Юшкевич Семен Соломонович - Евреи

станавливало. И крепко хотелось Нахману самому очутиться среди этой толпы торговцев, вольных и свободных, и отдать их хору свой молодой голос. Хотелось разговаривать с этими женщинами, девушками, которые в страсти, оглядываясь, волнуясь и тайно восхищаясь, брали в руки материи, со вздохом бросали и вновь брали, побежденные дешевизною. Хотелось разговаривать, целовать этих милых детей, таких же бедных, как и их матери, сестры, и отдать им все игрушки, все пустячные вещицы, без которых так тяжело было уйти отсюда.

   - Не понимаю, Хаим, что со мною, - повторял он, а Хаим, тонко улыбаясь, отвечал:

   - Подождите, Нахман, - крыльев здесь не любят, как у домашней птицы. Их обрезывают...

   А улица все кричала и говорила...

   Покупатели торопливо и нетерпеливо, все развязнее, будто угрожая, покупали. И торговцы, испуганные угрозою, боясь не продать, тоже громко и развязно, но немедленно уступая, кричали, спорили, бегали за покупателем, сердились и проклинали вслух себя, свое занятие и, мучаясь и волнуясь, творили что-то донельзя гадкое, обидное - свою жизнь.

  

  

   В первое воскресение Нахман, выждав вечера, отправился к Шлойме. Когда он вошел в улицы окраины, миновав Толкучий Рынок, то сразу как бы попал в другой мир. Там, сзади, откуда он пришел, ночная жизнь города только начиналась, и люди в блеске жемчужного света от электрических солнц и ауэровских горелок, казалось, выступали, как радостные видения, как триумфаторы. С победительным звоном летели конки, и лошади отчетливо выбивали подковами по мостовым, закованным в гранит, - мчались кареты на шинах, и чудные женщины шли навстречу, и все улыбались. Высокие ряды домов, изящных, хрупких, державно протянулись своими освещенными окнами, в которых мелькали державные люди, свободные, счастливые. Все казалось великолепным, живописным, и гуляющие почтительно расступались друг перед другом, точно отдавали честь себе - виновникам этого великолепия, этой феерии.

   В окраине стояла глухая темнота, и сами голоса людей на неровных грязных тротуарах и немощеных улицах казались также глухими и прибитыми. То там, то здесь, как потерявшиеся во мраке, кучками и в одиночку, с криками и непонятным весельем, играли дети. Женщины чинно вели беседу у ворот, а возле каждой девушки шел юноша.

   Окраина казалась бесконечной. Из улицы в переулок, из переулка в улицу, подобно волшебной игрушке, она как будто кончалась вдруг, но через минуту опять открывалась, и нельзя было понять, где ее границы.

   Дома становились ниже, будто, чем дальше от города, тем больше врастали в землю, исчезали редкие фонари, и новые звуки лошадей, коров, уже шли из дворов. На улице стояла вонь от неубранных отбросов, от воды, гнившей в вечных лужах.

   Странное чувство охватило Нахмана, когда он вошел во двор, где жил Шлойма. Одноэтажный с длинными флигелями, он раскинулся на четыре улицы, разместив в своих убогих квартирках сотни людей.

   Двор был широкий, необъятный, и в нем, в темноте похожие на огромные камни, стояли повозки, биндюги, врезавшись колесами в липкую грязь, которая здесь никогда не высыхала. Из конюшен неслись фырканье лошадей, мычанье коров.

   - Где здесь Шлойма живет? - обратился Нахман к мальчику, шедшему ему навстречу с ведром.

   - Шлойма? - переспросил тот и остановился. - Какой? Тут их много. Есть "наш Шлойма", есть Шлойма-буц, Шлойма-халат, Шлойма-картежник...

   - Мне нужен Шлойма-сапожник, - с улыбкой перебил его Нахман.

   - А, "наш Шлойма". Я сейчас догадался. Идите прямо. У дверей увидите кадку с водою.

   Нахман пошел вдоль левого флигеля, и теперь у каждой квартиры его спрашивали: Вы к нашему Шлойме? - Прямо, прямо. Там кадка у дверей. Но его, кажется, дома нет.

   Когда Нахман добрался до кадки, он уже был весь в грязи. Из второй комнатки шел свет в раскрытую дверь. Нахман тихо вошел. В низенькой комнатке, с одним оконцем на улицу, сидели три женщины.

   Две громко разговаривали, а третья слушала, мечтательно опершись головою о стену. При виде мужчины молчавшая вдруг вскрикнула и закрыла лицо руками.

   - Кто там? - с беспокойством спросила вторая женщина, поднимаясь.

   - Отчего вы испугались? - удивился Нахман.

   - Вы к нашему Шлойме, - догадалась она. - Садитесь, он сейчас должен прийти.

   Она подошла к той, которая сидела, закрыв руками лицо, и стала с ней шептаться, каждый раз указывая на Нахмана. И когда та улыбнулась, то громко сказала:

   - Вы видите, как скоро я ее успокоила. Я умею с нею разговаривать... Вот Неси не умеет.

   Нахман посмотрел на девушку, сидевшую в стороне у стены, и вспыхнул. Ей могло быть не более семнадцати лет, но что-то задорное, дерзкое, удивительно приятное светилось в каждом ее взгляде, в каждом жесте.

