серьезно сказала Энни, - человек говорит: ему все равно.

   Неси встала, бросила на слепого злой взгляд и вышла из комнаты.

   У Дона затрепетали ноздри. И как только скрипнула дверь, он вдруг сорвался с кровати и, уверенно ступая на ногах, протянув лишь руки, резко закричал:

   - Назад, Неси, назад в комнату, я приказываю! Не слушаешь? Хорошо, уходи. Но помни, ты вернешься...

   Так же уверенно ступая, он добрался, до кровати и, улегшись, проворчал:

   - Я уже кожу сдеру с нее, непременно сдеру, такая проклятая душа раз в век рождается.

   Нахману едва сиделось. Над интимной жизнью Неси как будто взвился занавес, и он увидел эту жизнь, - такую неприглядную, жизнь под властью дикого надсмотрщика. Каждое слово этого отца было красноречивой повестью мучений. Вставали длинные годы страданий в одиночку, и вся жестокость их лежала в каждом дрожании мускула на этом деревянном лице, в этих изуверских, будто равнодушных глазах, во всей крупной фигуре старика-нищего, с длинной седой бородой.

   Теперь Нахман начинал понимать дикость и настороженность Неси, ее речи, порывания и безумную неосторожность, с какой она искала свободы...

   - Она упряма, как сталь, - согласилась Энни.

   - Я сломаю ее, - с ненавистью ответил Дон.

   - Не знаю, что она сделала дурного, - не вытерпел Нахман, - честное слово, вы несправедливы.

   - Не говорите пустяков, - нахмурился Дон. - С девушкой нужно разговаривать, держа кнут в руках. Со всякой девушкой. Я так всегда с ними говорил. Человек должен работать, Нахман, а не быть сталью... Спросите Неси, как она работает? День да, день нет. Что это, спрошу вас? У тебя здоровые руки, здоровые ноги, - пусти их в оборот. Я двенадцать лет, как ослеп, и никто мне еще копейки не дарил. Я работаю, я работаю...

   - Он работает, - серьезно подтвердила Энни, играя спицами, - и если бы не он, мы умерли бы с голоду.

   - Не понимаю, - хотел сказать Нахман, но удержался.

   - Я работаю, - с гордостью повторил Дон, поглаживая бороду, - и ни у кого не сижу на шее, как моя дочь. Я работаю головой, руками, голосом... Вы слышали мой крик? А я могу сделать мой голос, как у ребенка, когда его мучат, как у котенка, когда его душат. Я упрямый, но гнусь, как молодая ветка, полная соков. Из моих глаз текут реки слез, когда нужно, но если бы потребовали реки меда, - я заплакал бы медом. Я так выучился петь песни, что разбойника трону. Я работаю...

   - Он работает, - с гордостью повторила Энни, и глаза у нее заблестели.

   - Почему Неси не хочет? - вспомнил он опять. - Принеси копейку, но потрудись над нею, вот чего я хочу и добьюсь. В чем сила человека? В работе. Работай, ловко работай. Дорога работа, а человек самый дешевый товар...

   Он уже перешел к другому, заговорил о людях окраины, и Нахман с недоумением слушал.

   - Все, кажется, трудятся, - произнес он, наконец, - что толку? Я не видел еще ни одного рабочего, который бы жил хорошо.

   - Не люблю, когда говорят пустяки, - с досадой перебил его Дон, - и машина работает. Чем труднее жить, тем ловчее нужно работать. Они дураки. В городе тысячи нищих - я выручаю лучше всех. Хотите, я сейчас сделаю так, что вы заплачете и отдадите мне все, что у вас в кармане? Вот как нужно работать! Они думают, что если бедны, то им все следует.

   В его словах сквозила ненависть, и нельзя было понять, чего он хочет. Нахман, не возражая, пересел к окну, мечтая увидеть Неси. Старуха вышла в сени и долго возилась там. Совсем стемнело.

   - Уже поздно, - с беспокойством произнес Дон, - я помолюсь.