   - Я не хочу уметь, - упрямо произнесла она, - пусть это делают другие.

   - Почему же она испугалась? - недоумевал Нахман, оглядываясь на поразившую его девушку и сердясь на себя.

   Неси, почувствовав, что нравится, нарочно отвернулась, а вторая, черноглазая, подхватила:

   - Лея боится новых людей, - она испуганная.

   - Вот как, - произнес Нахман, небрежно оборачиваясь к Неси, - кто же ее испугал?

   - Ну, вот и этот спрашивает, - с досадою выговорила Неси и надулась.

   - Отчего же не спросить, - перебила ее черноглазая. - Я бы тоже спросила. Видите ли, Лея вышла замуж по любви, а через год ее муж умер на улице от черной болезни. И тогда это у нее началось. Как наш Шлойма перенес ее горе, - спросите у соседей. Он как будто еще вырос в наших глазах.

   - Это его дочь? - заинтересовался Нахман.

   - Разве вы не догадались? После смерти мужа у Леи осталась девочка...

   - Хотела бы быть ею, - меланхолически произнесла Лея, вмешавшись.

   - Слышите, - она хотела бы быть всеми - только не собой... Когда ее девочка, добренькая, тихонькая, подросла, Лея стала уходить работать на фабрику. И Шлойма уходил, а девочку оставляли у соседки.

   Она помолчала.

   - Девочку убил пятилетний мальчик соседки.

   - Какие ужасы, - пробормотал Нахман побледнев. Настроение его изменилось.

   - Эге, - выговорила она, не то со смехом не то с плачем, - не пугайтесь так. Тут бывают и похуже несчастия. Вот в прошлом году свинья загрызла девятимесячного ребенка, спавшего в комнате в корыте... Где была мать? Она работала.

   Она еще раз не то всхлипнула, не то засмеялась и вдруг деловито спросила:

   - У вас дело к Шлойме?

   - Хотела бы быть делом, - заупрямилась Лея.

   - Да, дело, - разочарованно ответил Нахман.

   - Чем вы занимаетесь? Работаете на фабрике.

   - Нет, нет. Я служил у хозяина, собрал немного денег, а теперь ищу компаньона торговать в рядах.

   - Ага, - сочувственно загорелась черноглазая, - и у вас уже началось. Все хотят свободы в жизни. На что уже тут худо нам, но и мы мечтаем.

   - Мечтаете, - так же сочувственно произнес Нахман, стараясь не глядеть на Неси, которая повернулась к нему лицом.

   - Теперь я вижу, что вы не здешний. Мы играем - вот наша надежда. Если не билет - кто же за нас? Пройдитесь по окраине, и в каждой квартире вы найдете билет лейпцигской лотереи. Мы разоряемся, - но у нас есть надежда.

   Нахман жадно слушал ее, затаив дыхание. В соседней комнате послышались грузные шаги. Черноглазая насторожилась.

   - Это мой муж, - проговорила она вдруг упавшим голосом. - Он кажется, пьян. Опять, значит, не заработал.

   Она выбежала стрелой, не простившись, и сейчас же послышалась грубая ругань и ее молящий шепот.

   - Вот жизнь, - уныло произнес Нахман.

   - Терпеть не могу этих людей! - отозвалась Неси. - Все хороши. Пьяницы, грубые, жадные... Иногда сижу и думаю: как же я такой стану? Буду мечтать о гроше, муж у меня больной, замученный, может быть, пьяница, вот с такой бородою, и от него будет пахнуть, как от помойной ямы.

   - Вы правы, - проговорил Нахман, радуясь ее голосу и дерзким словам.

   - Этого не будет... - упрямо отчеканила она вдруг. - Я поклялась.

   В комнату вошла новая девушка, некрасивая, в веснушках, с испуганными глазами.

   Вся она была желтенькая какая-то, - носила желтое платье, желтую ленточку в волосах, желтые башмаки, и от нее веяло скукой, недоумением человека, который не понимает, как случилось, что и он существует. При виде постороннего, она, как вкопанная, остановилась на пороге и поманила Неси пальцем.

   - Вот ты все сидишь, - шептала она, - а Абрам на улице ждет тебя и чуть не плачет. Зачем мучить человека?

   Она произнесла это с жаром и прибавила с мольбой:

   - Выйди, выйди, прошу тебя!

   - Зачем я пойду? - громко говорила Неси, и Нахману казалось, что она к нему обращается. - Я не люблю маляров. Пойди сама с ним, - ведь он тебе нравится.

   Она внимательно оглядела ее и жестким голосом проговорила:

   - Может быть, он в тебя влюбится.

   - Вот ты смеешься, - побледнев, ответила некрасивая, - я же скажу: если бы он мог. Я бы, Неси, ради него дом понесла на плечах. Я умираю от любви к нему, и хотя он видит, но не может... Вот и ленточки стала для него носить, вот башмаки, в зеркало гляжусь, - а он не может. Я не злая, Неси, выйди к нему.

   - Не пойду, - рассердилась Неси, - ненавижу бедных. Я бы, кажется, зарезалась, если бы влюбилась в рабочего.

   - Отчего ты с ним ходила? - с упреком произнесла некрасивая, увлекая Неси в первую комнату.

   - Я не виновата, что нравлюсь, - послышался голос Неси.