   Нахман кивнул головою, не оглядываясь. Двор осветился огнями. Словно желая избавиться от муки, Нахман искал теперь Неси. Старик стал читать молитвы.

   - Ее нет, - с тоской думал Нахман, - может быть, она поджидает меня.

   Странное волнение охватило его.

   Оттого, что во дворе было людно, а он не находил Неси, и оттого, что в комнатке благоговейный голос произносил важные слова, которые облегчали и сбрасывали с человека ответственность за все, что творится на земле, - радость и печаль смешались в его душе.

   Он не смел оглянуться, чувствуя на своей спине взгляд слепого, но и хотелось ему вырваться от его чар и крикнуть громко, чтобы ему отдали Неси... чтобы не мучили людей.

   Он видел их из оконца, и как уставшие волы казались они ему. Они беспомощно толпились у своих лачуг, и ему хотелось от сострадания вырвать свое сердце и отдать им для утешения, для просветления.

   С дрожащими губами, со слезами на глазах, он повернулся к Дону и, как отцу своему, сказал:

   - Если бы, Дон, вы могли увидеть людей во дворе, вы не сказали бы: люди - самый дешевый товар. Самый дорогой, Дон, самый дорогой... Посмотрите на них. Они устали, они разбиты. Ради чего они работали? Мне стыдно назвать их людьми... Это души, Дон, живые души. Они трудятся, страдают, - ради чего? На их пути я вижу: пот, слезы, кровь... Ради чего? Пот, слезы, кровь, - повторил он в волнении, - слезы, кровь...

   Слепой замахал руками, - и снова, одни властные, полились твердые звуки из святых слов, которые сбрасывали со всех ответственность за то, что происходит на земле с человеком. Они лились глухо и светло, звали куда-то далеко от земного ничтожества и как будто прикрепляли крылья к телу, чтобы оно взвилось.

   - Ну вот, - произнес Дон, - я кончил. Будем разговаривать...

   Теперь, после молитвы, он казался добродушным, а длинная борода придавала ему вид святого.

   - Вы сказали, - начал он...

   В сенях кто-то затопал резко, с шумом. Дон оборвался. В комнату влетел Исерель и, бледный от ужаса, крикнул:

   - Ступайте, Нахман, скорее к Шлойме. Кажется, Лея повесилась. Весь двор там!

   Слепой вскочил с кровати... Нахман, не простившись, выбежал из комнаты и очутился среди толпы, которая неслась с криком к квартире Шлоймы. В ворота вбегал народ, и мальчики летели впереди. В толпе мелькнули глаза Неси, и Нахман на миг страшно обрадовался.

   - Слава Богу, слава Богу, - послышался возле него знакомый голос.

   - Это, кажется, Хаим, - подумал Нахман в смятении, - да, Хаим.

   - Не бегите так, - попросил тот, - я задыхаюсь. Ее спасли...

   - Я сильно встревожился, - пробормотал Нахман.

   Он не имел слов от радости, и шел и смеялся. Хаим начал подробно рассказывать, как хитро Лея устроила виселицу в сарае, украв для нее у Шлоймы длинный шарф, и закончил с восторгом:

   - Шлойма - герой. Одно сердце есть в мире - его найдешь у Шлоймы.

   Они растолкали толпу и вошли в комнату. Любопытных уже выпроводили, и в ней было просторно. Шлойма сидел, подперев голову руками, и задумчиво смотрел на улицу. На кровати лежала Лея, неузнаваемая, с посиневшим лицом, тяжело дышала, и каждый раз в испуге закрывала лицо руками.

   - ...Скажи что-нибудь отцу, - говорила знакомая Нахману черноглазая женщина, - скажи, милая...

   - Хотела бы не жить, - тихо произнесла Лея.

   - ...И вот, - продолжила какая-то старуха, не отходившая от Леи, - прилетел ангел и сказал: от Бога я... Девочку твою возьму к Нему. И сказал: и будет она сидеть с Ним рядом и видеть дела Его.