   Они начали шептаться и сейчас же вышли. Нахман, оставшись один, с жутким чувством посмотрел на Лею. Она сидела как раз против него, видимо, любовалась им и улыбалась. И, будто в зеркале, он видел, как она повторяла все его движения. Время томительно подвигалось.

   - Меня ли она видит? - спрашивал себя Нахман, со странным чувством, почти побежденный ею.

   Ее взгляд скользил, как луч, нежно, мягко, касался его лба, лица, и когда останавливался у глаз, то вонзался в них.

   - Уже поздно, - тихо проговорил Нахман, с усилием повернув голову к окну, - какая темная ночь.

   - Хотела бы быть ночью, - таинственно произнесла Лея.

   - Какая странная жизнь здесь, - растерянно подумал он.

   Новая сила шла на него отовсюду - от низенькой комнаты, от двора, по которому он проходил, от всех улиц, сдавивших этот двор. Там, где он служил, он видел несчастных людей, замученных трудом, заботами, но все же было что-то привязывавшее к жизни, гнавшее жить. Здесь - он точно в трясину попал. Живая жизнь казалась мутным потоком, и люди, как отбросы, валялись на поверхности, летели куда-то в безумном стремлении, и никто не знал куда.

   - Вы любите детей? - раздался вдруг голос Леи.

   Она уже глядела куда-то в сторону, глядела упрямо, точно там, в стороне, стояло и манило - то, одной ей известное, дорогое.

   - Я люблю, - ответил Нахман, не узнавая своего голоса.

   - У меня была чудесная девочка, золотистая, ласковая и мягкая, как моя грудь. Сияние было на ее лице. Каждый волосок у нее был выткан из золота и пахнул. И когда я приходила с работы, она узнавала меня, тянулась ручками и смеялась. И нищета взяла у меня мою золотистую девочку, - нахмурилась она. - Они говорят все: ее ребенок убил. Но я знаю, что это неправда. Нищета оделась ребенком и убила мою золотистую девочку. Она прокралась к самому слабому месту моему, - слабее, чем мое сердце... Она дала мне немного надышаться ею - а потом убила мою золотистую девочку. Она держала меня в голоде и нарочно сделала бессильной, чтобы убить мою золотистую девочку. Как орел загоняет голубку от гнезда, она угнала меня далеко на работу, чтобы убить мою золотистую девочку.

   Она говорила и тихим причитанием, печальным, певучим, заканчивала каждую фразу. Нахман слушал, и сердце его дрожало от жалости.

   Каким ничтожным казалось ему отчаяние, которое он испытывал в последние месяцы, после отъезда Натана...

   Сидела полубезумная женщина и пела великую песнь о грозной силе нищеты в народе... Как горы, ложилась эта песнь на душу.

   - Ну, вот и я, - произнесла Неси, вдруг появившись на пороге, и будто сноп света шел вместе с нею.

   - Слава Богу, - с радостным облегчением подумал Нахман.

   - Я не виновата, что нравлюсь, - продолжала она невинным голосом, - и ни для кого не оболью своего липа кислотой. Здесь, Шлойма, человек ждет вас, - сказала она в темноту, где кто-то возился.

   - Сейчас зайду, - раздался его голос, - только ящик поставлю.

   Нахман не отрывался от взволнованного лица девушки. Теперь что-то дикое, сильное было в ее движениях, когда она иногда оборачивалась к Нахману и бросала на него быстрые взгляды.

   - Я сейчас пойду домой, - громко говорила она, как бы рассказывая Лее, - и подожду, пока все уснут. Потом выйду за ворота и буду смотреть в улицу, которая ведет в город...

   - Хотела бы быть им, - прошептала Лея...

   - В город, - продолжала Неси, и это походило теперь на сказку, - где так светло ночью, что кажется, он горит. И никто меня не увидит. Я буду смотреть на огни и мечтать о жизни...

   - Ну, вот и я, - произнес Шлойма, входя и обращаясь к Нахману. - Кажется, я тебя где-то видел.

   - Да, в рядах, я был там с Хаимом.

   - Так, ты был с Хаимом, теперь я вспомнил. Человечек нашелся, правда, не очень богатый, - но это то, что тебе нужно. Садись, мы еще поговорим.

   Он подошел к Лее, погладил ее по голове и нежно сказал:

   - Ты бы легла. Уже поздно.

   - Я лягу, отец, - покорно ответила она. - Но я никому не мешаю.

   - Пусть она посидит, - вмешалась Неси, - она и так лежит весь день.

   Шлойма вышел в первую комнату, захватив с собой лампочку, и через минуту вернулся с закрытой чашкой, поверх которой лежал хлеб.

   - Я поужинаю, - произнес он, - а вы разговаривайте. Я ведь с утра еще не ел.

   Наступила тишина. Старик не спеша ел. Лея, не раздеваясь, начала укладываться, и Неси помогала ей.

   - Ну, я пойду уже, - со вздохом произнесла она, когда Лея закрыла глаза, - хочешь, не хочешь, а домой вернуться нужно. Достанется мне от отца. Спокойной ночи!

   Она на миг остановилась против Нахмана, пронзительно взглянула на него, перешла комнату и исчезла в темноте.

   - Славная девушка, - задумчиво проговорил Нахман.

   - Дорогая, - отозвался Шлойма, отодвигая чашку от себя, - но тем хуже для нее.

   - Почему же? - удивился Нахман и покраснел.

   - Дорогие - легче пропадают. Вот Неси уже на пути... Сама она еще здесь, она ходит между нами, разговаривает, но душой уже там, где ее гибель. Как дерево, брошенное в воду, идет на поверхность, так и она уходит от нас. Это - рок.

   - Может быть, она еще раздумает, - с сомнением произнес Нахман.

   - Жизнь сильнее дум, - холодно возразил Шлойма. - Ты видел, сколько домов в нашей улице?

   - Каких домов? - удивился Нахман.

   - Таких - с красными фонарями, с освещенными окнами, с музыкой. Они за нее думают. Знаешь, сколько наших девушек в домах? Половина. Где город набирает девушек для улиц? У нас, только у нас. Ты со мною не спорь. Я прожил шестьдесят лет и знаю, что такое нищета.

   Он задумался и так сидел долго. Лея спала. Нахман испуганно смотрел на старика, и какая-то внутренняя торопливость, от которой захватывало дыхание, трясла его. Минутами ему хотелось встать и крикнуть:

   - Чего вы меня держите? Поговорите со мной о моем деле и отпустите меня.

   - Оставим их, - произнес Шлойма, выходя из задумчивости. - Поговорим о тебе. Ты бросил службу...

   - Сказать вам, - заволновался Нахман, точно ждал только первого слова, - я почти жалею, что пришел сюда. Я столько наслышался в эти два часа.. Вот вы сказали: нищеты не должно быть. Теперь спрашиваю, как сделать? Я был простым чернорабочим, - правда, я учился в детстве, - но все же был чернорабочим. Жизнь так велела. Потом сделалось так, что я пошел служить, - но и там не выдержал. Я говорил себе: нужно служить, жизнь везде одна и та же, не помогало. Все-таки меня окружали люди, которые мучились. Я говорил себе: думай о службе, о службе, но вместо этого думал о людях, и они меня пугали, как если бы лежали зарезанными в моей комнате. И я ушел...

   Он говорил с жаром, потрясенный тяготой, которую нашел здесь. Вся жизнь за эти три года службы вставала теперь словно живая. Как лишний груз, тянувший к земле его надежды, он выбрасывал из себя картины прозябания на большом дворе, с бессильными и искалеченными людьми - работниками, и украшал эти образы своими мечтами о свободной жизни. Он рисовал ее прекрасной, светлой, с здоровыми юношами, с здоровыми стариками, работавшими в меру. И сладок и вкусен был каждый кусок хлеба. Он видел ее свободной, без гнета и помыкания, и она вытекала от жажды сил, вырвавшихся на волю, - а дальше все выходило светлым, прекрасным... Шлойма слушал, и в глазах его горел огонь. Точно толпа стояла перед ним и ждала его слова. Менялся ритм его дыхания. Радостные предчувствия овладевали им, охватывали и заливали его сознание. Образы ясные, образы выпуклые, осязаемые и ощутимые уже стояли в душе, готовые вырваться.

   - Выйдем отсюда, Нахман, - взволнованно произнес он, - здесь правда слепнет. Ты увидишь.

   Он взял его за руку, и оба вышли. Старик шел быстро и лихорадочно.

   - Ты увидишь, - бормотал он, - ты увидишь. Вот царство нищеты.

   Во дворе было тихо. Угрюмые и одноэтажные флигеля, придавившие подвальные помещения, протянулись по всем сторонам. Подобные исполинским червям, черные и отвратительные, они заползали в соседние дома, напруживаясь буграми и извиваясь, и соединялись с такими же флигелями, змееобразными, отвратительными. В квартирах-лачугах тушились огни, и большой, пустынный двор постепенно пропадал в темноте. В конюшнях фыркали лошади. И казалось, теперь страстная тоска бродила по двору, брела из квартиры в квартиру; казалось, что-то живое, дух печали, дух сострадания стоял в каждом уголке и рыдал. Огромное небо, широкое, круглое, чистое, поднялось безумно высоко, и оттого, что оно было так далеко, что было такое необъятное широкое, чистое, - здесь, внизу, среди опустошенной жизни, тоска становилась еще страстней, будто погибали все надежды.

   - Здесь царство нищеты, - раздался голос Шлоймы, - смотри!

   Он описал широким жестом круг в воздухе и пошел вдоль левого флигеля, останавливаясь у каждой лачуги.

   - Вот квартира первая, - тихо сказал он, - квартира Бейлы. Торговка. Две дочери работают на фабрике. По вечерам выходят на улицу. Голодают. Пойдем дальше. Вот квартира вторая. Три старухи-калеки. Живут подаянием. Голодают. Пойдем дальше. Вот квартира третья. Квартира Арона Биндюжника. Большая семья. Голодают. Квартира четвертая. Слепой Мотель. Дочь в "доме". Голодают. Квартира пятая. Столяр - большая семья - голодают. Шестая. Маляр - семья голодает. Седьмая. Сапожник - семья голодает. Восьмая. Разносчик. Дочери продаются. Две уже в "домах". Голодает. Квартира девятая. Воры. Квартира десятая. Шулерский притон. Одиннадцатая...

   - Довольно, довольно, - пробормотал Нахман.

   - ...Пять девушек. Сироты. Продаются. Голодают. Двенадцатая. Модистка Фрима. Чахоточная. Семья. Голодают...