   - Так он сказал, - с восторгом прошептала Лея.

   - И еще сказал: Ты, мать, подожди на земле. Придет день, и Он пошлет меня за тобою. И мать увидит девочку...

   - Я буду ждать, - сказала Лея, закрывая лицо руками. - Теперь она там и видит меня?

   - Мужайтесь, Шлойма, - произнес Нахман, повернувшись к старику.

   - Я тверд, Нахман. Но сталь портится, железо портится, - отчего сердце не портится и чувствует? Бессильно время над ним...

   Он отвернулся. Нахман стоял, как прибитый гвоздями, и молчал. Сидел в печали большой человек, раздавленный правдой жизни.

   - Выйдем, Нахман, - шепнул Хаим, - ему лучше быть одному.

   Во дворе уже было тихо. Толпа расходилась. У порогов квартир, устроившись на ночь, лежали мужчины, женщины, дети. Было жарко и звездно.

   - Я вам, Нахман, вот что хотел рассказать, - говорил Хаим. - Завтра фабрика начинает работать. Денег у ребят не осталось ни копейки, и пришлось сдаться. Они пали духом, - но что до меня, я рад, я должен радоваться. Перестанут голодать. Два месяца мы промучились и разорились...

   Они вышли из ворот и остановились. На улице было тихо, как в пустыне. Ни следа людей.

   - Пять человек не принято обратно, - вспомнил Хаим, - пришлось уступить. Голод, Нахман, голод...

   Он торопливо простился с Нахманом, и его худая фигура быстро исчезла в темноте.

   - Какая жизнь, - с ужасом подумал Нахман, с недоумением оглядываясь и как бы спрашивая себя, что ему теперь делать.

   - Нахман! - раздался вдруг тихий голос. Он радостно оглянулся. От стены отделился Исерель и, крадучись, подошел к нему.

   - Я давно вас жду, - шепнул он, - мне Неси приказала. Не уходите, она скоро выйдет к вам.

   - Когда она тебе сказала? - усомнился Нахман.

   - Сказала. Мне нельзя долго оставаться здесь, Нахман. Мать два раза выходила звать меня. Может быть, отец меня побьет теперь, но я обещал Неси.. Я вас так люблю, Нахман! - вдруг вырвалось у него. - Отчего я вас люблю, Нахман?

   Он стоял и дрожал от волнения и порывался к нему руками.

   - Дома нехорошо, - прошептал он, - в мастерской нехорошо, - только вас я люблю.

   - Иди, иди милый, - с нежностью выговорил Нахман.

   Он дружески улыбнулся ему, и мальчик, помедлив, скрылся во дворе.

   - Неси, Неси! - послышался неприятный голос Энни.

   Нахман стал ходить. Как будто все опоры, которые поддерживали его, рушились, и его охватили страх и уныние.

   - Неси, Неси! - доносился ноющий голос старухи.

   Он остановился у стены. "Отец побьет ее ночью", - пронеслось у него. Он сжал кулаки, замученный противоречиями, которым не знал разрешения.

   Неси, Шлойма, Сима, Хаим и весь двор, усеянный спавшими и наработавшимися людьми, все завертелись перед ним, все как бы вошли в одну огромную мельницу, и оттуда раздавались их страстные крики: почему, почему?

   - Я уйду, - говорил себе Нахман, - я не в силах ждать. Отчего она нейдет?

   Какая-то парочка приближалась к нему, и густой мужской голос говорил.

   - Завтра, Роза я буду...

   - Это Абрам, - в волнении подумал Нахман, прижимаясь к стене, чтобы они его не заметили, - он счастлив.

   Настроение его вдруг переменилось, как будто радость этой пары осветила и его жизнь.

   - Ну, вот и я, - вдруг произнесла Неси, тронув его за плечо. - Я так и знала, что вы не уйдете. Вы бы и до утра не ушли отсюда.

   Он рассмеялся от радости и весь еще под влиянием милых чувств, только что вызванных чужим счастьем, бросился к ней, как к родной, и взял ее руки в свои.