   Он выговаривал сухо и отчетливо, и было похоже, будто стучали костями. Слова соединялись, и строилось здание самого большого несчастия, которое могло постигнуть людей. Нищета, голод... Они бродили здесь на каждом шагу, проклятые, ненавидимые человеком, но сильные; они с жестокостью вечного победителя беспощадно обрушивались на него, захватывая новые и новые поколения, от которых он не мог отказаться. Нахман был подавлен.

   Ему хорошо знакомы были нищета и голод, в которых он вырос, но никогда еще столь цельная, ужасом одухотворенная картина общего несчастия не становилась у него перед глазами. И испуганный, измученный, он снова бросил вопль мольбы, страха:

   - Довольно, Шлойма, довольно. Я умоляю...

   Они стояли у ворот, собираясь перейти к другому флигелю.

   - Хорошо, - сказал Шлойма, углубленный в свои мысли, - выйдем отсюда. Но и там не лучше.

   Улица терялась вдали. С правой стороны город горел своими жемчужными огнями, а с левой - темная окраина открывалась, точно опрокинутая. Оба пошли вдоль тротуара задумчивые, потрясенные. На углу Шлойма остановился. Послышались звуки фортепьяно, и песни были лихие, будто кричали развязными словами.

   - Вот куда идут наши девушки! - произнес Шлойма с горячей ненавистью, поднимая руки и указывая: - Смотри!

   Нахман оглянулся. Во все стороны, точно испуганные, побежали низенькие, старые дома, прижавшись друг к другу, как в жесте мольбы. Подобно худым колосьям в неурожай, не отягченным зерном, они поднимались вялые и чахлые и громко кричали о беде. Казалось, несчастье, могучее и мстительное, пробежало в этой стороне и разрушило высокие, просторные дворцы и сильных счастливых людей, которые здесь были.

   - И я говорю, - раздался вдруг взволнованный голос Шлоймы, - оденьтесь в железные одежды, сомкнитесь в густые ряды, пусть забьют барабаны - нищеты не должно быть!

   Громовая музыка, топот лошадей, лязг железа зазвучали в его ушах. Толпы людей строились в могучие ряды, - то были люди с окраины. Худые, оборванные, с радостными лицами - он видел их - они шли за своим, они шли... И барабаны били, раздавались голоса, ясные, звучные...

   - Пойдем, пойдем, - упорствовал Нахман, - я верю вам.

   - В железе - сила, - сказал Шлойма, - но она есть и в соломинке. Силен тот, кто верит в соломинку, ибо он верит в самого себя. Соберите свою веру, обменяйтесь друг с другом, и она соединит вас лучше, чем кровь - братьев. Пойте песню: сила в нас, и вы, что жалуетесь на свою слабость, на свои болезни, - я утешу вас всех. Споем песнь о единении, - и вы утешитесь. Вы, что с мукой трудитесь, и вы, что голодаете и дрожите, споем песнь о людях, - и вы утешитесь. Вы, что не верите в будущее, и вы, что бежите в тюрьмы, вы, что отдаетесь разврату, слабые и сильные юноши и девушки, стройным голосом споем песнь о единении, - и вы утешитесь. И первым словом этой песни пусть будет: нищеты не должно быть.

   Точно слепой, потрясенный внутренним видением, мощным образом этой необъятной толпы, он произносил свои слова со странным припевом, - и Нахман, слушая, чувствовал, как что-то поднимает его над землей, и от этого он испытывал радостное облегчение. И, будто молнии правили его жестами, ему хотелось броситься куда-то в бездну, петь и греметь, чтобы осязать, вдыхать дивный идеал слияния с людьми.

   Шлойма медленно повернул назад. Опять потянулась жалкая улица с домами, теперь еще более жалкими, и в открытые ворота их пугливо смотрели пустыри больших дворов. Оба молчали, не зная, что сказать друг другу.

   Тень, стоявшая у ворот дома, где жил Шлойма, внезапно пропала, когда они подошли. Нахман похолодел и, стараясь не выдать своею внимания и волнения, тихо произнес:

   - У меня, Шлойма, не выходит из головы судьба Неси. Наверное ли она пропадет?

   - Как эта ночь, - устало ответил Шлойма, входя в свою квартиру. - Теперь, Нахман, - прибавил он, - нужно было бы поговорить о твоем деле. Но, кажется, уже поздно. Иди спокойно домой. Этого человека я пришлю к тебе. Ты не побоишься ходить по нашим улицам?

   - Нет, отчего же, - улыбаясь, ответил Нахман. - У меня крепкие руки...

   - Так, спокойной ночи! Я очень рад. Сказать правду, ты мне и в первый раз понравился. Что-то хорошее есть в тебе, и мне кое-кого напоминает. Я был недурным парнем в молодости. Спокойной ночи!

   - Прощайте, - серьезно ответил Нахман, и долго стоял у дверей, в которых скрылся Шлойма.

   - Ну, что же, - задумчиво произнес он, - нужно идти. Славный старик.

   Когда он подошел к воротам, ему опять показалось, что промелькнула тень. Он остановился, страшно внимательный, умоляя кого-то добрыми словами, чтобы он не ошибся.

   - Это вы, Нахман? - раздался вдруг тихий, знакомый голос; и этот голос показался ему теперь столь нужным, что он готов был закричать от счастья.

   Она стояла у ворот и, как прикованная, не двигалась. Он подошел к ней ближе, и все, что было у него тяжелого в душе, стало отлетать и, как ненужное, сгинуло.

   - Я знал, что вы будете ждать меня, - хотелось ему сказать, но вместо этого он с деланным равнодушием произнес:

   - Да, я, Неси, - вам нужно что-нибудь?

   - Вы видите город, Нахман?

   - Я вижу, - вдруг разочарованный, ответил он.

   - Он горит, как солнце. Посмотрите на огни. Мне кажется, там пляшут.

   - В городе еще не спят, - равнодушно поддержал он.

   - Там пляшут, - уверенно вытворила Неси, повернувшись лицом к городу, - и мне хочется плакать от злости, что я родилась здесь, а не там.

   - Где там? - удивился Нахман, оглядывая ее.

   - В городе, в городе.

   Они замолчали и долго смотрели на прыгавший, переливавшийся вдали свет.

   - Каждую ночь, - вдруг произнесла Неси, - я стою здесь и стерегу огни. И с каждым днем я чувствую, как руки мои становятся длиннее. Я скоро достану их.

   - О чем вы говорите? - заволновался Нахман.

   - Спокойной ночи, - холодно ответила Неси.

   Он с состраданием взглянул на нее, и теперь она с своими застывшими глазами, как после слез большими, на миг показалась ему самой судьбой этой окраины.

   - Спокойной ночи, Неси, - печально ответил он.

   Он пошел от нее не оглядываясь, и мрачные, безутешные мысли победительно овладели им. Окраина как будто близко подошла к нему, - и он понял ее душу. Точно одно слово горело над каждым домом, и это слово было мольба о пощаде, о помощи. Они уже не лезли назойливо в глаза своей неопрятностью, своими безмолвными пустырями, своими ничтожными строениями, а все вместе, точно сговорились, твердили одно: милосердия, милосердия. И Нахман, охваченный своим волнением, с злым негодованием смотрел на пляшущие впереди его огни веселого города.

   - В этом городе, - вспомнились ему слова Натана, - есть столько богатств, что мне становится стыдно за людей, которые ничего не придумали против страданий.

   Дома стали вырастать. Они выползали на глазах из земли, двухэтажные, трехэтажные, и ворота их были наглухо закрыты. Задребезжали дрожки по неровным мостовым. Чувствовалась близость города и культуры... Огни пропали, скрывшись за высокими зданиями. Нахман продвигался среди наступающей тьмы. Прямо напротив, упираясь в небо, выплыла четырехугольная башня городских часов, а из прилегавших улиц уже несся шум от движения базарных торговцев. Сзади, торопя лошадей, кричали зеленщики.

   Бледнела ночь.

   - Как нужно жить? - спрашивал себя Нахман, не будучи в силах оторваться от своих дум. - Как, как?

   Городские часы пробили три раза. Он ускорил шаги. Рынки просыпались.

  

  

   Собственность! Какая могучая власть лежит в этом слове. Вооруженная всеми злыми силами, корыстью, жадностью, завистью, ложью, неправдой, в одной маске победительницы жизни, - она умеет привлечь и покорить человека. Она прокрадывается и овладевает душой незаметно. Она лепечет первыми милыми словами о счастье и свободе и умоляет предаться ей. Она обещает власть, парение. Она не кричит, не требует человека, и побеждает без насмешки, серьезная, упорная, - не давая ни одной минуты чувствовать тисков, из которых не выпустить. Неотразимая, - она единая царица мира.

   Прошло две недели после посещения Нахманом Шлоймы, - и теперь он уже стоял в ряду с компаньоном Даниэлем подле двух корзин с товаром и громким голосом подзывал покупателей. Новая, полная особенного интереса, жизнь началась для него. На рассвете приходил Даниэль, высокий, больной человек с фигурой цапли, и оба, подхватив большую корзину с товаром, отправлялись в путь. Темные, пустые улицы окраины оживали в его воображении, и все некрасивое, мрачное в них пропадало в блеске его радости. Теперь он не чувствовал себя под гнетом, рабом чужой воли. Шел хозяин с товаром, который будет продан, вновь куплен, вновь продан... Шел хозяин за деньгами, которые дадут еще большую свободу, еще большую уверенность. И вся утренняя сутолока казалась радостным усилием к счастью, стоявшему вблизи, на шаг от каждого. Он шел упоенный и, как безумец, не видел муки в этой сутолоке, не чувствовал трепетания чужой души.

   Волшебно-прекрасным начиналось утро раннего лета, со сменою цветных теней, от желтого на флюгере городских часов до черного у стен на земле. Один лишь голос торговца, кряхтевшего над своей корзиной, приводил в движение базарную жизнь. Как токи пробегали люди по всем направлениям, куда-то уходили, возвращались, вновь уходили, - и это было чудесно и красиво, как во сне. То там, то здесь разносились бойкие голоса торговок, лавочники раскрывали тяжелые двери, на тротуарах возились мелкие торговцы, тащились телеги с зеленью, с рыбой, с молоком, и Нахман, упившись окружающим, принимался с Даниэлем за работу. Он раскладывал свой товар и, оглядывая его, испытывал чувство ребенка, которому дали блестящую игрушку. Ласково смотрели на него ситцы, хорошенькие, пестренькие, дешевенькие, и ему казалось, что лучших не было во всем ряду. Ласково смотрели на него кошельки, куклы, галстуки, чулки, и он не уставал их перекладывать, чтобы сделать заметнее, красивее. Когда начиналось движение покупателей, он здоровым, звонким голосом выкрикивал товары и привлекал толпу своим открытым лицом и крепкой фигурою.