   - Конечно, конечно, Неси, - произнес он. - Наконец-то вы пришли!

   - Пустите мои руки...

   Она пристально посмотрела на него, как бы соображая о чем-то, и сейчас же уныло бросила:

   - Какой тяжелый вечер сегодня, Нахман, какой тяжелый!..

   Она взяла его под руку, и они молча пошли, не прижимаясь друг к другу, будто только сила одиночества свела их на миг, чтобы сейчас же развести в разные стороны.

   Ночь росла. И она была унылая кругом, во всех улицах, переулках, где они проходили. Низенькие дома, как упавшие на колени чудовища, повсюду ползли за ними, и не было ни одного светлого луча, который пересек бы их путь.

   - Сегодня, - говорила Неси, - отец пригрозил мне. Я вижу, как он не спит и злится и поджидает меня. Он приготовил палку, и она лежит рядом с ним.

   - Мать звала вас, Неси, - ответил Нахман испуганным голосом. - И я не знаю, как помочь вам... Вернитесь домой.

   - Не заботьтесь обо мне, - сухо произнесла она. - Я прожила без вас семнадцать лет, проживу и эту ночь. Вы трусливы.

   Она вдруг отняла свою руку, словно что-то осквернило его в ее глазах, и с мольбою сказала:

   - Мне, Нахман, человек нужен... Вы смеетесь? Нет, вы не смеетесь, но у вас опять испуганное лицо. Посмотрите на меня мужественно, - умоляю вас!.. Здесь так тяжело, - я бегу к вам; но вы такой слабый, что я готова заплакать.

   - Неси, Неси, - умолял Нахман.

   - У вас, Нахман, сердце; у меня его нет, и я потому еще бегу к вам. Но вы слабы, слабы - я это чувствую даже в вашей походке. Нет, нет? Так прикажите мне что-нибудь! Поднимите вашу руку и ударьте меня!

   Она вдруг повернулась и быстро пошла от него, а он побежал за ней, весь в огне, упоенный ее голосом, жестами, ее молящей фигурой, в которой было столько искреннего страдания. Теперь он чувствовал свою власть, бежал за ней, нарочно не догоняя, и, словно вдыхал раскаленный воздух, запинаясь твердил:

   - Не уходите еще, Неси, не уходите!

   Она внезапно остановилась и долго всматривалась в его лицо.

   - Я не знаю, - выговорила она, наконец, - зачем я слушаю вас, когда вы просите. Вы умеете что-то затрагивать во мне, - но это, Нахман, не то... Я бы в огонь пошла, если бы вы знали настоящее слово. Мне нужно пойти в огонь...

   Она в отчаянии всплеснула руками.

   - Мне хорошо, когда вы говорите о людях, Нахман. Расскажите мне о них. Пойдем в большую улицу и будем смотреть на город. Огни еще не потухли...

   Она взяла его под руку, и они опять пошли медленно и оглядываясь.

   - Говорите, говорите, - просила она.

   Они проходили длинный, темный переулок, впадавший в главную улицу окраины, и в темноте и в тишине было какое-то очарование от шороха этих молодых тел с трепетом прижимавшихся друг к другу.

   Нахман молчал.

   Как его будто голос должен был вызвать к жизни что-то дурное, притаившееся в темноте, - он не смел говорить. Она требовала: говорите, говорите, - а он знал лишь одно слово, от которого кружилась голова.

   - Но меня ждет отец, - нетерпеливо умоляла Неси, - дайте мне немного сил. Вы молчите? Зачем же вы зовете, поджидаете меня? Посмотрите на меня смело! Нет, не можете? Скажите: ступай за мной! Не можете?

   Она все более раздражалась. Разве Нахман не как все? Она хочет человека, - его нет. Она хочет свободы, - ее нет. Она хочет света, - его нет.