   В это июльское утро Нахман с Даниэлем пришли в ряды позже обыкновенного. Они разложили товары, и Даниэль, оглядев мрачное лицо Нахмана, недовольно сказал:

   - Вы хорошо начинаете день, товарищ. Может быть, вы думаете развеселить покупателей своим лицом и сомневаетесь, - я скажу: палками их лучше не отгонишь. Не огорчайтесь же этой историей, послушайте-ка этого молодца о гребешках. Я должен его перекричать.

   Он немедленно раскрыл рот и, будто кто-то вонзил ему нож в бок, завопил:

   - Ситец, ситец, кто хочет лучшего ситца, лучшей российской фабрики!

   И помедлив, отрывисто выпалил:

   - Семь копеек, семь, семь, семь! Подходите, девушки, барышни, хорошенькие дамочки. Кто не слышит? Семь, семь, семь!

   - Что вы скажете на меня? - добродушно обратился он к Нахману. - Разве не сказали бы, что я перед уходом съел вкусного теленочка. Засмейтесь, и вам станет весело. Что покупаете, миленькая? Ситец?

   Он упал на колени, засуетился возле товара, и будто показывал самый лучший, расшитый золотом шелк, - развернул несколько штук.

   - Самый лучший ситец, российской фабрики, - сыпал он, - и если бы у меня была такая красавица-невеста, как вы, я покупал бы ей ситец только у себя. Посмотрите, шелк - не ситец, подавись я первым бриллиантом, который у меня будет. У меня, как я армянин, выступают слезы на глазах, когда я вижу такой товар. Не нравится? Этот ситец не нравится? Я готов вас поцеловать, если вы найдете лучший.

   Девушка рассмеялась, а он продолжал сыпать шутками, прибаутками...

   Нахман, словно чужой, стоял в стороне и грустным взглядом смотрел на кипевшую улицу.

   - Да что это с вами, Нахман? - произнес Даниэль, отпустив покупательницу. - Сегодня ведь пятница, дай Бог так врать всю жизнь. Она отравилась... Но вы сумасшедший, как я немец. Она отравилась, бедная хромушка... Один раз, два раза, три раза на здоровье ей. Вы знаете, товарищ, как нужно жить? Умер - похоронили...

   - Но мне ее жаль, - мрачно выговорил Нахман.

   - Кому не жаль, - в тон ответил Даниэль, - но ведь хромая с ума сошла, выдумав обвенчаться с шапочником. Старуха Сима права, но дочери нружно было совесть иметь. По правде, один палец этого молодца стоит всей девушки, с ее хромой ногою. Вы пес с ушами, если это вас трогает.

   Нахман отвернулся и, насвистывая, стал оглядывать ряд. Мужчины и женщины, все будто сбились в одну кучу, и отсюда казалось, что они ловят людей, душат их, а те откупаются.

   Крик стоял веселый, стройный, и чувствовалось, не было такой силы, которая прекратила бы ликование торговли. Все в ряду знали, что отравилась хромая беременная девушка, брошенная своим возлюбленным, - все были знакомы с ней, знали ее несчастную жизнь, но никто не отдал ей и частицы своей души.

   Покупатели подходили. Одни осматривали товары, как бы спрашивая себя, что купить; другие брали вещи в руки, клали назад, уходили, возвращались. Какая-то женщина выбрала пару чулок и заплатила, не торгуясь. Нахман оживился. Теперь он выкрикивал цены, подзывал, ловил покупателя. Пыль носилась в воздухе, оседала во рту и мешала говорить.

   Когда кто-нибудь переворачивал все, что было в корзине, и равнодушно уходил, ничего не купив, Нахман испытывал желание броситься вдогонку за этим человеком, изругать его, побить... Толпа шла, точно слепая, напирая со всех сторон, десятки рук сразу опускались в корзины, и самое трудное было уследить, чтобы ничего но пропало. Нахман кричал, ссорился, вырывал товар из рук покупателя, и волнение было такое, что никто ничего не понимал.. Где-то уже неслись крики торговки, у которой толпа опрокинула корзину.

   - Хороший день, чтобы их солнце сожгло, - огрызался Даниэль, - кажется, у меня раскрали четверть товара.

   Он кричал отчаянным голосом, густым, металлическим, и глаза у него были налиты кровью. Он вступал в спор, ругался неожиданными забавными словами, и они больше нравились, чем сердили...

   Весь ряд стонал от звуков. Торговцы, возбужденные шумом, будто испуганные или увлеченные музыкой своих голосов, корчились в отчетливых движениях, умоляли, проклинали, звали, а толпа, наэлектризованная собственной массою, покупала все, словно обезумела от крика, цветов, форм, дешевизны.

   Часам к десяти суета стала уменьшаться, и начался отлив.

   Нахман, стоя на коленях, приводил товар в порядок и сердито говорил:

   - Смотрите, что они сделали, - а я и двух рублей не выручил.

   - Славный хлеб, - угрюмо подхватил Даниэль, не глядя на Нахмана, - от них Ротшильдом не сделаешься.

   Торговцы уже подходили друг к другу, чтобы поболтать, узнать, как кто торговал, и, глядя на них, можно было думать, что беседуют кровные друзья..

   - Через полтора часа пойдем в трактир, - произнес коренастый торговец, весь в бородавках, утирая пот с лица. - Эти полтора часа ежедневно отнимают у меня год жизни. Что вы сказали бы теперь, Мелех, о стакане горячего чаю, но горячего, - обратился он к торговцу-старику. - Ого, вот идет старенькая Двойра. Почему она плачет?

   Кучка торговцев подошла к старушке, и та, не переставая плакать, рассказала, что базарный опрокинул ее корзину с лимонами и прогнал с места.

   - Дети, - произнес коренастый торговец, - соберем по грошу десять копеек и заплатим за место Двойры. Я даю копейку.

   Нахман вынул из кармана три копейки и отдал старухе. Кто-то тронул его за плечо. Он живо обернулся и увидел перед собой Мейту, пятнадцатилетнюю девочку хозяйки, у которой поселился.

   - Это вы, Мейта, - заволновался он, - что слышно с Итой?

   - Ее спасли, - ответила девочка. - Только что пришла Сима из больницы, и я побежала вам рассказать.

   И, чувствуя важность своих слов, она серьезно прибавила:

   - Иту отвезли в родильный приют. У нее начались роды.

   - Слава Богу, - произнес Нахман с облегчением. - Что вам дать за такую добрую весть?

   Он повел ее к своей корзине, не отрываясь от стройной, отчетливой фигуры девочки. Она шла медленно, и здесь, среди опустившихся, неряшливых людей, вызывала воспоминание о другой жизни, беззаботной, красивой, жизни желанной, оправданной, к которой столь трудными и мучительными путями пробирается человечество, инстинктивно уверенное, что добьется ее. Она шла медленно, грациозно, как будто впереди стояла пропасть или что-то прекрасное, о котором она едва смела мечтать. И суровая улица - словно дивилась чудесному видению - провожала ее всеми своими глазами, всеми своими шепотами, завидуя ее беззаботности, ее нетронутой красоте - тому, что жизнь еще не имела власти над ней.

   Прошло больше месяца, как Нахман поселился у ее матери, и с первого дня девочка тайно покорилась ему. С каждым разом она все сильнее привязывалась к Нахману, и теперь шла с трепетом, в первый раз почувствовав, что может нравиться. Она не поднимала глаз, будто взгляд Нахмана угрожал ей сжечь их, и мечтала только о том, чтобы не показаться ему смешной, глупенькой.

   - Ну вот, Мейта, моя корзина, - говорил Нахман. - Что мне вам подарить?

   - Ничего не дарите, - покраснев, ответила она.- Я ведь пришла потому, что вы беспокоились.

   - Все-таки вы меня обрадовали, Мейта. Я подарю вам пару гребешков для волос. Я выбираю лучшие, Мейта. Посмотрите, какие они красивые, гибкие. Они вам будут к лицу.

   Она засмеялась оттого, что он упомянул о ее лице, и серьезно сказала:

   - Я не могу взять, Нахман! Это стоит денег.

   - Это и хорошо, - в тон ответил он ей, - я дарю то, что имеет цену.

   Она обрадовалась его голосу, но когда выбирала гребешки, и ее руки касались его руки, - они дрожали.

   - Вот эта пара будет очень удачной, - произнес Нахман, вдруг удивившись ее волнению, - возьмите, Мейта, вы останетесь довольны. - Не может быть, - промелькнуло у него в голове.

   Она спрятала гребешки, все не поднимая глаз, и, словно бросая слова на землю, поблагодарила его и простилась.

   - Подождите, - торопливо выговорил Нахман, - я провожу вас. Вот только скажу два слова Даниэлю.

   Она махнула головой, и сейчас же ее узкие плечики замелькали в толпе.

   - Подождите! - крикнул он еще раз.

   - Почему же у нее руки дрожали? - думал он, стоя перед Даниэлем.

   И, глядя ему прямо в глаза, он внутренне смеялся и отвечал невпопад, как будто насмехался. Потом, освободившись, бросился в толпу.

   - Вот она, - обрадовался он, увидев девушку, заглядывавшую в окна лавок, - я испугаю ее.

   Все довольный, все в сладостном томлении, он тихо подкрался к ней и ласково крикнул ей в ухо. Мейта испуганно обернулась, но, узнав Нахмана, улыбнулась ему и проговорила дрожащим голосом:

   - Я так испугалась, Нахман.

   Они пошли рядом, не думая о своем волнении, и Мейта беззаботно расспрашивала обо всем, что попадалось ей на глаза. Сейчас направо открылась длинная, широкая улица, и, освещенная солнцем, как бы плавая в жидком мраморе, с чистыми людьми и домами и приятным движением, она, после бедноты и грязи рядов, показалась такой прекрасной, что Мейта, закрыв глаза, в восторге крикнула:

   - Как хорошо здесь, Нахман! Мне кажется, что в этой улице живут одни избранники.

   - Вы разве не бывали в городе, Мейта?

   - Очень редко, Нахман. Когда мне исполнится шестнадцать лет, мать меня отметит работать на фабрике; я буду ходить сюда каждый день.