   - Вы слышите, Нахман! - крикнула она. - Ничего у меня нет. С детства меня гнали на работу, и я устала, голодна. Я зла, но дайте немного свободы, и я смягчусь. Я смягчусь, Нахман. Отец бьет меня, но я чиста еще не потому, что боюсь его, а потому что хочу большего. Я могу завтра же бросить дом, - но я жду...

   Она говорила, бросала слова, терялась...

   - Скажите, - продолжала она, - если я пойду в город и попрошу первого богача, которого встречу, чтобы он взял меня, - он сделает? Посмотрите на меня скорее и скажите.

   Она остановилась и близко придвинулась к нему.

   - Смотрите, Нахман, оглядите меня... Не лгите. О, будьте смелы хоть теперь! Подумайте, - продать это негодное тело, которое здесь никому не нужно, отдать живого человека, над которым издевается отец, преследуют нищие-бедняки, и на миг стать сильной, крепкой, как золото, ходить среди гордых, богатых людей и хоть один раз сказать "я", - что может меня удержать?

   - Но вы безумная, Неси, - возмутился Нахман, - как можете вы со мной говорить об этом?

   Он хотел рассердиться, прикрикнуть на нее, но когда он взглянул на ее лицо, его охватила жалость. Теперь он чувствовал себя обязанным ей за правду, которой она как бы связала свою измученную, тоскующую душу и доверчиво отдала ему на суд. Он смотрел на нее с состраданием - и видел зло. Но оно шло не от нее, а от этих проклятых домов нищеты, грязных, заброшенных, утопавших в великом горе. В этой замученной девушке кричали тысячелетия рабства, плакали тысячелетия обид, унижений, может быть, возмутились лучшие инстинкты человека, который не выдержал... И со всей нежностью, на которую был способен, он сказал ей:

   - Пожалейте себя, Неси!

   - Вы понимаете, вы верите? Я хочу вздохнуть, только вздохнуть, дорогой мой!

   Теперь они завернули в большую улицу и вдруг увидели огни города. Точно в ожидании пляски, притаились они, и широкий полукруг их казался чудесным ожерельем из крупного жемчуга. Прорвавши темноту, они кивали, манили, и рождалось необоримое желание бежать к ним, обнять их, кружиться, благодарить.

   - Город, город! - воскликнула Неси, всплеснув руками. - Дорогой мой, уведите меня туда, дорогой мой...

   - Но я люблю вас, Неси, - вырвалось вдруг у Нахмана, - люблю... Разве вы этого не знали?

   - Я знала, - смеялась Неси и плакала, не отрываясь от огней. - Поцелуй меня, Нахман!

   Она покорно отдалась его ласкам, и оба счастливые, светлые, смотрели на город, на огни...

   - Если я скажу: богатый господин, возьми меня, - он возьмет? - иногда спрашивала Неси. - Дорогой мой, посмотри на меня и скажи...

   - Не говори, - умолял он ее; и тогда она повторяла:

   - Ты боишься? Ты труслив как мальчик...

   И опять она целовала его, смеялась, о чем-то думала, а Нахман, опьяненный, без дум отдавался ей.

   - Смотри, дорогой мой, - печально произнесла она вдруг, - огни пропадают.

   - Но я с тобою, радость моя...

   - Они тухнут, - все скучнее и, как бы приходя в себя, говорила она. - Вот еще, еще... Прощай, Нахман!

   Она неожиданно пошла от него, по-прежнему глухая, неприступная, и он, догнав ее, с мольбой говорил:

   - Отчего ты уходишь, Неси, отчего?

   А она не слушала и все быстрее уходила, и он шел быстрее и, не понимая, что случилось, безнадежно умолял:

   - Отчего ты уходишь, скажи. О, не молчи!

   Начинало светать...

  

  

   Нахман переживал тяжелые дни. После памятного вечера Неси упорно избегала его, и он никак не мог добиться поговорить с ней с глазу на глаз. Как только он приходил, она сейчас же исчезала, и ее нельзя было дождаться. Он просиживал у Шлоймы, у ее родных, возился с Исерелем, и оба они искали ее повсюду, - все было напрасно. Он горел, и ему казалось, что если бы она услышала его голос, одно его слово, то опять бы вернулась к нему покорная, как в ту ночь, когда отдавалась его ласкам. Он негодовал, чувствуя за собой правоту, и это подсказывало ему тысячи слов, горячих, пылких, которыми он раздавил бы ее, если бы она захотела его выслушать... Самое мучительное было в том, что он не понимал ее, и все-таки он любил в ней именно это непонятное. Она преследовала его всюду своими словами, своей мольбой, жаждой чего-то смутного, прекрасного, и он не понимал, как мог отпустить ее в тот вечер. Какая великолепная, чудесная жизнь наступила бы, если бы она была с ним... Он закрывал глаза от света радостных образов и видел, как прижимается к ней, целует ее руки, шею... Он чувствовал ее теплоту; она пахнула вся, и, вдыхая, ему казалось, что он ее целует... Вся чистота, которая делала его стыдливым, ушла, ушел и страх перед ее красотой, и осталось одно в воображении: белое девичье тело, ослепительное, жгучее, ласковое, которое отдавалось ему...

   Время между тем подвигалось. Наступали последние дни жаркого лета, и в рядах теперь, перед осенью, стояло самое тяжелое время: торговля падала, покупатели уменьшались, и нужна была вся изворотливость опытных торговцев, чтобы продержаться до весны. Шестьдесят рублей, вложенные Нахманом в дело, давно разошлись незаметно, по мелочам кормился Даниэль с семьей, Нахман раздавал деньги направо и налево, не умея отказать просившим беднякам-товарищам, но в дни упоения торговлей ничего не замечалось. Теперь нужно было подумать о кредите, который единственно мог спасти, и Нахман отдался заботам минуты. Он бегал к Шлойме за советом, сходился с торговцами, старался подражать им в ведении дела, и постепенно образ Неси начинал отходить от него.

   По утрам приходил Даниэль и приносил свежие новости, всегда забавные, всегда интересные. Он был болезненный, худой, похожий на цаплю, и плохо залеченный плеврит оставил его навсегда слабым. Он никогда не быль спокоен, вечно находился в движении, вечно у него горела мысль, и походил на костер, который не потухал. Подобно всем в окраине, Даниэль любил образованность, газеты, хорошую книжку... Из последних грошей он посылал мальчика своего, Мойшеле, в школу, - старший, пятнадцатилетий, работал на фабрике, - и об этом Мойшеле рассказывал с восторгом Нахману удивительные вещи. Когда торговля утихала, у него, неизвестно откуда, появлялась газета в руках, и он читал ее вслух, с комментариями, а Нахман, не отрываясь, слушал. В последнее время он часто заговаривал об евреях и их судьбах и однажды совершенно неожиданно открыл Нахману, что стал сионистом и записался в кружок.

   Оба сидели у корзин и тихо разговаривали. Наступил обыденный перерыв. Торговцы, укрывшись в тени своих огромных зонтиков, не спеша завтракали.

   - ...Еврейское царство, - продолжал Даниэль, устремив взор к далекому горизонту и указывая пальцем. - Когда мы будем у себя, Нахман...

   Он мигнул глазом, будто знал, как это сделать, и Нахман, меланхолически глядя на него, монотонно повторил:

   - Когда мы будем у себя...

   - Видите ли, Нахман, - произнес Даниэль, обеспокоенный недоверием товарища, - я человек простой, совсем простой человек, пустячок, но я не скажу: не верю. Такого человека, как я, - посмотрите на меня хорошенько, - если бы он сказал: не верю, мало было бы убить. Верь! Положи голову под крыло, как птица, и верь! Что нам осталось, кроме веры? У нас был один Моисей... Мы оба, Нахман, не сильны в истории, но о Моисее слыхали. Вот он вывел нас из Египта. Что значит нас? Кого нас, что нас? Нас тогда не было.

   - Я вас не понимаю, Даниэль, - выговорил Нахман, глядя на него во все глаза.

   - Так, - добродушно рассмеялся Даниэль, - но об этом нельзя ясно говорить. Тут все в угадывании. Здесь, Нахман, душа работает. Послушайте наших, других... Иногда мне кажется, что я скорее понял бы француза, турка, чем их. Но я, Нахман, угадываю. Я понюхаю, и в голове как будто солнце загорается. Это трогает сердце, что-то дрожит в вас, и слезы подступают к горлу...

   - Я тоже что-то почувствовал, Даниэль, - признался Нахман. - Еврейское царство... Сердце поднимается так высоко, что не хватает воздуха в груди. Я никогда не думал о нем, но это трогает, как если бы возле меня стояла мать и плакала. Наше царство. Где оно? Когда сидишь в этой шумной и грязной улице, среди бедных, несчастных людей, то просто не верится, что мы были когда-то свободными, сильными. Зачем мы ушли из нашего царства? - вдруг вырвалось у него.

   Они молча смотрели друг на друга, оба охваченные одною печалью.

   - Когда сидишь в этой грязной, шумной улице, - повторил Даниэль, - как отрадно думать о своей стране, которая ждет нас, тоскует...

   - Мне кажется, - тихо произнес Нахман, - лучше жить так, как мы живем теперь, с надеждой на лучшее, чем жить там и потерять ее...

   - Я не понимаю вас, Нахман, но я чувствую, угадываю... Вы говорите: "там". Что такое "там"? Там... нас... Я кладу голову под крыло и верю.

   Они долго сидели молча, и оба думали о евреях. Раньше ни один из них не отдал бы минуты своего времени для большого вопроса, - теперь о евреях нельзя было не думать. Евреи шли отовсюду, со всех сторон, и требовали внимания, ответа. Что-то светлое носилось в воздухе, бросало по пути лучи, и их нельзя было не заметить. Раньше никто не думал об общем, еврей страдал за себя, страдал вдвоем, - но общей мысли, общей причины никто не знал. Теперь сразу открылась вековая тайна, - она шла вширь и вглубь, и, как прилипчивая болезнь, заражала быстро и верно. Никто не знал, что случилось, но один сказал первое слово, и слово неслось, как молния, как победитель, было и здесь и там, и от него нельзя было укрыться.

   - Если я скажу, - произнес, наконец, Даниэль, - Авраам, Моисей, Герцль, а вы повторите: евреи, рабство, домой, то это будет одно и то же. Вдумайтесь хорошенько. Разве в этих улицах или здесь, в рядах родина еврея? Ведь это все равно, что иметь собственный дворец и сидеть у сердитого сторожа в сарае. Нам не нужна чужая земля. Конечно, когда мы были псами и не хотели вспомнить, что у нас есть дворец, - сарай тоже кое-что. Но у нас, Нахман, своя дорогая, святая земля...

   Он стал объяснять, каким образом вернется святая земля в руки евреев, и когда дошел до момента восстановления царства, голос его звучал торжественно, и глаза выражали прекрасное и трогательное.

   - Мы засеем нашу землю, - говорил он, - и нам не скажут: не смей. Наши виноградники расцветут, наш хлеб уродится тяжелый и густой, мы начнем собирать жатву, - и нам не скажут: не смей. Мы построим дома и дворцы, мы углубимся в страну и заселим все уголки, - нам не скажут: не смей...

   - Откуда вам это все известно? - с удивлением спрашивал Нахман, - вы говорите, как по книге.

   - Я ловлю слова в воздухе, и сердце поет. Когда живешь в рабстве, то научаешься славить свободу. От одного слова надежды становишься натянутой струной, и она радостно звучит.

   - Но мы не в рабстве, - возразил Нахман. - Если рабство, - где оно? Мы свободны. Я знаю, что трудно жить в нищете, в голоде. Но где нет нищеты, где ее не будет? Мне сладко думать о старой родине, но это, Даниэль, не то, что мне нужно.

   - Я тоже так думал, Нахман. Приходите в субботу к нам, когда мы собираемся... Теперь я живу так, как будто у меня были